Когда взойдёт кровавая луна

Память странная штука… Иногда люди, места, моменты нашей жизни будто выжжены на сердце, в то время как другие забываются. Я всегда знал, что моя жизнь не такая, как у других. С юности я не видел перед собой пути — я просто делал шаг за шагом. Только вперёд. Я стремился сам не зная куда. Однажды я повернулся и посмотрел назад. И я увидел, что на каждом шагу есть выбор: пойти влево, вправо или вперёд… Или вообще никуда не идти. Каждый день человек сталкивается с выбором: между добром и злом, между любовью и ненавистью. Иногда между жизнью и смертью. Результатом наших решений является наша жизнь. В день, когда я это осознал, я стал мужчиной. Эти мысли вертятся в моей голове и — странное явление — не вызывают отторжения. Я едва ли не впервые чувствую на своих плечах вес ответственности — значимой, важной. Личной ответственности, не навязанной указаниями других людей, не вынужденной ответственности, что душит горло необходимостью. Нет. Моя ответственность в нынешнем её проявлении — это мой личный выбор. Естественный. Мой. Выбор. Прожитые годы словно прятались в череде бессмысленных дней существования и наконец догнали меня. Ухватились за подол мантии, да так и взобрались на плечи, обнимая шею. Обосновавшись. Расположившись поудобней. Потому что я позволил. Позволил зрелости стать частью меня. Две недели прошло после того, как я вернулся в Магическую Британию, в который раз заставляя следы своего присутствия в магловском Лондоне исходить рябью волшебства. Две недели прошло, как я оставил её на обдуваемой ветром поляне с блестящими от слёз глазами и вздёрнутым кверху подбородком… Как же злился на неё тогда. Я хотел видеть в её глазах благодарность за то, что делаю всё, чего она хотела. Выбрать её. Быть с ней. Не оставлять её. Я хотел, чтобы она была в безопасности и позволила мне быть мужчиной… Эта мысль вызывает отторжение. Потому что… твою же, Драко, будь честен с собой, ну же… Я хотел, чтобы она сидела тихо и не высовывалась — не вынуждала меня беспокоиться за неё. Чтобы я мог проворачивать махинации, делать задуманное мной без её вмешательства, без её участия. Просто без неё. Я хотел её покорности и беспрекословного принятия итогов, что незамедлительно последуют за моими действиями. Я ожидал восторга в карих глазах. Упоения. Восхищения, чёрт возьми, я от неё ожидал. Любой честолюбец, услышав мои мысли, расплескал бы всю свою слюну по округе, указывая мне на корысть, самовлюблённость и тщеславие, давно преодолевшее отметку допустимого. Но… В своей основе я тот, кто я есть, — кем был вначале и таким же буду до гробовой доски. Мне основательно, исчерпывающе глубоко и поразительно детально насрать на мнения ничего не значащих субъектов, возомнивших себя людьми исключительно из-за анатомической схожести с такими, как я. Я — Драко Малфой. Как вам такая искренность, честолюбцы? Так что да, я хотел от неё беспрекословного подчинения и восторга, пусть даже немого — в глазах лишь, но она… Она… Ответила мне вызовом и непокорностью. Посмела ступить на дорогу, что я выстраиваю так тщательно и так бережно, рассчитывая положение каждого камешка, каждую травинку, что привлекает внимание нужного мне путешественника. Эта дорога создана для других — не для неё. Никогда не для неё. А она взяла и пришла туда без приглашения. Посмела угрожать мне. Собой угрожать. Своей жизнью — самим фактом своего существования. Она тоже та, которой является, — кем была вначале и, конечно же, останется такой же до самой смерти. Та, что не сломалась от тёмной силы Волдеморта. Та, что отражала мои нападки и дикой кошкой разодрала лицо превосходящего её по всем параметрам охранника. Та, что сбежала. Та, что осталась. Прощала. Защищала. Рисковала собой. Она — Гермиона Грейнджер. Собственные пороки принять легко — несложно найти им оправдание, а вот принять подобное в других — не очень. Как тебе такая правда, Драко Малфой? Пальцы, сжимающие прохладное стекло, скользят по покрытому конденсатом бокалу, и затянутое серыми тучами небо за окном полностью отражает мои мысли. Такие же тяжёлые. Я не смог попрощаться с Айланом в тот день, потому что… Чёрт… Я не мог посмотреть в глаза своему сыну, зная, что его мать на полном серьёзе собирается оставить его ради борьбы за то, частью чего она даже не является. Не в этот раз. Я не мог посмотреть в глаза ребёнку, потому что и сам собирался бросить его — пойти следом за ней. И каждое сказанное ей в тот вечер слово было именно тем, что я имел в виду. Я пойду за ней. И я загнусь нахрен, если с ней что-то произойдёт. И это ещё одна причина, по которой я не смог попрощаться с Айланом. Потому что, несмотря на своего ребёнка — плоть свою и кровь, невзирая на его беззащитность, уязвимость и — от этой мысли у меня печёт в грудине — весьма реальную перспективу оставить его круглым сиротой, я готов слепо следовать по следам женщины, ведомой собственными взбалмошными решениями. Исходить пеной, орать и землю грызть от непринятия, но в итоге всё равно идти за ней. Потому что не могу уже без неё. Проклятие… Как же злюсь я на неё сейчас. — Сэр? — сдержанный голос звучит слегка озадаченно, и я понимаю, что ушёл в себя, полностью забывшись. Оборачиваюсь и упираюсь взглядом в высокую фигуру Рутерса, выполнившего моё задание. — Я стучал несколько раз, но вы не ответили, — острожно произносит мужчина, и я взмахиваю рукой, развеивая его недоумение. — Всё в порядке, — киваю головой, позволяя охраннику зайти в кабинет. — Я просто задумался. Он принимает мой ответ с присущей ему беспрекословностью и шире открывает дверь, приглашая в мой кабинет ту, для которой приготовил собственную дорогу. И я очень надеюсь, что она пойдёт прямо, а не задумает свернуть на полпути. — Мистер Малфой, — произносит почтительно, но ни в глазах, ни в самом тоне и намёка нет на учтивость. Рутерс берётся за ручку двери, намереваясь покинуть кабинет, но у меня к нему есть отдельный разговор, и я хочу, чтобы он был готов к нему. — Останься, — бросаю вдогонку, и он, кинув, просто плотно закрывает дверь, встав прямо перед ней и устремив на меня прямой взгляд. Я же перевожу своё внимание на девушку, гордо вытянувшуюся посреди моего кабинета с высоко поднятой головой и плотно сомкнутыми губами. Гриффиндор во всём своём проявлении. Мой взгляд невольно падает на правую часть её лица — на щёку, сплошь покрытую рубцами. Повреждения выглядят так, словно кто-то надкусил некогда идеально ровный кожный покров, оставив следы зубов круглой формы, что затянулись со временем свежим слоем эпидермиса, но воссоздать былую гладкость уже не представляется возможным. Джинни Уизли даже бровью не ведёт на моё неприкрытое разглядывание увечий, что оставила в подарок Песчаная язва, и мне кажется, это не такая уж большая плата — кусок кожи за возможность жить, хотя кто его знает, у каждого свои приоритеты… — Как продвигается работа по стройке нового лазарета? — задаю ей вопрос, приподнимая бровь в ответ на мелькнувшее непонимание в светло-карих глазах. Не самый мой любимый оттенок. — Достаточно ли людей задействовано? Губы Уизли сжимаются плотнее, и рыжие брови хмурятся, демонстрируя полное недоумение из-за озвученных мной вопросов. Совершенно не стоящих моего внимания вопросов. И её участия в них. — Сейчас зима ведь, — осторожно говорит она, безусловно решая в голове подброшенную мной головоломку, но ей не стоит так стараться. Она и правил-то не знает. Пока ещё. — Погода не всегда позволяет качественно выполнять работу, и дело движется очень медленно, — светлые глаза застилает опасливость, и в голосе звучит намёк на браваду. — Но мы используем пустующий барак для медицинских нужд и… — Были подозрительные случаи, сигнализирующие, что язва не полностью покинула нашу чудесную Резервацию? — перебиваю нелепые оправдания и совершенно не интересующие меня объяснения. — Непонятная сыпь? Лихорадка? — хмыкаю, отступая на шаг от целительницы. — Может, даже галлюцинации? Опасливый огонёк яркой подозрительности вспыхивает в обрамлённом пушистыми ресницами взгляде, и Уизли, не отрывая от меня глаз, ведёт головой из стороны в сторону. — Нет, — прищуривается, улавливая скрытый смысл в этом разговоре. — Ничего такого не было. — Ясно. Я отвожу от Уизли взгляд и разворачиваюсь спиной, подхватывая забытый стакан с виски, и встаю у окна. Вглядываюсь вдаль, делая глоток прохладного напитка, и позволяю себе на мгновение прикрыть глаза. Лёгкий шорох переступающей с ноги на ногу целительницы тянет кончики моих ресниц, вынуждая открыть глаза и впиться взглядом в неестественно темнеющий горизонт по периметру всей Резервации. — Какой у тебя Патронус, Уизли? — спрашиваю скучающе, и, наверное, со стороны выглядит так, будто я решительно настроен поиздеваться над девушкой. Нужно было спросить сначала, умеет ли она вообще творить такого рода чары, но… — Лошадь, — звучит едва различимый шёпот. Хмыкаю в стакан, и этот звук поглощается высоким градусом, обжигающим своей крепостью горло. — Породистая, надеюсь? Сдавленный выдох как знаменатель последующей вспышки гнева, и мне нравится это ощущение. Нравится предугадывать чужое поведение. — Это имеет какое-то значение? — с вызовом. И никакого шёпота. Как предсказуемо… Но есть одна, что предсказуемостью не отличается. Я всё ещё злюсь на неё. — Совершенно никакого, — отвечаю просто, даже не реагируя на явный вызов в тонком голосе. Допиваю последние капли виски и задумчиво кручу бокал в руках, решая, выпить ли мне ещё или же, пожалуй, на сегодня хватит. — Антиаппарационные чары не позволяют аппарировать из Резервации, и снять их могут только те волшебники, что непосредственно принимали участие в их создании, — пожимаю плечами, огибая взглядом невидимый щит, покрывающий плотным куполом территорию. — Или, если эти волшебники помрут, к примеру, то чары спадут сами по себе. Без единого звука ставлю стакан на подоконник и разворачиваюсь лицом к Уизли, что вытаращила на меня свои глаза так, словно я вылакал ящик не самого качественного пойла и теперь несу какой-то бред, а ей непонятно за какие заслуги приходится всё это выслушивать. — Конфридиус Свертикус, — называю имя, и с веснушчатого лица вмиг стирается недоумение, проявляя кое-что иное. Хищное. — Заместитель Главы Отдела Магии. Он ответственен за защитные чары всех Резерваций. Живёт в Пустоши Вереска, на севере Хайленда. Но с большей долей вероятности его можно встретить вечерком в борделе Лютного переулка, — сажусь за свой стол и прищуриваю глаза. — Он предпочитает пышных блондинок. — Это что, какая-то идиотская проверка… — начинает говорить Уизли, но я всего лишь одним движением указательного пальца, поднятого вверх, приказываю ей заткнуться. Она открывает рот, но немедленно его захлопывает. — Ещё есть камин, — как ни в чём не бывало продолжаю я, кивая в сторону упомянутого средства передвижения. Девушка прослеживает взглядом этот жест, но через мгновение снова впивается взглядом в моё лицо. — И единственное, что не позволяет его использование в широком понимании, это магический запрет, но даже если нарушить его, то кто знает, в какое место тебя занесёт. Десять лет — большой срок, и многих старых адресов либо уже не существует, либо они стали чем-то иным, нежели когда-то были, — позволяю легкомыслию проявиться в тоне моего голоса и кривлю губы. — Но если зайти в камин Министерства, подчинённого Отделу Тайн, и назвать Резервацию, то вполне вероятно попасть по назначению. Прямо на моих глазах рыжая становится будто выше, тоньше. Собранней. Из взгляда выветривается колючая подозрительность, недоумение вымывается из светлых глаз смутным озарением — дребезжащим ещё, несмелым, но всё же. Черты лица обостряются, а веснушки становятся ещё ярче, и я, не ярый поклонник всех этих пятен на коже, отвожу от бледнеющего лица взгляд. — Дементоры… — продолжаю говорить, чувствуя себя преподавателем, читающим лекцию. — Они кружат вокруг территории, и протяжённость их патрулирования составляет несколько миль — дальше лежит запрет на передвижение, — вскидываю взгляд, удостоверившись, что меня внимательно слушают. — Всё так же голодны и всё так же уязвимы к свету, — Уизли не моргает, кажется. — Их количество колеблется от пяти до десяти особей на одну Резервацию, — наклоняю слегка голову и прямым взглядом впиваюсь в широко распахнутые глаза. — Если бы кто-то заявился с обратной стороны, разгоняя Дементоров Патронусом, тогда бы шанс сбежать был весьма неплох, — сдавленный выдох колышет тюремную одежду на груди заключённой, и она прикрывает ладонью рот, заталкивая обратно в горло кашель. — Но, во-первых, для этого надо знать ненаносимое расположение Резервации, а во-вторых, действовать необходимо слаженно, ведь тем, кто находится внутри дементорского круга, нужно быть готовым встретить того, кто разрежет это окружение. Я умолкаю. Даю ей время осознать окончательно, к чему ведёт весь этот разговор. Односторонний, по большому счёту, но тембр моего голоса всегда прекрасен, так что, думаю, Уизли не против послушать его звучание ещё. — Всё это не имеет значения, — раздаётся сиплый хрип, и девушка немедленно прочищает горло, пытаясь найти свой голос. — Если в руках пусто… — Ты права, — киваю головой. — Волшебные палочки, — мне кажется, тело целительницы подаётся вперёд, и я не удивлюсь, если бы она прыгнула на меня и сжала пальцами горло, дабы удостовериться, что я действительно говорю все эти вещи и она не бредит. — Даже при самом удачном раскладе едва ли удастся обеспечить каждого заключённого отдельной палочкой, поэтому придётся действовать малыми группами, — мои губы растягивает насмешливая ухмылка, ведь я отлично помню методы борьбы Ордена с противниками. — Придётся замарать руки, чтобы добыть себе палочку. Надеюсь, годы заточения прибавили вам немного ума и вы готовы использовать нечто эффективней Остолбеней, — в глазах Уизли настолько полыхает, что нет сомнений — уж эта ведьма дойдёт до Непростительного, если потребуется. — Конфискованные палочки находятся в Министерстве — в Отделе Магических Артефактов. Доступ к хранилищу охраняется из рук вон плохо, — вздёргиваю бровь. — Кому в голову взбредёт, что туда может заявиться толпа пленников из Резерваций? Вязкая тишина наполняет пространство помещения, и только мелкий дождь вперемешку со снегом острыми иголками барабанит в окно, пытаясь пробить насквозь стеклянную преграду и разбавить жидким холодом сгустившийся воздух. Уизли смотрит на меня испытующе, и её зрачки бегают по моему лицу в поисках проблеска лжи, издёвки или ещё чего подобного. Какое простодушие. — Всё, что ты только что сказал, — лживая учтивость спадает с её речей, но целительница даже не смущается столь неприемлемым упущением, — это действительно… — её горло дёргается, и по всему телу прокатывается озноб, — … реально? — Не вынуждай сомневаться в остроте твоего ума, Уизли. Не разочаровывай меня. — Не хочу, — ехидство скрыть не получается ни во взгляде, ни в интонациях, — чтобы меня высекли прилюдно, знаешь ли. Не подозревая даже, какой сокрушительный удар своими словами мне нанесла, рыжая сверкает вызовом в глазах, и будь я другим человеком, то восхитился бы её стойкостью и умением держать лицо, но я — это я. Поэтому просто встаю из-за стола и медленно подхожу к ней. Целительница даже голову не поднимает, и подбородок её остаётся на месте — только глаза двигаются, сверкают исподлобья. — Во мне теплится надежда, — почти ласково, почти любовным шёпотом. Почти. — Что ты не изменишь себе и останешься такой же сукой, какой и всегда была, — уголок её рта вздрагивает, и это единственная реакция на сказанное мной. — Потому что, знаешь, то, что ожидает тебя впереди, способно сломать нахрен твою сердцевину, всё ещё увитую благоухающими цветочками, несмотря на пережитое ранее. Едкая усмешка искажает заострённые черты, растягивая повреждённую шрамами кожу, и эта дрянная девчонка делает крошечный шаг мне навстречу, практически прижимая своё тело к моему. Задирает голову, впиваясь в мои глаза своими, и произносит таким сладким тоном, что в моём желудке поднимается тошнота: — Я никогда не была цветочком, Малфой, — скалится