Смотря на него

Можно ли принять то, что невозможно принять? И если можно, то как это сделать? Из аннотации к фильму «Жить».

Фёдор держал Германа под локоть, хотя тот упорно вырывался, шаркая ногами по мокрому тротуару. Дождь, что без устали стучал по крышам и земле, был не просто водой — это были слёзы города, а, возможно, и всей Вселенной. — Отпустите меня, я сам дойду! — в который раз за день вспылил Квятковский. Фёдор не проявил эмоций и лишь сильнее сжал его локоть. — Не могу. Что я, по-вашему, напишу Кириллу Ювенальевичу? Я пообещал, что буду сопровождать вас от крыльца до крыльца. — Да какое, к чёрту, «от крыльца до крыльца»?! А держать меня зачем?! — Отпущу — вы убежите вперёд меня. — Не убегу. Но отпустите, перед людьми неловко! Фёдор убрал руку. Он был как многовековое дерево, способное выдержать любой шторм. — Не волнуйтесь, я не буду следить за каждым вашим шагом. Провожу до театра, а дальше — как пожелаете. Герман едва удерживался от того, чтобы упасть на колени посреди улицы. Ему было так больно и тоскливо! Но долг перед зрителями и художественным руководителем — сцена, к которой он приучил себя, — звал его. Они шли молча несколько минут, пока Герман не решился отвлечься от своих гнетущих мыслей. — Фёдор, — осторожно начал актёр, — слушайте, а как вы вообще видите наш мир? Что вы о нём думаете? О людях, обо всём, что происходит вокруг? — Это вопрос с подвохом, Герман Александрович? — Просто Герман. Никакого подвоха. Вы, наверное, столько всего повидали, были на разной работе… Мне интересно, как вы всё это воспринимаете. Есть ли у вас своя философия? Фёдор приподнял уголки губ, но это была не насмешка, а тёплая улыбка. Он понимал, что за этим неожиданным разговором скрывалось нечто большее — а именно, попытка найти хоть какую-то поддержу и спрятаться от собственных демонов. — Знаете, Герман, мир прост: люди рождаются, живут и умирают, а между данными этапами пытаются найти свой смысл. Кто-то его находит его в богатстве, кто-то — в семье, кто-то — в искусстве, но в итоге мы все просто двигаемся вперёд, пока можем. Герман посмотрел на Фёдора, поражённый его откровенностью. — Вы хотите сказать, что в нашем мире нет ничего особенного? — Нет, не так, — поправил Фёдор. — Особенное есть, только каждый видит это по-своему. Герман внезапно почувствовал, что на душе у него стало полегче. — Фёдор, а вы счастливы? — Если моя семья в безопасности, если я делаю свою работу хорошо и никого не подвожу — да, можно сказать, что я счастлив. Счастье ведь не в том, чтобы постоянно смеяться, а в маленьких вещах, которые могут казаться совсем незначительными, но дают силы жить дальше. — Семья? У вас есть жена и дети? — Да, жена и двое детей. Сыну — десять лет, дочке — шесть. — Я не стану удерживать вас около себя каждую минуту. Это было бы бесчеловечно по отношению к семейному человеку. Если вам нужно побыть с родным, идите. Я отпущу вас без проблем, и это останется только между нами. Фёдор взглянул на своего подопечного с лёгким удивлением. — Нет, работа есть работа. — Но семья важнее. Если вашим детям будет нужно что-то… Или, может, вы захотите привести их в усадьбу? Пусть пообщаются с Кирой. Она одинока, ей бы не помешали друзья. Фёдор остановился в изумлении. Он впервые увидел в своём новом знакомом не только огромную трагедию, но и неподдельную чуткость. Какой чудесный молодой человек! Разве такие сейчас бывают? Неудивительно, что Кирилл носился с ним, как с писаной торбой! — Спасибо, Герман. Вы — хороший парень. Я с радостью приведу своих детей к вашей дочери, если выпадет возможность. А насчёт времени с семьёй… Пока сложно что-либо сказать. Думаю, я приму это только в случае необходимости: например, если моя супруга захворает. Театр встретил мужчин равнодушием. Мрачное здание, казалось, высилось над ними, как огромный памятник упущенным надеждам. Герман направился к служебному входу, но не успел проскользнуть внутрь, как за его спиной раздались шепотки и смешки. — Смотрите-ка, кого принесло! — ухмыльнулся Костя. — Мама дорогая, а кто это рядом с тобой, Герман? Ты где такого «красавчика» нашёл? — Наш мальчик пошёл в разнос, — подхватил Игорь. — Ой, не могу! Герман, это даже для тебя слишком! На Кирилла хоть смотреть было приятно, а этот… — Ребята, вам от самих себя не противно? — спросил Квятковский. — Кто вас так воспитал? Что ни слово, то поганое! Фёдор, не обращайте на них внимания, — обратился он к своему сопровождающему, который, слушая эти гнусности, даже не изменился в лице. — Костя, Игорь, вам не надоело? — вмешалась Кларисса. — Чья бы корова мычала! Вы сами-то почему постоянно вдвоём? Не разлей вода! Не боитесь, что про вас тоже слухи поползут? — Ты совсем дура? — взбунтовался Игорь. — Как ты могла такое подумать?! Мы с Костей дружим уже пять лет! Остальные присутствующие покатывались от смеха, и Герман знал, что причина этого почти истерического веселья — не шутка Клариссы, а он: главный талант и анекдот театра. — Герман, я безумно завидовала тебе, когда рядом с тобой был Кирилл, а теперь так же безумно тебе сочувствую, — согнулась от хохота то ли Надя, то ли Нина — вот от неё Квятковский точно не ожидал ножа в спину! — Смотрю, у тебя вкус кардинально изменился. Не в лучшую сторону! — Да это просто мой знакомый! — взныл Герман. — Мне стоит вмешаться? — уточнил Фёдор. Он предпочитал решать серьёзные проблемы, требующие недюжинной физической силы, а не пустые словесные перепалки, но ради Германа готов был сделать исключение. — Нет, Фёдор. Это всего лишь слова. Я сам справлюсь. Вы можете быть свободны. — Как пожелаете. — Скажи-ка лучше, голубок наш сизокрылый, — отсмеявшись, начал Костя, — зачем ты забрал роль у Влада? Ты так уверен в своих силах? На полном серьёзе думаешь, что у тебя есть хоть что-то общее с таким персонажем, как Виктор Савин? — Я у него ничего не забирал, — ответил Квятковский. — Эту роль мне отдал Анатолий Петрович. — Ну так а почему он тебе её отдал? Не потому ли, что Кирилл ему заплатил? Или уже не Кирилл, а твой новый увалень? — Герман, это в самом деле слишком, — поддержала коллегу Кларисса. — Влад сейчас сидит в гримёрной и рыдает в три ручья! Я никогда не видела его в таком состоянии! Он возлагал огромные надежды на эту роль! Он даже заранее похудел и сменил причёску! Герман попытался возразить, но слова застряли в горле. Что он мог сказать? Ведь актёры уже решили, что он кругом виноват. Насмешки, обвинения и угрозы слились в один водоворот, который с каждой секундой всё сильнее увлекал его в пучину отчаяния. — Поговорите с Анатолием Петровичем, он подтвердит мои слова, — привёл свой последний аргумент Квятковский. — Я не хотел брать эту роль, честное слово! Но он меня уговорил! — Да что нам твой Анатолий Петрович? — Костя приблизился к своей «жертве», словно акула, почувствовавшая кровь в воде. — Он совсем оскотинился на старости лет! Из-за вчерашнего уборщика предал всю свою труппу! Страшно представить, сколько твой покровитель ему заплатил! — Поинтересуйся у Кирилла, он деньги рисует, что ли? — с явной завистью в голосе хмыкнула Кларисса. — Или он сделал состояние на чужом горе? Всё это очень подозрительно. — Почему вы меня не слышите?! — выкрикнул Герман. — Почему вы мне не верите?! Почему мне, чёрт возьми, никогда никто не верит?! Хотя я всегда говорю только правду! — Ты чего разорался? — ледяным тоном вопросил Игорь. — Тут не базар. Даже если ты говоришь правду, это не отменяет того, что Влад уничтожен. Не хочешь попросить у него прощения? — Нет, не надо, — испугалась Кларисса. — Влад сейчас в таком состоянии, что к нему страшно подходить. У него и без того проблемы с головой, а эта ситуация только всё усугубила! А ещё он… — девушка понизила голос до шёпота, — зависим от опиума. Да и друзья у него нехорошие. Будь осторожен, Герман. Квятковский прижал ладони к лицу, пытаясь осмыслить всё, что услышал. Ему снова захотелось закричать, но горло сдавило невидимой петлёй. Когда он бросился в кабинет Анатолия Петровича, то спиной почувствовал полные презрения взгляды, как если бы он нёс на себе клеймо предателя. В кабинете художественного руководителя царили полумгла и безнадёга. Сам Анатолий Петрович был погружен в бумаги и, увидев Германа, тяжко вздохнул. — Анатолий Петрович! — с порога воскликнул визитёр. — Актёры думают, что я забрал у Влада роль. Объясните им всё, пожалуйста. — Герман, я с ними уже разговаривал. — Видимо, они не поняли. Поговорите ещё раз! — А я похож на попугая? Я выбрал вас, потому что верю, что вы лучше всех раскроете главного антагониста. И если актёры со мной не согласны — это исключительно их проблемы. Что вы так переживаете? Знаете же, что они всегда вам завидовали. Менять что-либо поздно, да и незачем. Вы говорили, что эта роль станет последней в вашей карьере. Справьтесь с ней, выложитесь на сто процентов и забудьте всё произошедшее. — Забыть? Но это сложно. Внутри меня всё кричит от боли. Анатолий Петрович как-то странно улыбнулся, вновь погружаясь в свои бумаги: — Вот это, Герман, и есть ваша настоящая роль. *** Герман стоял перед дверью гримёрной, за которой сидел Влад. Шум театра бился о стены, но в голове Квятковского царила тишина. Всё, что ему нужно было сейчас сделать, — зайти, сказать несколько слов и как-то исправить ситуацию. Но почему-то его ноги приросли к полу. — «Он набьёт мне лицо, — совершенно буднично подумал Герман. — Или оттаскает за волосы и обругает последними словами. Ну и ладно. Лучше пережить это сейчас, чем потом. Да, я не сделал ничего ужасного, но я должен его ободрить!» Наконец, Квятковский собрался с духом и толкнул дверь. В гримёрной пахло слезами и чем-то приторно-горьким. Влад сидел на пуфике, прижав колени к груди. Его худое тело едва выделялось на фоне светлого занавеса, а искажённое болью лицо казалось маской, за которой прятался человек, давно утративший контроль над собственной жизнью. — «Это с ним сделал опиум», — понял Герман. Он подошёл ближе. Влад не отреагировал. — Влад, — позвал Квятковский, но его голос не долетел до адресата. Не видя иного выхода, визитёр сел рядом с Владом и тронул его за плечо. Это было опасно. Очень. Но после решения об эмиграции внутри Германа что-то надломилось, а после отъезда Кирилла — сломалось окончательно. Он уже не волновался о последствиях своих действий. — Влад, прости меня, пожалуйста. Я не хотел забирать у тебя роль. Мне её отдал Анатолий Петрович. Я пробовал его переубедить, но у меня ничего не вышло. Но это не повод так убиваться, слышишь? Для меня это будет последний выход на сцену, а у тебя ещё всё впереди. — Простить? А что мне тебя прощать, Герман? Глаза Влада были стеклянными, с неестественно узкими зрачками, а кожа — холодной и бледной. Смотреть на него было как-то… не противно, нет. Но жалко. Герман не успел ничего ответить, как Влад обхватил его за талию, прижавшись так, будто в последний раз держался за живого человека. Герман застыл в немом ужасе. Сей жест оказался не просто неожиданным — он оказался чуждым и нелепым, словно мир решил сделать шаг в сторону и оставить их вдвоём в пустоте. Первым делом Герман подумал: «Нужно позвать на помощь». А вторым — «Какой же я чёрствый балбес! Так нельзя!» Ему стало очень жаль этого сломленного человека. — Что ты делаешь? — спросил Квятковский, но ответил на объятие. — Я хочу почувствовать… что-нибудь, — как в горячке пробормотал Влад. — Ты не понимаешь… Ничего не имеет значения. Ничего… Ты такой тёплый… — Что я могу сделать, чтобы тебе стало лучше? Может, ты хочешь пить? Или выйти на свежий воздух? Влад, ты… Тебе не стоит употреблять наркотики. — Это не наркотики, — прошептал Влад, ещё крепче обняв Германа. — Это я… настоящий. Тот, кто боится всего. Я ничего не умею, Герман. — Хочешь, всё обсудим, когда ты придёшь в себя? Но тут Влад резко отстранился. Его взгляд стал осознанным, наполненным смесью недоверия и испуга. — Никому! — прошипел актёр и отодвинулся от Квятковского. — Ты никому не скажешь, понял?! Герман поднял руки в знак капитуляции. — Влад, успокойся. Ты не сделал ничего из ряда вон. Нам всем иногда бывает плохо… — Поклянись, что будешь держать язык за зубами! — Клянусь. Я — не враг тебе и не сплетник. Мы просто поговорили, и всё. Я сейчас уйду. Но если тебе что-то понадобится, знай, что я всегда готов помочь. — Да подавись своей помощью! И этой чёртовой ролью! Ты прав, у меня всё впереди. А ты… Это твоя единственная возможность хотя бы на сцене побыть настоящим мужчиной, а не подстилкой. Герман замер, как будто ему отвесили пощёчину, но Влад не дал ему времени для ответного оскорбления и продолжил: — Вот только зрители поднимут тебя на смех. Посмотри на себя! Думаешь, никто не видит, что у тебя в глазах? Содомская похоть! По-твоему, Виктор был таким же, как ты? — Хорошо, Влад, — ответил Квятковский, встав со своего места. — Я не стану с тобой спорить. Всё, что я делаю в театре, я делаю ради зрителей. И если они поднимут меня на смех — значит, так тому и быть. Продолжай обливаться ядом. Вот только это разъедает не меня, а тебя. И он вышел, закрыв за собой дверь. Во время репетиции воздух в зале и на сцене был напряжен, как перед грозой. Герман стоял в центре сцены, теребя воротник сценического костюма. Он уже знал, что предстоящий эпизод вымотает его до основания — эпизод, где Виктор бросается на своих подельников и кричит на них, как командир на разбитых солдат. — Внимание! — раздался голос драматурга. Герман шагнул вперёд. — Ты! — закричал он, указав на одного из стоящих поблизости актёров. — Ты предал нас! Что ты собирался сделать?! Продать нас за горсть монет?! Продать, как собак?! — гнев Квятковского являлся подлинным: это был крик его собственной души, смешанный с голосом его персонажа. — Ты хоть понимаешь, что это значит?! Мы едва не погибли из-за твоей трусости! Остальные присутствующие на сцене в страхе попятились назад. — Вы думаете, что я позволю вам уйти?! — на этот раз голос Германа заскрежетал, как ржавые ворота, открывающиеся в мир мрака. — Сволочи! Актёр рухнул на колени, тяжело дыша. Он понял, что повредил голосовые связки, но в этом присутствовало нечто правильное и необходимое для данного эпизода: Савин не мог разговаривать спокойно. Савин должен был рвать глотку, как в последний раз. — Браво, Герман! — зааплодировал драматург. — Это получилось очень сильно! Но вам стоит поберечь голос, у нас впереди ещё несколько репетиций. Квятковский кое-как поднялся на ноги и натужно улыбнулся: — Ничего, Савин тоже не берёг себя. *** Герман сидел на краю кровати, устало склонив голову. Его голос был сорван, но он всё равно говорил, а Кира, скукожившись под двумя одеялами, внимательно его слушала. — Знаешь, принцесса, — рассказывал Герман, попутно смачивая полотенце прохладной водой, — существует одно место, о котором мало кто знает. Оно скрыто от людских глаз, как драгоценный камень в глухой шахте. Город-сказка, затерянный среди лесов, где дома сделаны не из камня или дерева, а из чистого света. Кира приподнялась на подушке и заинтересованно посмотрела на отца. Её бледное личико чуть порозовело от воображаемых картин. — И как же этот свет держится? — уточнила она. Герман наклонился и подоткнул одно из её одеял. — Держится? О, солнышко, это не просто свет, — ответил он, чуть прищурившись. — Это — свет, сотканный из чистых мыслей. Представь, каждый дом — это мысль одного человека; и чем добрее у него мысли, тем ярче сияет его жилище. — И что же, там не бывает ночи? — Ночь там бывает, но она мягкая, как бархат. Представь себе небеса, усеянные звёздами, которые тоже светятся мыслями людей: эти звёзды настолько близки, что можно протянуть руку и коснуться их. Кира улыбнулась и снова закрутилась на кровати, вздрогнув от кашля. — Папа, а ты бы хотел жить в таком месте? — Возможно, я уже живу. Ведь если ты рядом, если я могу рассказать тебе свои истории и видеть твою улыбку — то какой ещё город мне нужен? Ты — моя звезда. Кира хихикнула и потянулась к Герману, уткнувшись носом в его руку. — А мы всегда будем вместе, правда? — спросила она, почти шёпотом, как будто боялась ответа. — Всегда, моя хорошая. Даже если когда-нибудь меня не будет рядом физически, знай, что я навсегда останусь в твоём сердце. Когда Кира уснула, Квятковский встал с кровати и подошёл к столу, а потом сел, взял в руки перо и начал писать письмо Кириллу. «Кирилл, к сожалению, я сейчас не в том состоянии, чтобы красиво изъясняться. Я просто хочу сказать, что мне без тебя очень плохо: вот как будто в груди дыра, а за окном холод. Даже если светит солнце, я этого не вижу, потому что без тебя всё серое. Я скучаю. Скучаю по тебе, по твоим рукам и твоему голосу. Я даже сплю теперь как-то неправильно: постель холодная и неудобная, потому что тебя нет рядом. Помнишь, как мы танцевали под музыку из шкатулки? Я сегодня снова её завёл. Мне хочется, чтобы она играла вечно. Утром я кружился по комнате один, представляя, что ты ведёшь меня, как тогда. Ты, наверное, сейчас думаешь: «Герман, не будь ребёнком, всё пройдёт». Но я не знаю, пройдёт ли. Без тебя ничего не имеет смысла. Я просто хочу, чтобы ты поскорее вернулся. Когда ты ушёл, я стал призраком, существом, которое скитается между мирами, не находя себе места. Время больше не имеет значения, оно остановилось в тот момент, когда твои губы в последний раз коснулись моих. Я люблю тебя так сильно, что мне больно».

Твой всегдашний Герман,

который не может без тебя, хоть и ведёт себя как ребёнок.