мне в лицо, не отступая ни на шаг. Растягиваю свои губы в ответную улыбку и слегка склоняю голову ниже, практически чиркая носом её нос: — Уверен, что нет. И резко отхожу от неё, возвращаясь на своё место за столом, спиной чувствуя, как острый взгляд разделывает мою кожу под одеждой. Сажусь на стул, демонстративно поправляю манжеты рубашки и принимаю расслабленную позу. Окидываю лишённым эмоций взглядом женскую фигуру и задаю вопрос: — Итак, как продвигается стройка лазарета, Уизли? На её лице отчётливо проявляется озабоченность, и девушка сцепляет руки в замок перед собой, всем своим видом выражая крайнюю степень вовлечённости. — Очень медленно, мистер Малфой, — опускает глаза в пол, а потом снова вздёргивает взгляд. — Места в бараке, который мы используем вместо специального помещения, не хватает: бумажные папки с данными пациентов негде хранить, и я не могу их как следует каталогизировать, — сокрушённо качает головой, снова отводя взгляд, вот только в этот раз в сторону. — У меня нет обустроенного места для того, чтобы варить зелья, и это тоже плохо, как вы понимаете, — зима ведь, люди болеют чаще. Слегка наклоняюсь над столом, внимательно слушая каждое слово целительницы, и задумчиво подпираю подбородок указательными пальцами обеих рук. — И что же ты предлагаешь? — Думаю, — выдыхает, даже паузы не взяв на задумчивость, — нам нужно привлечь больше людей на стройку, и, — пожимает плечами, — я не знаю, возможно, стоит заключённым, занимающимися деревом, работать дольше, — хмыкаю, и Уизли быстро качает головой, предлагая дослушать, — чтобы делать кровати для лазарета, тумбочки и заготовки для полов. Люди не будут против поработать после отбоя, если вы позволите. Женщины тоже могли бы помочь — убирать опилки, шлифовать даже. Они сильные — справятся. Опускаю руки на стол и глубоко вдыхаю, рассматривая стопку корреспонденции на краю столешницы. — Я подумаю над этим, — оглашаю вердикт, кожей чувствуя женскую ухмылку, но, когда поднимаю взгляд, на лице Уизли сидит всё та же озабоченность и полная вовлечённость. — Как обстоят дела в Резервации в целом? — О, — заламывает брови, — вчера у Корнера поднялась температура — вы ведь помните, он пережил болезнь, и вот опять эта внезапная лихорадка… — сокрушённо кусает губы, задумавшись о своём пациенте, и тяжело выдыхает. — Я уверена, что это просто простуда, но, если вы позволите, я бы хотела изолировать его в отдельном бараке — на всякий случай. Я буду наблюдать за ним. А ещё Маргарет, — ударяет ладонью о ладонь, направляя на меня полный беспокойства взгляд. — Она работает на кухне. — И что же с ней? — спрашиваю сдержанно, двигая челюстью из стороны в сторону. — Она чешется, сэр, — понижает голос, словно тайну мне доверяет. — Полностью. — Какой ужас. — Да, думаю её тоже нужно изолировать вместе с Корнером. Может случиться, что количество заболевших будет увеличиваться. Мы должны быть очень внимательными. И будет лучше, если охрана не будет заходить внутрь. Мало ли… — Я распоряжусь, — коротко извещаю, взмахивая рукой, и взгляд мой, направленный на Уизли, меняется. Так же, как тон голоса. — Ожидайте дальнейших указаний. Последняя фраза звучит с двойным подтекстом, и каждый из присутствующих в этой комнате — даже слившийся с интерьером Рутерс — прекрасно понимают, что на самом деле она значит. — Благодарю, — склоняет голову Уизли, и впервые мне кажется, что этот жест в её проявлении наполнен долей искренности — не полностью, конечно же, но всё же. Она разворачивается к выходу, и Рутерс услужливо открывает ей дверь, готовый выпроводить заключённую вон, но внезапно девушка останавливается, и я совершенно не удивлён повисшим в воздухе вопросом: — Почему, Малфой? Мой взгляд, направленный на неё, даже не вздрагивает, и усмешка на лице моём настолько искренняя, как и склонённая ранее голова Уизли: — Мне стало скучно. Мой взгляд успевает выхватить закатанные к потолку глаза, а слух уловить фырканье, которое, впрочем, прерывается закрывшейся дверью. Говорил ведь — сука. С глухим щелчком дверной ручки с меня слетает всё напускное, и я, отпустив наигранную безучастность, перевожу свой взгляд на подпирающего дверь Рутерса. — Итак, — пожимаю плечом, — теперь ты всё знаешь. Скривив губы в понимающей усмешке, охранник просто кивает, выражая нехитрым жестом свою задумчивость. — Я догадывался, что вы замышляете нечто подобное, ещё в тот вечер, когда вы попросили провести вас через границу, а потом буквально вынудили спасаться бегством, опасаясь за жизнь, — Рутерс вскидывает взгляд к потолку, ухмыляясь. — Славная была прогулка. Да, я сделал это — нашёл тихое местечко в фешенебельном районе Лондона, где в уютном, хоть и ничем не примечательном домишке, коротает свои последние дни бывший премьер-министр магловской Великобритании. Да, я не особо церемонился, с ходу врезаясь в размягчённый возрастом разум старика, мгновенно извлекая нужную мне информацию, но я мог бы оправдаться тем, что и времени у меня не было. Мог бы оправдаться, если бы испытывал в этом потребность. Я не испытываю. Как только я получил то, что мне нужно, — нам пришлось буквально убегать со всех ног подальше от вычурной гостиной, стены которой сплошь усеяны фотографиями с высокопоставленными политиками магловских стран. — Ты можешь уйти, когда всё начнётся, — прямо заявляю я. — Здесь будет бойня, и ты об этом знаешь, — Рутерс не двигается с места и продолжает смотреть перед собой. — Волдеморт всё ещё силён и способен подавить возрождённый Орден. — Но ведь вы позаботились о том, чтобы Правителю было очень нелегко с этим справиться, не так ли? — прищуривается мужчина, фокусируя взгляд на мне. Я не отвечаю на заданный вопрос, продолжая разговор с того места, где и остановился. — Ты не единожды доказывал мне свою верность, Рутерс. Я хочу достойно оплатить твои заботы. Глаза волшебника вспыхивают, и губы трогает лёгкая улыбка. — Не буду скрывать — деньги никогда не бывают лишними, и я с удовольствием приму вашу благодарность, — он делает глубокий вдох и отталкивается от двери, подходя ближе к центру кабинета. — А ещё я останусь в Британии. Услышанное приводит меня в ступор, и я не скрываю своего замешательства, но Рутерс, видя моё неверие, продолжает хранить невозмутимость. — Ты можешь устроить свою жизнь за пределами Англии, — придя в себя, направляюсь к графину с виски. — Воссоединиться со своим сыном, сёстрами, — наливаю напиток в стакан и делаю маленький глоток, продолжая заинтересованно глазеть на своего охранника. — Зачем тебе оставаться здесь? — Я слишком стар для жизни в тех местах, которые мне чужды, — без лишних промедлений отвечает он, неподвижно застыв во весь рост. — Я буду куда более полезен здесь. Понимающая ухмылка искажает мой рот, и я взмахиваю стаканом в сторону Рутерса. — Ты примкнёшь к Ордену. В нём даже отклика нет на мою догадку. Мужчина просто стоит, и взгляд его не дрогнет. Всё же я действительно хорош в том, чтобы подбирать себе правильных людей. Для меня правильных, конечно же. — В прошлый раз даже идиоту было понятно, что Министерство падёт, — тихо говорит волшебник, и впервые его голос срывается. — Я видел это – все видели. Нам пришлось выбирать сторону, и кто умнее, примкнул к новому режиму, пытаясь стать как можно незаметней. Стать серой массой, — короткий миг слабости исчезает в тёмных глазах, и передо мной всё тот же невозмутимый человек. — Я всегда ставил на вас, мистер Малфой. И ещё ни разу моя ставка не сгорала. И в этот раз я либо сорву куш в конце, либо проиграю, — неопределённо взмахивает рукой и пожимает плечами. — Судьба. — Но почему, Рутерс? — Если ваши планы возымеют успех и Орден свергнет Волдеморта — мой сын сможет вернуться в мир, которому принадлежал с самого своего рождения, пусть и без капли магии в крови, — эти слова отзываются во мне пониманием, и я незаметно стискиваю стакан крепче. — Эта земля принадлежит ему так же, как и он принадлежит ей. Мы нечасто видимся… Да, он в безопасности, сыт и спокойно засыпает по ночам, но… Я хочу, чтобы он вернулся. Туда, где родилась, жила и умерла его мать. Я хочу, чтобы он вернулся домой. И мои сёстры. Они тоже скучают, — Рутерс умолкает, а я же опускаю глаза, разглядывая носки своей обуви. — У меня есть шанс вернуть им этот дом, — твёрдость в голосе набирает силу, практически звеня уверенностью. — И, если ради этого я должен пошевелить своей задницей, — я это сделаю. Тишина скрадывает значение сказанного, укрывая своей тайной обнажённое откровение, и я, не произнося ни слова, наполняю ещё один стакан янтарной жидкостью. — Очень пламенно, — это всё, что я произношу, и протягиваю стакан Рутерсу. Он делает несколько шагов ко мне и забирает предложенный напиток, в один глоток уничтожая содержимое. — Никогда не умел красиво говорить. — Мне потребуются твои навыки ориентироваться в магловском Лондоне, — вытягиваю из-под стопки пергаментов небольшой клочок бумаги и даю его охраннику. — Нужно попасть в этот отель. Он пробегается по скудным строчкам, и, когда поднимает на меня глаза, я произношу: — Что думаешь? — Я думаю, вы наверняка довольны тем, что я отказался от Непреложного Обета, когда вы мне предлагали. Растягиваю губы в надменной улыбке, отвечая прямым взглядом. — Я очень доволен, что ты тогда отказался. *** В этот раз я даже не пытаюсь втиснуть себя в отвратительные штаны из джинсовой ткани, отдавая предпочтение классическим брюкам чёрного цвета. Данью моей маскировки является пальто, едва достигающее колен, и даже этот элемент магловской одежды кричит всему миру, что я не просто какой-то там плебей из трущоб. В любом из существующих миров наличие вкуса сложно приглушить. Он либо есть, либо его нет. У меня есть. Блестящий автомобиль с молчаливым водителем плавно скользит по мокрым улицам Лондона, и, если у магла возникают короткие вопросы, — Рутерс, сидящий на переднем сидении, немедленно отвечает на них. Мой локоть упирается в нижнюю часть затемнённого окна, а подбородок находит опору на костяшках полусогнутых пальцев. Панорама движущегося города смазанной колдографией мельтешит перед глазами, и мысли, расслабленные возможностью не предаваться размышлениям, невольно пускаются на самотёк. Я думаю о ней. Грейнджер. Конечно же, я думаю о ней. Ходила ли она по влажным улицам старого Лондона, подобно этим безымянным женщинам, что на мгновение выхватывает мой взгляд? Смеялась ли? Разглядывала витрины магазинов? Пряталась ли от промозглого холода в тёплых помещениях сотен кофеен, рассыпанных на каждом углу? Член в штанах ощутимо тяжелеет, стоит вспомнить вкус её поцелуев и тепло прикосновений. Кошусь сначала на сидящих впереди людей, а потом опускаю взгляд на ширинку. Предатель. Я всё ещё зол на неё. Наверное. Она стала такой… мягкой во всех нужных местах. Такой соблазнительной на ощупь. И я так остро ощущаю нехватку её присутствия — нуждаюсь в её объятиях, и возможности слышать удары сердца в её груди. Я изголодался по её запаху и по её дыханию. Закидываю ногу на ногу, призывая собственное тело быть сдержанней, но напряжение в паху отзывается неудовлетворённой болью на мои жалкие попытки успокоить доставляющий ощутимый дискомфорт стояк. Я тоже скучаю по ней, приятель. Память услужливо подкидывает воспоминание о том дне, когда Грейнджер впервые отдалась мне. В грязной комнате. В холоде. В неволе. Я тогда упал в неё полностью, а до этого только ходил вокруг да около, не способный отойти. Прикрывая пальцами подбородок, прячу свою улыбку, предаваясь прошлому. Воспроизводя в уме каждый вздох, стон, взгляд… Злость растворяется во мне, поглощённая призрачными переливами женского голоса и фантомными ощущениями её прикосновений… Не стоило мне так уходить в последний раз. Не стоило оставлять Грейнджер исходить собственной озлобленностью на мою отчуждённую холодность — объяснимую, конечно же, но… Не стоило. Автомобиль останавливается на дороге, ожидая разрешения светофора продолжить движение, и мой взгляд цепляется за группу высоких мужчин, беседующих на обочине. Магловские авроры. Констебли, кажется. В их кобурах не древко волшебной палочки, а металлическая конструкция — смерть, закованная в сталь. Я могу сколько угодно презирать магловский мир и его обитателей, насмехаться над хрупкостью их тел и подверженностью всяким болячкам, но я был бы полнейшим идиотом, если бы считал их род безобидным скопищем двуногих существ. Они умные. И изворотливые. Хитрые. Они мнят себя победителями на вершине эволюции. У них нет палочек, магии и способности творить волшебство, но эти люди вполне компенсировали эти недостатки собственными, ужасающими в своём проявлении изобретениями. Смертельными как для них, так и для нас. Этот мир содрогнётся, если волшебники выступят против маглов. Этот мир захлебнётся в крови. — Приехали, — прерывает мои размышления Рутерс и показательно обхватывает ручку на двери, показывая, как именно я должен поступить. Закатываю глаза и без единой заминки открываю дверь, выбираясь наружу. Ветер швыряет в лицо поток из смеси дождя и снега, и я поднимаю воротник пальто, пытаясь защититься от зимнего недовольства. Едва окидываю взглядом возвышающееся передо мной здание и хмыкаю: Крам мог бы выбрать более неприметное место для встречи. Наверное, у него тоже имеется вкус. Какой-никакой. Стеклянная дверь передо мной услужливо открывается специально предназначенным для этого человеком, но я его даже взглядом не удостаиваю. Рутерс тихой поступью движется по правую руку от меня, и я практически сразу вырываю взглядом темнеющую макушку на одном из многочисленных диванов, расставленных в относительном уединении друг от друга. Расстёгивая на ходу пуговицы, уверенным шагом направляюсь в сторону болгарина, и тот, почувствовав моё присутствие, тут же вскакивает на ноги, вклиниваясь своим взглядом в мой. — Малфой, — коротко приветствует меня, едва взглянув на Рутерса. — Крам, — слегка опускаю голову в ответ и киваю в сторону своего сопровождающего. — Это охранник из моей Резервации — Мериус Рутерс, — присаживаюсь на мягкий диван, раскидывая руки по обе стороны от себя на спинку мебели. — Он слишком долго ошивался рядом с гриффиндорцами и заразился неизлечимой отвагой, поэтому будет одним из тех, кто примкнёт к Ордену, как только Лонгботтом заявит о своём намерении воссоздать Сопротивление. Ты можешь ему доверять. Виктор так и остаётся стоять, продолжая сверлить меня взглядом. — Не уверен, что могу доверять хоть кому-то из твоего окружения, — тихо произносит он, принимаясь осматривать пространство вокруг нас. — Не обижайся на него, Рутерс, — насмешливо тяну я, поворачивая голову в сторону охранника. — Он тебя ещё не знает. Крам переводит на меня свой испытующий взгляд и ничего не говорит, поэтому я просто выдыхаю и снижаю немного степень своего веселья. Какой же скучный тип, честное слово. — Поговори о нём с Лонгботтомом, — в тон Краму говорю я, напрочь стирая со своего лица наигранную беспечность. — Уверен, ты изменишь своё мнение. Если мои слова хоть немного и развеивают сомнения Крама, то виду он не подаёт. — Ты принёс? — коротко спрашиваю, наблюдая, как болгарин снова вернулся к исследованию каждого присутствующего в зале магла. — Да, — отрывисто отвечает он, на секунду опуская взгляд на меня. — Мне удалось собрать пятьсот палочек. Хмурюсь, на мгновение переключаясь на подсчёты в своей голове, и только потом отвечаю: — Это меньше, чем требуется, но больше, чем я ожидал. — Мне пришлось посетить шесть стран, чтобы заполучить их. — Я понимаю, — говорю серьёзно, без единого намёка на насмешку. — Лонгботтом готов? — Вполне, — кивает Крам. — Уизли? — Осведомлена и начала подготовку. Мимо нас проносится стайка детей, совершенно не отягощённых правилами поведения в общественном месте, и я реально борюсь с желанием фыркнуть на это проявление невоспитанности. — Что по поводу моих требований? — подбираюсь к главному вопросу. К единственно важному, если быть честным. Челюсть Виктора очень восхитительно сжимается в спазматическом припадке, и он практически выдавливает из себя слова. — Их выполнят, — карие глаза останавливают своё неусыпное бдение и фокусируются на моём лице. — Каждый из пунктов, но ведь ты и так это знал, — ты не оставил Конфедерации ни единого шанса на отступление. Если Крам хотел вызвать во мне смущение, то явно переоценил свои силы. Всё, что он добивается от меня, — лёгкое пожатие плеч и пристальное внимание к светлой нитке, невесть как прицепившейся к моему рукаву. — Твой отец не сможет покинуть границы Франции, — не дождавшись от меня никакой реакции продолжает Крам. — Никогда. За ним будет приставлено наблюдение, и это понятно — Бонаккорд взял на себя ответственность за его пребывание в своей стране, и Люциус не то чтобы законопослушный волшебник. — Меня это устраивает. — По поводу остальных — я не буду говорить, куда именно их разместят, но уверяю: и Нотты, и Забини будут в полной безопасности, — на диван с мягким стуком падает бумажный пакет, и я поворачиваю голову, рассматривая лишённую любых опознавательных знаков упаковку. — Здесь портключи с детальными инструкциями. Их встретят. — Хорошо, — вытягиваю из внутреннего кармана пальто сложенный квадрат и протягиваю Краму. — Вот адрес, куда Лонгботтом и Аббот должны прибыть в назначенное время — я переведу их через границу, покажу расположение моей Резервации, — протягиваю руку вправо, и Рутерс немедленно передаёт мне увесистую папку, сплошь набитую тончайшим пергаментом. — Здесь чертёж планов построения всех Резерваций, количество охраны, заключённых, список министерских служащих, глав отделов и прочее. В этой папке находится всё, что я обещал, — смуглые пальцы обхватывают край папки и тянут на себя, но я не отпускаю свою хватку, внимательно вглядываясь в лицо Крама. — Астория Уимпилл, — с нажимом произношу имя, вкладывая в её звучание необычайную многозначительность. — В девичестве Гринграсс. Эта женщина предоставила большую часть доказательств о деяниях Комитета по изобретению чар. Запомни это имя и вспомни о вкладе этой леди в общее дело, когда придёт время, — я дожидаюсь момента, когда Виктор едва заметно ведёт подбородком и только тогда расслабляю пальцы. — Что будет дальше, меня не интересует. — Мы почти закончили разработку плана, — зачем-то произносит он, как будто мне дело есть до дальнейших действий Конфедерации. — Включите и этого человека в свои планы, — бросаю взгляд на Рутерса и поднимаюсь с дивана. — Вам понадобится каждый, кто готов предоставить помощь с той стороны. — Я прикрываю целительницу, пока она упражняется в магии с другими заключёнными, — неожиданно смущённо произносит Рутерс, прочистив горло. Бросаю на него короткий взгляд, внутренне морщась от неприкрытого, заменившего тёмные радужки в глазницах моего, вообще-то, охранника уважения. Уважения, направленного на Виктора Крама, Салазар. — Смотри, — тычу пальцем в едва не краснеющего взрослого мужчину. — Рутерс уже приносит пользу. Каменное лицо Виктора так и остаётся в своём первозданном виде — полное отсутствие каких-либо эмоций. Скучный человек. Но смелый. Да, я готов признать его храбрость и наличие сострадания, и там даже совести место нашлось, как оказалось. Поправляю пальто, стряхивая с себя налёт драматизма, но всё же не могу удержаться от следующей фразы: — Ума не приложу, как ты сумел выжить в Дурмстранге с такими-то внутренними настройками. Густые брови болгарина хмурятся, и это едва ли не единственное проявление эмоций в этот вечер. Он понимает, о чём я говорю. — Не место определяет человека, Малфой, — сдержанно произносит Крам, и я фыркаю несдержанно. — Возможно, но его окружение уж точно, — коротко даю знак Рутерсу двигаться, и, когда равняюсь с Крамом, практически чиркая своим плечом его, этот чемпион произносит вслух то, что ему не позволено: — Гермиона… Мои ноздри ощутимо дёргаются, и напряжение мигом сковывает мышцы тела. Я даже головы не поворачиваю — просто смотрю перед собой. — Я не стану обсуждать Грейнджер с тобой, Крам. В моём голосе предупреждение. Угроза, если так угодно. Да, я всё ещё ревную мою Грейнджер к этому человеку. — Я хотел сказать, — ну конечно же он не затыкается, — что согласен с тобой в вопросе её неучастия, — мои крепко стиснутые зубы ноют, но я не могу и вдоха сделать. — Я её друг и, думаю, имею право высказаться по этому поводу. Медленно, очень медленно поворачиваю голову в сторону Крама и сдержанно чеканю каждое слово: — Это чудесно, что ты определил для себя рамки ваших отношений, — медленно выдыхаю, обуздав взбесившегося собственника в себе. — Удачи, Виктор Крам, — она тебе пригодится. И едва произнеся последние слоги, уверенно направляюсь к выходу из отеля. — Малфой, — тихо звучит за спиной. — Она прекрасный человек. Береги её. Я даже не реагирую на эти слова ни движениями тела, ни голосом. Ещё не хватало, чтобы всякие непонятные типы давали мне советы, как именно я должен вести себя со своей женщиной. Как же я соскучился по ней. *** Запах имбирного печенья едва уловимо витает в пространстве этого особняка, и весёлый огонь в камине — жёлтый, с оранжевыми бликами и багряными всполохами — ненасытно похрустывает сухими поленьями, подмигивая каждому, кто задержит на его трапезе чуточку больше внимания. Уют и спокойствие удивительным образом сочетаются с непостоянством и взрывным нравом обитателей этого дома, а безмолвные стены этой гостиной хранят в себе сотни секретов. Каждая маленькая тайна, высказанная почти шёпотом, или огромная, излитая криком, надёжно запечатаны в невидимых глазу трещинах этих стен. Этот дом стал для меня убежищем на долгие десятилетия, моим укрытием… Мы с этим особняком практически друзья. Останемся ли мы друзьями и дальше? Поднимаю глаза, упираясь взглядом в огромный портрет над камином: яркие мазки кисти, тщательно выписанные детали и, конечно же, красная помада на губах хозяйки. Улыбаюсь своим мыслям: даже по прошествии времени этот образец художественного искусства всё так же остаётся для меня слишком вызывающим. Тихие шаги Блейза я узнаю среди сотен, кажется: вкрадчивые и неспешные, будто ему и дела нет до бешеного вращения мира в его вечном стремлении угнаться куда-то вперёд. Не отрывая взгляд от созерцания портрета, слышу возню Блейза, наполняющего хрустальный бокал чем-то, что несомненно таит в себе высокий градус. — И как прошло? — летит ко мне вопрос, и я, прежде чем ответить, подношу свой виски ко рту, перекатывая на языке напиток, определяя уровень сбалансированности оттенков вкуса. — Нормально, — бросаю я, разворачиваясь к другу лицом, и тут же упираюсь в прямой, изучающий взгляд. — Вы все должны исчезнуть в одно и то же предназначенное время, — Блейз на мгновение отводит глаза, но, когда я продолжаю говорить, снова смотрит прямо. — Волдеморт будет слишком занят нападениями на Резервации — у нас будет шанс ускользнуть незамеченными. — Драко… — Две лазейки на границе — одна для моих родителей, вторая для тебя с Ноттами. Хрустальный бокал с острыми гранями неаккуратно звякает о стеклянный столик, и выплеснувшаяся жидкость даёт возможность сосуду в опасной близости заскользить практически по самому краю стекла. — Чёрт возьми, — рявкает Блейз. — Ты дашь мне хоть слово сказать? Открываю рот, но не успеваю произнести ни звука, потому что в гостиную, нервно сокращая расстояние, врывается Тео, и его шаги я тоже способен узнать среди сотен. Блейз что-то шипит себе под нос, стискивая пальцами переносицу, и просто прикрывает глаза. — Драко, — едва сдерживая недовольство, ворчит Тео, бросая на спинку ближайшего дивана белоснежные перчатки. — К чему такая спешка? Мы опоздаем на приём к Булстроуд. Пэнси, затянутая в облегающее платье цвета ночи, неожиданно тихо следует за своим мужем, бросая настороженные взгляды то на меня, то на Блейза. — Нужно поговорить, — спокойно заявляю я, отставляя свой стакан на каминную полку. Окидываю долгим взглядом троих волшебников, двое из которых вопросительно всматриваются в моё лицо, и одним махом вскрываю цель своего визита. — Вы должны покинуть Британию в ближайшее время. Брови Тео лезут наверх, а протянутая рука так и зависает в воздухе над брошенными перчатками. Пэнси переминается с ноги на ногу, и её глаза настолько огромны, что даже с расстояния удаётся заметить разливающийся в них страх. — Чего? — отмирает Тео, поворачиваясь к Блейзу. — О чём это он говорит? Треск огня позади меня освещает ярким заревом гостиную, прежде чем пасмурные тени успевают поглотить короткую вспышку запертого в камине пламени. — Грядёт восстание, Тео, — я не могу скрыть напряжение в голосе, и Тео, различая эти нотки в моём тоне, немедленно впивается в меня немигающим взглядом. — Резервации падут одна за другой, а после… — слегка опускаю голову, наблюдая, как в его глазах разверзается буря, — здесь начнётся ад. Пэнси грузно оседает в ближайшее кресло, и я краем глаза улавливаю взмах женских рук, но не следую за этими движениями взглядом — я полностью сосредоточен на Теодоре. Он сверлит меня испытующе, разрезает кожный покров подобно целителю, призванного изучать болезни и находить пути к исцелению. Он вонзается в мои глаза своими, пытаясь проникнуть в мой разум, перебрать мои мысли, чтобы понять — для чего… Зачем всё это? И как до этого дошло. Он смотрит, и ничего иного нет, кроме этого взгляда. Нет ни Пэнси, тяжело дышащей, Блейза нет, изваянием застывшего. Ничего, кроме взгляда, полного догадок, нет. И умозаключения. Такого ноттовского, такого, как всегда, вспыхивающего яростным огнём умозаключения — ослепляющего своей горячностью. Плавящего. — Это всё из-за неё, да? — цедит едва размыкая губы и слова его смятые. Как и его взгляд. — Из-за Грейнджер? Ты… — зрачки практически поглощают пигмент и глаза становятся чёрными бездонными дырами. — Ты берёшь и уничтожаешь нашу жизнь ради прихотей какой-то грёбаной грязнокровки, — моя рука дёргается следуя рефлексу ухватить древко волшебной палочки, но я сдерживаю этот порыв. — Как ты мог так поступить с нами? — голос Тео сходит на нет и он как-то растерянно тыкается взглядом в Пэнси, а потом и на Блейза. — Всеми нами? В левой части моей груди ноет под рёбрами. Пульсирует. Это она — сверлящая, нарастающая боль. Жгучая. Это она… — Тебе нужно обновить чары ненаносимости на ваш особняк, — пустым голосом сообщаю я, внешне полностью глухой к высказанным в мой адрес обвинениям. — Тебе тоже, Блейз, — перевожу взгляд на Забини. Вытаскиваю из кармана брюк сложенный пергамент и кладу его на ближайший стол. — Здесь описан ритуал, — переключаюсь на бледную Пэнси, сжимающую собственной ладонью своё и горло и добавляю: — Понадобится кровь всех членов семьи. — Твою же мать, — рычит несдержанно Тео. — Замолчи! — он делает несколько наполненных яростью шагов в мою сторону и Блейз на задворках моего зрения дёргается к Нотту, но я совершенно неподвижен. — Я не собираюсь никуда уходить, — голос Тео звучит ближе и лицо его искаженно неприкрытой злобой. — Какого хрена ты вообще принимаешь решения о моей жизни? — Подумай об Арабелле… Я даже не успеваю договорить, потому что Тео резко оказывается напротив меня – настолько близко, что я могу с лёгкостью разглядеть его глаза. Да, они действительно черны как ночь сейчас. Поглощённые тьмой и ненавистью. Ненавистью ко мне. — Не говори мне о моём ребёнке, — его голос тих, но пронизан едва сдержанной угрозой. — Не смей говорить — ты не имеешь права, — презрение смешивается с дыханием Тео и липкой массой накладывается на кожу моего лица. — Ты всегда так поступаешь — давишь на больное, требуешь… — уголок его рта презрительно дёргается и на миг лицо моего друга искажает отвратительная личина. — Быть твоим другом — значит быть вечно тебе обязанным просто так, за возможность носить это звание. Рисковать жизнью ради твоих капризов, подставлять не только свою жизнь, но и жизнь своих близких. Ради тебя, — Тео не прикасается ко мне руками, не направляет палочку в мою сторону. Он наносит удары куда более эффективно. Словами. — Тебя не волнует благополучие моей дочери — ты чёрствый, безнравственный кусок дерьма. Всё, что тебя волнует, — это момент. Ты живёшь в моменте, Малфой. Не отвлекаясь ни на прошлое, ни на будущее, да и зачем, когда здесь и сейчас — такая полнота жизни, такой огонь, как же упустить момент, верно? А потом пффф и нет его, сгорел, а ты, получив своё, перешагиваешь через тех, кто имел глупость довериться тебе, и как сумасшедший рыскаешь в поисках очередного момента. Чтобы получить очередную дозу, и какое тебе дело до жизни тех, кого ты оставляешь позади… Голос Тео теряет былой жар и он будто сдувается весь — становится ниже и глаза его светлеют. Он медленно отходит от меня, с отвращением осматривая с ног до головы. Кожа вокруг его рта побелела, но на щеках виднеются красные пятна. —Твоё беспокойство о моём ребёнке всего лишь очередная уловка, — горькая усмешка натягивает обескровленные губы и Тео уничижительно фыркает, — Ты ничего не знаешь об отцовстве и всё равно лезешь с этим ко мне. Это низко даже для тебя, Малфой. Да, я ничего не знаю о том, как быть отцом своему ребёнку. У меня перед глазами не было ни достойного примера, ни времени, чтобы морально подготовится к появлению на свет продолжения самого себя. Я не вижу, как растёт мой сын. Я не вижу как он засыпает и как просыпается. Как он крепнет с каждым днём, становится смышлёней, хитрее. Я просто не вижу его. Так что да… я ничего не знаю об отцовстве. Высокая фигура плотной стеной обрывает презрительный взгляд Тео, оставляя нас обоих на разных сторонах. — Заткнись, Тео, – сдавленно произносит Блейз, как всегда, становясь лицом к Нотту. — Это ты ни хрена не знаешь… — Ну, конечно, — хлопает в ладоши Нотт, с преувеличенной радостью разводя ладони в стороны. — Тео не знает — Блейз знает, — опускает голову и сверлит глазами уже не меня. — Нудный, логичный и сдержанный Блейз, — выплёвывает каждое слово и я просто прикрываю глаза. — Ты вечно принимаешь его сторону — все эти безумные выходки, постоянные уловки и манипуляции. Посмотри на нас — мы ведь друзья, не так ли? Но что нас связывает, Блейз? — Тео слегка смещается в сторону и бросает на меня острый взгляд. — Что связывает, кроме паутины, так ловко связанной мистером Совершенством? Убери эти сети — и что от нас останется… Что связывает нас… О чём наша дружба… Она зашита в шалостях детских, жестоких порой, в отблесках хрусталя в слизеринских стенах и смешках подтрунивающих. Во взглядах потерянных, в словах поддерживающих и в страхе. Ужасе, что связал по рукам и ногам. В кошмаре, что погасил задорный блеск в глазах и стёр в пыль восхищение во взгляде на окружающий нас мир, что должен быть прекрасен, но на деле прогнил весь до основания. Связь наша в тошноте, выплеснувшейся под ноги, и слезах удушливых. О тайнах общих и слабостях проявленных. Нет в этой дружбе возвышенного благородства, нет в ней и доблести, достойной почитания. Но есть в ней горе. Скрытое. Заштопанное в жилах так глубоко и так давно, что и стежков уже не найти. Горькое горе. Сейчас уже прелое на вкус. Пережёванное. У каждого своё, но непременно разделённое на троих — каждому по кусочку. Чтобы не было так невыносимо мучительно жрать эту горечь. Не в одиночку им давиться, а вместе разделить. Боль. Страдания. Пытки. Смерти, свидетелями которых мы стали, — вынуждены были стать. Вот о чём наша дружба, Тео. Вот о чём наша связь. Каждое произнесённое Тео слово лупит куда-то в грудь. Тупо так. Не остро. Но причиняя ощутимую боль, чёрт возьми… Я запоминаю черты его лица, вспоминаю идиотские шутки и его отвратительный истерический характер. Разум так натурально, так естественно воспроизводит взрыв несдерживаемого хохота, что я невольно обвожу глазами стены гостиной в попытке уловить ускользающие в невидимых щелях трели. Кресло, где Тео вечно ворчит, закатывая глаза. Диван, где перебравший виски Блейз фыркает в стакан, расплёскивая содержимое, и мелкие капли поблёскивающей росой покрывают его лицо. Камин, что подпевает каждому из наших голосов. И мы смеёмся. Мы смеёмся. Забываемся друг в друге незрелыми шутками, растворяем в алкоголе остатки совести и низким рокотом выхаркиваем из себя тьму, сожравшую наши души ещё в семнадцать. Больше не будем. Не будем смеяться. Не сводя с раскрасневшегося лица Нотта