Закончив письмо, Герман задумался над тем, как его адресовать. Формальные адреса и правила казались ему лишними и скучными, поэтому он вывел на конверте: «Кирюше во Францию. Лично в руки». Но потом задумался и дописал: «Кириллу Лаврентьеву». Теперь конверт выглядел как страница из сказки, где всё должно было случиться волшебным образом: письмо само найдёт Кирилла, несмотря на преграды. Он был так поглощён чувствами, что не услышал шаги за своей спиной. — Герман, скажите… — начал вошедший Фёдор, и Квятковский вздрогнул. — Фух, вы меня напугали! — Простите. Я просто хотел узнать, можно ли мне взять какую-нибудь книгу из библиотеки? — Конечно. Хотите, я что-нибудь вам посоветую? Что вы обычно читаете? — Честно говоря, я не так часто читаю. У меня нет предпочтений, — признался Фёдор. — Но если вы что-то порекомендуете, буду рад ознакомиться. — Раз вы не уверены, я бы предложил что-нибудь не слишком сложное, но захватывающее. Может, что-то приключенческое? Например, «Историю Тома Джонса, найдёныша» Генри Филдинга? Один из первых британских романов, наполненный приключениями, романтикой и юмором. — Звучит очень интересно. — Фёдор, раз уж вы здесь, окажите мне услугу, пожалуйста: отправьте письмо. Мужчина подошёл к столу, взглянул на конверт и насилу сдержал смех. — Герман, это что за адрес такой? — А что? Кирилл ведь уехал во Францию. Вот я и написал так. Фёдор уставился на Германа так, будто у того на голове выросли рога. Он не мог поверить в то, что услышал. Что это, чёрт возьми, за странный человек?! Рассуждает о классической литературе, играет драматические роли на сцене, пишет картины, воспитывает дочь, но обладает наивностью на грани глупости! Разве возможно совмещать в себе настолько разные вещи? — Вы будто не из нашего мира. В вас столько света, тепла и чего-то неподдельно детского! Простите за вопрос, но как вы познакомились с Кириллом? Не сочтите за оскорбление, просто вы… Как бы помягче сказать? Не из его круга. Герман отвёл взгляд в сторону, словно это был вопрос, который он ожидал, но не знал, как на него ответить. — Когда мы впервые встретились, мы оба были другими. Кирилл — холодным, насмешливым и даже жестким в своих суждениях. Я — потерянным, отчаявшимся, но очень гордым. Всё началось с того, что он дал мне папиросу и спросил, почему я хожу в одной рубашке. Когда мы увиделись в следующий раз, он пригласил меня в гости, на свои посиделки с людьми из высшего света. Думаю, он сделал это ради шутки, будучи уверенным, что я не соглашусь. А я взял и пришёл. — Очень необычная, но трогательная история знакомства, — улыбнулся Фёдор. — А насчёт письма… Герман, вы должны понимать, что сейчас не лучшее время для переписок. Вы под угрозой ареста, любые откровения в посланиях могут всё усугубить. Герман поднял на своего собеседника полные обиды и уязвимости глаза. — Но я должен донести до Кирилла всё, что чувствую! Фёдор насупился, как отец, наблюдающий за капризом сына. — Я понимаю. Но подумайте о последствиях. Если ваше письмо кто-то перехватит, Кирилл окажется в опасности. Разве вы этого хотите? — Вы говорите, как все! Как все, кто хочет меня заткнуть и лишить возможности чувствовать! Я не могу так! Мне нужно говорить с Кириллом! Нужно, чтобы он знал, что я люблю его и скучаю! — Ваша любовь не исчезнет оттого, что вы оставите письмо при себе. — Но как мне тогда сказать, что я… что я умираю без него? — Мы найдём способ, — пообещал Фёдор. *** Следующие несколько репетиций прошли для Германа без инцидентов и насмешек, но вот беда — они изматывали его физически, не принося необходимой эмоциональной разрядки, и вместо какого-никакого спокойствия Квятковский получал только усугубление своего внутреннего хаоса. Вдобавок ко всему его терзало отсутствие новостей от Кирилла. Он пытался убедить себя, что с его рыцарем всё в порядке, и что тот просто не имел возможности или опасался ему писать, но это не помогало. Засевший в голове Германа голос без устали твердил, что что-то пошло не так, и чем отчаяннее актёр пытался этот голос заглушить, тем громче тот становился. Но еще сильнее Германа тревожило самочувствие Киры. Его бедная девочка всё ещё была слаба, хотя врачи давали прогнозы на относительно скорое выздоровление. Каждый раз, когда Герман подходил к кровати дочери и слушал её прерывистое дыхание, его сердце сжималось от беспомощности. Кира пыталась быть бодрой, улыбаться и разговаривать, но её глаза выдавали всё — боль, усталость и нетипичную для её возраста безысходность. Присутствие Фёдора в усадьбе тоже добавляло напряжённости. Медведь оставался доброжелательным и спокойным, но Германа пугал сам факт того, что рядом с ним на постоянной основе находился чужой человек: это делало дом менее уютным. Всё вышеперечисленное, в совокупности, вызывало у Квятковского невыносимую жажду… Жажду, которую он так хорошо знал, но долгое время умудрялся сдерживать. Его тянуло к бутылке. По ночам, ворочаясь на холодной постели в тщетных попытках уснуть, Герман почти плакал от желания снова утонуть в пьяной прострации, где мир становился мягче. — «Только один стакан, — увещевал его внутренний голос. — Просто чтобы лучше спалось. Никто ничего не узнает. У тебя действительно сложная жизненная ситуация, ты имеешь право на маленькие слабости». Но Герман слишком хорошо знал свой организм. Знал, что если начнёт, то уже не остановится. По вечерам Герман и Кира учили французский язык. Герман учил с нуля, спотыкаясь на каждом сложном звуке, а Кира, напротив, уже владела основами — она знала французский алфавит, свободно составляла небольшие тексты и переводила простые предложения. — Papillon, — шептала девочка, обводя слово в тетради. — Бабочка? — с трудом переводил Герман. — Да, папочка, бабочка, — улыбалась Кира. Квятковский смотрел на неё с трепетом, стараясь не показывать, как ему больно от её хрупкости. Каждый вечер за столом был одновременно испытанием и радостью. Кира тянулась к знаниям, как маленькое деревце, пробивающееся сквозь камни, а молодой отец пытался не подводить её и продолжал глазеть в тетрадь, даже когда голова раскалывалась от усталости. — Un éléphant se balance sur une toile d'araignée, — смеялась Кира. — И что это значит? — уточнял Герман. — Слон раскачивается на паутине! Пап, это ведь глупо, правда? — Да, Кирочка. Но такие глупости делают нашу жизнь интереснее. Но после пятой по счёту репетиции с Квятковским всё-таки приключилось нечто неприятное. Он вышел из театра поздним вечером, чувствуя, как мир вокруг сжимается и теряет краски. Его голова кружилась, ноги едва слушались, а в горле предательски першило. Оказавшись на крыльце, Герман сразу заметил Фёдора — тот стоял неподалёку, ожидая своего подопечного. — Как прошла репетиция? — поинтересовался Медведь. — Нормально. Спасибо, что поинтересовались, мне приятно, — хрипло ответил Герман. — Фёдор, не могли бы вы сделать мне одолжение? — Конечно, что угодно. — Я отвратительно себя чувствую. Пожалуйста, пойдите в аптеку, купите мне что-нибудь от горла и головной боли, а я сам дойду до дома. Вот, возьмите деньги. — Может, вам лучше подождать здесь? Я быстро вернусь. — Нет, я хочу побыстрее оказаться в тепле. Догоните меня, ладно? Фёдор кивнул и отправился в сторону ближайшей аптеки, а Герман пошёл в усадьбу, надеясь, что доберётся до постели, прежде чем силы его окончательно покинут. Вечерний воздух был тяжёлым и холодным, словно все печали мира скопились в одном месте. Фонари выхватывали из темноты мокрую брусчатку, блестящую, как зеркало, в котором Квятковский не хотел видеть своё отражение. Неподалёку от театра стояла группа парней. Они о чём-то разговаривали между собой, но, заметив Германа, сразу же замолчали и повернулись в его сторону. — Эй, здравствуй! — крикнул один из них. — Ты, кажется, актёр? Герман остановился и кивнул. — Да, верно. Чем могу помочь? Парни переглянулись и подошли ближе. Один из них достал папиросу и затянулся дымом. — Мы просто проходили мимо и решили познакомиться. У тебя красивый наряд. — Спасибо. У вас есть вопросы о театре? — Часто у вас тут репетиции? Мы бы с удовольствием посмотрели на одну из них. Нервозность Германа возросла. Вопросы были невинными, но тон и поведение парней вызывали подозрения. Дым от папиросы становился все гуще, и актёр начал задыхаться. — Репетиции закрыты для публики, — сказал он, на всякий случай сделав шаг назад. — Но вы можете прийти на одно из наших представлений. — Да, конечно, — согласился самый разговорчивый из парней, выпустив облако дыма прямо в лицо Германа. — Мы просто хотели узнать, как это — быть актёром. Наверное, очень интересно? — Да, это интересная работа, но требующая очень много времени и усилий. Простите, мне пора идти. Парни не двигались, продолжая стоять слишком близко. Внезапно третий из них положил руку на плечо Германа, и тот уже открыто запаниковал. — Ребята, я не могу долго находиться рядом с курящими. У меня больные лёгкие. — Ох, да ты и вправду слабак, — хмыкнул молодой человек, стряхнув пепел на землю. — Слушай, а твоя любовь к сцене так же огромна, как любовь к мужчинам? — «Началось», — без особого удивления подумал Герман. Он с самого начала догадывался, что эти незнакомцы пришли не с миром. — Вы друзья Влада? — вслух поинтересовался он. — Ты не ответил на мой вопрос, а уже задаёшь свой, — лениво протянул переговорщик. — Это невежливо. — А я и не собираюсь отвечать. Чушь собачья! — Чушь, говоришь? — Ребята, оставьте меня в покое. Чего вы добиваетесь? — Да ничего. Просто хотим пообщаться. Не каждый день нам встречаются такие интересные персонажи. — Если я отвечу, вы уйдёте? — Возможно. — Я не люблю ни мужчин, ни женщин. Я люблю одного-единственного человека — просто за то, что он есть. А до остальных людей мне нет дела, независимо от их пола, возраста и прочего. Довольны? Как только Герман закончил свою речь, за его спиной послышались тяжёлые шаги. Парни моментально напряглись, обернувшись на звук. Перед ними возник Фёдор — как всегда, огромный и уверенный в себе. Но на этот раз в его глазах не было доброжелательности. — А ну-ка, парни, отойдите, — приказал Медведь. Молодые люди начали отступать. Один из них попытался что-то сказать, но быстро передумал, осознав, что с такой махиной лучше не связываться. — Этот человек под моей защитой, — продолжил Фёдор. — Если кто-то из вас ещё раз решит к нему приблизиться, последствия вам точно не понравятся. — Да ладно, спокойно! Мы просто разговаривали. — Разговор окончен. Ступайте своей дорогой. Парни быстро скрылись в переулке. Фёдор смотрел им вслед около минуты, затем повернулся к Герману: — Вы в порядке? — Да. Вы появились в самый нужный момент. Они не сделали ничего плохого, но вели себя странно. — Пойдёмте домой. Здесь больше нечего делать. *** Перед сном Герман и Кира сидели за столом, заваленным тетрадями, учебниками и карандашами. Над ними, словно терпеливые учителя, висели два канделябра. Кира скрипела карандашом, уверенно выводя надписи на листе бумаги, а Герман разглядывал свои ногти. Он почти смирился с тем, что французский язык являлся для него запутанным лабиринтом, в котором каждый шаг приводил к тупику. — Bonjour, — улыбнулась девочка. — Бон… жур… — повторил Герман. Слова вышли неуклюже, застряли где-то между горлом и языком. Кира, глядя на отца, едва сдерживала смех, но в её глазах светились любовь и терпение. — Правильно. Теперь скажи: Comment ça va? Это значит «Как дела?» Герман напрягся, словно ему предложили забраться на гору, облитую льдом. — Ко… ко… Коммент са… коммент саппа? — Не так! Коммо са ва? — Я не могу. Эти звуки не ложатся мне на язык, не лезут в рот. — Да в чём проблема-то? Хорошо, давай попробуем что-нибудь другое. Salut. Ну? — Салю… — неуверенно протянул Герман. — Папа, мягче! Saluuuut, — поправила Кира, явно выходя из себя. — Са-лю… — Ну чего ты такой глупый?! Эти слова повисли в воздухе, как удар, от которого не уклониться. Герман остолбенел, а Кира тотчас поняла, что перегнула палку, и попыталась исправить ситуацию: — Ой, папа, прости! Я просто устала! Но Герман не обиделся, потому что Кира озвучила горькую истину. Он был глупым. Ему нечего делать во Франции. К чему ему учить этот чёртов язык, если даже родная дочь видела в нём балбеса? — Пап, почему ты молчишь? Я не считаю тебя глупым, правда! Кира соскочила со стула и подбежала к отцу, раскрыв руки для объятий, но Герман мягко отстранился. — Нет, Кира, ты права. Я действительно глупый. И мне не место во Франции. — Вовсе нет! Это просто из меня плохая учительница. Вот Кирилл тебя обязательно научит! — Ложись спать, солнышко. Я сейчас не могу продолжать. Герман ушёл в другую комнату. Каждое слово, каждый звук в его голове звучали как колокольный звон, бьющий по нервам. Франция… Почему Кирилл так настаивал на этой безумной эмиграции? Он, Герман, никогда не выучит язык, никогда не станет своим там, где и свои-то чужие. Он попал в игру без единого шанса на победу. Слёзы накрыли Германа так внезапно, что он даже не понял, что плачет, пока не ощутил солёные капли на губах. Где был Кирилл, когда он так отчаянно нуждался в нём? Где были его тёплые руки и ласковые слова? Он рухнул на кровать, закрыл лицо ладонями и, как в детстве, тихо всхлипывал, пока не уснул. Но глубокой ночью Герман проснулся от скрипа пола. Приоткрыв один глаз, он увидел Киру, стоящую в дверях с таинственной улыбкой и… горой игрушек в руках. — Папа, — позвала девочка, уже направляясь к кровати, — ты на меня точно не сердишься? И не обижаешься? — Нет, всё в порядке, — отозвался Герман. — Тогда можно я посплю с тобой? — Эмм… — Герман замялся, его мозг ещё не успел проснуться полностью. — Ну, если только ты не собираешься снести сюда всех своих… — он не без страха посмотрел на армию кукол, мягких зверей и других странных созданий из мира игрушек, — компаньонов. Кира не обратила внимания на его робкий протест и разместила своих «друзей» на кровати. Сначала рядом с подушкой оказался её любимый заяц с оторванным ухом, затем последовали три куклы, а в конце — медведь, который занял почти треть матраса. — Кира, я же сказал… — Герман подвинулся к краю. — Пап, не переживай! — Кира уютно устроилась посередине, между своими игрушечными армиями. — Ты ведь не хочешь, чтобы заяц чувствовал себя одиноким? Он не любит спать в углу. Ему страшно! — А этот медведь? Он тоже боится темноты? — Конечно! — «Как медведь размером с диван может бояться темноты?» — подумал Квятковский. Кира повернулась на бок, прижала к себе зайца и мирно засопела, а Герман, чувствуя себя балансирующим на краю матраса акробатом, спросил: — Кира, а ты уверена, что эта толпа друзей хочет спать на кровати? Может, им на коврике будет удобнее? Кирочка открыла один глаз, как настоящий стратег. — Нет, на коврике им холодно. И вообще, мы все — одна большая семья. Разве можно кого-то оставить на полу? — и она обняла очередную куклу, отчего Герману пришлось отодвинуться ещё чуть-чуть. — Одна семья, говоришь? Ну, хотя бы не скучно, — засмеялся молодой отец. И кровать заскрипела под натиском медведя, переместившегося ещё ближе. *** Вечер премьеры того самого спектакля выдался очень холодным. Герман стоял у зеркала в коридоре, нервно поправляя воротник пиджака. Он всегда переживал перед спектаклями, а сегодняшняя премьера была особенно важна. Прочистив горло, он повернулся к Фёдору, который сидел в кресле с книгой, словно никакой вечерней суеты и не было. — Фёдор, а вы не хотите посмотреть спектакль? — спросил актёр. — У меня нет билета, — ответил его охранник. — А без него, как я понимаю, на премьеру не попасть. — Я что-нибудь придумаю. Пойдёмте, пожалуйста. Мне не по себе оттого, что сегодня в зале не будет ни одного моего знакомого. Фёдор ухмыльнулся, как будто услышал хорошую шутку. — Вот так и подтяну свой культурный уровень за два месяца: то книги читаю, то по театрам хожу. В правильный дом попал! Хорошо, пойдёмте. Правда, не обещаю, что не усну на середине представления. — Ничего страшного. Главное, не храпите. Конечно же, Герман не догадывался, что его «любимые» коллеги уже подготовили для него новую подлянку: гораздо серьёзнее предыдущих. За кулисами театра, где пахло пылью, табаком и оставленным кем-то из труппы вином, Игорь и Влад разрабатывали свой план. — Ты уверен, что у нас получится? — спросил первый. — Конечно. Ваня болеет, — дал ответ второй. — А он — единственный, кто проверяет реквизит перед сценой. Они подошли к ящику с реквизитом: там находились бутылки с водой, что должна была заменить водку на сцене. Из всей труппы непьющим был только Герман, остальные не брезговали использовать в эпизодах настоящий разбавленный алкоголь, да и вообще, заправлялись чем угодно — главное, чтобы зрители ничего не заподозрили. Анатолий Петрович об этом знал, но не считал чем-то ужасным — как и художественные руководители других небольших театров без лишних денег. Игорь вытащил бутылку с водкой из своей сумки и сверил этикетки. Влад открыл одну из реквизитных бутылок, быстро вылил её содержимое в старую металлическую раковину, и, не теряя времени, наполнил её настоящим алкоголем. — А если кто-то решит заглянуть? — не унимался Игорь. — Да некому заглядывать! А даже если что-то где-то и всплывет, ничего страшного. Мы же не отраву сюда добавили! Раньше актёры вообще пили водку прямо во время репетиций. Все нынешние «правила» — только для столичных театров, а мы здесь сами себе хозяева. Но когда бутылка с водкой заняла место среди реквизита, Игорю стало совсем не по себе. — Влад, но у Германа слабое здоровье. Ему нельзя пить алкоголь! Да ещё такой крепкий! А если он отбросит копыта прямо на сцене? — Пить ему нельзя, а издеваться над всеми нами — можно? Не будь наивным. Люди со слабым здоровьем ходят по больницам, а не по театрам, и треплют нервы докторам, а не актёрам с образованием. Подмена реквизита — меньшее из того, чего он заслуживает. Может, он нас ещё потом поблагодарит. Вот увидишь, водка здорово оживит его игру. — Ладно, ты прав. Это розыгрыш, не более. — Вот именно. Представь, как будет смешно, когда Герман сделает первый глоток! Тем временем Герман подошёл к театру. Его глаза бессмысленно бегали по окружающей обстановке, пока не заметили группу мужчин, стоящих в тени здания. Они выглядели не как обычная публика театра — скорее, как выходцы из грязных переулков, с лицами, испещрёнными борьбой и преступлениями. — «Кто это? — начал соображать Герман. — Неужели они пришли по мою душу? Искусством-то они явно не интересуются. Наверное, знакомые Влада». Один из мужчин заметил заинтересованный взгляд актёра и толкнул своего товарища в бок. — Здравствуйте, — заговорил Квятковский. — Вы ко мне? — К тебе? А ты кто? — Я… Герман. — Ну и отдыхай, Герман. Зачем ты нам нужен-то? Мы в театр пришли. — Извините. Я просто… Вы не похожи на… — На ценителей искусства? Возможно. Но сегодня — особенный случай. Здесь будут показывать спектакль про такого, как мы. От лица Германа отхлынула кровь. Эти люди видели в его персонаже не просто героя пьесы, а кого-то, с кем они могли себя сравнить. Он попытался сделать шаг в сторону, но споткнулся о камень и осознал, что оказался в ловушке, окружённый мужчинами, чьи намерения и мораль были очень сомнительными. — Вы думаете, что этот персонаж… — Да, мы думаем, что он — самый настоящий ублюдок. Нам будет интересно понаблюдать за его историей. Мы бы сами сыграли, да нас не взяли. А ты чего такой напуганный, интеллигент? Не бойся, не сожрём. Но последние услышанные слова не успокоили Квятковского. Этот разговор, эти люди, их взгляды… Всё это не просто испугало его — оно напомнило ему о том, что за границами театра мир был полон таких, как они. И именно они пришли сегодня смотреть, как он будет играть. *** Герман стоял на середине сцены, готовясь начать новый эпизод. Он прекрасно знал каждое слово своей роли, но подспудно пытался догадаться, что именно сегодня пойдёт не так. Предчувствие беды неумолимо приближалось. Перед ним на