взгляда, я просто хмыкаю, криво ухмыляясь. Безмолвно принимая каждое выплюнутое им обвинение, и Нотт, не упуская ни единого изменения на моём лице, ярится ещё больше. Грейнджер права — я ни хера не умею объясняться. — Надеюсь, она стоит того кошмара, который ты устроил не только в своей жизни, но и в жизни других людей. Миллион очков Гриффиндору — несите сраный кубок, — челюсть Тео дёргается, и глаза заволакивает стальная решимость. Он вытягивается во весь рост и прямым взглядом смотрит в мои глаза. — Я больше не желаю видеть тебя в моём доме, Малфой. Никогда. Последнее слово, будто выпущенное на свободу проклятие, с глухим шорохом растворяется в воздухе, впитываясь в невидимый взгляду кислород. Становясь этим воздухом. Становясь частичкой кислорода, что немедленно оседает в лёгких. Я больше не желаю видеть тебя в моём доме, Малфой. Никогда. Я ошибался. Это не огонь трещит, пожирая поленья, а нити, что связывали меня с этим местом. С этим человеком. С моим другом. Трещит. Вот и всё, Драко. Вот и всё. Не беспокоя больше никого ни словом, ни своим присутствием, я просто бесшумно переставляю ноги и, обходя онемевшего Блейза, ухожу прочь. Я чувствую режущий взгляд Тео, ощущаю кожей рваные порезы от его презрения, но больше не смотрю на него. Я ухожу. Тихий шелест тонкого платья за спиной пугает гробовую тишину, и женские шаги, ускоряясь, слышатся всё ближе, но… — Не сегодня, Пэнси, — так говорит усталость. Так звучит разбитое изнеможение. — Я закрывал глаза на твои выходки все эти годы. Но не сегодня. Запутываюсь в собственных ногах и слегка поворачиваю голову, упираясь взглядом в наполненные слезами покрасневшие глаза. Какой же у неё испуганный, лишённый остроты и превосходства взгляд. Никогда раньше не замечал, а вот сегодня… — Всё нормально, Пэнс, — бросаю напоследок, слегка улыбаясь. Я не помню, когда в последний раз моя улыбка была предназначена исключительно ей. Всё нормально. Не желая больше находиться в этом месте — не в силах выносить происходящее на самом деле, — продолжаю свой путь к камину. Я уверен, что это будет последнее перемещение из этого дома — камин закроется для меня. Разрешения беспрепятственно посещать Нотт Мэнор больше не будет. Всё нормально. И когда рука тянется к плошке с летучим порошком, поспешная поступь уверенных шагов вынуждает повременить с уходом. Прикрываю глаза и сжимаю вытянутую руку в кулак, опуская. — Он прав, — не оборачиваясь, произношу я, едва заметно выдыхая. — Да, прав, — тихо говорит Блейз, равняясь со мной. — Но не во всём. — Расскажи им, — слегка веду головой в его сторону. — Думаю, меня здесь больше никто слушать не станет. Времени на пустые разговоры не осталось, да и незачем уже говорить. — Я остаюсь, Драко, — твёрдо произносит Блейз, и я разворачиваюсь к нему всем корпусом, въедаясь в его лицо взглядом. — Что? — Я буду здесь, — с каким-то упрямством отвечает он, переводя на меня глаза. — У меня нет семьи, которую я должен прятать от бешеных псов режима, нет высокой должности, что автоматически лишает меня головы. И кроме того, я не испытываю никакого желания маяться непонятно в каких местах в одиночестве, и, честно говоря, эта мысль претит мне, — он слегка улыбается, но потом снова его лицо становится серьёзным. — Проконтролирую этих выскочек. Ты уверен, что Логботтому под силу вести за собой… — Я не знаю, — резко перебиваю друга, всё ещё не вполне принимая его слова всерьёз. — Если они сумеют удержаться до момента вмешательства Конфедерации, то вполне возможно одержать победу. Или её подобие, учитывая то, что Волдеморт явно не будет просто наблюдать за тем, как его владения пытаются развалить изнутри, — я выискиваю взглядом нити сомнения в выражении лица Блейза, но там ничего подобного нет. Сплошная уверенность. — Вопрос с крестражами остаётся открытым. Забини коротко кивает, отводя от меня задумчивый взгляд и всматриваясь в пустое нутро камина. — Ты думаешь, Конфедерация введёт войска? — Уверен, это вопрос времени, — раздражение на миг прорывается в тоне моего голоса, но я проглатываю это неуместно вспыхнувшее чувство. — У них не будет другого выхода, — я им его не оставил. — Не в этот раз. Ныряю рукой во внутренний карман мантии и, нащупав пальцами холодный металл, протягиваю Блейзу небольшой тканевый мешочек. — Что это? — он вздёргивает брови, но без единого колебания берёт в руки то, что я ему предлагаю. — Ключ от одного из моих хранилищ в Гринготтсе — дело с гоблинами в этом вопросе я уладил, проблем возникнуть не должно, — быстро объясняю, невольно бросая взгляд за его плечо. — Когда всё завертится в полную мощь — вскрой его. Я думал поручить это дело Уизли, но, учитывая обстоятельства, тебе я могу довериться больше, — сглатываю плотный ком в горле и снова смотрю на Блейза. — Кроме того, тебе не помешает заполучить в свою копилку парочку бонусов. На будущее. Недоумение в карих глазах молниеносно сменяется догадками, и нижняя губа Забини комично отвисает вниз. — Ты… — Побеспокойся о том, чтобы Ордену было хорошо известно, откуда именно у них появился финансовый поток. Он трясёт головой, отказываясь принимать мои слова, не прокомментировав сначала действия, и, понижая голос практически до шёпота, выдаёт: — Ты стелешь себе дорогу обратно в Британию, когда всё закончится, — ошеломление настолько красочно расписано на смуглом лице, что я едва удерживаюсь от усмешки. — Малфой, да ты и вправду изворотливый сукин сын. Неспешно зачёсываю волосы пятернёй и едва заметно растягиваю губы в надменной ухмылке. — Это не самое большое хранилище, если тебе от этого станет легче. Он лишь качает головой, не отрывая от меня взгляда, и краткий смешок на мгновение оставляет блики в его глазах искриться короткими всполохами. — Я встречу Лонгботтома и Аббот вместе с тобой и укрою в своём особняке, пока будет идти подготовка к нападению, — Блейз снова серьёзен, и голос его снова твёрд. — Всегда было интересно, как выглядят Резервации со стороны, так сказать… Теперь уже моя очередь сдерживать свою челюсть на положенном ей месте и недоумённо пялиться на Забини, напрочь забыв о правилах приличия. Не стоило упускать, что этот человек всегда себе на уме. — Что такое, Малфой? — видимо, мой вид приносит немалое удовольствие Блейзу, так как в его голосе чётко сквозит наслаждение. — Не у одного у тебя в голове тысячи лисиц машут хвостами. Захлопываю свой рот и стираю напрочь любые проявления потрясения — оставляю лишь холодную отчуждённость и привычную сдержанность. Коротко киваю, принимая услышанное, и переступаю порог камина. Когда я уже готов высыпать летучий порошок, Блейз едва слышно произносит: — Тео всё поймёт, — его рот дёргается, но взгляд не дрожит. — Когда остынет. Не произнося ничего в ответ, я исчезаю, поглощённый холодным изумрудным пламенем. Всё нормально. *** Одинокая свеча — единственный источник света в моей спальне. Отблески скудного пламени рассыпаются по полу причудливыми пятнами, и силуэты мебели искажаются, выгибаясь от этого освещения. Я лежу на кровати, упираясь взглядом в потолок, и уже привычно не могу уснуть — сон покинул меня… Разум выуживает из памяти обрывки диалогов, фрагменты сказанных фраз, и тревога стальным обручем стискивает грудь. Я копаюсь в себе, пытаясь найти источник беспокойства, но никак не могу вычленить из вороха спутанных между собой сложностей и вызовов то, что вынуждает мышцы моего тела каменеть, а разум неусыпно находиться в состоянии вечного напряжения. Я так устал. Я так отчаянно нуждаюсь в передышке… *** Следующие три дня я покидаю Резервацию, когда стрелка на часах давно переваливает за полночь. Рутерс практически не вылезает из моего кабинета, а Уизли всё время проводит в бараках. Я встречаюсь с Блейзом. Обсуждаю грядущее и делюсь с ним всей информацией, коей владею. Я не спрашиваю о Тео. Забини ничего о нём не говорит. Мой разум работает на износ, пытаясь ничего не упустить и просчитать собственные действия наперёд. Если что-то пойдёт не так. В эти моменты моя голова забита такой кучей мыслей, что я даже не ощущаю боль, дробящую череп изнутри. А ночью я валюсь в постель и снова не могу уснуть. Только в такие моменты я позволяю себе подумать о ней. Недолго. Пара украденных у времени мгновений. Как же я скучаю по ней… *** Сегодня я возвращаюсь в Мэнор раньше обычного — Нарцисса ещё с утра объявила, что отец планирует провести этот вечер в кругу семьи. Я прекрасно понял намёк. Тихая беседа обволакивает мои плечи ещё до того, как я переступаю порог гостиной своего дома, и малая часть меня где-то там в глубине сознания съёживается от понимания того, что именно я буду тем, кто навсегда разобьёт спокойствие этой семьи. Мнимое, но всё же… Люциус Малфой стоит спиной к выходу — его голова слегка опущена и взгляд наверняка вглядывается в огонь, согревающий помещение этим холодным зимним вечером. Ноги лорда Малфоя широко расставлены, а правая рука неизменно опирается о серебряную трость. Низкий хвост, перехваченный инкрустированным драгоценными камнями зажимом, и светлые пряди выхватывают всполохи огня, поглощая блики и оставляя те сиять в волосах. — В последнее время Отдел правопорядка регистрирует аномально высокую магическую активность в пригородах Лондона, — спина отца кричит о напряжении, а пальцы, удерживающие трость, практически впиваются в серебряную голову змеи. — Кажется, время от времени к нам заявляются незваные гости. — Удалось выявить, кто за этим стоит? — задаёт вопрос Нарцисса, отпивая крошечный глоток чая, и со всей присущей ей элегантностью бесшумно ставит фарфоровую чашку на блюдце. — Нет, — отрывисто отвечает отец, слегка поворачивая голову в сторону жены. — Каждый раз удаётся ухватить лишь остаточную магию, — возвращает своё внимание к горящему камину и уходит в себя, кажется. — И никаких свидетелей, — он скорее произносит вслух мысли, блуждающие в его голове, нежели продолжает беседу. — Это не похоже на выброс случайной магии — слишком уж уверенно действует эта личность. Я бросаю длинный взгляд на ничего не подозревающую мать, и она, почувствовав моё внимание, резко хмурит брови, искажающие тонкие, аристократически выверенные черты лица. Она ещё ничего не знает, но чувствует — это последние секунды мнимого спокойствия дома Малфоев. В её светлых глазах, обращённых на меня, мельтешит мольба, которой раньше я никогда не замечал, разве что отблеск её проявления в тот день, когда когтистые лапы смертельной болезни разжали свои удушливые объятия, и я, придя в себя, впервые за длительное время осознанно сделал обжигающий глоток воздуха. Уязвимость делает глаза Нарциссы светлее, и взгляд её на мгновение поглощает всполох потрескивающего огня, являя миру влажный блеск. Моё ровно бьющееся сердце спотыкается, нарушая ритм, и острый укол материнского взгляда — горестный и жгуче-пронзительный — впрыскивает в замершее сердце боль. Я стану её сожалением… Добровольно выбрав для себя из сотен ролей именно вот эту, я стану её угрызением, мукой и скорбью. Неустойчивый. Неправильный. Непостоянный. Не сын. Я знаю — я стану… — Не стоит ломать над этим голову, отец, — звучание моего голоса сопровождается вспышкой пламени, и тени, облизывающие фигуру Люциуса, вытягиваются, пытаясь прикоснуться к носкам моих ботинок. — Это я. — Прости? — резко оборачивается Люциус, и наконечник трости неприятно скрежещет по поверхности идеально отполированного пола. Я с готовностью встречаю пронзительный взгляд отца и едва опускаю голову, глядя на него исподлобья. — Ты прекрасно понял, о чём я говорю. Я улавливаю едва слышный выдох матери, различаю стук фарфора о деревянную поверхность — слишком неаккуратно и совершенно неэлегантно. — Да? — отец слегка склоняет голову в сторону, разглядывая моё лицо. — Для чего же ты это делаешь, позволь узнать, — качает головой, демонстрируя в высшей степени заинтересованность. — Словно вор прокрадываешься за границу защитных чар и колдуешь там, где лежит запрет, м? Я ни на мгновение не отвожу свои глаза от обманчивой личины беззаботности и мнимой расслабленности, выискивая трещины, но Люциус — Малфой, а мы умеем носить маски с достоинством королей. — И это тоже тебе прекрасно известно, — перевожу взгляд на мать, позволяя себе на миг поразиться болезненной бледности, поглотившей все краски её лица, но не могу позволить себе прекратить начатое. Уже поздно. Для всего. — Известно вам обоим. Давайте сегодня не будем играть в непонимание. — Гермиона Грейнджер, — звенит приговором произнесённое имя, и я, отрываясь от Нарциссы, медленно перевожу взгляд на обличившего меня во всех провинностях отца. Ярость. Я ожидаю проявления ярости если не в речах, то хотя бы во взгляде. Я готов к бушующей злости, крику и ненависти — к хаосу, что должен разверзнуть землю под ногами и поглотить презрительные вопли, но… Ни ярости. Ни злости. Ни единого крика. Тишина. Густая, тяжёлая, а оттого куда более опасная тишина. Предвестница. — Судя по твоему тону, — сдержанно произношу я, едва понизив голос, — ты совершенно не удивлён. Я ступаю на опасную дорожку. На опасную дорожку, мать его дери, ступаю я, прекрасно понимая, что этот путь был создан лично для меня — не мной. Другим. Подобным мне. Иди же, Драко, и не подумывай свернуть. И этот, подобный мне другой, совсем не удивлён, что я иду по уготованному мне пути. — Разочарован, — хмыкает отец, вальяжно пробираясь к накрытому для чаепития столу и, выверенным движением поправив мантию, садится во главе стола. — Грязнокровка? — вздёргивает бровь, щёлкая пальцами, и у его правой руки немедленно материализуется наполненный бурбоном бокал. — Серьёзно? Даже не думаю отвечать. Просто сверлю глазами лицо отца, выискивая невидимые заломы, чтобы проникнуть под них кончиками пальцев — или слов — и, вцепившись в края, сорвать эту лживую небрежность. С мясом, если потребуется. — Что ж, — расправляет плечи, сверкая брошью, удерживающей шейный платок. — Как Глава Магического отдела я вынужден принять меры, но... — … Ты должен быть моим отцом в первую очередь… — … Я больше чем просто отец! — срывается на громкий крик Люциус, являя на мгновение моему взгляду свою истинную сущность, но молниеносно возвращает контроль, защёлкивая наглухо посмевшую сползти на пару дюймов маскировку. — Тебе следовало давно это понять, — обыденным тоном говорит он, в гордом величии распрямляя спину. — Ты не мог бы получить больше, чем я тебе дал, — не будь таким тупоголовым, — осуждающе качает головой, будто мне семь и он отчитывает меня за провинность. — Ты на самом деле считаешь, что сможешь вот так запросто мотаться в ту дыру, где бы это ни было, где спрятал свой позор, чтобы лишний раз пощекотать своё и без того завышенное эго? — челюсть отца сводит судорогой, а у меня судорогой сводит мышцы на лице. — Тебе мало шлюх в Лютном переулке? Настолько не способен обуздать свою похоть? — Люциус, довольно! Мать вскакивает со своего места, и мы с отцом одновременно разрываем невидимую нить, натянутую между нашими взглядами, обращая взоры к леди Малфой. Прежде бледное лицо моей матери сейчас покрыто алыми пятнами, словно внезапная лихорадка — жестокая и беспощадная — без предупреждающих симптомов захватила хрупкий организм в свои объятия. В её глазах, обращённых к отцу, пылает синий огонь, что должен обжигать своей холодностью, но сейчас в нём лишь предчувствие надвигающейся катастрофы. Но ты не сможешь остановить надвигающуюся бурю, мама. Слишком поздно. Для всех нас. — Нет, Нарцисса, — цедит Люциус, едва размыкая губы. — Довольно нашему сыну вести себя столь беспечно, — переводит глаза на меня, в них мельтешит давно ожидаемая мною злость. — Какие идиотские мысли бродят в твоей голове, раз ты ведёшь себя так безрассудно? Из-за своей мимолётной прихоти ты упустишь… — … Я никогда не упускаю своего… Едва слова покидают мой рот, я тут же мысленно леплю себе пощёчину. Упущение. Ошибка. Я допустил оплошность, позволив себе перечить брошенным словам, что на деле всего лишь наживка, а я так легко повёлся на отеческую ловушку. Глупец. В наших жилах течёт одна и та же кровь, взывающая к единению, но всё же… Он Малфой, и искусство высекать огонь одним лишь