столе стояла бутылка «реквизитной» водки. Он плеснул прозрачную жидкость в стакан и сделал первый глоток. Через секунду его глаза расширились, а горло обожгло огнём — старым знакомцем, которого Герман изгнал из своей жизни, но теперь был готов принять обратно с распростёртыми объятиями. Герман закрыл рот рукой, пытаясь удержаться от кашля, но не смог. Он вышел из образа, но уже через секунду собрался и неожиданно рассмеялся. Это был не лёгкий или нервный смех, а сардонический хохот, прозвучавший как гром посреди ясного дня. — «Подстава от «любимых» коллег, — подумал Герман, усевшись за стол. — Грязная и циничная подстава! Неужели они надеялись, что мой организм этого не выдержит? Да я три года жил в общежитии, и ещё три — в сибирском поселении! Я хоть разбавленного крысиного яда напиться могу!» Расползающееся в горле тепло становилось всё более навязчивым. Герман ещё раз опустошил стакан и начал пьянеть. Во-первых, он давно нормально не ел, и пустой желудок стал идеальной дорогой для водки, а во-вторых, последние недели донельзя истощили его тело и разум. Организм был на грани, и спиртное разлилось по нервам, как масло по горячей сковородке. — О, я прекрасно знаю этот вкус, — в пустоту усмехнулся Герман. Каждый глоток работал с удвоенной силой, ударяя по наковальне его сознания. Партнёр Германа по сцене начал волноваться, но понимал, что от него ничего не зависело, и спросил: — Слушай, Вить, а где деньги? Герман поднял на него мутный, но полный любопытства взгляд. — Какие деньги? Ты уверен, что они были? — Ты издеваешься?! Я вчера видел их собственными глазами! А теперь… Я знаю, что кто-то их стянул! Герман снова наполнил стакан. — Ты о них так говоришь, будто они тебе принадлежали! — Ты их взял?! Знаешь, Витя, это даже для тебя слишком! — Чего ты орёшь, твою мать? — это была фраза самого Германа, а не его персонажа. — И так голова раскалывается. Деньги… Тьфу! Они как песок — попадают в руки и сразу исчезают. Ты держал их крепко? А я думаю, что нет. Вот они и уплыли! — Не морочь мне голову! Мы заработали их вместе и потратить должны были вместе! У тебя не было права… — Ах, ты о моих правах заговорил?! Да я всех вас на ноги поставил! Герман поднял руку со стаканом. Его затуманенные алкоголем и гневом глаза застыли на прозрачных гранях, отражающих огни сцены. В зале повисла напряженная тишина. И в этот момент Герман с силой разбил стакан об свою голову. Осколки посыпались на стол и пол, алая кровь начала стекать по лицу актёра, контрастируя с бледностью его кожи. Зрители ахнули. Кто-то прикрыл рот рукой, кто-то привстал с кресла, но Герман не обратил на них внимания. Его партнёр по сцене попытался подойти ближе, движимый страхом — как за спектакль, так и за коллегу. — Витя, успокойся! Ты ранен, тебе нужна помощь! — Помощь? Нет, это вы нуждаетесь в ней! Вы, трусы, прячущиеся за моими спинами, когда дела идут плохо! За кулисами стояли ошеломленные произошедшим актёры. Игорь и Влад чувствовали неловкость и нотки раскаяния. Они не ожидали, что Герман превратит их злой умысел в свой триумф. Драматург тихо сказал костюмеру: — Знаешь, я не удивлён. Герман всегда был своеобразным. Конечно, он — гениальный актёр, но порой гениальность и безумие оказываются слишком близко друг к другу. — Может, и хорошо, что он собрался уйти. Его непредсказуемость очень пугает: если сегодня он разбил стакан об голову, кто знает, что он придумает завтра? Это тот случай, когда человек сгорает на сцене. Драматург снова посмотрел на Германа, который продолжал играть, не замечая своей раны и окружающих. — Он уже сгорел. И уход — действительно лучшее решение: и для него, и для нас. *** Герман стоял за кулисами, опираясь на холодную стену и всеми силами пытаясь удержаться на грани между реальностью и бездной, которая давно разверзлась внутри него. По его лицу стекали разводы грима и кровь, а в голове шумело от алкоголя. Квятковский только что завершил самую сложную сцену — ту, где его персонаж похитил ребёнка. В процессе он так яростно и правдоподобно кричал на маленького актёра, что тот расплакался. И теперь, когда всё закончилось, сердце Германа сжималось от отвращения к самому себе. — Вы видели? — обратился он к собравшимся за кулисами актёрам. — Я стал таким же, как мой персонаж! — Перестань, — откликнулась Кларисса. — Ты просто вжился в роль. — Я до слёз напугал шестилетнего мальчика! Что я за человек после такого?! — Герман, это было необходимо. — Не хочу! — Герман провёл ладонью по лицу, ещё сильнее размазав по коже кровь и слёзы. — Я скоро уеду… Во Францию… Там всё будет иначе. Там я начну заново. Я стану лучше… Его слова звучали, как молитва, обращённая к пустоте. Актёры пока не отвечали ему, потому что попросту не знали, что сказать. — Там, во Франции… Кирилл… Кира… Мы будем счастливы. — Во Францию, говоришь? — наконец хмыкнул Влад. Он увидел, что Герман, даже будучи вдрызг пьяным, на сто процентов справился с ролью Виктора Савина, и возненавидел его ещё сильнее. — И что ты там будешь делать? Водку хлестать? — Ты хоть представляешь, что такое Франция? — спросил стоящий неподалёку Игорь. — Там другие люди и другая жизнь. А таких, как ты, и здесь-то с трудом терпят. — Да хватит вам, — снова вмешалась Кларисса. — Зачем пинать лежачего? — но её голос утонул в очередной волне зловещего смеха. — Так разве мы неправду говорим? Только представь Германа в Париже! Будет стоять где-нибудь на Монмартре, с бутылкой в одной руке и разбитым стаканом в другой, и рассказывать о том, как он «почти» стал великим. — Или сидеть на заброшенной вилле и рисовать свои никому ненужные картины, — засмеялся Влад. — Куда ты денешься от самого себя, Герман? Новое место тебя не изменит. Ты останешься таким же — истеричным, разрушенным и слабым духом. Последние услышанные слова ударили по Герману сильнее всех предыдущих. — Они правы, — прошептал он самому себе, не осознавая, что разговаривает вслух. — Я не хочу во Францию. У меня даже французский алфавит выучить не получается. Это смешно! Я не смогу найти там для себя занятия, но и бессмысленно сидеть на шее Кирилла тоже не смогу. Я стану для него балластом… Грузом, который ему не нужен. Да и кому я вообще нужен? Герман скорбно улыбнулся, ибо понял, что сегодняшний вечер — это конец. Не конец его карьеры, не конец его пьянства, а конец всего его жизненного пути. После стольких попыток исправления он снова рухнул в яму: снова запил, снова остался один. — Я скоро исчезну. Моя история подходит к концу. Актёры обменялись встревоженными взглядами. Каждый из них осознавал, что произошло нечто более страшное, чем они ранее могли предположить. *** Герман открыл глаза и сразу пожалел об этом. Обстановка вокруг него была как после взрыва: на полу валялись две пустые бутылки, рядом с ними — бумаги и книги, а воздух пропитался запахами водки и чего-то кислого, будто комната задыхалась вместе с её владельцем. Герман попытался приподняться на локтях, но руки предательски задрожали. Мир вокруг казался ему изломанным, как потрескавшийся фарфор: все предметы находились не на своих местах и были то ли перекошенными, то ли растянутыми в хаотичную мозаику. — К чёрту всё, — простонал Квятковский и снова откинулся на подушку. — Какой идиот придумал просыпаться? Дверь скрипнула. Фёдор вошёл без стука, тихо, словно тень, от которой невозможно избавиться. — На этот раз до самого дна допили? — спросил визитёр. Герман в ответ только засмеялся — смех получился сухим, точно его выцарапали из горла. — «До дна? Кого ты обманываешь? Тут не дно — тут даже океана больше нет, — подумал он. — Всё, что осталось, — бездонная пропасть, которую никто не засыплет». Фёдор тяжело вздохнул и распахнул окно, впустив в комнату свежий воздух. — Герман, вы понимаете, что произойдёт, когда Кирилл вернётся? Он нам обоим даст люлей. Вам — за пьянство, а мне — за то, что я вас не уберёг. А у меня, между прочим, — жена и маленькие дети, и я хочу вернуться к своей семье живым и здоровым. — Я вас не держу. Можете хоть сейчас отправляться домой. — Я бы отправился, но что тогда с вами будет? У вас же сейчас, кроме меня, совсем никого не осталось. Давайте серьёзно поговорим? Почему вы решили на всё махнуть рукой? У вас скоро начнётся новая жизнь, вам нужно радоваться! Вот Кирилл посмотрит на это… — Кирилл? — Герман снова рассмеялся, словно не мог поверить в реальность этого имени. — Кирилл то, Кирилл сё… Ой, как мне страшно! Ой, как я напугался! Кирилл меня не тронет. Знаете, почему? Потому, что он меня даже не увидит. Всё, что от меня останется, когда он приедет, — пустая оболочка. Можете показать ему эту комнату как мой памятник. Герман сел на кровати, медленно, с болезненным выражением лица, будто каждая его мышца протестовала против этого действа. Глаза его были пустыми и мутными, как два окна, через которые уже ничего не увидишь. — Вы не понимаете, Фёдор. Я каждый день умираю: в каждом глотке, в каждой минуте без него. Сначала исчезает боль, а потом — я. Фёдор сел на стул у окна. Он всегда был терпеливым человеком, но даже его терпение начинало трещать под весом сей абсурдной ситуации. — Герман, ваша жалость к себе всех утомила. Да, вам тяжело от разлуки с любимым человеком, но это не оправдание для столь скотского поведения! Кирилл уехал не просто так. Он старается ради вашего общего будущего, а вы на всё плюете! Вам нужно в поте лица изучать язык и культуру Франции, а вы только плачете и пьёте! А как же Кира? Она верит в вас, чёрт возьми! И не заслуживает видеть вас таким! — Франция! Ой, держите меня семеро! А вы думаете, она мне нужна? Конечно, я же всю жизнь мечтал скитаться по чужим улицам, слушать язык, который я не могу понять, и жить среди людей, которым на меня наплевать! Почему я должен изучать то, что мне не интересно, и готовиться к тому, чего я не хочу? Кирилл всё решил за меня, будто я — его личная марионетка, а я желаю одного — чтобы меня оставили в покое. Лицо Фёдора вдруг смягчилось, а злость в глазах уступила место пониманию. — Ладно, вы правы. Если вы так не хотите ехать во Францию, то и не надо. С таким расположением духа новую жизнь не начинают, иначе всё это превратится в ещё большее мучение. Дождитесь Кирилла и предложите ему заново всё обсудить. Вдруг ещё не поздно найти иной выход? Но сейчас, Герман, перестаньте пить. Иначе вы не доживёте до возвращения своего возлюбленного. А вы нужны ему живым. Пусть с болью и ошибками, но живым, — Фёдор встал и пошёл к двери, но прежде чем выйти, ещё раз оглянулся на Германа: — Подумайте. У вас есть время. Когда Фёдор вышел из комнаты, он наткнулся на одного из здешних слуг, имени которого не знал. — Как там Герман Александрович? — поинтересовался тот. — Да никак. Пьёт и жалуется на жизнь — ничего нового. — Какой неблагодарный молодой человек! Наш барин для него готов горы свернуть, а он вечно чем-то недоволен! Другие отдали бы что угодно, чтобы хоть недельку пожить его жизнью — в любви, тепле, уюте, красоте, с модными костюмами, заморскими яствами и огромными букетами цветов! Фёдор прислонился к стене и закрыл глаза. — Знаете, я в шаге от того, чтобы всё бросить. Кирилл говорил мне, что Герману нельзя пить, но объяснял это его слабым здоровьем. А оказалось, что всё проще: на мою шею повесили тихого алкоголика! Я на такое не подписывался. Охранять, сопровождать, выполнять несложные поручения — да, без проблем. Но вот это… — он жестом указал на дверь, за которой находился его подопечный. — Слишком. И я вообще не понимаю, откуда Герман берёт водку! Я всё контролирую, даже из дома его не выпускаю, а она у него всё равно появляется! Будто из воздуха материализуется! Я вчера заглянул во все тумбочки и под матрас — ничего! Сегодня зашел — пожалуйста, две пустые бутылки на полу! Что за чертовщина?! — Наверное, он договаривается с кем-то из усадьбы. В любом месте можно найти того, кто принесёт бутылку за небольшую плату. А может, у него давно был запас в какой-нибудь из других комнат. Дом-то большой, места много. Не помешало бы всё проверить: кладовку, погреб, чердак. И опросить жильцов. — Да на это понадобится несколько дней! По-вашему, мне больше нечем заняться? Да и потом, а если это не поможет? Если Герман начнёт сбегать из дома по ночам, чтобы напиться? Мне что же, начать спать у его кровати, на коврике? Или окно в его комнате заколотить? Нет, я так не смогу. Если это не прекратится, я уйду. Понимаю, что Кирилл меня не простит, но он сам виноват. О подобном нужно предупреждать заранее. Если бы я всё знал, я бы не согласился прийти сюда ни за какие деньги. В глубине души Фёдор догадывался, что резкий внутренний разлад его подопечного был связан не только с отъездом Кирилла, но и с чем-то ещё. Он видел, что Герман являлся хорошим человеком — добрым, деятельным, внимательным к дочери и способным на глубокие чувства. Но что-то внутри него было сломано. Возможно, с ним что-то случилось в театре. Но как узнать правду, если сам Герман на любые вопросы отмалчивался и отшучивался? Но одно было ясно точно: оставлять Германа наедине с собой сейчас очень опасно. *** Следующие недели превратились для Германа в бесконечный спуск в ледяную пропасть. Каждое его утро начиналось с того, что он подолгу лежал в постели, уставившись в потолок. Время потеряло для него форму — часы растекались, как заплесневелое варенье. Здоровье Германа сильно пошатнулось. С каждым днём его тело становилось всё слабее, лицо осунулось, скулы заострились, глаза потускнели. Лёгкие снова стали его предавать, тяжёлый кашель бил по рёбрам. Герман пил, несмотря ни на что. Казалось, водка текла в его жилах, заменяя кровь. Но это уже не приносило ему облегчения. Алкоголь являлся злым шутом, подсовывающим Герману ложную надежду на успокоение, чтобы потом выдернуть её из-под его ног. Но самым страшным было то, как Квятковский доставал выпивку. Упрямое желание разрушить себя толкало его на всё более абсурдные и отчаянные шаги. Он был готов упрашивать слуг, шептать им обещания и разбрасываться деньгами, которые у него почти закончились. Когда это не помогало, он сбегал к лавочникам или хозяевам местных забегаловок. Те сперва с неохотой, а потом с привычной снисходительностью продавали ему водку. Обычно на всё это уходили считанные минуты, и отсутствие Германа в доме не всегда кто-то успевал заметить. Фёдор всё ещё пытался остановить своего подопечного: убеждал его, что всё наладится, что нужно потерпеть, но его слова звучали как попытка заклеить разбитое зеркало воском. Герман не слышал ничего, кроме своего внутреннего голоса, а этот голос твердил: «Ты ничего не стоишь. Ты потерял всё. Кирилл никогда не вернётся. Кира скоро тебя бросит. И что тогда останется? Даже твоё искусство тебя предало». Каждый вечер становился битвой, в которой Герман сражался с самим собой, но без оружия и надежды на победу. Герман умирал: не быстро и драматично, а медленно и мучительно, как истекающая воском свеча. И только те моменты, когда Кира касалась его руки, заставляли его сердце биться чуть быстрее. В этот день Фёдор зашёл к Герману, чтобы уговорить его поесть, и в который раз ужаснулся. Свет масляной лампы на прикроватной тумбочке едва освещал лицо скукожившегося под одеялом актёра. Его плечи судорожно вздрагивали, а глаза были закрыты. — Герман, — позвал Фёдор. — Пойдёмте, с нами поужинаете? Кира будет очень рада. — Я не голоден, — отозвался Герман. — Да вы уже несколько дней ничего толком не ели. Так ведь нельзя. Кухарка сегодня испекла очень вкусный пирог. Может, попробуете? — Не хочу. — Ладно, тогда просто с нами посидите. Поговорим о чём-нибудь. — Простите, Фёдор, но мне не очень интересно с вами разговаривать. Вот был бы здесь Кирилл… — Герман, в жизни далеко не всё интересно и весело. Но, по-вашему, лучше весь день лежать пластом и смотреть в стену, чем перекинуться парой слов со мной и Кирой? Проявите сочувствие к собственной дочери. Мало того, что Кирилл уехал, так ещё вы не уделяете ей внимания. — Хорошо. Я посижу с вами. Герман встал с кровати и побрел в столовую. Фёдор последовал за ним. Кира уже сидела за столом, вертя в руках кружку с чаем, и при виде отца искренне обрадовалась. — Папа! — воскликнула она. — Наконец-то ты пришёл! Квятковский опустился на стул и уставился на дымящийся пирог на столе. — Ты поешь с нами? — спросила Кира. — Попробую. Фёдор наблюдал за ними, сдвинув брови к переносице. Он ждал, что Герман проявит инициативу и скажет дочери что-нибудь тёплое, но тот оставался безучастным. — Герман, — решительно заговорил Фёдор. — Нам нужно серьёзно побеседовать. — Но мы договаривались… — опешил Герман. — Не перебивайте меня. Так больше не может продолжаться. Я долгое время оставался терпеливым, пытался всё уладить советами и надеялся на ваше благоразумие. Но это не принесло положительных результатов; наоборот, всё стало только хуже. Вы не оставили мне выбора. Если вы не понимаете по-хорошему, будет по-плохому. Рука Германа дрогнула под прикосновением Киры. — Я принял решение, — голос Фёдора становился всё более жёстким. — Я заколочу окно в вашей комнате, и вы больше не сбежите за выпивкой. Я буду сопровождать вас даже на короткие прогулки по саду и заберу у вас все деньги. — Чего? — повторно опешил Квятковский. — Чего услышали. Вы разрушаете себя. Это должно прекратиться. — Да как вы смеете?! Вот Кирилл вернётся, и я ему расскажу, что вы тут вытворяли! — Пожалуйста, помолчите. Вы, Герман, — избалованный, легкомысленный мальчишка, который ничего не знает о мире и людях. Но Кирилл почему-то считает вас смыслом своей жизни. А я его уважаю и побаиваюсь, поэтому сделаю всё, чтобы он не потерял этот смысл! — Да вы ненормальный! Думаете, что я с этим смирюсь? Что буду выходить на прогулки по расписанию, а потом сидеть в комнате с заколоченными окнами? Вы не посмеете так со мной обращаться! Я не щенок! Деньги заберёте?! Да с какой радости? К тем деньгам, что мне оставил Кирилл, я даже не прикасался! А пью я на свои жалования из театра! И имею на это право! Герман встал из-за стола и направился к двери. Его шаги были быстрыми и решительными, как у человека, загнанного в угол, но готового на всё, чтобы вырваться. — Герман! — в последний раз воскликнул Фёдор. — Не дурите! На улице темно, холодно и опасно! Но Герман уже распахнул дверь и выбежал в промозглые потёмки. Фёдор остался стоять на месте, понимая, что зашёл слишком далеко. Кира растерянно сидела за столом. — Он вернётся, — сказал Фёдор. — Он всегда возвращается. Но в душе он знал, что этот раз не был похож на предыдущие. *** Ночь расползалась по улице, словно грязное покрывало, которое не согревало, а лишь усиливало холод внутри и снаружи. Герман бежал, не чувствуя ни рук, ни ног — только шум крови в висках. Кругом стояли темные здания. Они, казалось, наклонялись к нему, как старые великаны, и шептали о его бессилии. В какой-то момент Герман услышал отдалённо знакомые голоса и остановился. Уличные фонари выхватили из тьмы группу молодых людей, беззаботно расположившихся на лавке. Они смеялись, передавая друг другу бутылку с мутной жидкостью. — О, это же Герман, — оживился один из них. — Наш талантливейший артист! Герман, иди сюда! Квятковский присмотрелся и узнал Влада, а рядом с ним — тех самых парней, что недавно подкараулили его у театра. Он знал, что должен развернуться и уйти, но что-то внутри — какая-то разрушительная сила, едва ли не сладкая в своей обречённости, — заставила его сделать шаг вперёд. Взгляд Германа упал на бутылку с мутной жидкостью, и неистовая жажда снова заполнила его сознание. Ему всё стало безразлично. Пусть его сломают и добьют. Он больше не мог бороться. — Здравствуй, красавчик. А что у тебя с лицом? — усмехнулся один из парней, когда Герман приблизился. — Плачешь, что ли? Или ветер так дует? — Слышь, Влад, давай-ка угостим нашего дорогого актёра, — предложил другой парень. — Ему, похоже, совсем хреново. Пусть расслабится. — Конечно. С удовольствием помогу своему коллеге, — согласился