брошенным словом является составляющей нашей общей сущности. Глаза Люциуса загораются раздражительным высокомерием, и именно в этот момент я как никогда ощущаю родственную связь с этим человеком. — Тщеславие, Драко, — лицо отца искажает всепонимающая улыбочка, призывающая ухмыльнуться в ответ, но я всего лишь крепче стискиваю зубы, — один из самых сладких грехов, — Люциус поднимает наполненный бурбоном бокал и принимается рассматривать содержимое, взбалтывая жидкость. Любуясь игрой света. — Он так фундаментален, так долговечен, — хмыкает уничижительно. — Все без исключения обожают естественный дурман, бурлящий нескончаемым потоком в телах и головах. И знаешь, — резко переводит на меня свой взгляд, сплошь опутанный колючей проволокой, — дело не в том, что ты увлёкся этой женщиной, — это недостойно, да, но не смертельно, — отец закидывает ногу на ногу, слегка склоняя голову к плечу. — Дело в том, что ты поглощён гораздо больше кем-то другим. Не ею, — он оценивающе оглядывает меня с ног до головы, разматывая ту самую — колючую проволоку. Моток за мотком. — Ты поглощён собой, Драко. И ты так погряз в этом обожании. А эта… — обрывает себя, подыскивая нужное слово, но мне ли не знать, что это игра лишь, — … связь — не более чем грязная сторона вседозволенности и услаждения собственного самомнения, — колючки его взгляда впиваются в кожу, заражая кровь произнесёнными словами, и я не дышу. Потому что знаю — каждый вдох ускорит приближающуюся агонию. И он видит это. Люциус прекрасно видит брешь в моей броне и продолжает наступать. — Потому что кормится уверенностью, — небрежно бросается словами, удерживая взгляд. Не отпуская. — Ты можешь позволить себе потакать сиюминутным прихотям. Ты порочен, сын, — колючая проволока затягивается петлёй на моей шее, а в глазах отца — насмешливых и всезнающих — сквозит подобие извращённого триумфа. — И тебе это нравится. Его слова бьют наотмашь. Разрывают мой разум, впиваясь в мозг, и горло сдавливает озвученная правда. Истина. Подлинное суждение родителя о своём потомке: насмешливое такое суждение. Снисходительное. Благосклонно-пренебрежительное. Окклюменция предлагает унять жар, поглощающий внутренности изнутри, — заморозить детскую обиду, что, казалось, уже потеряла вкус горечи по прошествии лет, но на самом деле эта обветшалая боль просто впиталась в мою жизнь, погребённая течением времени и взрослением. Но нет… Нет. Жжёт внутри нестерпимо. Как будто мне опять семнадцать. — И чего же ты от меня хочешь? — вкрадчиво спрашиваю, утаивая звучанием голоса рвущийся изнутри огонь. Пусть так, Драко. Ты ведь другого и не ожидал. Верно ведь? Верно. – Я хочу, чтобы ты был самим собой, — сталь переливается в глазах Люциуса, перекликаясь с холодом в его голосе. — С того самого дня, как только ты получил своё первое задание — подсунуть отравленное ожерелье той девчонке в школе, ты не справился, — он сбрасывает с себя всякое притворство, пытаясь надавить своим авторитетом. Подавить. — Поддался жалости к самому себе, — презрение на миг искажает его лицо, но я едва ли отмечаю это. — И это твой недостаток… ты хорошо научился скрывать его с возрастом, признаю, даже я поверил. Не сразу, конечно же, — тебя перемкнуло после того, как я перерезал глотку той грязнокровке у Лестрейнджей, — я стискиваю челюсть до такой степени, что лицо прошивает мышечный спазм, и отец, видя это, слегка подаётся вперёд, не позволяя нашим взглядам разорвать контакт. — Чувство вины — как мешок тяжёлых камней — сбрось их с плеч. Для кого ты таскаешь все эти камни — для неё? — уголок левого глаза дёргается, но я не могу позволить себе успокоить трепещущий нерв прикосновением. Я могу только удерживать взгляд напротив. — В самом деле, для неё? — напряжение, ранее сковавшее плечи отца, стекает по его телу озвученными фразами, и он неспешно обхватывает запотевший бокал, поднося сосуд ко рту, не пряча всеведущий взгляд. — Ну же, сын, — по-отечески ласково. Извращённо. — Признай, что ты всё ещё тот испуганный мальчик, развалившийся при виде перерезанной глотки ничтожества, — прими это и выбрось вон. Стань, наконец, тем, кем я растил тебя. Отсутствие какой-либо реакции с моей стороны вздёргивает уверенность Люциуса на запредельный уровень, видимо, раз уж он продолжает окружать меня ядовитым смогом своих откровений. — Кто станет отрицать, что вскоре этот мир станет миром нашего Повелителя? — лихорадочный блеск в серых глазах заставляет вздрогнуть, и я, потерявшись от этого зрелища, хмурюсь. — Он пестует каждое наше желание заполучить кусок власти — и не осуждает за это, — речь отца ускоряется, и пальцы, недавно цепляющиеся за стекло, теперь уже впиваются в край стола. — Он не отверг нашу семью несмотря на все недостатки — почти предательство, когда пал в Первой Магической войне. Он принял нас с распростёртыми объятиями, подарил власть, положение. Статус. Это его время, — Люциус сглатывает и резко ведёт челюстью, наверняка оглушая свой мозг бряцаньем собственных зубов. — Наше время, Драко. Он заинтересован в тебе — ты видел его любопытство. Представь, какие свершения ждут тебя, какая сила. Могущество. Весь мир падёт к твоим ногам — он так огромен, этот мир, и ты займёшь достойное место среди правителей. — Как же ты стараешься, отец… Как же извращаешься, унижая и вместе с тем превознося. — Я стараюсь ради тебя, — я едва подавляю приступ дрожи от этих слов. Потому что слышу их впервые в своей жизни. От него. — Всегда ради тебя, — мягкий тон обволакивает мой разум, будто змей окольцовывает древесные ветви с сочными листьями. — Твоё тщеславие весьма оправдано, Драко, — шепчет в голове, обещает. — Ведь мы с матерью подкармливали в тебе это с самого детства, — уговаривает пойти за ним, поддаться ласковым словам, на которые я так голоден всё время своего существования. — Ты получал всё самое лучшее. Ты был на голову выше даже тех чистокровных, которых привык считать своими друзьями. Мы вкладывали в тебя части своих душ, и это принесло плоды, — я не слышу слов отца. Я их чувствую кожей. Они мягкие и плавные. Они колыбель для моего раздираемого мыслями разума и потрёпанного клочка в груди. — Без гнильцы не обошлось, — болезненный толчок в рёбра, и я внутренне дёргаюсь, когда до меня доходит смысл этих слов, — но человек изначально создание порочное, так что… — отец встаёт из-за стола и, обхватив пальцами набалдашник трости, делает шаг ко мне. — Тёмного Лорда не заботит дипломатия, все эти бюрократические проволочки, процессы, — приближается, величественно вскинув подбородок. — Ты, Драко, а после и твой сын будет сидеть во главе всех столов мира. Повелитель позволит нам управлять всем человеческим родом — нам, Малфоям. Он подходит ко мне и, заглядывая в глаза, кладёт ладонь на моё плечо. Его рука холодная, несмотря на вполне приемлемую температуру гостиной, и этот холод ни один слой одежды неспособен удержать. Пальцы стискивают мою кожу, и голос отца, наполненный мрачной надменностью, плотным покровом оседает на моё тело, проникая в разум и дёргая ниточки уже давно натянутых нервов. — Ты должен быть предан, Драко. Стискиваю зубы, едва не прикусывая щёку изнутри, и наклоняюсь ближе к отцу, прищуривая глаза. — Я, — сквозь зубы, — предан своей семье. Пальцы на моём плече сжимаются крепче, впиваясь ногтями в ключицу, и кость ноет в возмущении, но ни одна мышца не сократится на моём лице. Я не позволяю. — Но грязнокровка не твоя семья, — серые радужки отца темнеют, предвещая конец терпеливому умасливанию, и я сам чувствую, что нахожусь на грани. — Я оставил её в живых как подарок — как извинение за свой необдуманный поступок, если хочешь, — Люциус взмахивает головой и делает шаг назад, — за который ты зыркаешь на меня волком на протяжении стольких лет, — в его голосе нет раскаяния. Только обвинение. — Я не облегчал тебе путь. Никогда. И в этот раз поступил точно так же, — пальцы, сжимающие трость, белеют, а отцовский голос приобретает окрас давно сдерживаемой злости. — Я позволил ей не только жить, но и дал тебе время, чтобы осознать всю ничтожность этой порочной, безнравственной интрижки. Я позволил тебе вытянуть эту девушку, — где-то, на задворках сознания я различаю рваные выдохи матери, но не могу разделить своё внимание. Я должен всецело принадлежать отцу сейчас. Какая ирония. — Я именно тот, — продолжает он, — кто закрыл глаза на идиотские отписки о предполагаемой смерти Грейнджер. Её и ещё двоих. Чем это было для тебя? — голос отца срывается на последнем слове, взлетая выше, и он нервно приглаживает и без того идеально собранные в низкий хвост волосы. — Ну? — рявкает, не дождавшись ответа. — Чем? — закрывает глаза и носом медленно втягивает воздух, призывая бурю внутри себя успокоиться. И когда его взгляд снова направлен на меня, там ничего нет. Только сдержанность. — Тщеславие не так-то просто увидеть, сын, — оно может рядить свои поступки в благие дела, проявлять жертвенность, скромность, целомудрие и прочее, напоминающее добродетель. Но какая основа всему этому — ты спрашивал себя? О мотивах — во имя чего и кого всё это делал? — Люциус качает головой, подводя черту под всем сказанным ранее. Приоткрывая для меня дверь с ответами. Предлагая войти и принять не иллюзии, а реальность. Неприглядную такую, мерзкую местами подлинность. Истину принять. О себе — Драко Малфое. — Ты сделал это ради себя, Драко, — отец хватает наполовину наполненный бокал и одним махом осушает тот до дна. — Что ты там говорил о том, чтобы быть тебе отцом? — бросает в мою сторону острый взгляд, и голос его вбирает в себя обжигающую глотку крепость поглощённого алкоголя. — Разве это не признак моего отцовства — подтирать задницу своего отпрыска, закрывая глаза на его очевидную ущербность и неспособность нести ответственность за свои ошибки. «... И я, Драко Люциус Малфой, — единственный наследник древнейшего рода, будущий Лорд, гордость отца и отрада матери — главнокомандующий военизированной охраны Резервации Северной Ирландии — купаюсь в этом мире…» Никто не сказал мне, что шкала измерения сыновней значимости в глазах отца сплошь усеяна условиями. Стадиями. Уровнями. Не прошёл один — будь добр, падай вниз. Знал ли я раньше, что никогда не доберусь до финишной отметки? Знал ли я раньше, что отеческая гордость имеет срок годности, — и он истекает прямо сейчас? Впервые за весь вечер я переставляю ноги и делаю шаг по направлению к отцу. Я чувствую, как внутри меня заворачивается вихрь сдерживаемых эмоций, и среди этого клубка нет ни одной, что несёт в себе свет, — сплошная тьма. Разрушительная. Уничтожающая всё вокруг. — Хватит примерять свою ничтожность на меня, — теперь и я подвожу черту. — Я не такой, как ты. Мне не нужно подпитывать чувство собственного достоинства за счёт вылизывания ботинок того, кто стоит выше в пищевой цепочке, — здесь бы мне засмеяться, унижая, но даже воспроизвести подобное желания во мне не находится. — Того, кому ты лично помог туда взобраться. Это ты называешь властью — раболепие? — рука Люциуса дёргается к ремню, где закреплена его палочка, но я даже бровью не веду. Приближаюсь к нему практически вплотную, не отрывая взгляда от его глаз ни на мгновение. — Я не хочу служить ему — больше нет. Я не хочу служить тебе. Я не хочу быть тобой, — выплёвываю из себя. Очищаюсь от этого яда, накопившегося во мне за столько лет. Выхаркиваю сгустки покорности, впихнутой в меня насильно, пусть и родительскими руками. И протест, так тщательно выщипываемый матерью на стадии проявления, наполняет силой каждое моё слово. — И воплощением твоих чаяний, надежд и чего бы то ни было я не стану. Мне это неинтересно. Не выдерживая моей подавляющей близости, Люциус пятится от меня, но я успеваю заметить, как его трясёт. Его зрачки расширяются, а на лице растекается смесь шока и неверия. — Неблагодарный, зазнавшийся… — отрывисто пытается вытолкнуть из себя очередное оскорбление, но слова путаются и не желают покидать его рот. — Я полжизни положил для того, чтобы эта семья устояла на положенном ей… — … У нас совершенно разные понятия о защите своих близких… — … Так вот что ты делаешь?! — кричит, сотрясая стены. — Защищаешь грязнокровую подружку Поттера? Взгляд мой, в отличие от отцовского, твёрд, голос мой не дрожит, не срывается вслед за эмоциями. Не колеблется сомнениями. Никаких сомнений больше нет. — Я защищаю женщину, с которой намереваюсь провести остаток своей жизни, — немного опускаю подбородок, ни на мгновение не разрывая зрительный контакт с отцовским взглядом. — Её и своего сына. Нарцисса Малфой кричит, кажется. И что-то тяжёлое падает на пол. И слышен звук разбитого фарфора, но… — Чт… — побледневшими губами, враз растеряв свою воинственность. — Шутить подобным образом мерзко, даже для тебя. Достаточно и того, что ты запятнал себя связью с нечистой девицей, и теперь мне нужно подчищать за тобой, а теперь ты говоришь, что позволил появиться на свет полукровному ублюдку. — Твоему внуку, ты хотел сказать. Тощий эльф внезапно материализуется справа от отца, и его взгляд, наполненный ужасом, направлен в сторону матери, но он не успевает даже кинуться к леди Малфой, потому что в его бок врезается нога лорда Малфоя, и существо, не издав ни единого звука боли, летит прочь с пути Люциуса. — Пошёл вон! — орёт отец, едва скосив взгляд на живую преграду. Ярость. Продвинутая степень гнева — крайняя форма его проявления. Она заставляет выпучить глаза и напрягает ноздри. Изменяет цвет лица, обескровливая и без того светлую кожу. Ярость отключает голову. Ярость хорошо помогает преодолевать страх… Ярость поглощает Люциуса Малфоя. Его трость, отброшенная прочь своим хозяином, со звонким стуком катится по паркету. А сам он молниеносно оказывается передо мной, хватая за ворот рубашки и встряхивая с такой силой, что, будь я немного слабее физически, — пересчитал бы свои зубы. — Забери свои слова обратно! — капли слюны брызжут на моё лицо, но я просто молча принимаю на себя отцовский гнев. Не пряча от него глаза. — Скажи, что это неправда! — серые радужки топит панической истерикой, рот искажает звериный оскал, и тело, что соприкасается с моим, трясёт. — Скажи, что ты не запятнал наш род грязью, — отец ещё раз встряхивает меня, но я куда сильнее его, и лишь моё безмолвное позволение дарит возможность Люциусу делать то, что он делает. — Скажи!!! Медленно, не сводя с отцовских глаз своего взгляда, обхватываю судорожно сжимающие мою одежду пальцы и разжимаю каждый из них. Преодолевая сопротивление, опускаю его руки вниз и, наклоняя голову ниже, произношу: — У меня. Есть. Сын, — глаза отца расширяются, но я не намерен останавливаться. — И он наследник этого рода. Удар. Я принимаю на себя физическое воплощение ярости своего родителя, и даже в тот самый момент, когда острые грани изумруда на фамильном кольце рассекают кожу на моём лице, — у меня и в мыслях нет ударить Люциуса в ответ. Моя голова подаётся назад от встречи с крепким кулаком, и в глазах немного двоится, но разливающаяся боль по всей линии челюсти не оставляет времени на проверку физического состояния организма. — Что ты наделал?! — доносится крик, но будто сквозь плотную преграду. — Ты уничтожил нас. Ты предал… В руках отца мелькает волшебное древко, но он даже не успевает направить оружие в мою сторону. Потому что оно вылетает из его хватки и с глухим стуком ударяется о стену. — Хватит! — в поле зрения попадает светлое пятно, и я с неким торможением принимаю этот всполох за фигуру своей матери. — Прекрати, Люциус, — она бросается между нами, оттесняя бешено вращающего глазами мужа подальше. — Остановись — ты убьёшь его, — оборачивает голову ко мне, и вид её лица — изнурённого, посеревшего и напрочь залитого слезами — отрезвляет помутневший разум и взывает к благоразумию, которое на время покинуло этот особняк. — Драко! Сплёвываю скопившийся сгусток, пачкая своей кровью пол под ногами, и небрежно вытираю рот рукавом рубашки. Я щёлкаю пальцами, призывая к себе конверт, что всё это время находился в моей комнате, и бросаю его на ближайший столик. — Здесь порт-ключ и инструкция к дальнейшим действиям, — мой голос глух, но я уже чувствую, как бушующий ураган внутри меня теряет свою силу. — Вам нужно убраться из Магической Британии, прежде чем сюда заявятся войска Конфедерации, — отец издаёт нечто похожее на хрип, но я затыкаю его одним лишь взглядом. — И если тебе вздумается побежать к Волдеморту, то знай — он не оставит и мокрого пятна от тебя, потому что всем здесь известно, что каждый из нас мысленно давно уже предал его, — гляжу на него, а потом перевожу глаза на мать. — Каждый. Если ты так жаждал всего того, о чём распинался, то тебе следовало заявиться к нему ещё тогда, когда ты узнал, что я перевёл Грейнджер в другую Резервацию. Ты знал уже тогда, — во мне больше нет ничего. Только ровность тона и безжалостность слов. — Но вот незадача, отец, если бы ты сдал своего сына, то лишился бы не только наследника, но и красочного будущего, нарисованного твоим воспалённым сознанием, — делаю глубокий вдох, мысленно прощаясь с теми, кто подарил мне жизнь. — Так что да, ты уберёшься отсюда и больше никогда не вернёшься. Если хочешь сохранить свою жизнь, — поднимаю указательный палец, вспомнив кое-что. — О, ещё одно, отец. Не стоит рассчитывать на Индию больше. Думаю, с Хатри ты больше никогда не увидишься. Разве что в застенках международной тюрьмы. На твоём месте я бы хорошенько подумал прежде, чем предпринимать что-либо по этому поводу — Реддл с тебя заживо сдерёт шкуру. Едва вымолвив последнее слово, разворачиваюсь на каблуках и направляюсь к выходу. — Ты… ты… — летит мне в спину, но я даже не морщусь. Что бы ни хотел сказать отец — его слова потеряли всякий смысл. Но я слаб, наверное. Потому что, не дойдя до выхода каких-то пару жалких ярдов, разворачиваюсь и бросаю на своих родителей долгий взгляд. — Я без понятия, что значит быть отцом своему ребёнку, — предательский ком влажно перекатывается в горле, и я со злостью проглатываю этот не дающий говорить ровно клубок. — Но я точно знаю, каким отцом быть не хочу. И я не ты, Люциус Малфой, — я всего лишь твоё отражение. Он подарил мне жизнь. Он вырастил меня — так, как умел, наверное. Так, как знал. Так, как растили его, возможно. И Люциус Малфой живёт во мне — часть его мыслей, что претят, часть его разума, что одерживает верх в борьбе с эмоциями время от времени. Его жестокость, цинизм и холодный расчёт… это тоже есть во мне. От него. И мне хотелось, чтобы мой отец был героем. Не для мира — для меня. Тем, кто не отмахнётся, когда я погрязну в кошмарах. Тем, кто никому не позволит обидеть своего отпрыска, не подарит его — единственного своего ребёнка — ненасытному злу. Тем, кто защитит, поймёт. Поговорит хотя бы. Но так не произошло ни разу. А теперь уже и не нужно. Стать отцом гораздо легче, чем остаться им. У Люциуса Малфоя не вышло. — Мы не закончили! — кричит мне вслед. — Не смей уходить! — приказывает подчиниться. — Драко! Но я просто переставляю ноги, превращая движения в шаги, что уносят меня дальше и дальше от двух людей, что должны быть мне самыми близкими, но оказались так далеко, что и не заметили, каким вырос их сын. Жаль. — Драко! — голос Нарциссы вызывает во мне вздох усталости, и глаза мои стремятся отдохнуть, прикрывшись веками, но камин уже близко, а в тоне матери голая просьба, так что… — Остановись, — просит меня, и я слушаюсь. Конечно же, я слушаюсь. Замерев, поворачиваюсь к спешащей ко мне матери, пряча стиснутые в кулаки руки за спину при виде мокрых дорожек на её щеках. Помада, подчёркивающая линию её губ, стёрлась, а под глазами виднеются серые разводы. Причёска леди Малфой растеряла свою былую изысканность, и выбившиеся светлые пряди колышутся при каждом шаге. Кадык на горле дёргается при виде всего этого, и я на миг прикрываю глаза, подарив себе секунду покоя. — Он не хотел… — запыхавшись, проговаривает мать, протягивая ко мне руки. С каким-то отупением перевожу взгляд на нуждающиеся в моём прикосновении пальцы, и снова возвращаю взгляд на материнское лицо. Мои руки остаются висеть вдоль тела безвольными плетями. Лицо Нарциссы искажает неподдельная боль, и она медленно опускает свои. — Прости его, прошу, — её губы дрожат, и глаза снова наполняются слезами. — Драко, он ведь твой отец, и он любит тебя, — сглатывает, и крошечная слезинка скатывается с уголка левого глаза. — Сильнее, чем, возможно, любишь его ты… — Я его создание, — отвечаю пустым голосом. От меня даже усталость сбежала. — Все благосклонны к тому, что сами же и создали. И ты, мама… я ведь и твоё создание тоже. Короткий всхлип подавляется крепко прижатой к губам ладонью и судорожным сокращением грудной клетки. Нарцисса крепко жмурит веки и снова смотрит на меня. — Ты поэтому настоял на обновлении защиты Мэнора? — этот вопрос о другом, и я понимаю, что она имеет в виду. — Чтобы никто не смог сюда попасть, пока Малфоев не будет в стране? Веду челюстью из стороны в сторону, приветствуя подвижность сустава, и проглатываю вновь накопившуюся во рту кровавую слюну. — Однажды мой сын вернётся и вступит в свои права, а до тех пор… — … Какой он?.. — внезапно звучит вопрос, и я, на миг растеряв свою невозмутимость, впиваюсь в глаза матери, пытаясь разглядеть подвох, но кроме обнажённой искренности ничего не нахожу. — Похож на одуванчик, — улыбка, совершенно не спрашивая позволения, подбирается к моему рту, и даже тупая боль от удара не способна остановить растягивающиеся губы. — Кудрявый, светловолосый одуванчик, — в груди щемит тоска, но я не концентрируюсь на ней. Склоняю голову набок, разглядывая лицо матери, прощупывая каждую черту. — У него твои глаза. Она резко вдыхает, прижимая руки к груди, и закрывает глаза. Её губы крепко сомкнуты, кончик носа покраснел, а светлые ресницы слепились между собой. — Как его зовут? — на выдохе. Полушёпотом. — Айлан, — тихо отвечаю. — Свет луны и звезды, — Нарцисса качает головой, понимая, что имя моего ребёнка соответствует давним традициям рода. — Он родился пятнадцатого сентября. Ему три месяца. Меня не задевает то, что она не спрашивает о матери своего внука, — я знаю, что никогда и не спросит. Нарцисса тоже Малфой. И она ни при каких обстоятельствах не приняла бы Грейнджер как равную себе. Меня же этот факт совершенно не волнует. Руки матери взлетают к лицу, и она, прячась в собственных ладонях, несколько раз глухо всхлипывает. Но на этом всё. Большего себе она не позволяет. И когда опускает руки, — в её глазах горит решительность. Горделивая осанка выравнивает временно утративший ровность позвоночник, а кожа снова приобретает здоровый цвет. Вглядываясь в моё лицо, она бегает зрачками по линиях моих бровей, крыльях носа, губам — запоминает черты моего лица. Я, осознавая это, просто стою, позволяя матери оставить себе в памяти хоть что-то. — Мы уйдём, — ровным голосом произносит она. — Я не знаю, как тебе удалось… — убирает повисшую прядку, приглаживая волосы. — Как ты смог сохранить… — качает головой, — нас, не знаю… Она впивается в меня взглядом, но я лишь коротко киваю в ответ на её слова. Мне больше нечего сказать. — Айлан… — предательская дрожь выдаёт состояние Нарциссы, и она сглатывает эту трель. — Я никогда его не увижу, так ведь? У меня нет ответа на этот вопрос. Не сейчас, по крайней мере. Наверное, мой взгляд, скользнувший за плечо матери — туда, где находится сейчас в собственном аду Люциус, говорит куда более внятно, нежели слова. — Прошу тебя, Драко, — голос Нарциссы взывает вернуть внимание к ней, и я снова вглядываюсь в лицо матери. — Пусть он знает… — из голубых глаз снова катятся слёзы, и я отвожу свой взгляд. — Пусть Айлан знает обо мне. Пожалуйста. Я о большем не прошу. И на это я отвечаю молчанием. Не отрывая взгляда от матери, делаю шаг назад. Её плечи сотрясаются в беззвучных рыданиях, а глаза ни на миг не отпускают мои. Ещё один шаг. Она закрывает рот сначала одной рукой, а потом и другой. Когда зелёное пламя застилает всё передо мной, слух улавливает отзвуки несдерживаемого женского плача — пронзительного и раздирающего душу в клочья… Я вваливаюсь в свой рабочий кабинет практически мешком. Мешком, звенящим костями. Принятые решения наконец достигают меня, и я спотыкаюсь, не способный удержать вес ответственности. Ответственности за свои поступки. Крики отца, слёзы матери и обвинения Тео смешиваются в моей голове в один сплошной вой, и я, часто и коротко дыша, оседаю на пол, сжимая пульсирующие виски ладонями. Каждое слово, укор, осуждение прорывают мои внутренние барьеры и одним махом вонзаются в бешено колотящееся сердце. Я растираю грудь, пытаясь унять эту агонию, но кажется, только разгоняю боль по всему телу, делая хуже. Ещё невыносимей. Оглядываю невидящим взглядом скрытый темнотой кабинет и понимаю — это место станет моим последним пристанищем, прежде чем я покину эту страну. Я не могу пойти к Блейзу — он и так уже достаточно нажрался от меня дерьма. Я не могу пойти к Тео — ход для меня к нему закрыт. Я не могу вернуться домой. Мне больше некуда идти… *** Идеально выдраенные Министерские полы создают неприятный скрип, вступая в контакт с подошвами моих ботинок, и этот звук раздражает. Несколько тонких волосков тщательно уложенной утром причёски прозрачной леской застилают глаза, и я недовольно смахиваю их назад, едва сдерживая в движениях пальцев возмущённую взвинченность. Нужно постричься. Огромные кадки с высокими деревьями, жмущиеся то здесь, то там, рассеивают внимание и я, поглощённый собственными мыслями не сразу понимаю, что что-то не так. Что-то не так. Ещё не обнаружив источник своего беспокойства, вовсю рыскаю взглядом по пустынному коридору, улавливая движение справа. Выхватываю палочку, направляя древко в огромный горшок, и листья растения, пустившего в глиняном сосуде корни, начинают неистово дрожать. Тонкие пальцы, землистого оттенка обхватывают край ёмкости, слегка погружаясь ногтями в рыхлый дёрн и край заострённого уха плавно отделяется от дрожащей массы, являясь мне во всём своём безобразном великолепии. — Сэр, — практически шипит существо, прилипая ко мне влажным взглядом. — Ганси! — выворачиваю палочку вокруг своей оси и прячу в кобуру, оглядываясь по сторонам. — Что ты здесь делаешь? — Миссис Малфой прислала меня, сэр! От этих слов мой взгляд стекленеет и, спотыкнувшись об очередную зелёную нелепость в кадке, разбивается на тысячи острых осколков. Вонзаясь заостренными краями в мой разум. — Что… — проталкиваю простой вопрос сквозь зажатую глотку, но слова застревают в горле, цепляясь звуками друг за друга, уничтожая малейшую возможность воспроизводить слова. — Ваша мисс и маленький мистер Малфой, — торопливо шепчет эльф, сгибая колени. — Они в опасности. Хозяин отправился к вашей мисс, сэр. Он уже там. Мне сложно объяснить, как чувствуется страх. Как именно воздействует на человека в моменте. Как враз рушит то, что казалось незыблемым, постоянным. Я не знаю этого. Но я знаю, каков он на вкус. Страх. Он приторно-липкий, как пот, стекающий по спине. Он солёный, как кровь, сочащаяся из прокушенной изнутри щеки. Страх ослепляет. Угнетает и засасывает в бездну неизвестности. Он парализует, отключая все работающие ранее процессы организма, и ты не человек больше — так, кожа, обтягивающая каркас из костей. И только после того, как страх вплотную подберётся своими дымчатыми щупальцами к твоему разуму, — у тебя появляется шанс вырваться из его пут. Или же позволить захватить тебя полностью. Не разбирая перед собой пути, отталкивая от себя идиотов, посмевших по глупости или же от полного невежества встать передо мной, не обращая внимания ни на сдавленные вздохи возмущения, ни на жалкие попытки произнести слова извинений, — я вбегаю в министерский камин и переношусь в Дырявый Котёл, что на Косой Аллее. Я не позволяю панике разрастись во мне сносящим здравость ума ураганом и выскакиваю на брусчатую улицу, направляясь к Лютному переулку. На улице смеркается, и вокруг слишком много любопытных глаз, но мне всё равно. Мне дела нет до этих волшебников, этой улицы и этого мира. Мне плевать на всех. На всех, кроме двоих. Горло схватывает судорога, и мне нужно остановиться, чтобы перевести дыхание, но я не смею даже мысли допустить о подобном. Я не могу потерять ни секунды. Мне нужно добраться до Грейнджер. Мне нужно к своему ребёнку. Спасательная ярость вспенивает кровь, омывает кости жидким варевом из злобы и ненависти, и я приветствую эти чувства с распростёртыми объятиями. Это хорошо. Это даёт мне топливо для того, чтобы двигаться ещё быстрее. Это придаёт сил не думать, что он, мать его, посмел. Посмел переступить через меня и найти их. Что ещё он посмеет, Драко? Палочка уже в моих руках — пальцы уверенно сжимают рукоятку, и я знаю — рука моя не дрогнет. И лишь только сердце бьётся суматошно. Только оно не подвластно голосу разума, и ни холодная ярость, ни обжигающая злоба не способны повлиять на это сердце своим воздействием. Потому что это сердце бьётся не мне благодаря. Оно бьётся благодаря ей. Во имя её. Моей Грейнджер. Жжение в груди практически сбивает с ног, и я крепко смыкаю веки, продолжая идти вперёд, практически вслепую. Если с ней что-то случится… Если она… Нахрен тогда это сердце — оно просто остановится, и всё на этом. Перебирай быстрее своими ногами, Малфой. Не думай. Не думай. Просто иди. Огибаю крайнюю постройку, в которой обосновались призраки беснующихся шлюх или же свирепствующих разбойников, и, не сбавляя темпа, скрываюсь за ветхими стенами. Не потревоженный ранее никем снег сминается под моими ногами, налипая на брюки, — путаясь в подоле мантии. Игнорируя холод намокающей ткани и обжигающий гортань воздух, упрямо следую к густой рощице — унылой и бесцветной. Моё присутствие в этом месте как бельмо на глазу: инородное, неуместное и несвойственное. Когда уже мелкие деревья — чахлые и полусгнившие — готовы принять меня в свою обитель, я разворачиваюсь. Не для того, чтобы проверить, не следит ли кто за мной, а для того, чтобы ликвидировать любой дышащий организм, что попадёт в моё поле зрения. Но там никого нет. И я пересекаю границу между миром маглов и миром магов… … чтобы немедленно аппарировать туда, где находится вторая часть моего бешено колотящегося сердца. Мне кажется, я преодолеваю несколько сотен ярдов в мгновение ока, но, стоит мне увидеть приоткрытую дверь дома Грейнджер, — я тут же ощущаю нехватку воздуха и холодную каплю пота, стекающую вдоль виска. Затылок жжёт, и влажные волосы прилипли ко лбу, и ноги, как тяжёлые брёвна, напитавшиеся влагой и землёй, чувствуются так же — увесисто и неповоротливо. Делаю глубокий вдох и втискиваю своё тело внутрь, не соприкасаясь с дверным полотном. Взгляд цепляется за разбитую чашку, и я, стиснув зубы, аккуратно обхожу осколки, вытянув руку с волшебной палочкой и превращаясь в сплошной слух. Недавний ужас сжимается в маленькую точку — чёрную и незаметную. Эта точка поглощает собой дрожащий страх и неуверенность, прячет орущие в истерике мысли и сжирает бурлящую боль. Остаётся только ярость. И гнев. И холодность мыслей. Исследуя взглядом первый этаж, бесшумно прижимаюсь к стене, прячась в тенях, но, когда мои глаза натыкаются на тело, раскинувшееся вдоль деревянных ступеней, — на какое-то мгновение мир вокруг меня тускнеет. Кончик языка немеет, и это оцепенение холодной волной захватывает каждую клеточку моего тела. Я не осознаю, что полностью опираюсь о стену, но едва различимое бормотание, доносящееся со второго этажа, бьёт по моему гаснущему сознанию хлёсткой пощёчиной, и я, смаргивая, только сейчас воспринимаю всю картину целиком. Огромные размеры, клетчатая рубашка, короткая стрижка и не её палочка, валяющаяся рядом. Это Лонгботтом. Вздёрнув взгляд вверх лестничного пролёта, ступаю на первый выступ и как можно тише поднимаюсь на второй этаж. Вся моя сущность стремится взлететь по этим ступеням, ворваться туда, откуда доносится невнятное бормотание, и разобрать на составляющие того, кто посмел нарушить покой моих близких, но я понимаю, чего это может стоить. Поэтому… Тихо переступаю тело Лонгботтома, даже не опустив на него взгляд. Моё дыхание замедляется, слух становится ещё чувствительней, а зрение острее. Даже сердце и то утихло. Распахнутая