Влад. — Странно, что ты ещё здесь, Герман. Я думал, ты уже во Франции. Герман молча опустился на лавку и взял протянутую ему бутылку. — Вот, другое дело, — совсем развеселился Влад. — Я всегда знал, что непьющих актёров не существует. Что же ты раньше притворялся? — А почему ты молчишь, будто воды в рот набрал? — обратился к Герману второй парень, попутно достав из кармана пачку папирос. — Тебя в хлеву воспитывали? Если присоединился к нам — поддерживай беседу. — Или ты разучился открывать рот без команды своего любовника? — не успокаивался Влад. Герман сделал новый глоток. Ситуация обострялась. — Расскажи нам, как ты соблазнил своего богача? — второй парень закурил и пустил дым в лицо Германа. — Может, он нас тоже на содержание возьмёт? Влад покатился со смеху, а вместе с ним — и остальные. — Да, мы тоже хотим во Францию. — Я даже несколько французских приветствий знаю. — Хватит, — неожиданно рявкнул Влад, и его друзья тотчас закрыли рты. — Мы, в отличие от Германа, — не позорные содомиты, готовые продать свои тела, гордость и свободу за цветастые тряпки и золотые побрякушки, — тут он заметил брошь на воротнике рубашки Квятковского, и его глаза алчно блеснули. — А это у тебя что? Дай-ка посмотреть. Герман выплыл из небытия и инстинктивно прикрыл брошь рукой: — Прости, я не могу. Это подарок. — Ты, сучонок, важным себя почувствовал? Голос прорезался? — прошипел Влад и кивнул остальным присутствующим. Герману этот кивок совсем не понравился; должно быть, раньше таким жестом цари отдавали финальный приказ своим палачам: давай, мол, дружок, опускай топор. — Дай сюда брошку. — Это подарок… Влад больше не сдерживался. Он резко дёрнул Германа за руку и сорвал брошь с его воротника. Украшение полетело в воздух, сверкнуло в свете фонаря и с глухим звуком упало где-то в кустах неподалёку. — Ну и зачем ты это сделал?! — выкрикнул Герман, поднявшись на ноги. — Сволочь ты, Влад! Жалкое, завистливое ничтожество! Эти слова вонзились во Влада, как раскалённые иглы. Он понял, что отныне пути назад нет. Герман своей дерзостью дал ему карт-бланш на дальнейшие действия. — Что ты промямлил, сучонок? — Я сказал, что ты жалкое ничтожество. И останешься им навсегда. Толпа ожила. Стоявший сзади Германа парень толкнул его в спину, сбив с ног. Герман рухнул на землю и ударился лицом. Булыжники и мелкий мусор впились в его ладони, а холод проник под ткань рубашки. — Ой, извини, не удержался, — прозвучал над его головой приторно-сладкий голос. Герман попытался подняться, но чьи-то руки вновь прижали его к земле. — Смотрите-ка, наш герой слаб, как котёнок! — Отпустите меня, — всхлипнул Герман. — Пожалуйста, не надо! — Пожалуйста? — передразнил Влад. — Где же была твоя вежливость, когда ты отбирал у своих коллег роли и возможности? Ты всегда считал себя лучше всех вокруг, но посмотри на себя сейчас. Кто ты без своих костюмов и Кирилла? Просто убогий пьяница. Парни, главное, по лицу его не бейте. Пусть сохранит товарный вид. Остальное — ваше дело. Не успел Герман опомниться, как его рывком подняли на ноги и тут же снова бросили на землю, но теперь уже в сторону лужи. — Давайте поможем ему избавиться от лишнего. Герман не смог ничего предпринять, как парни начали разрывать его рубашку. Пуговицы отлетели в стороны, и бедолага задрожал не только от холода, но и от унижения. — Теперь ты выглядишь естественно, — удовлетворённо хмыкнул Влад. — Что, неприятно? А мне, по-твоему, было приятно смотреть, как ты возвышался за мой счёт? Резкий удар в живот согнул Германа пополам. — Эй, полегче, — напомнил Влад. — Не увлекайтесь. Я не хочу, чтобы он сдох. — Уроды, — выплюнул Герман сквозь стиснутые зубы. — Всё ещё дерзишь? Удивительно, сколько в тебе спеси. Следующий удар пришёлся по коленкам. Герман скорчился на земле. Грязь и пыль забили его нос и рот, но он уже не брал это во внимание. — Знаешь, что самое забавное? — наклонился к нему Влад. — Пошёл ты, ублюдок! — Думаешь, твои слова могут меня задеть? Это ты сейчас лежишь в грязи — там, где тебе самое место. А я стою над тобой. Всё изменилось, Герман. Первый стал последним. Пойдёмте, ребята. Парни бросили окурки и удалились. Герман остался лежать на обочине. Небо над ним было чёрным, без единой звезды. Только через несколько минут актёр опёрся на дрожащие руки и встал на колени. Вокруг всё плыло, мир вращался, словно карусель, с которой невозможно сойти. Герман поднял свою рубашку, но тут же понял бесполезность этого жеста; ткань была мокрой и тяжёлой, и когда он накинул её на плечи, ему стало ещё холоднее. Впереди не виднелось ни огонька, ни надежды — только безысходность, готовая поглотить его навсегда. *** Когда Герман всё-таки смог подняться на ноги, он отправился не домой, а в трактир. Весь потрёпанный, промокший до нитки и полуголый, он выглядел так, словно вылез из могилы, но его это не волновало. Ему срочно нужно было согреться и чего-нибудь выпить. Затхлый запах водки, лука и табачного дыма окутал Германа в ту же секунду, как он переступил порог питейного заведения. Его глаза медленно адаптировались к полумраку, ослабленные до предела мышцы предательски дрожали. Трактир был полон: мужики сидели за столами, опершись локтями на деревянные столешницы, словно крепкие дубы, навеки вросшие в здешнюю обстановку. Герман сделал один робкий шаг вперёд и заметил их: тех самых незнакомцев, что недавно стояли у театра. Сердце бедолаги снова сжалось, дыхание участилось. — «От таких, как они, точно не стоит ожидать ничего доброго, — подумал Квятковский. — Они меня добьют. Они назвали моего персонажа ублюдком и теперь, на пьяную голову, могут решить, что я ничем от него не отличаюсь. Господи, что сегодня за день…» — Эй! — выкрикнул один из его знакомых незнакомцев. — Да это ж тот самый актёр! — Извините, я… — забормотал Герман и повернулся к выходу. — Я уже ухожу. — Так быстро? Да ладно, подойди, расскажи, что с тобой приключилось. Голос мужика был грубым, но не враждебным. Герман замер на месте, не зная, что делать. — Да подойди уже! Мы не кусаемся. Хотя, может, и кусаемся, но не сегодня. Герман прошёл вперёд и сел на стул, чувствуя, как с него осыпается успевшая подсохнуть грязь. — Да ты весь замученный, — хмыкнул завсегдатай трактира. — Кто тебя так отделал? Герман хотел что-то сказать, но не смог. Слова застряли в горле, смешались с болью и унижением, которые он испытывал, сидя здесь, полураздетый, замёрзший и побитый, в окружении чужих людей. — На, выпей. Водка греет не хуже печки. Герман потянулся к кружке, но в последний момент передумал. — Нет, спасибо. Мне на сегодня хватит. Мужики переглянулись, явно удивившись такому повороту событий. — Ну ты даёшь! От водки отказываешься? — засмеялся самый разговорчивый из них — высокий, с обветренным лицом и цепким взглядом. — А ещё актёр! Герман улыбнулся краешком губ. Он нуждался не в спиртном, а в чём-то тёплом и простом, чтобы хоть немного вернуть себе человеческий облик. — Да ты посмотри, в каком он состоянии! — вздохнул другой мужик — чуть пониже ростом, полноватый и лысоватый. — Если мы его водкой напоим, он, не дай бог, копыта отбросит. Давайте закажем ему что-нибудь нормальное? — Да, точно. Эй, хозяин! Подай актёру супцу или крепкого чаю! — Я… — Герман не мог поверить в происходящее. Он был уверен, что эти люди его добьют, а они оказались такими… человечными. — Спасибо вам. — Так кто с тобой настолько плохо обошёлся? Герман опустил взгляд на свои руки, покрытые пылью и ссадинами. — Знакомые. Решили показать мне, где моё место. — О, мы тебя очень хорошо понимаем, — засмеялся его собеседник, отпив самогон из своей кружки. — Тебе повезло, хоть жив остался. Мы тебя видели в театре. Хорошо играл. Как он там… Виктор? Ублюдок ты, конечно, был на сцене, но свой. — Да, мы тот спектакль потом ещё несколько дней обсуждали, — хмыкнул второй мужик. — Видно было, что ты не просто говорил слова, а всё пропускал через себя. У нас такие, как ты, всегда за своих. А те, кто тебя обидел… Сволочи они, знай это. Их время придёт, — он вдруг снял с себя фуфайку, оставшись лишь в жилете, и протянул её Герману. — Вот, надеть. Квятковский взял чужую вещь и накинул её на плечи. Мужики продолжали внимательно его разглядывать, но в их глазах не было презрения — только понимание. — Тяжело, да? — спросил самый крупный. — А ведь в жизни часто так: оказался на дне — и никто тебе руку не подаст. Только такие, как мы, да и то, если повезёт. Но как только Герман начал расслабляться, дверь трактира распахнулась, и внутрь вошли жандармы. Квятковский сразу узнал их мундиры и похолодел. — Только не это, — прошептал он, втянув голову в плечи. — Мне нельзя попадаться им на глаза! — Проблемы с законом, да? Ладно, не бойся. Мы тебя вытащим. Когда один из новых приятелей Германа встал, чтобы заслонить его от жандармов, второй шепнул: — За стойкой есть чёрный ход. Давай, парень, шевелись. Только не шуми, — а потом заговорил намеренно громко, обращая на себя внимание незваных гостей: — Эй, господа хорошие, чего так поздно пожаловали? — Мы по делу, — ответил старший блюститель правопорядка, пока Герман почти ползком пробирался к стойке. — Поступил сигнал о подозрительных личностях в этом трактире. — Да какие тут личности! Все свои, работяги и бывшие солдаты. Может, присоединитесь? Герман пролез за стойку. Седовласый трактирщик усмехнулся, поняв ситуацию, и приоткрыл узкую дверь, ведущую в коридор. Коридор оказался тёмным и сырым, как могильный склеп. Герман принялся быстро, но бесшумно продвигаться вперёд. В его голове вертелась одна мысль: «Только бы не нашли, только бы не заметили». Позади него раздался громкий смех — мужики всё ещё отвлекали жандармов. Герман на мгновение задержался у деревянной двери, ведущей наружу. Ему казалось, что его вот-вот схватят за шиворот, но ничего не происходило. Когда Квятковский толкнул дверь, его вновь обдало холодом, но на сей раз — спасительным. Беглец вышел и прислонился к стене здания. — Эй, актёр, — дверь открылась и наружу высунулся его помощник. — Уходи отсюда через переулок, а не по главной улице. И не вздумай возвращаться, пока всё не уляжется! — Спасибо, — пролепетал Герман. — Да брось. Все мы люди, всем бывает туго. — Как вас зовут? — Михаилом кличут. А ты Герман, да? Запомнил по афише. — Михаил… Так звали моего покойного друга. — Давай, ступай. И береги себя. А то мир таких, как ты, быстро ломает. И Герман побрёл по переулку, словно тень, потерянная в лабиринте ночи. Ветер шевелил его волосы и шептал забытые мелодии прошлого, а чужая фуфайка едва ли согревала его измождённое тело. Наконец, ноги привели его к скамейке под одиноким фонарём. Герман сел. Его веки вдруг стали тяжёлыми, как свинец. Герман стоял у окна, его взгляд был устремлён вдаль, туда, где по просёлочной дороге шёл до боли знакомый ему силуэт. Это был Кирилл — красивый, статный, с неизменной улыбкой на губах и букетом полевых цветов в руках. Герман вышел ему навстречу. Его сердце стучало, как молот, будто эта сцена являлась миражом, который мог рассыпаться при одном неправильном движении. Но вот Кирилл приблизился, их взгляды встретились, и всё вокруг замерло. — Я думал, что ты уже не вернёшься,— прошептал Квятковский. — Как я мог не вернуться к тебе? Герман притянул Кирилла к себе. Их тела встретились, как два потока, нашедшие друг друга в одном русле реки, а их первый поцелуй был пропитан тоской тех месяцев, в течение которых они были разлучены, и радостью от того, что теперь они снова вместе. Они стояли так, обнявшись, под шелестом листвы, не обращая внимания на мир. Всё, что существовало сейчас, они — два сердца, вновь обретшие друг друга в бесконечности времени. — Я скучал по тебе, Гермуся, — признался Кирилл. И тут Герман почувствовал, как образ его возлюбленного начал исчезать. Всё стало призрачным — дом, цветы, даже дыхание Кирилла растворилось в воздухе. Герман резко открыл глаза. Он тяжело дышал, скамейка под ним была холодной и жесткой, как реальность, в которую он так внезапно вернулся. Вокруг — ни Кирилла, ни букета, ни прикосновений. Только сырой воздух поздней ночи и свет фонаря. Это оказался сон. Прекрасный, но безжалостный сон, в котором они снова были вместе. — Герман! — вдруг раздалось совсем рядом. — Слава богу, я нашёл вас! — Фёдор? — простонал Квятковский. — Что вы здесь делаете? Где вы были? Вы целы? — Я… Мне приснился сон… Он вернулся… Кирилл… — Пока это всего лишь сон, Герман. Пойдёмте домой. Вам нужно отогреться. Я пошлю за доктором. Герман поднялся. На этот раз у него не возникло желания спорить со своим охранником. — Вы выглядите совсем неважно. Что с вами случилось? — допытывался Фёдор. Но Герман не ответил. *** Герман открыл дверь своей комнаты и вошёл в полутёмное пространство. Свет свечей играл на резных ножках стола, отбрасывая тени на старинные обои. Пахло чернилами, кофейной гущей и немного водкой, но главный аромат, который искал Герман, пока был незрим. Актёр захлопнул дверь и прислонился к ней спиной. Комната казалась ему чужой, словно Кирилл увёз с собой не только себя, но и все краски и тепло. Остались лишь холодная тьма и гнетущая тишина. Герман подошёл к туалетному столику у окна, где стоял один из множества флаконов духов Кирилла, словно забытый свидетель их былых встреч, открыл его, и в тот же миг комнату заполнил чудесный аромат. Это был запах Кирилла — глубокий, терпкий, с нотами свежести и древесного тепла. Запах любви и дома. Герман закрыл глаза, и ему показалось, что Кирилл снова здесь, стоит за его спиной, готовый обнять его и защитить от всего мира. Немного подумав, Герман распылил духи в воздухе. Те закружились в тусклом свете, подобно утреннему туману, но художник на этом не остановился и распылил аромат на подушку, а потом уткнулся в неё лицом. Вскоре его дыхание стало рваным, как если бы кто-то затянул вокруг его шеи невидимую петлю. — Кирилл, — это имя сжигало губы Германа сильнее крепкого алкоголя. Воспоминания нахлынули с нестерпимой силой. Вот Кирилл наклонился к нему и прошептал на ухо что-то ласковое. Вот его сильные руки, вот его глаза — с дьявольской поволокой, но глубокие и нежные, полные обещания вечности.— Кирюша… — Герман задыхался, но не отпускал подушку, ибо это был не просто кусок ткани, а убежище, последнее место, где его мир казался целым. Внезапно дверь распахнулась, и в комнату стремительно вошёл Фёдор. Но Герман, кашляя и задыхаясь, не заметил его появления. — Герман! — испугался Медведь, оценив ситуацию. — Что вы творите?! Зачем вы распылили так много духов?! Вы же и так еле дышите! Захотели окончательно себя угробить?! — Но это запах Кирилла… — кое-как пролепетал Герман. Фёдор быстро открыл окно, впустив в комнату свежий воздух. — Дышите медленно, не торопитесь. Я ожидал от вас всякого, но это — уже вне рамок! Знаете, я как раз хотел сообщить вам новость, — перевёл тему Фёдор, когда Квятковский немного пришёл в себя. — Не надо мне никаких новостей. — То есть, мне не отдавать вам письмо от Кирилла? — Письмо от Кирилла?! Серьёзно?! — Да, оно пришло пару часов назад. Герман взял протянутый ему конверт. Фёдор отошёл к окну, решив дать своему подопечному возможность спокойно прочитать послание. С каждой строкой лицо Квятковского преображалось. Кирилл писал, что уладил дела быстрее, чем ожидал, и скоро вернётся обратно. Он также описал их будущий дом во Франции: небольшой, но уютный, с виноградником за окном и видом на лазурное море. В конце письма заняли своё место особенно трогательные слова: «Мой милый принц, я считаю дни до нашей встречи. Мне не терпится начать с тобой новую жизнь, полную радости и спокойствия. Последний месяц был для нас непростым, но скоро всё изменится. Продержись ещё немного, дорогой». — Хорошие новости, да? — спросил Фёдор. — Он возвращается, Фёдор! Он скоро будет здесь! Ой, что же я сижу! Нужно подготовиться: докупить кое-что из продуктов, навести порядок в комнате. И вещи… Я ведь так и не решил, что возьму с собой во Францию! И Герман начал суетиться, словно в доме уже звучали шаги Кирилла. — Аккуратнее, Герман! Вам нужно беречь силы. — Нет, всё в порядке. Я сейчас не могу сидеть сложа руки. — Давайте всё-таки дождёмся доктора? Пусть он вас осмотрит. У вас очень бледное лицо и хриплое дыхание. А уже потом решим… — Вы не понимаете! Мне нужно что-то делать, иначе я подвинусь рассудком. Может, я хотя бы посуду помою? Или полотенца постираю? Ох, Фёдор… Я не знаю, что со мной происходит. Я очень боюсь. Чужая страна, чужие люди… Чем я там буду заниматься? Я не знаю языка и не понимаю тамошних обычаев. Я даже алфавит до конца выучить не смог! — Ваши страхи и сомнения — это единственное, что вам мешает. А не Франция, не язык и не люди. Герман уставился на своего собеседника, пытаясь осмыслить услышанное. — У вас с Кириллом уже устоявшиеся отношения, — продолжил Фёдор. — Вы многое пережили и вместе воспитываете Киру. Вам не кажется, что это сильнее любых географических изменений? — Да знаю я, — утёр нос Квятковский. — Но здесь, несмотря на всё, я хотя бы понимаю, кто я, и где моё место. А там я даже хлеб без помощи Кирилла купить не смогу! — Самое главное, что вам есть, откуда ждать этой самой помощи. Герман посмотрел на письмо, которое сжимал в ладони. Может, у него и не получится выучить язык. Может, Франция и не станет для него новым домом. Но разве это так важно? Гораздо важнее, что он не один. Что у него есть человек, который всегда будет рядом. Фёдор озвучил правду. Какая разница, где находиться, когда твоя семья с тобой? — Вам нужно принять себя, — напоследок промолвил Фёдор. Он не был знатоком человеческой психологии, но ещё в первую встречу с Германом заметил, что тому с самим собой не очень хорошо; неуютно быть тем, кем он является. И это не зависело от событий и людей вокруг. — Вы будто постоянно боретесь с каким-то внутренним демоном, который убеждает вас, что вы недостаточно хороши для Кирилла. — Спасибо, Фёдор. И простите меня за всё. В этот момент в дверь осторожно постучали. — Войдите, — разрешил Герман. На пороге появилась Кира. — Папа, ты улыбаешься! — сразу заметила она. — Да, дочка. Сегодня я счастлив. Кирилл скоро приедет. — Правда?! Как здорово! Давай для него что-нибудь нарисуем? — Конечно. Может, попробуем нарисовать наш будущий дом? А рядом — виноградник и море? Кира захлопала в ладоши и побежала за бумагой, а Фёдор почувствовал облегчение. Пусть беспокойство и болезнь ещё не покинули Германа, но сейчас он сумел найти в себе силы на маленький шаг вперёд. *** Последующие дни Германа превратились в череду нервного предвкушения, словно он находился на перроне, где каждая секунда могла стать моментом встречи с давно потерянным поездом. Он не знал точно, когда вернётся Кирилл, но каждый день готовил что-нибудь особенное — ведь вдруг его возлюбленный именно сегодня войдёт в дом? Герман вставал на рассвете, когда небо только начинало окрашиваться в розоватые тона, и направлялся на кухню, где кухарка уже привычно ворчала: «Герман Александрович опять что-то задумал». Квятковский в ответ лишь улыбался и брался за готовку. В первый день он пожарил блины, во второй — испёк пирог с яблоками, в третий — сварил куриный суп «по особому рецепту», который на самом деле был придуман на ходу. Каждый уголок дома был убран, все скатерти — выстираны и выглажены. Фёдор по-доброму смеялся, чувствуя, как отвык от той романтической одержимости, что пылала в груди Германа, прислуга следовала его примеру, Кира капризничала: «Ну вот, сегодня Кирилл опять не приехал! А когда он приедет? Что значит «скоро»? Это не ответ, пап!» Но Герман ничего этого не замечал, ибо с головой был затянут в радостное ожидание. Он гладил свои рубашки, полировал обувь, завивал волосы на деревянные щипцы, подпиливал ногти и выравнивал осанку перед зеркалом. Герман не пил — это стало его новой победой над самим собой. Он заменил водку на французский учебник, но, признаться, его успехи в изучении языка по-прежнему были сомнительными. Произношение Германа оставалось таким, что Кира, искренне стремящаяся помочь отцу, не могла сдержать улыбку при каждом новом услышанном слове. Герман, краснея от неудач, шутил: «Если Франция не полюбит меня за язык, то хотя бы полюбит за осанку!» Каждый вечер Квятковский перечитывал письмо Кирилла. Этот маленький ритуал был как бальзам на его истощённое сердце. Но лёгкие… они его подводили. Герман чувствовал, как его тело сдаёт, но прятал боль под маской суеты, зная, что не имел права слечь сейчас. — «Нет, нельзя, — размышлял бедолага, стискивая в ладони заветный лист бумаги. — После того, как Кирилл вернётся за мной и Кирой, мы должны будем немедленно уехать. Нам и так повезло задержаться здесь на столь долгое время. Но искушать судьбу снова, полагаясь на удачу? Нет, я не хочу, чтобы всё закончилось арестом. Только не теперь, когда мы почти вырвались! Мы уедем, и во Франции я смогу заняться своим здоровьем. Но пока мне нужно ждать, готовиться и оставаться на ногах любой ценой». Однако, когда на Германа накатывала особенно ощутимая слабость, он выходил на крыльцо и смотрел на дорогу, надеясь увидеть на ней силуэт Кирилла. В такие моменты ему казалось, что даже ночные ветры шептали имя того, кого он так ждал. Но во всём этом присутствовало что-то трагичное, почти безысходное, сравнимое со слабым огнём свечи, которая вот-вот догорит, но ещё держится ради кого-то очень и очень важного. Однажды вечером, когда Герман наконец-то уснул, Кира принялась дёргать его за руку. — Пап, — позвала она. — Папа! — Мм? — Ну пап! — Что такое? — потёр глаза Герман. Кира взглянула на него с хитрой улыбкой, будто задумала что-то совершенно невинное, но очень значимое. — Я пойду книжку почитаю, — сказала она и повернулась на пятках, готовая убежать в свою комнату. Герман усмехнулся, приподнявшись на локте: — Ты разбудила меня, чтобы сказать, что пойдёшь читать? — Ну да, — Кира подошла к двери, но вдруг замерла на пороге. — Пап? — Да? — А как люди умирают? Вопрос завис в воздухе, окутанный загадочной тишиной, как затихший ветер перед грозой. — Люди умирают по-разному, — начал Герман, стараясь подобрать слова так, чтобы они не звучали слишком мрачно. — Кто-то от старости, кто-то от болезней, а кто-то — от несчастных случаев. — Ты тоже болеешь. Но ты ведь не умрёшь, да? — Нет, Кира. Я не умру. Я уеду во Францию, как и ты. А когда я стану стареньким… Знаешь, к тому времени я так устану, что, наверное, в один прекрасный день просто лягу спать. На много-много лет. Как Спящая красавица. Только я стану Спящим красавцем. — Тогда я буду ждать, пока ты проснёшься. Как в сказке. Герман посмотрел в потолок. В его сердце разгорелось странное чувство — смесь любви, страха и невыносимой печали. Будущее во Франции было для него надеждой, как звезда в тёмном небе, но даже звёзды могли мерцать лишь до определённого времени. *** Влад стоял у дверей театра, сжимая руки в карманах, словно пытаясь спрятать своё беспокойство от мира. Всё внутри него бурлило: стыд, ужас и едва уловимая надежда на то, что всё можно исправить. Он был пьян тогда. Да не только пьян, но и под опиумом! В ту ночь туман вокруг него был настолько густым, что даже собственные мысли казались ему чужими. А теперь, когда мрак отступил, реальность обрушилась на него, как снежная лавина. Влад не был уверен, что помнил все детали той ночи, но был уверен, что зашёл слишком далеко. В момент, когда он унижал Германа, он ощущал себя на празднике, на котором не существовало границ и последствий, но сейчас этот «праздник» перевоплотился в клетку, а страх перед Кириллом стискивал сердце Влада так, что он едва дышал. Актёр толкнул дверь театра, и его сразу окутали привычные запахи пыли, кулис и грима. Но легче ему не стало. Сегодня здесь не было его убежища. — Здравствуйте, ребят, — улыбнулся Влад, подойдя к стайке своих коллег у стены. — Вы не видели Германа Квятковского? Ну, того самого… — Германа? — фыркнул один из собравшихся. — Он тут давно не появлялся. — Ну я подумал, может, кто-то из вас общается с ним вне стен театра? — Боже упаси! Зачем он нам? — А где Кларисса? Они вроде неплохо ладили. Вдруг она что-нибудь знает? — Влад, друзья Клариссы — это состоятельные и щедрые мужчины: банкиры, промышленники, на крайний случай — отставные обер-офицеры. Они могут ей и деньжат отсыпать, и зажать её в гримёрной, когда никто не видит. Вот с покровителем Германа она бы с удовольствием подружилась. А с самим Германом ей что делать? Он ведь не вываливает на её колени купюры и не приглашает её на роскошные ужины. — Ладно, спасибо. Я пойду. Влад двинулся дальше по коридору, отстукивая шаги по деревянному полу, пока не оказался у двери кабинета художественного руководителя. — «Мне необходимо увидеться с Германом, — подумал актёр, нервно потирая руки. — Нельзя оставить это вот так! Он меня обязательно простит!» С такими мыслями Влад постучал в дверь. — Войдите, — разрешил Анатолий Петрович. — Владислав? — удивился он, увидев на пороге одного из своих самых трудных подопечных. — Что случилось? Влад прокашлялся и только потом заговорил: — Здравствуйте, Анатолий Петрович. Скажите, у вас есть адрес Германа Квятковского? Или, может, вы знаете, где он проводит своё свободное время, куда ходит? У вас с ним были довольно доверительные отношения. Возможно, он вам что-то рассказывал? Анатолий Петрович отодвинул от себя тетрадь и сложил руки на груди. Взгляд его стал внимательным, как у судьи, готового вынести приговор. — Что вы натворили, Владислав? — Ничего, — совсем растерялся Влад. — Я слишком хорошо вас знаю. Вы сделали что-то плохое и теперь хотите поговорить с Германом, потому что опасаетесь последствий, не так ли? — Я… Мы выпили. Я не помню всего, но… Мы встретили Германа, и всё вышло из-под контроля. Я не хотел… Я планировал пошутить, но… — Вот что я вам скажу, — подытожил художественный руководитель, — вы можете недолюбливать и не уважать какого-то человека, но устраивать его травление — это ниже всякого достоинства. — Угу, — вдруг поджал губы Влад. — А отбирать у своих коллег роли — не ниже всякого достоинства? Может, выше? Мне осточертела эта несправедливость! Герману было позволено всё, а мне и остальным актёрам — почти ничего. Ваш любимчик сам во многом виноват. На что он рассчитывал, когда сунулся сюда? На то, что мы всё стерпим? Мы и терпели, но до поры до времени. Если он не хотел проблем, ему нужно было меньше выделяться и научиться работать в команде. — Такие вопросы решаются через руководителей театра, а не через насилие. Я уже говорил вам, что сам утвердил Германа на роль Виктора Савина. Я верил, что он справится, и не ошибся. Спектакль вышел превосходным, хотя мне и показалось, что Герман на сцене был выпившим. — Хорошо, я понял! Я провинился! Но что мне делать?! Я боюсь мести со стороны Кирилла. Он ведь ненормальный! А если он мне голову разобьёт или руку сломает? Анатолий Петрович посмотрел на Влада, как смотрят на человека, который захлопывает перед собой дверь, за которой горит огонь, не понимая, что это уже ни на что не повлияет. — На месте Кирилла я бы тоже не оставил произошедшее без последствий. Но вы, Владислав, должны бояться не только его, но и себя. Ибо то, что вы сделали — это предательство: не только по отношению к Герману, но и по отношению к себе. Найдите Германа, попросите у него прощения, но помните, что не всё можно исправить словами. Влад кивнул, пытаясь взять себя в руки, но ощущение неотвратимого наказания от Кирилла и собственного предательства пока его не отпустило. *** Герман сидел за столом, весь погружённый в словари и тетради, а Кира объясняла ему, как произносить очередную фразу. В воздухе витали запахи чернил и духов Кирилла. Последний аромат был едва уловимым, но согревал сердце Квятковского. — Ну что, папа, давай ещё раз, — сказала Кира с ноткой усталости. — A, B, C… — начал Герман. — Нет! Во французском «B» звучит как «бэ», а «C» — как «сэ». Ты опять путаешь! — Чёрт, Кира, ты хуже моего учителя арифметики в гимназии! — Вот это слово. «Maison». Оно означает дом. Произнеси его. — Ме… мейзон, — слова застряли в пересохшем горле Германа, как камни в ручье. — Мэй-зон, — медленно и четко проговорила Кира. — Пап, французский — это как искусство, его надо прочувствовать. Ты же актёр, для тебя это должно быть проще простого! — Знаешь, мне кажется, что искусство говорит: «Герман, хватит, французский не для тебя». — Ладно, давай попробуем что-нибудь ещё: вот, например, слово «amour». Оно значит «любовь». — Амур, — повторил Герман, закрыв глаза. Слово резонансом отдалось в его сердце, будто в двух простеньких слогах была заключена вся его тоска по Кириллу. — Отлично! — похвалила Кира. — А теперь попробуй сказать «как дела?» Мы это уже проходили. — Ах, да… Comme ci, comme ça! — Папа, это не «как дела». Это — «так себе». А «как дела» — это «Comment ça va?» — А если я хочу сказать, что у меня всё «так себе»? Это ведь правда! — Конечно, ты можешь так сказать, — улыбнулась маленькая учительница. — Но давай придумаем что-нибудь повеселее? Скажи, что у тебя всё хорошо. Это будет: Ça va bien. — Са ва бинь? Звучит как название пирожного. Может, французы такие и едят на завтрак? Герман закрыл рот рукой, его дыхание стало неровным и хриплым, как мелодия старого аккордеона. Кира насторожилась, а её смех резко оборвался. — Пап, тебе плохо? Может, сделаем перерыв? — Всё в порядке, — ответил молодой отец, с трудом встав со стула. — Мне просто нужно немного свежего воздуха. Я выйду на крыльцо. Он направился к двери, а, выйдя наружу, опёрся на перила и вгляделся в ночное небо, в холодное и пустое, как его жизнь без Кирилла. — Кирилл, — прошептал Герман. — Вернись поскорее. Забери меня отсюда. Он не пытался сдерживать слёзы. Он был слишком уставшим, чтобы прятать свои чувства. — Пап, — вдруг раздалось за его спиной. — Ты плачешь? Не надо, пожалуйста. Мы справимся. Кирилл скоро приедет. А пока, давай я сделаю тебе чаю? Герман кивнул, не оборачиваясь. — Спасибо, доченька. Давай начнём заново… Ça va bien. На этот раз всё пошло быстрее. — Смотри, папуль, это глагол «быть». Во французском он звучит как «être», — учила Кира, постукивая карандашом по столу. — Эт-рэ? — Нет, не «эт-рэ», а «этр». Ты слишком явно проговариваешь последнюю букву, а французы её вовсе не выговаривают. — Кира, но как они понимают друг друга, если половина букв в их словах просто пропадает? — Пап, ну это же их язык. Теперь попробуй сказать «Я есть», это будет «Je suis». — Же… сви? Как… змеиное шипение, — Герман слегка хихикнул, но Кира осталась серьёзной. — Теперь давай скажем «Я есть артист». Это будет «Je suis artiste». Герман выпрямился на стуле и с преувеличенной торжественностью выдал: — Же сви артистэ! Кира схватилась за голову. — Нет! Папа, почему ты везде добавляешь эти буквы? Французы говорят не «артистэ», а просто «артист», без всяких «э» в конце! — А я подумал, что это сделает звучание более утончённым. — Никаких утончённостей! Давай снова: «Je suis artiste». — Же сви артист, — на этот раз Герман постарался проследить за каждым звуком, и Кира, наконец, одобрительно кивнула. — Вот, уже лучше. Теперь скажи «Я не артист». Для этого надо добавить «ne» и «pas» вокруг глагола. Получится «Je ne suis pas artiste». — Же… не… суи пас… артистэ. — Пап, ты снова добавил «э». Зачем? — Может, для драматического эффекта? — Герман развёл руками, как будто и правда пытался сыграть роль. — Кира, я, пожалуй, пойду мыть посуду. — Никакой посуды! Мы учим французский! Кира не отступала, и Герман вернулся к учебнику, уже готовый к новым испытаниям. *** Глубокая ночь окутала комнату тьмой, лишь свет луны пробивался сквозь шторы, рисуя тонкую дорожку. Герман лежал на кровати, прижавшись к перекрахмаленной простыне, и прокручивал в голове последние слова Кирилла; его бархатный голос, уверенные прикосновения и невыносимо сладкое господство, от которого Герман не хотел и не смог бы убежать. — «Каждый раз, когда ты будешь касаться себя, ты будешь думать обо мне». Герман попытался успокоиться, но ничего не вышло. Его руки невольно скользнули вниз и почти до боли сжали простыню. — Чёрт… Кирюша… Художник закрыл глаза, позволив воспоминаниям захватить его полностью, и перед его внутренним взором тотчас появился Лаврентьев. Дыхание Германа участилось, пальцы дрогнули, остановившись на ключице, где Кирилл так любил оставлять свои поцелуи. Это было как ожог — сладкий, терпкий и такой болезненно необходимый. — «Ты будешь вспоминать мои руки, губы…» Герман коснулся низа своего живота и тихо простонал. Его рука дрожала, но не останавливалась. Каждый раз, когда он касался себя, он представлял Кирилла — как тот склонялся над ним, изучал каждую линию его тела, словно древний манускрипт, и шептал свои признания. — «Ты останешься моим, даже когда меня не будет рядом». Рука Германа скользила всё быстрее, пока он, наконец, не потерялся окончательно. Весь мир сузился до одного момента — до ощущения прохладных пальцев на собственной плоти и яркого воспоминания о Кирилле. Сдавленный стон разорвал тишину комнаты. Герман лежал, тяжело дыша, но вместо облегчения на его сердце навалилась пустота, ведь Кирюши всё ещё не было рядом. — Когда же закончится наше общее несчастье? — спросил Квятковский и начал погружаться в сон. Проснулся он в девять утра. В комнате было прохладно и как-то серо. Герман лежал на спине, уставившись в потолок, словно пытаясь отыскать ответы на мучившие его вопросы среди крохотных трещин в штукатурке. Сон не принёс ему успокоения — лишь временное забвение, а теперь всё вернулось: скука, тоска и ожидание, что вот-вот должно что-то произойти, но ничего не происходило. Герман поднялся, накинул на плечи халат и направился в столовую, как вдруг услышал оттуда голоса. — Я не знаю, как он поедет во Францию, — тихо говорил Фёдор. — И как будет там жить. Мне кажется, ему с каждым днём становится всё хуже. — Вам не кажется, — ответил ему один из прислужников. — Он который день наряжается как на бал, печёт пироги, хотя сам к ним почти не притрагивается, и часами пялится в окно. С ума сошёл, ей-богу! — Я его поддерживаю и утешаю, но мне за него страшно. Да что там «страшно»! Я в ужасе! Так жить нельзя! Посмотри на него — бледный, худющий, под глазами круги! Как он справится с чужой страной, если он даже здесь едва стоит на ногах? — Да он всех французов своим видом распугает. Внутри Германа всё перевернулось. Его рука сама сжалась в кулак, но не от злости, а от бессилия. Всё это время он верил, что Фёдор его понимал, а тот тайком поливал его грязью! Он резко распахнул дверь и вошёл в столовую. Беседующие замолчали. — Молодцы, — ядовито изрёк Квятковский. — Всё обсудили? Может, ещё объявление в газету дадите? «Герман Квятковский — полный идиот, безнадёжный романтик и полуживой мечтатель»! — Герман, это не то, что вы подумали, — попытался оправдаться Фёдор. — Да я думал, что было бы неплохо выпить чаю и сесть за учебник французского. А вот услышал я действительно «не то». Вы думаете, что я сошёл с ума? Так скажите это мне в лицо! — Мы беспокоимся за вас. Вы живёте ожиданием и видите в Кирилле своё единственное спасение. Но вы должны понять, что он не сможет всё исправить. Это не его ответственность — делать вашу жизнь целой. — Это вы ничего не понимаете! Он — всё, что у меня есть! Без него у меня ничего не будет. И дом, и страна, и всё вокруг… Это лишь пустота, если он не вернётся. Фёдор посмотрел своему собеседнику прямо в глаза. — У вас есть Кира и другие люди, готовые вам помочь. Как вам не стыдно говорить о пустоте? — Я не могу… — голос Германа сломался, как ветка под натиском ветра. — Я просто не могу! Он развернулся и, не сказав больше ни слова, взял пальто и вышел из дома. Воздух на улице оказался влажным и проникающим в самую душу. Герман зашагал прочь, слыша за спиной только тишину, но внутри него всё кричало. Шаг за шагом, Квятковский продвигался по проспекту, пока не заметил впереди знакомую фигуру. Это был Влад — он стоял, неуверенно переминаясь с ноги на ногу, будто сам не знал, зачем оказался здесь. — Герман! — выкрикнул актёр. — Подожди, нам нужно поговорить! Квятковский остановился, его глаза наполнились презрением. — О чём? — Послушай, я не хотел тогда. Это было… Я выпил, и ребята… Я прошу у тебя прощения. Герман хмыкнул. Слова Влада показались ему пустыми, как шелуха от семечек. — Хочешь правду? Да мне плевать, Влад: на тебя, на твоих дружков и на твои извинения. Ты для меня — пустое место, существующее где-то в другой реальности, в которую я не хочу возвращаться. — Хорошо, твоё дело. Только, пожалуйста, не говори Кириллу, — взмолился Влад. — Ты знаешь, что он сможет сделать, если узнает! — Я ничего не расскажу ни Кириллу, ни кому-либо ещё, но не потому, что ты меня об этом попросил, а потому, что мне всё равно. Влад хотел ещё что-то добавить, но Герман уже отвернулся, направившись к середине улицы. Там он поднял лицо к небу и закричал: — Франция! Я уже… Я скоро… Не закончив свою мысль, он рухнул на колени, уткнувшись лицом в ладони. И вдруг издалека раздался голос: — Герман! Это был Фёдор. Он подбежал к своему подопечному, наклонился и схватил его за плечи. — Что вы творите, чёрт возьми?! Идёмте домой! Немедленно! — Оставьте меня! Оставьте здесь, пусть всё закончится! — Нет! Я не позволю вам разрушить себя! Мы должны ждать. Кирилл вернётся, а потом… — Я уже разрушен, Фёдор. Я не знаю, кто я… и зачем я. Герман больше не сопротивлялся. Он позволил Фёдору увести себя обратно, но внутри него всё продолжало молить о спасении, которое не приходило. *** Фёдор с трудом затащил Германа домой, и тот сразу направился в гостиную, где опустился на стул у камина. — Герман Александрович, — подошёл к молодому господину тот самый прислужник, что недавно сплетничал с Фёдором. — Пришло новое письмо. — Письмо? От него? Прислужник кивнул и протянул Герману конверт, который тот сначала прижал к губам и только после распечатал. Глаза Квятковского быстро пробежали по строкам, написанным знакомым почерком. «Мой дорогой Герман, я не могу найти слов, чтобы выразить, насколько мне тяжело без тебя. Каждый день кажется мне затянувшимся кошмаром, но знай, что в этом кошмаре я держусь лишь за одну мысль — за тебя. Ты — моя звезда, мой принц, мой лучик света в тёмном мире, и я умоляю тебя не падать духом, не сдаваться и не терять надежды. К несчастью, я вынужден сообщить, что моё возвращение откладывается на неопределённый срок. Ошибка в документах, как часто бывает, оказалась критической, и это всплыло только сейчас, спустя несколько недель ожидания. При получении подтверждений мне сообщили, что некоторые данные обо мне были перепутаны с данными другого человека, который покинул страну год назад. Теперь мне необходимо доказать, что я — это я, и что я никуда не уезжал. Я подал все необходимые запросы, но, как ты понимаешь, бюрократия движется медленно. Даже если мне удастся договориться и дать взятку чиновникам, это займёт не меньше месяца. Но, боюсь, это может затянуться и до четырёх месяцев. Я отчаянно пытаюсь найти выход из сложившейся ситуации. Я готов отдать всё, что у меня есть, лишь бы снова увидеть твои глаза, услышать твой смех и почувствовать тепло твоих рук, но Франция, страна, которая казалась мне спасением, теперь словно тюрьма. Я связан по рукам и ногам дурацкими бумагами и штампами. Я принял ещё одно решение: я хочу, чтобы здесь, во Франции, где нас никто не будет знать и ограничивать, мы всегда носили наши венчальные кольца. Я всё ещё помню ту церемонию, тот момент, когда я стал твоим навеки. В России нам часто мешали обстоятельства и публичность, но здесь мы будем почти свободны. Mon prince, je t'aime. Ты — всё, что у меня есть. Я умоляю тебя быть сильным, так как сам я уже на грани. Но пока я жив, я продолжу бороться: ради нас и той любви, которая перевернула мой мир. Прошу, Герман, не отпускай меня. Я скоро буду рядом, и мы встретим наш новый рассвет».