дверь в комнату Айлана мгновенно приковывает моё внимание, и я стискиваю зубы ещё крепче, вдавливая палочку в свои пальцы. — Ты стёрла… — доносится до меня голос отца, и вытянутая рука дёргается в сторону. — Я должен был убить тебя ещё тогда, сжечь твоё тело и развеять прах, — подхожу ещё ближе к комнате, упираясь взглядом в спину Люциуса. — И не было бы ничего этого. Всё из-за тебя. Как ты могла… Захожу сзади, полностью закрывая собой проём, и бросаю короткий взгляд на противоположную сторону комнаты. Этот миг притупляет мой гнев. Этот миг делает меня слабым. Грейнджер стоит в полуобороте, крепко зажмурив глаза. Одной рукой она поддерживает Айлана, а другой прижимает его головку к своему плечу. На её щеках явно различимый блеск от пролитых слёз, а сама она совершенно беззащитна перед этим волшебником, что посмел наставить на неё волшебное древко. — Я всё исправлю... — Люциус, не замечая моего присутствия, лепечет пустые слова, взвинчивая бешенство на новый уровень. — … Исправлю… Скрипнув зубами, хватаюсь одной рукой за широкое плечо, а другой втискиваю кончик своей палочки в его горло и, не размыкая губ, едва разделяя слова, цежу: — Закрой. Свой. Рот. Сдавленный женский всхлип ударяется в мою грудь и немедленно впитывается внутрь тела, но я не могу сейчас успокоить её. Не могу броситься к ней и защитить собой. Я полностью сосредоточен на объекте, что несёт в себе реальную угрозу. Мозг фиксирует нездоровый цвет лица Люциуса, и с близкого расстояния я чётко могу рассмотреть сетку лопнувших капилляров под белой кожей. Его всегда собранные волосы сейчас сбились в сплошной колтун, и не драгоценности украшают некогда ухоженную шевелюру, а сухие травинки. Он совершенно не реагирует на палочку у своего горла, но вот на мой голос — вполне. И когда его взгляд, пустой и тусклый, обращается ко мне, — я едва сдерживаю себя от того, чтобы не отшатнуться. — Я сказал, — вполне вменяемо произносит он, будто я всё время находился в этой комнате, а не появился внезапно, — что мы не закончили. Кончики моих пальцев белеют, и, преодолевая сопротивление мягких тканей, я ещё сильнее вдавливаю остриё палочки в его шею. — Опусти, — перевожу взгляд на всё ещё вытянутую руку отца. — Давай же! Он смаргивает, полностью равнодушный к моим словам. Только взгляд меняется, но изменения эти не несут в себе ни признаков здравия ума, ни нормальности. Его глаза наполнены болезненным возбуждением — окаймлённые воспалёнными веками, они сухие и мутные, а белки прошиты красными жилками. — Мы можем всё исправить, Драко, — лихорадка его взгляда резко перескакивает в слова, и Люциус наклоняется ко мне, таким образом вонзая палочку ещё глубже себе в кожу. — Я помогу тебе — мы вернёмся в Британию и забудем обо всём, — он кивает, соглашаясь с самим собой, совершенно не реагируя на брезгливость, пробивающую ледяную сдержанность на моём лице. — Ты займёшь своё место в Министерстве, передашь свои полномочия в Резервации, чтобы больше никогда не сталкиваться с вонючими отбросами — не марать о них достоинство чистокровного, — мои глаза расширяются в неверии, но он и не думает затыкать свой рот. — Да, да… Наше положение останется прежним — никто не узнает о твоём … — бормочет что-то невразумительное, полностью погрузившись в свой бред. — Ты молод, и ты оступился, но это не смертельно… Если мы заметём за собой следы, то наш Повелитель не… Мы будем служить ему, мы исправим твои ошибки, мы… — Нет никаких мы, — срываюсь на крик. — Ты, чёртов псих! — Нет, нет… — Ты направил оружие на моего сына, — я приближаю своё лицо к его практически вплотную и выхаркиваю эти слова прямиком в надменную физиономию. — Моего, сука, сына!!! — даже воздуха не набираю, питаясь горящим во мне гневом. — В какой части твоего воспалённого сознания я принимаю этот факт? Ты пришёл уничтожить мою семью — убить мать моего ребёнка, а его оставить сиротой, как ты посмел… — всё же организм не выдерживает, и я задыхаюсь, не сумев договорить. — Ты болен, Люциус. Он наконец опускает палочку, но не для того, чтобы избавить своих жертв от опасности, а чтобы протянуть ко мне свои руки с обломанными, грязными ногтями. — Сынок… Это слово действует как ледяной душ. Как смертельное заклинание. Как пол, уходящий из-под ног, когда вокруг шеи твоей верёвка. Вот как это чувствуется сейчас… Я всё же отшатываюсь от него. Отмахиваюсь от этого обращения ко мне — испорченного. Опороченного. Искалеченного. — Не называй меня своим сыном, — едва сдерживая себя, отрывисто произношу, продолжая смотреть в эти больные серые глаза. — Никогда не называй, потому что я больше никогда не назову тебя своим отцом, — тело Люциуса дёргается так, словно его тянут назад невидимые путы, и его рот то закрывается, то открывается. — Не после того, что ты сделал, — моя верхняя губа обнажает ряд зубов, и если сейчас я похож на зверя, то меня это совершенно не беспокоит. — Я не убью тебя, — сдержанность моего тона пугает даже меня, но нет ни единого шанса, чтобы я остановился. — Не из-за родственных чувств, а в знак благодарности за то, что дал мне жизнь. Но не более. Мы квиты. Я больше ничего тебе не должен. И если ты когда-нибудь снова появишься — я не буду столь благороден, как сегодня. Уничтожу тебя — и это моя клятва, слышишь? Он просто продолжает смотреть в мои глаза, но потом его взгляд перемещается на мой рот и смысл сказанного, наверное, доходит до его сознания, потому что подбородок Люциуса начинает дрожать, а в глазах мерещится намёк на благоразумие. — Вот сейчас мы закончили, — резко выдыхаю я, опуская палочку, но хватку на плече не ослабляю. — Дра… — слабым шёпотом, похожим на скрип ветки о стекло, начинает Люциус, но договорить не успевает. Тоненький лепет не позволяет никому из нас издать ни звука. Ни слова грязного. Ни взгляда грозного. Ласковый такой, высокий лепет. Нежный в своей невинности. Воздушный. Не сговариваясь, я и Люциус отрываемся от раздирающих каждого из нас демонов и переводим всё своё внимание на мальчика, прячущегося в самом надёжном месте в мире — объятиях своей матери. Яркие, чистые голубые глаза маленького ребёнка так широко открыты, так распахнуты испуганно. Эти глаза направлены на человека, которого он видит впервые. На человека, чья кровь течёт и в его жилах. Он смотрит на человека, что поднял на него оружие. И в детских глазах цвета неба поблёскивают слёзы. Непролитые. Нижняя губа поджимает верхнюю, и лишь только миг отделяет малыша от того, чтобы полноценно заплакать, но он молчит, продолжая смотреть немигающим взглядом на человека, угрожавшего уничтожить его мать и, возможно, его самого. В этом взгляде нет осуждения, ненависти, и презрения тоже нет. Только голая беззастенчивость. Он не понимает ещё, на что способны взрослые, не осознаёт, какими монстрами они могут быть, чудовищами, растерявшими крохи милости и сострадания. Совести не имевшими. Способными причинить вред тем, кто слаб, беспомощен. Стереть жизнь того, в ком нет ни капли зла, и помыслов тёмных нет. Вот так просто — взмахнуть рукой, направив оружие на такое вот невинное дитя. Дитя, что не знает об ужасах этого мира, о несправедливости и боли потерь. Это дитя знает только прикосновения матери, её запах и голос ласковый, напевающий песни. Вот и всё. И ничего больше. Грейнджер, заметив пристальное внимание Люциуса, полностью отворачивается от него спиной, ещё сильнее прижимая сына к себе, но Айлан, не согласный с решением матери, сопит недовольно и вытягивает шею, выглядывая из-за её плеча. Продолжая разглядывать Люциуса. — Уууу, — лепечет мой ребёнок и, довольный звучанием собственного голоса, растягивает губы в резкой улыбке, но тут же, потеряв равновесие, роняет голову на плечо Грейнджер, пискнув напоследок. Втягиваю воздух через нос и снова возвращаюсь к Люциусу — моя палочка хоть и опущена, но пальцы, сжимающие древко, гудят от готовности пустить оружие в ход. Он никак не реагирует на мои движения. Не поворачивает головы в мою сторону. Не пытается заговорить. Он просто смотрит на Айлана немигающим взглядом и… … просто смотрит. Моё тело напряжено до такой степени, что, кажется, мышцы вот-вот прорвут кожу. Я боюсь лишний раз моргнуть, и глаза жжёт от сухости, но если я позволю себе подобную слабость, то могу упустить момент, когда этот нестабильный человек сделает что-то… … что-то непоправимое. — Я сделаю так, как ты хочешь, — внезапно звучит хриплый голос, и мои глаза невольно расширяются. — Я уйду, — сбивчиво произносит Люциус, не отрывая глаз от поглядывающего на него Айлана. — Да, — кивает непонятно кому и пятится назад. Разжимаю пальцы на его плече, всё же поднимая палочку. — Твоя мать ждёт меня — я пойду. Люциус переводит на меня взгляд, но он слишком короткий, потому что, не выдерживая ответного моего, — лорд Малфой немедленно опускает глаза в пол. Не упуская ни единого движения его тела, я пристально слежу за перемещением этого волшебника, не проронив больше ни слова. Мне больше нечего ему сказать. И во мне самом уже ничего не осталось — он сжёг всё во мне. Даже пепла не осталось. Я следую за ним из комнаты, направив оружие перед собой, — провожаю своего родителя тягостным молчанием, наполненным презрением и ненавистью. Такого отношения ты желал к себе Люциус? Я слышу ускоряющиеся шаги, хруст разбитого стекла под ногами и хлопок закрывающейся двери. Закрываю глаза, и впервые за долгое время делаю глубокий вдох. А после резко разворачиваюсь и, преодолевая жалкое расстояние, врываюсь в комнату Айлана, оказываясь возле Грейнджер. Ярость и гнев, подпитывающие меня изнутри, испаряются с жалким шипением, оставляя по себе остаточную дрожь и уступая место панике. Пальцами обеих рук зачёсываю растрёпанные волосы Грейнджер и, бешено вращая глазами, исследую её лицо. Я и хотел бы сказать что-то, но с ужасом понимаю, что не могу сгенерировать слова — грудную клетку защемило, и горло стискивает так, будто его душит невидимая рука. Не обнаружив ран на усыпанном веснушками лице, слегка отклоняюсь и вслепую ощупываю тело Айлана, внутренне содрогаясь от ожидания обнаружить увечье. — Он не ранен, — доносится до меня хриплый голос Грейнджер, и тиски, сковавшие грудь, отпускают немного. Но я продолжаю осматривать ребёнка, испытывая острую нужду самому удостовериться в его состоянии. — Драко, — добавляет настойчивости Грейнджер, пытаясь достучаться до меня, — с ним всё хорошо, он не пострадал. Не пострадал, — её рука гладит моё предплечье, и я замираю, обхватив Айлана под коленкой. — Ну же, посмотри на меня, — звучит мягкий голос. — Посмотри на меня, Драко. Грейнджер ловит моё запястье и коротко целует тыльную сторону ладони. Перевожу взгляд на её руку, и в этот миг весь тот ужас, что гнездился во мне с того самого момента, как я увидел эльфа в Министерстве, вырывается на волю. — Это твоя… — горло перехватывает ещё сильнее и кислород не поступает в лёгкие, — кровь, — дрожь цепляется за кончики моих пальцев, и я не чувствую собственных рук. — Твоя. Её правая рука. От запястья до самого локтя. Окровавленная. Глаза застилает красной пеленой, и адреналин с рёвом впрыскивается в вены, пробуждая, казалось бы, утихший гнев, и тот, разъярённый, гремит в ушах, барабаня в виски. Набирая силу. — Ничего, мой родной, — прорывается сквозь шум умоляющий голос. — Ничего, — я чувствую прикосновение к своим плечам, но не вижу ничего перед собой. — Тише, — шепчет ласково. — Останься со мной, — голос срывается на полуслове, и внутри меня сжимается всё. — Слушай меня — умоляю, Драко. Это сильнее меня. Это больше, чем я могу вытерпеть. Вынести. Мне нужно собрать себя в кучу — нужно быть способным помочь ей и оставаться при этом холодным и собранным. Закрываю глаза, собираю в воображаемый кулак все оставшиеся внутренние резервы и делаю глубокий вдох. Окклюменция разрастается во мне из маленького кусочка льда. Подобно зиме, сковавшей льдом реку, она захватывает мой разум, охлаждая мысли, перебирается к горлу, снимая отёк своей прохладой, и движется дальше, покрывая инеем бурлящую лаву, выпаривающую мою кровь. И когда я снова открываю веки — вижу всё вокруг чётко и ясно. Мои мысли не кричат, разбегаясь, сердце не колотится в готовности шлёпнуться на пол, вывернув рёбра. Поднимаю замороженный взгляд, врезаясь в тёплый карий, и, глядя на Грейнджер, просовываю руку под мышки Айлана, забирая его к себе. — Вода, — сдержанно говорю ей, хватая за здоровую ладонь. — Нужно опустить раненую руку в воду. Зрачки Грейнджер, и до того расширенные, становятся ещё больше, и ни единого сомнения — она понимает причину моего отстранённого состояния. Но ничего не комментирует и просто послушно следует за мной в ванную. Рыская глазами по небольшому помещению, натыкаюсь взглядом на миниатюрную посудину на подставке, что стоит в самой ванной и наверняка используется для купания Айлана. Отпускаю ладонь Грейнджер и откручиваю краны. Вода с громким журчанием наполняет ёмкость, но слишком медленно. Поднимаю палочку, ускоряя процесс, и оборачиваюсь к застывшей Грейнджер. Она прижимает повреждённую руку к груди, но, когда видит направление моего взгляда, тут же опускает её. Айлан ёрзает, пытаясь разглядеть происходящее, и я, стиснув зубы, коротко киваю в сторону ванной. Продолжая хранить молчание, Грейнджер опускает конечность в прохладную воду, безуспешно сдерживая стон боли, и жидкость медленно окрашивается в красный. — Вулнера Санентур, — размеренно творю заклинание, вырисовывая необходимую руну, и Грейнджер, сдавшись, облегчённо выдыхает. Её ноги подгибаются, но она справляется со слабостью, удерживая вес своего тела в вертикальном положении. Черты лица разглаживаются, губы слегка приоткрываются, и она просто закрывает глаза, отдаваясь ощущению, где нет места боли. Я же пристально слежу за каждым изменением. Придя в себя, она медленно вытаскивает руку и, бросив короткий взгляд на исцелённую кожу, осторожно оборачивается ко мне. Скользнув взглядом по моему лицу, протягивает руки, чтобы взять Айлана, но я совершенно непроизвольно крепче обнимаю сына, прижимая его к себе. — Пусть он побудет у тебя, — она даже бровью не ведёт в ответ на мою реакцию, обхватывая пальцами мои предплечья. — Айлан в порядке, — дрожащая улыбка освещает её лицо, но в глазах всё ещё вихрится пережитый ужас. — Видишь — даже не плачет уже, — вглядывается в мои глаза, пытливо наклонив голову. — С ним всё нормально. Но ты подержи его, пока я… Истошный крик, похожий на вой, наполняет стены этого дома, неся с собой разрушения, боль и страдание. Взгляд Грейнджер становится пустым, а я же плотнее жму к себе Айлана, вскидывая палочку. — Невилл… — хрипит Грейнджер и бросается к выходу. — Нет! — женский вопль раздирает слух, и я, следуя взглядом за перемещением Грейнджер, двигаюсь за ней. — Нет! Нетнетнет… Я тенью следую за всполохом каштановых волос, ни на миг не упуская из виду эту женщину. И только когда она падает на колени возле лежащего тела, над которым склонилась заламывающая руки блондинка, останавливаю свой шаг. Мой взгляд нехотя перемещается на бесформенную груду, да так и застывает на ней. Грейнджер бережно обхватывает ладонями лицо Лонгботтома, сменяя угол, и аккуратно ощупывает шею волшебника. Аббот же просто утыкается лбом в его безвольную руку, трясясь всем телом. — Он дышит! — кричит Грейнджер, оборачиваясь в мою сторону на секунду, прежде чем снова сосредоточиться на Лонгботтоме. — Ханна, он жив! — Нев... — заикается та, поднимая зарёванное лицо и пальцами гладя его кожу. — Нев... Грейнджер же просто шепчет что-то ему на ухо, и плотная стена из кудрей закрывает полностью их лица. Слегка приподнявшись, Грейнджер тянется рукой к валяющейся на ступени палочке и направляет ту прямо в висок Лонгботтома. Несколько слов, произнесённых шёпотом, и мужская ладонь дёргается, поджимая пальцы. Испустив очередной вздох облегчения, Грейнджер бросает палочку и просто закрывает лицо ладонями. Полузадушенный всхлип Аббот вызывает очередной приступ интереса у моего ребёнка, вертлявым сверчком обосновавшегося на моих руках, и я коротко целую его в затылок, не прерывая своего бдения. — Айлан? — выдавливает из себя Лонгботтом, подтягивая