Твой верный и любящий супруг Кирилл.

Руки Германа затряслись сильнее, и письмо спикировало на ковёр. Фёдор хотел его поднять, но Герман, не дожидаясь помощи, встал и направился в свою комнату. Там, на полке, среди безделушек и книг, стояла подаренная Кириллом шкатулка. Герман аккуратно взял её в руки, затем переоделся в плащ Лаврентьева, который так и висел на вешалке в коридоре, точно ожидая своего хозяина, и снова пошёл к двери. — Куда вы? — всполошился Фёдор. — Герман, вы доведёте меня до белого каления! — Я должен уйти, — отрешённо ответил Квятковский. — Иначе я просто не выдержу. *** Герман шёл по улице, едва осознавая, что ноги несут его вперёд. Тяжесть письма Кирилла давила ему на грудь, а ветер резал щеки, как тысячи невидимых ножей. Только что он был в безопасности и держал в руках конверт, который, как он надеялся, должен был стать его билетом в новую жизнь, но теперь реальность снова наползла на него чёрной тенью. Кира, дом, учёба — всё это стало лишь фоном, на котором ярко горел огонь его безумия. Внезапно рядом раздался тяжёлый топот шагов. Жандармы. Герман не успел подумать, что делать дальше. Его тело само подчинилось инстинктам, а ноги рванули с места. Ветер хлестал ему в лицо, волосы прилипли к вискам, а сердце, казалось, билось не внутри, а где-то снаружи — громко и неистово. Пальцы Германа сжимались и разжимались, словно пытаясь ухватиться за воздух, за единственную соломинку спасения, но тщетно: он был один против целого мира. Вдруг перед ним появились трое мальчишек. — Эй, парень! — выкрикнул один из них: рыжеволосый, худощавый, с длинным носом и загорелой кожей. — Сюда, быстрее! Герман послушался. Мальчишки затащили его в какой-то узкий переулок. Беглец упал на колени, тяжело дыша. Пот заливал его лицо, а грудная клетка хрипела, как сломанная гармонь. — Спасибо, — пролепетал Герман, внимательно посмотрев на своих спасителей. Те не были обычными детьми; в их глазах присутствовал отпечаток всего того, что Квятковский хорошо знал: нищеты, брошенности и беспомощности. — Да не за что, дядя, — усмехнулся рыжий мальчишка. — Что ты наделал, а? Почему убегал? Герман робко улыбнулся. Что сказать ребятам? Что он виновен в любви? — Не хочешь говорить? — догадался парнишка. — Ну ладно. Жандармы — те ещё козлы. Они мою мамку однажды чуть не посадили. Она еле откупилась! — А моего папку посадили, — сплюнул на землю второй мальчик — белобрысый, кареглазый и длинный. — Дядь, а это у тебя что? — и указал на шкатулку в руках Германа. — Музыкальная шкатулка. — Ух ты! Подаришь её нам? — Нет, даренное не передаривают. Но я могу завести её, чтобы мы послушали музыку. Герман открыл крышку, повернул ключ, и в холодном воздухе родилась нежная мелодия. Мальчишки замерли, поглощённые звуками, которые для них, привыкших к шуму улиц и грубым словам, оказались чем-то волшебным. — Давайте танцевать, — предложил рыжеволосый. И дети закружились под музыку, забыв обо всём на свете. Их старые шарфики развевались на ветру, как воздушные змеи, а лица сияли радостью. Герман смотрел на них, и его сердце наполнялось теплом. Он вспомнил своё детство, когда мир казался ему большим и полным возможностей. Не выдержав, он тоже начал двигаться под мелодию. — Ты танцуешь, как артист! — воскликнул светловолосый мальчик. — Я и есть артист, — ответил Герман. — Или, по крайней мере, был им. Мелодия стала затихать, и вместе с ней замедлились их движения. Когда последний звук растворился в воздухе, наступила тишина, наполненная чем-то неизъяснимым. — Спасибо тебе! — сказал рыжий парнишка. — Это вам спасибо, — прошептал Герман, опустившись на одно колено, чтобы оказаться на одном уровне с детьми. — Вы подарили мне самое ценное. — А что? — Надежду. — Нам пора. Но мы ещё увидимся? Герман кивнул, хотя знал, что это маловероятно. — Возможно. Вот, возьмите немного монет. Это всё, что у меня есть с собой. — Ты серьёзно? — не поверил мальчишка. Но потом взял деньги и сжал их в кулаке, будто боясь, что они исчезнут, как музыка из шкатулки. — Спасибо. — Берегите себя. И ребята убежали в глубину переулка. Оставшись один, Герман закрыл шкатулку и прижал её к сердцу. — Спасибо, — улыбнулся он, не зная, кому адресованы эти слова — детям, Кириллу или самой судьбе. — Я справлюсь. Я выкарабкаюсь. Вернувшись домой, Квятковский наткнулся на раздражённого Фёдора. — Слава богу! — выдохнул Медведь при виде своего подопечного. — Герман, если вы думаете, что я и дальше буду бегать за вами по улицам, вы глубоко ошибаетесь! У меня не осталось сил терпеть ваши выходки! Хотите, чтобы вас нашли на улице без сознания? Или чтобы вас схватили жандармы? Ради бога! Вся усадьба за вас переживает, а вы плюёте на это с высокой колокольни! Говорите, что любите Кирилла и дочь, но не хотите беречь себя даже ради них! Но тут оратор замолчал, словно застыдившись своей злости. Зачем он накричал на Германа? Чего он хотел этим добиться? Герман — не плохой, не злой, не пакостник и не каверзник, а просто как мальчишка. Какая там семейная жизнь, какая Франция! Ему бы булочки с малиновым вареньем, воздушного змея и книжку с картинками. Тут более уместны претензии в адрес Кирилла — ещё бы с ребёнком сожительствовать начал! — Перестаньте, — попросил Герман. — Мне нужно было побыть одному. Но теперь я вернулся и не выйду из дома вплоть до возвращения Кирилла. Я хочу закончить его портрет, а это — долгая и сложная работа. Герман шагнул внутрь дома, и тёплый воздух обволок его, как одеяло. Но вместе с теплом пришло осознание — его силы таяли. — Портрет, говорите, — протянул Фёдор. — Это хорошо. Может, вам принести чаю? — Да, чай будет в самый раз. Но не думай, что мне нужен отдых. Портрет — всё, что у меня сейчас есть. Кирилл… Он должен увидеть его, когда вернётся. *** Герман сидел перед мольбертом, сжав в одной руке кисть, а в другой — палитру, на которой смешивались краски. Портрет Кирилла постепенно приобретал формы. Глубокие глаза с дьявольской поволокой смотрели на художника как-то сочувствующе, почти горемычно. Герман вздохнул и отложил кисть в сторону. Сегодня его сердце билось особенно гулко и неровно, как сломанный метроном. Он бросил взгляд на шкаф в углу комнаты. Фёдор не раз заглядывал туда в поисках бутылок, но никогда не мог обнаружить их. Герман знал, как скрывать свои слабости. Тайник находился под фальшивым дном: за старинными письмами и бумагами пряталась ёмкость с водкой, которую Квятковский держал для таких ночей — ночей, когда тьма за окном становилась слишком густой, чтобы справляться с ней на трезвую голову. Герман встал и направился к шкафу. Его руки заскользили по дереву, пока не нашли механизм. Лёгкий щелчок — и вот дно поднялось, открыв пыльную бутылку. Герман взял её, вернулся к столу и налил себе полный стакан. — Без этого я не усну, — сказал он перед тем, как сделать щедрый глоток. Водка обожгла горло, но вместе с болью пришло облегчение. Взгляд Германа упал на коробочку с письмами и «памятными вещами», стоявшую на полке у окна. Художник достал её и провёл пальцами по крышке, будто касался самого Кирилла. Внутри лежали исписанные ювелирным почерком листы бумаги и безделушки. Герман достал одно из писем и начал перечитывать. Его глаза бегали по строкам, но он с трудом понимал слова — всё превратилось в бессмысленные каракули. — Проклятие! — с хриплым надрывом прошептал Герман и зашагал к керосиновой лампе на прикроватной тумбочке. — Я не позволю боли одолеть меня! Он открутил лампу, перелили керосин в стакан, смешал его с водой, как алхимик, готовящий своё последнее зелье, и выпил смесь. Вскоре боль в его лёгких утихла. — Вот, теперь всё отлично, — постановил Герман и снова завёл музыкальную шкатулку. — Сейчас я лягу спать, а проснусь бодрым. Он вернулся к кровати, лёг и прижал коробочку с письмами к груди, как последний оплот против темноты. Но темнота уже окружила его со всех сторон. Измученное сердце забилось медленнее, а затем вдруг пропустило удар. Наконец, глаза Германа закрылись, а тело расслабилось, как у ребёнка, засыпающего после долгого дня. Но этот сон был не обещанием отдыха — он был его концом. Тихо, словно догоревшая до последнего огарка свеча, Герман растворился в ночи, оставив за собой только шкатулку, играющую свою одинокую мелодию. *** Утром Фёдор, как обычно, вошёл в комнату Германа, ожидая увидеть того за мольбертом или учебником французского. Но что-то было не так. Воздух здесь казался тяжёлым и затхлым, будто ночь ещё не успела покинуть эти стены. Пахло керосином и старым спиртом. Фёдор остановился на пороге, заметив, что Герман лежит на кровати неподвижно, прижимая к себе коробочку с письмами. На первый взгляд, он казался спящим — его лицо, обычно искажённое тревогой и болью, стало на удивление спокойным. Но сердце Фёдора сжалось, как только он сделал пару шагов вперёд: что-то, чёрт возьми, было не так. Медведь коснулся руки своего подопечного. Кожа Германа оказалась холодной, как лёд, а дыхание — отсутствовало. — Герман? Фёдор тряхнул Квятковского за плечо, но тело безжизненно откинулось в сторону. Коробочка с письмами упала на пол, рассыпав по комнате осколки старых дней и несбывшихся надежд. Стоявшая на столе шкатулка молчала. — Твою мать, Герман… — пролепетал Фёдор, опустившись на колени у кровати. Только теперь он осознал, как многого не замечал. Все эти слабые улыбки, суетливые приготовления, попытки казаться сильным — всё было масками, под которыми Герман прятал свою невыносимую боль. — Вы обещали дождаться. Чёрт побери, вы обещали… *** Комната утопала в сумраке, точно всё светлое ушло отсюда вместе с последним выдохом Германа. Кира сидела на полу около опустевшей кровати, а её плечи сотрясались от беззвучных рыданий. Она не могла понять, почему мир настолько несправедлив. Её отец — её опора, радость, лучший друг — ушёл так рано и неожиданно, даже не попрощавшись. Фёдор стоял неподалёку, его лицо было смертельно бледным. Он пока не мог ни двигаться, ни говорить. — Нужно сообщить господину, — пробормотала прислонившаяся к дверному косяку кухарка. — Да, конечно, — поддержал её лакей. — Пусть приедет, простится. — Я не представляю, как это сделать, — наконец заговорил Фёдор. — Не уверен, что смогу подобрать правильные слова. Наверное, будет лучше, если Кирилл узнает об этом от кого-то из родственников. — Он общался только с братом, — почесал в затылке лакей. — Адрес брата у кого-нибудь есть? — Сейчас поищем. Сергей пришёл через пару часов. За это время Кира уже перестала плакать и теперь просто смотрела в стену, обхватив покрытые гусиной кожей колени, а прислуга занялась своими будничными делами. Визитёр вёл себя на удивление спокойно — словно давно предвидел подобный исход событий. И лишь на дне его глаз мелькала тень чего-то невыразимого: может быть, сожаления, может быть, раздражения. Он со всеми поздоровался, осмотрел комнату Германа, которую Кирилл когда-то обставлял с таким трепетом, и обратил внимание на лежащее на краю стола письмо. — Вы собираетесь его прочесть? — догадался Фёдор. — Простите, но это неправильно. — Ничего, возьму грех на душу, — отозвался Сергей и забегал глазами по строкам. — Это ужас, — Фёдору было очень тяжело и хотелось хоть с кем-то поделиться своей болью. — Такой молодой, красивый, добрый… — Это ещё не ужас, — возразил крутящийся рядом лакей. — Ужас начнётся, когда мы услышим, что о нас скажет Кирилл Ювенальевич. — Господи, да какая уже разница, что о нас скажет Кирилл? — Нужно продуктов в дом докупить, — суетилась кухарка. — Поминки справить. — Тихо, — велел Сергей. — Не устраивайте здесь балаган. Вы уже написали Кириллу? — Нет, — мотнул головой Фёдор. — И правильно. — Мы думали, вы… — Он не должен ничего узнать. — Как это — не должен? Что вы говорите? — Что есть, то и говорю. Никто из вас не понимает, чем это может обернуться. Собравшиеся понурили головы. Атмосфера стала густой от напряжения, как дым в горящем доме. — Если Кирилл обо всём узнает, он либо наложит на себя руки, либо скончается от болезни сердца, — развил свою мысль Сергей. — А Кира останется круглой сиротой. Последние слова упали на Киру, как гранитная плита. Она не хотела потерять Кирилла! У неё, кроме него, совсем никого не осталось! — Мы должны думать о живых, — подытожил Сергей, — а не о мёртвых. Его фразы вбивались в сознание каждого, кто стоял в комнате. Прислуга нервно переглядывалась, но никто не решался возразить. — А что делать-то? — насилу обрёл голос Фёдор. — Кто, если не Кирилл, будет заниматься организацией похорон и поминок? Визитёр указал на Киру и попросил: — Уведите её. Это разговор не для детских ушей. Фёдор наклонился к девочке: — Пойдём, Кира. Кира не сопротивлялась. Она была как призрак среди живых, её тело двигалось, но разум оставался где-то далеко, погружённый в мысли о будущем. Когда её фигура скрылась за дверью, Фёдор вернулся в комнату. — Не нужно ни похорон, ни поминок, — продолжил Сергей. — Лучшее, что мы можем сделать, — забальзамировать тело Германа до возвращения Кирилла. — Что? — опешил Фёдор. — Но на это нужны немалые деньги и согласие родственников… Да и не по-человечески это: Герману и при жизни покоя не давали, и сейчас, получается, не дадут. — Вы не знаете Кирилла так хорошо, как я. Он захочет похоронить Германа во Франции, чтобы иметь возможность приходить к нему на могилу. — А что насчет согласия родственников? — У Германа был только отец, который давно не принимал участия в его жизни. Думаю, если я покопаюсь в старых бумагах и письмах Германа, то найду нужный адрес. А средства… Я продам что-нибудь из усадьбы. Не сомневайся, Кирилл бы не воспротивился. Фёдор не знал, что сказать. Он понимал, что не имел права спорить с братом самого Кирилла Лаврентьева, но во всём этом ему виделось нечто тёмное и постыдное, сравнимое с надругательством над усопшим. — Вы уверены, что поступите правильно? — в последний раз уточнил Медведь. — Я не хочу вас обидеть, но все эти действия… — Уверен. Герман не найдёт покоя, оставшись здесь один. В России за его могилой даже ухаживать будет некому, а во Франции он окажется рядом с тем, кто любил его больше жизни. Иногда лучшее, что можно сделать для мёртвых, — позволить живым продолжить их историю. *** Кира проснулась от хлопка входной двери. Окутавшая усадьбу тишина зимней ночи вдруг нарушилась этим неожиданным звуком, словно кто-то снаружи ворвался в её хрупкий мир. Девочка села на постели, ещё не до конца вынырнув из сна, но почувствовав тревогу. С тех пор, как Фёдор вернулся к своей семье, Кира осталась совсем одна. Сергей часто навещал её, приносил продукты и сидел с ней у камина, но он не мог заменить бедняжке тех, кого она потеряла. Всё это время Кира выживала, почти не разговаривая. Тишина, как снежный покров, легла на её язык и, казалось, навсегда лишила её голоса. Кира научилась принимать решения — выбирать, что приготовить, когда разжечь камин и сделать уборку. Сергей оставил её в усадьбе не просто так: он верил, что она справится, и Кира справлялась, хоть и почти безмолвно. Девочка спустила ноги с постели, ощутив, как холод пола пронзил её босые ступни, подошла к двери, толкнула её и направилась в коридор. Огромная и когда-то полная звуков усадьба сейчас казалась мёртвой. Тяжёлая дверь гостиной была приоткрыта. Кира замерла на пороге, её дыхание участилось. Она помнила этот запах, это присутствие. И вот она увидела его. Кирилл стоял около журнального столика. Его шуба была покрыта снегом, а лицо — пропитано болью долгих месяцев разлуки с семьёй. Кира смотрела на него широко раскрытыми глазами, в которых за прошедшее время не осталось почти никаких эмоций. И вдруг что-то внутри неё сломалось. Бедняжка сорвалась с места и бросилась к Кириллу, как к последнему спасению в мире. Тот крепко обнял её, его руки дрожали от напряжения, но в этом прикосновении было столько тепла, что Кира наконец-то почувствовала, как лёд внутри неё треснул. — Кирочка, девочка моя, — голос Кирилла прозвучал как эхо в пустой церкви. — Я вернулся. Сзади раздался скрип половиц. Из глубины дома вышли слуги. Их лица были тревожны, взгляды — опущены. Никто не осмеливался заговорить, но атмосфера в комнате становилась всё тяжелее. Кирилл, наконец, отпустил Киру и промолвил: — Всем здравствуйте. Герман в своей комнате? Один из слуг подошёл ближе, его руки нервно теребили уголок фартука. — Господин, может, вам нужно отдохнуть с дороги? — Почему вы не ответили на мой вопрос о Германе? — голос Лаврентьева наполнился недоумением. — Его здесь нет? Я привёз ему столько подарков: набор кистей, шёлковую рубашку, какие-то мелочи… — он вдруг замолчал, осознав, что говорит нелепицу, пытаясь отвлечься от нарастающего ощущения чего-то неладного. Когда Кирилл пошёл к комнате Германа, слуги попытались загородить ему путь, предлагая то чаю, то перекусить, то умыться, то полежать. — Что вы от меня скрываете? — сорвался Кирилл. — Где Герман? Ему стало хуже? Его забрали в больницу? И тут Кира взяла слово: — Кирюш, они боятся тебе сказать, что папы больше нет. Кирилл посмотрел на неё так, будто впервые увидел. Его разум отказался принять услышанное. — Нет. Ты ошибаешься, Кира. Он ждал меня. Нервы Лаврентьева затрещали под грузом неизбежности. Мир вокруг него начинал разваливаться, но сознание ещё цеплялось за лживую надежду. Он сделал шаг вперёд, затем второй, словно механическая кукла, и остановился, не в силах двигаться дальше. — Это неправда… Герман не мог уйти… Он бы меня дождался. Кирилл осматривался вокруг, как утопающий, тщетно ищущий спасения в чужих глазах. Но во взглядах слуг читалось только молчаливое согласие со словами Киры. — Он был моим. Он не мог… Мы только начали… Кирилл резко развернулся и рухнул на диван, прижав руку к груди. Слуги тут же метнулись за лекарствами и водой, но Лаврентьев этого не увидел. Всё вокруг него застыло. И только в голове вихрем пронеслись воспоминания: первый поцелуй, прикосновения Германа, его смех и слёзы. Всё это — исчезло. Навсегда. — Вот таблетки, господин, выпейте, — произнёс кто-то, и Кирилл машинально взял стакан с водой, глотнул, но вкус оказался горьким, словно он выпил не воду, а собственные слёзы. Хотя он не плакал. Ещё не плакал. — «Пустота. Только пустота», — думал Кирилл, глядя на свои руки, что совсем недавно держали подарки для супруга, которые тот уже никогда не увидит. Он вспомнил, как Герман называл его «своей опорой», но теперь сам Кирилл потерял всё, что делало его живым. Его счастье и смысл обросли пеплом. Франция, которую Кирилл видел их спасением, превратилась в символ несбывшихся надежд. — Он ждал тебя, — заговорила Кира. Она знала, что этим всё усугубит, но чувствовала какую странную, почти мазохистскую потребность вернуться к этой трагедии и вновь измучить себя ею. — Готовился, учил французский, рисовал твои портреты… И всё примерял костюмы, будто мечтая о бале, на который вы однажды пойдёте вместе. — Да, он у меня таким был, — вдруг прервал её Кирилл и выпрямился, точно собираясь с силами перед финальным рывком. — Он всегда ждал, всегда верил… Знаете, как он меня любил? Он мог быть несчастным, страдать, но всё равно… всё равно любил. Меня. Только меня. До конца. — Кирилл закрыл глаза, но слёзы так и не пролились. Вся его боль пока оставалась глубоко внутри, как камень, который никак не хотел сдвигаться с места. — А я-то его как любил. Больше жизни… Больше самого себя. И буду его любить. Всегда, — и он крепко-крепко сжал в руке рубашку, которую привёз для Германа. *** Кирилл всё сидел на том же месте. Отбрасываемые огнём камина тени играли на его лице, делая его похожим на мраморную статую. Сердце мужчины билось где-то в глубине, из последних сил, но ни одна слеза так и не скатилась по его щеке. Слуги переглядывались и перешептывались. Непробиваемая тишина вкупе с каменным спокойствием господина предвещала для них нечто ужасающее. — Плохо, что Кирилл Ювенальевич не плачет, — прошептал лакей. — Горе должно выйти наружу. А он сидит, как каменный, всё внутри держит. — Оно и страшнее так, — добавила кухарка. — Сейчас весь в себе замкнётся. Только-только пришедший в усадьбу Сергей сел на диван рядом с братом. — Кирилл, выслушай меня, пожалуйста, — начал гость. — Настоящая любовь бывает один раз в жизни, да и то не у всех. Она может оказаться счастливой или несчастной, короткой или длинной, но это не имеет значения. Вы с Германом были счастливыми, вам удалось испытать такие чувства. Ну что поделать, если всё так закончилось? Герман не ушёл бесследно: он оставил после себя замечательную дочь, которую назвал в твою честь. И ты должен поставить её на ноги. Ты — её опора и единственная надежда в мире. Но Кирилл никого и ничего не слышал. Его глаза оставались неподвижными, как замёрзшие озёра. — Если бы я не уехал, Герман был бы жив. Всё из-за меня. Если бы я находился рядом, он бы не пил. Я оставил его одного, когда он так нуждался в поддержке. — Мы не можем знать, как бы всё сложилось, если бы ты остался. Да и во Франции не всё было бы гладко. Эмиграция — это очень тяжело морально, физически и материально. Ты сам знаешь, что Герман не хотел уезжать. Он мог бы пить и там. Вы могли бы ссориться, и всё закончилось бы ещё хуже. — Нет! Со мной Герман никогда не пил! Это произошло, потому что меня не было рядом, — Кирилл выдохнул и закрыл лицо руками, как будто хотел скрыться от собственного отражения в зеркале жизни. Сергей чувствовал, как боль брата волнами расходилась по комнате, и нехотя признавал, что никакие фразы не в силах облегчить такую утрату. — Кирилл, горе может раздавить кого угодно, но любовь не умирает вместе с человеком. — Где похоронили Германа? — Его не хоронили. — Что ты сказал? — Я не мог позволить ему уйти так быстро. Ты должен был приехать и проститься с ним. Мы забальзамировали его. — Забальзамировали? Значит, Герман… — Кирилл резко отвернулся, чтобы не видеть ни Сергея, ни теней, которые змеились по стенам, — всё ещё здесь? — Кирилл, я не знал, что делать. Поставь себя на моё место! Это настолько щепетильная и неоднозначная ситуация, что… Если бы я обо всём рассказал тебе в письме, ты бы повесился! Но и похоронить Германа тишком-ладком я не мог! Разве было бы правильно, если бы всё закончилось без твоего участия? Я подумал, что ты захочешь забрать его тело во Францию — туда, где вы мечтали начать новую жизнь. Герман заслужил быть рядом с тобой, хотя бы в этой последней форме. — Значит, он просто лежит, как какой-то экспонат в музее? — голос Кирилла наполнился невыразимой скорбью и отстранённостью. Он сам не верил в то, что говорил. — Герман… мой Герман. Ты хочешь, чтобы я пришёл к нему сейчас? Когда всё уже кончено? Я не успел… Это я убил его, Серёжа. Сергей едва не заскрипел зубами от злости. Вот уж действительно! «Убийца» нашёлся! Да если бы не Кирилл, Герман бы ещё в девятнадцать лет погиб на улице от холода и голода! Или пустил бы себе пулю в висок из-за долгов! Нет, Кирилл сделал для своего возлюбленного всё, что было в его силах. Но даже он не смог победить внешние обстоятельства, паскудство общества и пагубные зависимости самого Германа. Кирилл закрыл глаза, представив, как будет стоять над могилой Гермуси, под теми небесами, которые они мечтали покорить. Но это будущее, как и его любовь, оказалось затянуто в беспощадную пустоту. — Франция… Страна, в которую я обещал привезти Германа живым. А теперь я отвезу его туда мёртвым. *** Кирилл бессмысленно шёл по улице. Дорога перед ним становилась всё длиннее, как жизнь, которую ему теперь предстояло прожить в одиночестве. Ветер резал его лицо, а падающий с неба снег казался пеплом надежд. Лишь внутри его сознания, как упрямый огонёк, горел образ Германа. Тёплый и солнечный день. Они сидят на скамейке в парке, и Герман лукаво улыбается, глядя на голубей, клюющих хлебные крошки. Кирилл сидит рядом и тоже пытается рассмеяться, но в его груди слишком тесно от того, как он счастлив в этот момент. — Гермуся, скоро ты начнешь кормить их с ладони, как настоящий старик. — А когда я стану стариком, ты продолжишь сидеть рядом? Такой же пожилой и с очками на носу? — Я сделаю всё, чтобы состариться рядом с тобой. Снег усилился. С каждой секундой становилось холоднее, но настоящий холод оставался внутри Кирилла — такой, что никакие зимы и рядом не стояли. — Я… — Герман пытается произнести что-то осмысленное, но его язык заплетается, а голос предательски срывается. — Я же сказал, что я… никогда… Кирилл… — Тише, — Кирилл отвечает шёпотом, но этот шёпот способен сдвинуть горы. Герман хрупок, точно тончайший фарфор, и прикосновения к нему вызывают ощущение святотатства: словно лапаешь икону в Благовещенской церкви. Белая, почти прозрачная кожа, тонкие запястья, которые можно обхватить одной рукой, острые ключицы, вызывающие желание провести языком по их контуру… Кирилл мог бы сломать его, если бы захотел, но в этом и заключалась вся магия — он хотел не ломать, а хранить его, как драгоценность. — Ты слишком нежный. Как ты выживал в нашем жестком мире? — Да что ты делаешь, греховодник, — пытается протестовать Герман, но каждый его вздох превращался в почти мольбенный стон. — Желаешь, чтобы я прекратил? — Нет… То есть, да… Боже, что со мной происходит? Кирилл остановился, чувствуя, как мороз пробирается под шубу. Улицы Москвы, когда-то такие знакомые, теперь стали для него чужими. Ему срочно нужно было согреться и забыться. — Может, сбежим отсюда прямо сейчас? — хохочет Герман. — Уедем куда угодно — хоть на край света! — Куда мы сбежим, если у нас даже зонт протекает? — ответно смеётся Кирилл. Герман начинает кружиться под дождем. Его волосы давно промокли, одежда прилипла к телу, но он не обращает на это внимания. — Кирюша, иди сюда, если любишь меня! И Кирилл бежит к нему, несмотря на ливень и холод, потому что рядом друг с другом им было тепло в любую погоду. Кирилл посмотрел на вывеску первого попавшегося кабака и вошёл внутрь. Там оказалось тепло, но не по-домашнему уютно, а так, как бывало только в таких местах — с тяжелым запахом алкоголя, табака и потерянных душ. — Здравствуйте. Сто грамм водки, пожалуйста, — обратился Лаврентьев к стоявшему за стойкой шинкарю. — Что-нибудь ещё? — уточнил тот, потирая стакан. — Да. Ещё сто. Дверь кабака вновь хлопнула. Шинкарь мельком взглянул на вошедшего и тут же отвел глаза. Кирилл заметил в отражении зеркала фигуру в жандармской форме. В его памяти всплыл тот роковой день, когда они с Германом находились в шаге от ареста. — Господин Лаврентьев, — глухо произнёс служитель закона, — как странно видеть вас в Москве. Я думал, что мы обо всём договорились. Вы должны были эмигрировать вместе с господином Квятковским. Кирилл достал из кармана папиросу и закрутил её ловкими пальцами. Раньше он не позволял себе курить, но теперь… Что его могло остановить? Щёлкнула зажигалка, густое облако дыма взметнулось вверх. Лёгкие вдохи сменялись медленными выдохами, каждый из которых отдавался в теле Кирилла смесью облегчения и безразличия. — Германа больше нет, — ответил он, посмотрев жандарму в глаза. — Можете меня арестовать, я не стану сопротивляться. Только для начала, пожалуйста, позвольте мне куда-нибудь пристроить дочь. Лицо блюстителя правопорядка изменилось: строгая маска слетела, уступив место искреннему удивлению и, возможно, даже сочувствию. Кирилл снова затянулся. Он никогда прежде не выглядел более отчаянным, более свободным и одновременно — более одиноким. Папироса дрожала в его пальцах, но он сжимал её с таким упорством, точно в этом жесте таилось всё, что осталось от него самого. — Знаете, каким он у меня был? — спросил Лаврентьев. — Не знаете… Он смеялся так… Как никто другой. Актёр, художник, музыкант… Просто чудо. Ой, да кому я рассказываю? Разве вы поймёте? Кирилл больше не мог сдерживать себя — его плечи содрогнулись, рыдания наконец-то вырвались наружу, и он упал на стойку. Жандарм ничего не ответил, лишь молча смотрел на сломленного, превратившегося в тень своего прежнего «я» человека, и понимал, что здесь не осталось места законам или наказаниям. Кирилл был один на один со своим горем. Папироса потухла, водка уже не грела, а мир сжался до маленькой комнаты, полной боли. *** Когда Кирилл вышел из кабака, ему стало ещё хуже. Слёзы текли уже непрерывно, застилали глаза. Возвращаться домой в таком состоянии было бы преступлением: Кирилл хотел оставаться сильным для Киры, поэтому сел на ближайшую скамейку, надеясь успокоиться. Снег падал на его плечи, шепча: «Не бойся, полностью разрушенное существо, я укрою тебя от всего мира». Холод уже не ощущался, всё слилось в один беспросветный фон. — Кирилл? — вдруг раздался рядом чужой, но одновременно знакомый голос. Лаврентьев взглянул на склонившегося над ним молодого мужчину, но его сознание отказалось соединить лицо оного с каким-либо воспоминанием. — Кто вы? — Ты меня не узнаёшь? Я Вениамин. — Вениамин? Который? Ааа… Вспомнил. — Ты изменился. Кирилл горько усмехнулся. Эта встреча показалась ему невыносимой и абсурдной одновременно. Вениамин, Великобритания, пьяные кутежи, ночные пирушки, разговоры о моде… Как давно всё это было! — Хорошо выглядишь, — Лаврентьев сказал это как-то механически; на самом деле ему было абсолютно всё равно, как выглядел Вениамин и остальные люди вокруг. — Спасибо, — расплылся в улыбке тот, с кем Кирилл когда-то коротал свои дни. — Как у тебя дела? Почему ты здесь один? Где Герман? — Я теперь всегда буду один. Герман ушёл в лучший мир. Вениамин ошарашено посмотрел на своего собеседника. — Прости, я не знал. Соболезную твоей утрате, — он коснулся плеча Кирилла, но тот даже не вздрогнул. — Может, нам стоит пойти куда-то? Тебе бы не помешало отвлечься и выпить. — Я уже выпил. Это не помогло. — Раз уж мы встретились, я тебя не оставлю. Кирилл, словно марионетка, поднялся со скамейки и позволил Вениамину повести себя в кафе. Вскоре они вошли в небольшое заведение с приглушённым освещением. Здешние стены были украшены картинами в старинных рамках, но в них не присутствовало ничего настоящего — только копии. Напоминавшая о дешёвом шике мебель пропахла чужими разговорами и случайными встречами. — Садись, мой давний возлюбленный, — Вениамин указал Кириллу на столик у окна, а сам расположился напротив. Каждое его движение было выверено до мелочей, словно он являлся героем светской хроники. — О, тут не подают суп из омара, — возмутился Ворошилов, пролистав меню. — И заливного из осетрины нет! Это не заведение, а какое-то отведение от жизни. Видимо, нам придётся давиться ухой и окрошкой. Разве это не преступление — предлагать столь скромную карту в кафе с претензией на элегантность? Вениамин то и дело поправлял манжеты своего дорогого костюма и сверкал запонками с перламутром. Даже на стуле он сидел так, как если бы позировал для портрета: сложив руки на столе в идеально ровной линии и закинув ногу на ногу. — Мне, пожалуйста, салат с козьим сыром и бокал бордо, — сделал заказ Ворошилов, едва завидев официанта. — Ох, совсем забыл! Бордо — какой год урожая? Надеюсь, это не будет что-то слишком молодое? Я предпочитаю выдержку не менее десяти лет. Кирилл улыбнулся — беззлобно, кротко, даже почти по-отечески тепло. Он давно не испытывал неприязни к Вениамину и поведение оного его не раздражало. Но до чего же поразительный контраст с Германом! С тем неуклюжим, но искренним мальчишкой, который умудрялся оставлять следы своей радости на всём, к чему прикасался: заляпанные рубашки, перевёрнутые бокалы, неудачные попытки выглядеть «прилично» в окружении светских людей. Герман бы посмеялся, услышав столь изысканные требования к меню, и, возможно, попросил бы у кого-нибудь за соседним столиком попробовать их блюдо. Герман спрашивал, зачем нужна вилка для устриц, и восклицал от радости при виде пирожного. Он был как ребёнок, открывающий для себя новый мир, а Вениамин и ему подобные являлись противоположностями этой наивной непосредственности. В Ворошилове всё было театром для окружающих: от аккуратного взмаха ресниц до внимательного и холодного взгляда. — Кирилл, — позвал Веня. — Ты будешь что-нибудь заказывать? — Воду, пожалуйста, — пробормотал Кирилл. Ему не было нужды ужинать — еда не могла утолить его голод, потому что тот был не физическим, а душевным, беспощадным и бесконечным. Вениамин откинулся на стуле и попробовал развить разговор: — Расскажешь, что у тебя на душе? Как ты вообще живёшь? Я вот работаю в модном доме и подбираю образы богатым клиентам. На прошлой неделе к нам такой мужчина зашёл… У меня при виде него чуть челюсть не отпала! А сколько он костюмов набрал! — «Я бы посмотрел, как бы Герман подошёл к этому модному дому, — подумал Лаврентьев. — Он бы не понял этой чопорности, и, скорее всего, перепутал бы костюмы, облачился в самый нелепый наряд, а потом долго бы извинялся». — Я думал его прямо на месте отблагодарить за прибыль нашему заведению, — продолжил Вениамин, играя интонациями. — Да что там «думал»… Я и отблагодарил! Благодарить… Герман не любил так говорить. Благодарности его почти не интересовали; по крайней мере, такие, о каких сейчас толковал Веня. Ему достаточно было прижаться к Кириллу так, как умел только он, — всем своим существом, которое проживало каждое мгновение как последнее. Герман вообще всегда жил так, будто завтра не наступит. — «Её красота была краткой, но яркой, — сказал он, случайно сломав подаренную Кириллом лилию. — Как ты думаешь, Кирюш, люди могут быть как цветы?» И сам оказался цветком — кратковременным, но незабываемым. — Кирилл, почему ты нахмурился? — спросил Ворошилов. — Я пошутил! Просто захотел тебя растормошить. Но Кириллу казалось, что он вновь слышал Германа: — «Кирюш, я взял из корзинки хлебные палочки, не заметив, что это для всех! Как глупо! Ну ничего, сейчас всё исправим!» — Ты думаешь о Германе, да? — догадался Вениамин. Он сам видел Квятковского лишь один раз, но тогда его поразило сочетание лёгкости и роковой тени, которая никак не хотела оставлять этого молодого человека. — Хороший был мальчик: человечный, непосредственный… Но на нём явно присутствовала какая-то тёмная печать. Он слишком выделялся, его натура не могла быть частью чего-то обыденного. — Это правда. Герман так и не понял, как жить в нашем мире. Его нелепые вопросы о том, зачем нужны сложные столовые приборы, его непонимание правил и приличий… Он был настолько живым и настоящим, что его никто не смог бы удержать в этой реальности. — В вашей истории было слишком много всего необычного, — тепло улыбнулся Ворошилов. — Как будто сам мир не мог допустить, чтобы такие отношения жили долго, — и мысленно продолжил: — «Из всего этого можно извлечь одну-единственную мораль: не стоит подбирать оборванцев с улицы, из неизвестно каких семей и окружений. С ними слишком много хлопот, риска и боли. Если бы Кирилл остался со мной, то до сих пор жил бы в спокойствии, уюте и красоте. Но он выбрал Германа. Искренность, интерес к миру, доброта… Но что в итоге? Только трагедия и пустота для того, кто выжил». Кирилл вдруг ощутил прикосновение к своей душе, словно ветер принёс шёпот из недалёкого прошлого. — «Кирюш…» Он повернул голову в сторону звука и был готов поклясться, что почувствовал аромат духов Германа — нежный, с нотками лаванды и свежей зелени. — Герман? Я… — Кирилл? — испугался Вениамин, заметив, как ссутулился его спутник. — Тебе плохо? Что-то почудилось, да? Это хорошо: говорят, если ты услышал голос покойного человека, значит, его душа пришла тебя навестить. — «Душа? Его душе всё ещё не дали уйти. Он был одинок в последние месяцы своей жизни и одинок сейчас», — подумал Кирилл. Он осознавал, что в ближайшее время ему придётся решить множество вопросов и уладить множество дел, но у него не осталось на это сил. Он не представлял, как станет добиваться от властей разрешения на транспортировку тела Германа во Францию, заказывать деревянный гроб с металлическими вставками и утопать в печатях и бумагах, если он едва стоял на ногах. Каждое слово официальным лицам, каждый шаг и каждая подпись будут усиливать его ощущение утраты. Это необходимо, но как, твою мать, «включить» рациональность, если ты опустошён? Как пройти через ужасную бюрократию ради долга перед Германом? — «По закону я не имею права на его тело — я ведь не родственник. Придётся предоставить что-нибудь, что намекало бы на нашу близость. Опять скрываться, делать всё через третьих лиц, давать взятки и бояться преследования! Может, подделать документы? Но это ещё сложнее. Господи, как я устал…» — Хочешь, мы будем и дальше так встречаться? — голос Вениамина вывел Кирилла из задумчивости. — Просто ужинать, общаться и вспоминать былое? Я скучал по тебе. Из всех моих… покровителей ты был единственным, кто относился ко мне с уважением. Спасибо тебе за это. Кирилл открыл рот, чтобы ответить, но его грудь пронзила внезапная боль. Что-то внутри него сломалось окончательно. Он сжал руку на краю стола, попытавшись удержаться на поверхности, но тело не послушалось. — Герман… Забери меня отсюда. *** Кирилл лежал в больничной палате, окружённый белизной, такой же безразличной и безжизненной, как снег за окном. Его дни проходили в вязком тумане, сознание то погружалось в сон, то вновь выплывало на поверхность реальности. Ворочаясь на жесткой койке, Кирилл снова и снова слышал последние слова Германа, видел его лицо и чувствовал его прикосновения. — «Я продам усадьбу. Я продам всё, что у меня имеется, до последней рубашки. Теперь у меня есть только одна цель — забрать тебя. Я исполню своё обещание, Герман. Мы поедем во Францию вместе». Когда доктор в очередной раз зашёл в палату, Кирилл встретил его стеклянным взглядом. Ему было лучше, или, по крайней мере, так казалось окружающим. Его тело больше ничему не сопротивлялось, как и разум. Оставалось лишь одно — действовать. Он больше не мог позволить себе ждать. На третий день Кирилл покинул больницу. Он прошёл через множество этапов: подписи, печати, встречи с чиновниками, бессонные ночи, когда перед ним раскладывались фальшивые документы и договоры, от которых зависело всё. Лаврентьеву и раньше приходилось сталкиваться с тёмными сделками и бумажной волокитой, но это дело было особенным. Продажа усадьбы — места, где он мечтал состариться вместе с Германом — дала ему нужные ресурсы. Теперь они с Кирой жили в гостинице. Но Кириллу оставалось сделать ещё один шаг — поговорить с одним из ключевых чиновников, отвечающим за международные перевозы тел, господином Александровым. Кирилл не вошёл, а почти вполз в нужный кабинет. Его плечи были опущены, осанка тоже пострадала, под ястребиными глазами пролегли тёмные тени, как метки бессонницы, щёки впали, а кожа приобрела болезненно-бледный оттенок. С появлением визитёра кабинет наполнился почти осязаемым чувством трагедии; даже воздух стал плотнее, словно всё, что Лаврентьев пережил за последние месяцы, вошло в помещение вместе с ним. — Кирилл Ювенальевич, — обратился к посетителю Александров. — Я ознакомился с вашей просьбой. Дело очень сложное, как вы понимаете. — У меня есть все необходимые бумаги, — ответил Кирилл. — Я оплатил все сборы. Местные власти уже дали своё согласие, осталось только ваше заключение. — Вопрос не только в деньгах. Вы — не родственник, и это вызывает определённые трудности. — Я всё равно это сделаю. Мне нужна ваша подпись, и я готов заплатить столько, сколько потребуется! Ради этого я продал почти всё, что у меня было! Герман был самым дорогим мне человеком. Без него я — никто. — Поймите меня правильно, господин Лаврентьев. Ваших чувств недостаточно, закон есть закон. Голова Кирилла загудела, словно в ней поселился целый рой ос. «Недостаточно». «Закон». «Родство». Холодная и бесчеловечная бюрократия всеми силами отделяла его от любви, которую он пытался спасти, хотя бы в её последней форме. — Я сделаю всё, что вы скажете. Любые документы, любые деньги… Ответьте, что вам нужно? Вы не понимаете… Вы просто не понимаете! Пожалуйста… Герман был моей жизнью, моей единственной причиной продолжать. Вы хотите, чтобы я умолял вас об этом? Я буду умолять! Чтобы я встал на колени? Просто отдайте мне его! Его родственники не предъявили никаких прав, а я… Мы должны быть вместе, там, во Франции… Пожалуйста! Слова цеплялись друг за друга и утопали в рыданиях, которых Кирилл так отчаянно пытался избежать. Он закрыл лицо руками, чтобы чиновник не видел его унижения, но вскоре снова опустил их и замер в уязвимом положении. Слёзы хлынули по бледным щекам, как две реки, смывающие остатки самообладания. Кирилл больше не мог притворяться сильным. — Я его любил… И буду любить! Пожалуйста… Позвольте его душе успокоиться! Кирилл принялся опускаться на колени, не чувствуя больше ни гордости, ни стыда, и Александров не выдержал: что-то внутри него дрогнуло. — Успокойтесь, пожалуйста, — попросил чиновник. — Я дам вам разрешение. Кирилл вскинул голову, не поверив своим ушам. — Иногда закон — это не всё, — подытожил Александров. — Но вы же понимаете, что подобные уступки не могут быть бесплатными? — Сколько? — Пять тысяч рублей. Но никакой огласки, господин Лаврентьев. — Да, — кивнул Кирилл, чувствуя, как слёзы на его лице высохли под давлением новой реальности. — Я всё понимаю. Пять тысяч рублей — сумма, которая ещё несколько месяцев назад показалась бы ему весьма приличной. Но теперь это не имело значения. Деньги, остатки прошлой жизни, честь, репутация — всё обесценилось. — Тогда будем считать, что мы договорились. Кирилл победил. Деньги, которые он отдал Александрову, остались где-то за гранью его восприятия, а полученные бумаги показались ему очень холодными, будто и они чувствовали, насколько абсурдно торговать болью и любовью. Вскоре Лаврентьев вернулся в гостиницу. В номере было тихо, слышался лишь шорох карандаша по бумаге: это Кира что-то рисовала, сидя у окна. Кирилл сделал несколько шагов вперёд и опустился на кровать, не сняв шубы. Кира, заметив его, оторвалась от своего занятия и постаралась улыбнуться: — Ты вернулся! Как всё прошло? Лаврентьев не ответил. Он пока не мог ни разговаривать, ни шевелиться. Его взгляд был расфокусирован, как у человека, балансирующего на грани между реальностью и безысходным кошмаром. Он хотел сказать, что всё кончено, что они могут забрать Германа и уехать, но воздух в его лёгких застыл, а в области сердца снова появилась боль. — Таблетки… — прошептал он. Кира метнулась к тумбочке, схватила пузырёк с медикаментами и стакан воды. — Вот, Кирюш, выпей, пожалуйста. Кирилл принял таблетки и закрыл глаза. Кира стояла рядом, как ангел-хранитель, который не мог ничего изменить, но пытался сохранить то, что осталось от его души. Мысли Кирилла быстро спутались, и единственным, что осталось, были образы Германа: его лицо, смех и прикосновения. Кирилл видел своего возлюбленного таким, каким тот был, когда они только встретились — юным, шумным и полным жизни. Кира легла рядом со своим единственным оставшимся близким человеком и тоже закрыла глаза. — Мы справимся, — прошептала она, хотя и не была в этом уверена. Тишина окутала комнату, но в этой тишине присутствовало что-то нежное, как в прощании, которому ещё только предстояло случиться. *** Кирилл проснулся глубокой ночью, не сразу поняв, где находится. Он всё ещё был в шубе и даже в обуви. Рядом с ним, свернувшись калачиком под одеялом, спала Кира. Кирилл задержал взгляд на личике девочки — таком невинном и беззащитном. Казалось, она даже дышала тише обычного, боясь его потревожить. Но внутри Кирилла всё равно не было покоя. Всё вокруг напоминало ему о том, что Герман ушёл. Лаврентьев отстранился от Киры, напоследок погладив её по волосам, как когда-то гладил Гермусю. Его тело ныло от усталости, но Кирилл не верил, что ещё немного времени в постели пойдёт ему на пользу. Пространство гостиничного номера — временное, чуждое, безжизненное — отлично олицетворяло его внутреннее состояние. Кирилл поднялся на ноги и направился к ванной комнате, стараясь держаться за стены, чтобы не потерять равновесие. Вода немного привела его в чувства, белила скрыли круги под глазами и другие несовершенства лица. Переодеваясь в чистую одежду, Кирилл размышлял о своём прошлом. Герман появился в его жизни так же внезапно, как и ушёл из неё. Они многого не успели сказать друг другу, но, чёрт возьми, знал ли Гермуся, как сильно он любил его? Чувствовал ли? Выйдя из ванны, Кирилл подошёл к столику, на котором стоял старый кофейник, и налил себе чашку крепкого кофе. На вкус напиток оказался пустым и горьким, но Кирилл не без удивления отметил, что ему стало легче: контроль над телом вернулся, сознание прояснилось. Кира по-прежнему спала. Кирилл подошёл поближе и подтянул край одеяла, чтобы укрыть её целиком. Кира вздохнула, но не проснулась. Лаврентьев смотрел на неё с нежностью и болью. Эта девочка — всё, что у него осталось от Германа. Но даже её присутствие не могло залатать огромную брешь в его душе. Отныне это его крест — быть живым, но чувствовать себя мёртвым. Кирилл снова лёг рядом с Кирой и обнял её за плечи. В этом прикосновении заключалась вся его любовь, которая больше не знала, куда себя деть. — Кирилл, — обрадовалась девочка, распахнув голубые — точь-в-точь как у Германа — глаза. — Я думала, что ты опять ушёл. Лаврентьев заметил в её взгляде не просто страх одиночества, а истинный ужас — она боялась потерять его так же, как потеряла родного отца, и посему обнял бедняжку ещё крепче, словно это могло избавить её от уже пережитых кошмаров и уберечь от предстоящих. — Я никуда не уйду, Кирочка. — Обещаешь? — Конечно. Кирилл понимал, что это обещание могло быть ложью. Он жил на грани, каждый его день являлся борьбой со своим больным телом и мёртвой душой. Возможно, скоро он воссоединится с Германом, но сейчас, в этот момент, рядом с ним была Кира, и для неё он должен был жить, пусть даже на день дольше, чем казалось возможным. — Я люблю тебя, — прошептала Кира. — И я люблю тебя. Ты у меня самая лучшая. И Кира снова уснула, наконец-то почувствовав себя в безопасности. Наступившее утро выдалось морозным и серым, как и каждое утро после ухода Германа. Кирилл знал, что сегодня ему предстояло сделать нечто, что разрушит остатки его внутреннего мира. Он должен был посмотреть в глаза реальности, от которой пытался бежать с того момента, как вернулся в Россию. Кирилл вышел на улицу, едва осознавая, как его ноги передвигались по земле. Кира так и осталась в гостинице — маленький огонёк среди мрака. Здание, в котором покоилось тело Германа, являлось не храмом или склепом, а временным приютом для тех, кто ожидал своего последнего путешествия. Здесь не было ни одной свечи и ни одного цветка, только глухая тишина и серые стены. В воздухе витал запах каких-то трав, вероятно, использованных при бальзамировании. Кирилл подошёл к телу и отодвинул белую ткань. Под ней оказался Герман. Его лицо было спокойным, будто он просто спал. А ведь при жизни он часто подолгу не мог уснуть и смотрел в потолок, борясь со своими демонами. Но теперь эти демоны победили. — Герман… — Кирилл опустился на колени рядом с телом, его пальцы коснулись холодной руки. Это было неправильно — Герман всегда был тёплым, всегда двигался и дышал. — Я пришёл. Он ждал ответа или знака, но Герман остался неподвижным. — Ты же не мог уйти… Ты просто устал. Я понимаю. Но сейчас всё в порядке, Гермуся. Я с тобой. — Кирилл рыдал беззвучно, только его плечи содрогались, а ладонь всё крепче сжимала чужие безжизненные пальцы. — Ты не мог меня оставить! Мы же только начали! Я привёз тебе всё, что ты хотел… Мы должны были начать новую жизнь… Встань, Герман! Встань и пойдем! Господи, что я говорю… Герман не просыпался. Мир больше не имел над ним власти. — Это неправда… Ты ждал меня. Я всё исправлю. Я верну тебя… Это всё ложь. Хватит, Герман! Я знаю, что ты меня слышишь! Ты до сих пор обижаешься на меня за то, что я уехал? Но я ведь уже здесь! Прости, я так больше никогда не поступлю! Комната ответила Кириллу ледяным безразличием. — Я сделал всё, что мог… Я отдал всё, что у меня было, чтобы забрать тебя отсюда. Ты больше не будешь один. Мы поедем во Францию. Кирилл слышал только стук своего собственного сердца. Весь его мир сузился до единственной точки — до тела того, кто больше не откликнется на его любовь. Всё, что они строили вместе: мечты, планы, смех и слёзы — стало воспоминаниями, которые с каждым днём будут тускнеть, пока не исчезнут совсем. Однажды, проснувшись среди ночи в без пяти минут июле, Кирилл уже не сможет вспомнить, как Герман хохотал до слёз, когда они впервые гуляли под дождём, как он неловко засовывал ноги в его сапоги, и как они прижимались друг к другу под одеялом. Кирилл снова заговорил, уже не понимая, что его слова стали бессмысленным повторением: — Я умоляю тебя… Ты ведь ждал… Я привёз тебе рубашку. Я люблю тебя. Всегда любил. Герман, я ведь вправду не мог… Они мне письма не написали. А тут я приехал и мне сказали… А я не поверил. И до сих пор не верю! Герман! Это же я! Ну? Внезапно дверь комнаты открылась, и внутрь вошёл рабочий в потёртой одежде. — Перестаньте, господин! — прошептал он. — Нельзя нарушать покой усопшего такими речами! Кирилл поднял на него дикие глаза, всё ещё сжимая руку Германа. — Вы не можете! Я верну его… Я смогу… Дайте мне ещё немного времени. — Тело нужно перевезти. Время пришло. Кирилл не запомнил, как его вывели из комнаты, как тело Германа перенесли и уложили в гроб. Всё было как в тумане: слова рабочего, чьё лицо слилось с тенями на стенах, суетливые приготовления остальных людей, противный скрип крышки соснового ящика… Когда Кирилл и Кира подготовились к отъезду, вокруг них собрались все их немногочисленные близкие люди. Они подходили по очереди, прощаясь и выражая соболезнования. Пришёл даже Вениамин — он не решился обнять Кирилла, но улыбнулся и сказал: — Прощай, Кирилл. Теперь уж точно. Будь счастлив настолько, насколько это возможно. Зато Сергей обнял брата — так крепко, как в детстве, когда тот был напуган. — Ты поступил правильно, — тихо, но уверенно произнёс он. — Мы оба сделали всё, что могли. Я горжусь и тобой, и собой. Теперь душа Германа сможет успокоиться. Не пропадай, Кирилл. Пиши мне. Кирилл только кивнул: его губы были слишком сухими, чтобы воспроизводить слова на свет. Но в его душе вспыхнуло огромное чувство благодарности — к брату, к тем, кто пришёл проститься, и к Герману, который оставил в его жизни самый яркий след. *** Через восемь дней Кирилл и Кира прибыли во Францию. И теперь Кирилл стоял у могилы Германа. Чужая земля пробивалась сквозь его подошвы, замораживая всё, что осталось в его душе. Над кладбищем нависли тучи, словно сама природа отказывалась примириться с этим актом прощания. Кирилл смотрел на белоснежный крест, который так резко контрастировал с обстановкой вокруг, и его сердце разрывалось на части. Здесь, далеко от родины, Герман нашёл свой последний приют. Кирилл выбрал для него место среди старых деревьев, чьи кроны шелестели над головами забредших сюда людей, нашёптывая им истории о жизни и смерти. Мраморный крест был простым, но элегантным, как и сам Герман. На нём, помимо имени и годов жизни, присутствовала ещё одна надпись: «Я любил тебя больше жизни, и теперь жизнь потеряла смысл». Кирилл опустился на колени и провёл пальцами по надгробию, будто надеясь, что прикосновение что-то изменит, найдёт хоть крохотный отклик. Но холод мрамора только усилил пустоту внутри него. — Герман, — прошептал он имя того, кого так отчаянно любил. — Я здесь. Как и обещал. И ты здесь. Прости меня. Я не смог тебя спасти. Я уехал, когда ты нуждался во мне больше всего. Ветер заставил Кирилла плотнее закутаться в шубу. Даже сейчас часть его души отказывалась принять столь жестокую реальность. — Ты был сильным, хоть и не осознавал этого. Даже когда мир ополчался против тебя, ты шёл вперёд. А теперь ты под землёй… И я остался один, — в уголках глаз Лаврентьева начали собираться слёзы, но он не позволил им стечь по щекам. Не сейчас. — Я отдал всё… Я продал наш дом, нарушил свои принципы, только чтобы быть с тобой, но даже это не дало мне покоя. Но я буду приходить сюда каждый день. Я не забуду тебя, Герман. Никогда. Кирилл склонился над могилой, обхватив руками камень, и долго сидел так, ощущая, как его тело становится таким же холодным, как земля, что навеки укрыла его любовь.