руку к своему туловищу. — В порядке. Мы все в порядке, — тут же отвечает Грейнджер, перебрасывая волосы через одно плечо и шмыгая носом. Блондинка же полностью впадает в безумие, превращаясь в дрожащую лужу из смеси истерики, слёз и причитаний. Грейнджер приподнимается на колени, и я вижу обескровленное лицо бывшего целителя. Его расфокусированный взгляд медленно перемещается с точки на точку и, лишь когда натыкается на меня, — застывает. Издав булькающий звук, он закрывает глаза и слепо шарит рукой по лестнице. — Хорошо, — выдыхает он и осторожно разворачивается к задыхающейся Аббот. — Ну всё, милая, — мажет пальцами по заплаканному лицу, оставляя кровавые мазки. — Тихо, ну что ты?.. — Рана на голове и рука сломана, — уже куда более спокойно говорит Грейнджер, поворачиваясь к скулящей девушке. — Это всё моя вина, — икая, произносит та, обнимая обеими руками ладонь своего парня. — Я чувствовала, что-то не так, — её голова дёргается в сторону, и резкий всхлип весьма выраженно сопровождается сокращением грудной клетки. Лонгботтом тут же пытается приподняться, но Грейнджер давит на его живот, удерживая на месте. — Мне показалось, что за мной следят, но я проигнорировала это чувство, дура, — она закрывает ладонью рот, и свежий поток слёз обильными ручьями заливает и без того мокрое лицо. — А потом меня просто обездвижили, и я... — Всё закончилось, Ханна, — нарочито спокойно проговаривает Лонгботтом, отнимая её ладонь ото рта. — Всё закончилось, — с нажимом повторяет он, пристально вглядываясь в её глаза. На удивление это срабатывает, и девушка, подавившись очередной дозой истерики, вытирает нос рукавом, и только сейчас я обращаю внимание на то, что её одежда испачкана. — Ты не пострадала? — убийственный в своём спокойствии вопрос, и Аббот отрицательно машет головой. — Нужно залечить твои раны, — всё ещё дрожащим, но хотя бы лишённым истерики голосом говорит она и наконец трезвым взглядом прохаживается по телу своего парня. — У нас дома всё есть. Грейнджер вскакивает на ноги, но теряет равновесие, хватаясь за поручень, и я делаю шаг в её сторону, заметив этот жест. — Ты собираешься идти домой в таком состоянии? — вскрикивает она, и я останавливаюсь. — После случившегося? — гнев и недоумение удивительным образом сочетаются в возмущении, и я, размяв шею, перевожу свой взгляд на Айлана, подозрительно притихшего на моих руках. — Ты в своём уме? — продолжает пытать раненого человека Грейнджер, но я уже не прислушиваюсь к их диалогам. — Да, собираюсь, — упрямо гудит Лонгботтом, а я же просто сажусь на верхнюю ступень, перемещая сына. — И намерен встретить каждого, кто сунется в мой дом. Мы уходим на войну, Гермиона, и… Кладу его на колени и большими пальцами глажу пухлые щёки. Айлан заметно прибавил в весе и в росте — он теперь уже не помещается на моих вытянутых руках, как раньше. Я как сумасшедший снова исследую каждый миллиметр его тела в поисках физических повреждений и, когда не нахожу, — перевожу взгляд на крошечное лицо. Ресницы сына удлинились и завились на кончиках, линия бровей стала более выраженной, и я, не удержавшись, провожу подушечками пальцев по светлым волоскам. Одуванчик. — Не надо мне помогать — я могу и сам встать, — доносится фоном мужское ворчание, но я даже головы не поднимаю. Айлан засовывает один палец себе в рот и начинает сосредоточенно причмокивать, не сводя с меня светлого взгляда. Кусок льда в моей груди ворочается, задевая ломаными гранями замершее сердце, и полоска тепла разрезает грудную клетку изнутри. — Ау, — певуче издаёт в ответ на пристальное внимание мой ребёнок, и только сейчас до меня доходит, что он не пострадал. Что с ним всё в порядке и что в его памяти не останется и следа от этого наполненного ужасом дня. Мой мальчик слишком мал, чтобы произошедшее нанесло вред его психике. Он не пострадал. Мой сын не пострадал. Окклюменция всё ещё надёжно хранит под замком мои чувства, но это не мешает абстрагироваться от всего, что не касается на данный момент моего ребёнка, и я полностью отдаю себя ему. Я шепчу ему какую-то чепуху, щекочу маленький живот и дёргаю за пальцы, с удовлетворением отмечая, как эмоции одна за другой мелькают на детском лице, сменяя недовольство на восторженный писк. И когда я поднимаю его на руки и встаю сам, то на лестнице уже никого нет — я настолько потерял концентрацию, что не обратил внимания на перемещение этих слишком громких во всех смыслах людей. — Грейнджер? — напряжение сковывает связки, и я перескакиваю через одну ступень, спускаясь на первый этаж. Я нахожу её на кухне, собирающей стекло на полу, и едва удерживаюсь, чтобы не отчитать за то, что посмела улизнуть из поля моего зрения, но она поднимает голову и всё, что я там себе думал, мигом растворяется в направленном на меня взгляде. — Они ушли домой, — тихо говорит она, так и продолжая сидеть на полу. — Представляешь, какие упрямцы, а если… — от меня не укрывается эта пауза, и хмурюсь, но не успеваю ничего сказать, — … если он вернётся? — Он не вернётся, — безжалостный холод стекает с моих связок, и Грейнджер вздрагивает от этой колючести. Подхожу к ней ближе и протягиваю ребёнка. — Я нанесу защитные чары вокруг дома, — пустым голосом говорю ей, наблюдая, как Айлан льнёт к её поглаживаниям. — Нужно смешать кровь. Никто не сможет войти. Вообще никто, — я звучу, как заколдованный человек, лишённый собственной воли, но… — Мне нужна твоя кровь, — перевожу взгляд на её руку и буквально вижу, как по ней сочится алая, густая кровь. — Нет, — резко возражаю себе же, и Грейнджер сглатывает, впиваясь в меня глазами. — Не нужно твоей — ты всё равно не покинешь дом до утра. Моей крови будет достаточно. Я просто запечатаю нас здесь, и никто не найдёт это место. Едва договорив последние слова, выбираюсь наружу и не меньше часа трачу на создание защитного купола: я применяю улучшенный вид заклинаний, созданный на основе Каве инимикум, что создаёт барьер между заклинателем и посторонним человеком, скрывая таким образом этот дом и его обитателей. Палочкой делаю порез на указательном пальце и, оросив дом с четырёх сторон собственной кровью, завершаю ритуал. Бреду на широкую террасу и, невзирая ни на грозящую перерасти в бурю вьюгу, ни на ледяной настил, грузно оседаю прямо на одну из ступеней, что ведёт на задний двор. Опускаю голову, обхватив её руками, я медленно выдыхаю. Сжимаю виски до ощутимой боли и отпускаю себя. Морозный воздух тут же вонзается в моё тело тысячей колючих заточек, и холод, что гнездился внутри меня, выходит наружу, раздирая изнутри своей жестокостью. Подавленные чувства, ревущие мысли и ворох эмоций атакуют мой разум, и я хочу заорать. Я хочу биться об эти ступени, проливая эту грёбаную чистую кровь, и смотреть, как она густеет, превращаясь в лёд. А потом взять и растереть ботинком этот сраный, замёрзший кусок красной воды, да так, чтобы и следа не осталось. Виски ломит болью, и тошнота уже знакомо подкатывает к горлу, но я знаю — так всегда бывает, если сдерживать стены Окклюменции тщательно. Я едва не лишился самого дорогого, что у меня есть в этой жизни, — мой родной отец едва не лишил меня этого… Заторможенность сменяет нарастающей тремор, и я как-то отстранённо делаю вывод, что моё тело всегда реагирует подобным образом в ответ на потрясение. Я не слышу, как за спиной открывается и закрывается стеклянная дверь, — я просто чувствую её присутствие. Она приближается ко мне осторожно, подбирается ближе, согревая лишь одним осознанием — она рядом. Её ладонь ложится на моё плечо, и я немедленно прижимаюсь к тёплой коже своей щекой. — Я едва не сделал это… — простуженный голос. Или мёртвый, не знаю. — Я едва не убил, — собственного отца. — Его. — Драко, — моё имя в её исполнении — самое прекрасное, что я слышал в своей жизни. Самое прекрасное… Снега, накрытые вуалью ночи, поблёскивают вдалеке, равняя горизонт с землёй, и не увидеть края, не разглядеть, как ни пытайся. Глаза наливаются влагой, и ветер щиплет роговицу, издеваясь. — Я был готов это сделать, — шепчу я, продолжая упрямо вглядываться в темноту. — Ты представляешь, я чувствовал проклятие на кончике своего языка — я ощущал вес Непростительного. Оно так ядовито. Как свинец. Им можно отравить себя. Навсегда остаться заражённым. Но я был готов отравиться — добровольно переступить черту. Ради них… На что бы я не решился ради них обоих? Грейнджер обходит меня и садится рядом на ступень, набрасывая на мои плечи пушистый плед, и я, практически привалившись к её боку, закрываю глаза. — Он был хреновым отцом, — спустя мгновение продолжаю говорить, и… я не знаю — я просто не могу перестать выдавать слова, будто молчание способно разорвать меня изнутри. — Но он никогда не измывался надо мной, не морил голодом и… я просто… Грейнджер ничего не говорит, позволяя мне излить из себя маленького мальчика, копившего всю жизнь обиду на своего отца. Мальчика, который вырос и сам стал отцом, но так и не смог перерасти свою личную, укоренившуюся в костях и мыслях трагедию. Она молчит. Только рука её ласково гладит мою спину, а другая легонько сжимает плечо. Грейнджер не произносит ни слова, но ей и не нужно — я чувствую, что она рядом. Слышит. Держит. Прикасается. Она со мной. — Его никогда не было рядом, он не поддерживал меня — только требовал. Всю мою жизнь Люциус Малфой требовал от меня чего-то, — выдыхаю облачко пара и опускаю голову, разглядывая узор на укрывающем мои ноги пледе. — Быть лучшим в школе, в квиддиче, — щека Грейнджер прижимается к моему предплечью, и я слегка наклоняю голову, потираясь о её макушку. — Отравить однокурсницу, принять метку в шестнадцать, убить эльфа, стать тюремщиком для тысяч волшебников, — презрение льётся через край, отравляя отвращением выдыхаемые слова. — Требование, требование. На мне нет ни единой раны, так почему так сильно болит, Грейнджер? — Он обменял меня, — едкая усмешка натягивает окаменевшие от мороза мышцы, да так ощутимо, что кожа вот-вот треснет. — Единственного своего ребёнка обменял на гнилой кусок власти — шаткое положение в смердящем лицемерием обществе, — веду челюстью из стороны в сторону. — Расплатился мною — вот просто. А теперь пришёл и наставил палочку на моего сына, — гнев во мне снова поднимает голову, но ощущается каким-то прелым. Отсыревшим. — Я хотел убить его. Как только увидел его, стоявшего напротив моего ребёнка, клянусь, я готов был произнести Непростительное. Признание так легко обретает словесную форму, так просто срывается с моих губ. Так обыденно звучит откровение о готовности убить своего собственного родителя. Медленно втянув в себя стылый воздух, я прикрываю уставшие веки, встречая темноту, застлавшую глаза. Окллюменция полностью сошла на нет, оставив по себе влажные дорожки из талого льда и остаточный холод, что впитался во внутренние ткани, кажется. Шерстяная ткань сползает с плеч, и Грейнджер давит ладонями на мои согнутые колени, вынуждая вытянуть ноги. Открываю глаза, посылая ей вопросительный взгляд, но она просто садится на меня и обнимает руками моё лицо. Её руки тёплые, и пальцы, словно бабочки, лёгкими порханиями гладят мою оледеневшую кожу, отогревая. — У тебя всегда будем мы, — дрожащим голосом произносит она, вглядываясь в мои глаза, выискивая душу на самом дне глубочайшей пропасти. — Я и твой сын, — подбородок Грейнджер слегка дрожит, и она поджимает верхнюю губу нижней, в точности копируя недавний жест Айлана. — Он любит тебя, — не отрываясь от созерцания моего лица, шепчет, не переставая гладить. — И я люблю тебя. В её глазах целый мир… Такой огромный… В эти глаза больно смотреть, потому что, будь они меньше, в них, пожалуй, не смогло бы уместиться столько печали. В её глазах яркость сотни тысяч солнц. Они отдают теплом в руках, которыми она меня обнимает. Они манят за собой, привлекая. Отогревая. В её глазах миллионы крошечных созвездий, и одному из них она подарила жизнь. — Ты плакала, — говорю хрипло, накрывая её ладони своими. Она гладит моё лицо, а я глажу её руки. Догадывается ли эта женщина, что в этот момент касается искомой ею ранее в моих глазах души? — Я испугалась, — отвечает Грейнджер, совершенно не смущаясь. — Это нормально — плакать, когда страшно. И когда больно, — её взгляд блуждает по лицу, поднимаясь выше и путаясь где-то в моих волосах. — Не собираюсь я плакать, Грейнджер, — высокомерие надменно вскидывает голову, но, наткнувшись на прямой, совершенно обезоруживающий взгляд карих глаз, поджимает хвост и побитой собакой уползает обратно в тень. Я успеваю лишь выдохнуть, прежде чем мои руки, совершенно неконтролируемые разумом, обхватывают спину Грейнджер и буквально втискивают её тело в моё. — Прости, — сорвано шепчу в её плечи. — Прости меня. Прости за то, что обещал, что ты больше никогда не будешь бояться. И не сдержал обещания. Прости за то, что позволил произойти сегодняшнему и был настолько самоуверен. Прости, что испугалась. Прости за боль. За слёзы. За всё. Прости меня… Эти мысли кричат в голове, бьются о черепную коробку, дробят кости, пытаясь пробраться наружу, но всё, что я делаю, — жадно блуждаю руками по телу Грейнджер, ладонями моля о помиловании. Она забрасывает руки мне за шею, подтягиваясь выше, и обнимает раскрытой ладонью мой затылок, позволяя мне спрятать лицо в изгиб своей шеи. — Ты не виноват, — произносит с непоколебимой уверенностью. Поднимает мою голову, ловя бегающий взгляд и привязывая к своему. — Не виноват, — повторяет по слогам, вбивая в меня своё непоколебимое убеждение. С осипшим выдохом привлекаю её к себе ещё ближе и целую, хаотично разбрасывая короткие поцелуи везде, куда могут дотянуться мои губы. Сминаю её ресницы, невпопад тычусь то в нос, то в щёку, то в уголок рта. Она цепляется за меня руками, обхватывая плечи, — вонзая ногти в одежду и едва ощутимо задевая кожу. — Люблю тебя, Гермиона, — комкаю признание о её скулы, оставляя его частички жить на веснушчатой коже. Стать ещё одним пятнышком — несмываемым, постоянным. Вечным. — Иди сюда, — шепчет Грейнджер, сменяя угол положения тел и накрывая губами мой рот. Целует быстро и несдержанно, рвано выдыхая мне в рот воздух и тут же отбирая у меня мои выдохи. Губы щиплет от смены температур, и холод мгновенно вгрызается во влажную кожу. Прижимаюсь лбом к её лбу и, не открывая глаз, произношу: — Никогда не оставляй меня. — Не оставлю. — Обещаешь? — Клянусь. Так и сидим с ней, вжимаясь друг в друга, переплетаясь конечностями и дыша одним воздухом на двоих. Так и сидим. Дрожь моего тела давно сошла на нет, сердце успокоило свою безумную скачку, и мысли улеглись. Мне тихо. Мне спокойно. — Здесь прохладно, — опаляет дыханием правое ухо шепоток. — Не хочешь зайти в дом? — Мне не холодно, — упрямство так и звенит в моём ответе. — Я хочу остаться здесь. — Хорошо, — пожимает плечами, соглашаясь. — Останемся. Я немного замёрзла, но… Обхватываю обеими руками талию Грейнджер, побуждая её подняться, и встаю на ноги следом за ней. Ноги затекли и, скорее всего, я отморозил свой зад, но я развеиваю эту, несомненно, важную заметку собственного разума и протягиваю руку Грейнджер. — Идём. Когда стеклянная дверь издаёт тихий щелчок за нашими спинами, я, не сбавляя шага, утягиваю Грейнджер на второй этаж. Прохожу мимо детской и переступаю порог хозяйской спальни. Полумрак дарит облегчение глазам, а пропитанный запахом Грейнджер воздух — успокоение. Айлан спит, раскинувшись звёздочкой на спине посреди кровати, и я могу разглядеть лишь пухлую щёку да приоткрытый рот. — Он практически сразу уснул, — тихо обращается ко мне Грейнджер, заметив, что я застыл посреди комнаты. Её голос возвращает меня в реальность, и я молча подхожу к кровати с одной стороны, внимательно наблюдая за действиями Грейнджер, в точности копирующей мои действия. Мы ложимся на постель, одновременно поворачиваясь лицами друг к другу. Дыхание Айлана убаюкивает всполошенный ранее дом, и ночная тишина медленно, но уверенно заволакивает каждый потревоженный угол. — Вы не можете с Айланом оставаться здесь, пока меня не будет, — говорю едва слышно, разглядывая едва видимый залом между бровей у Грейнджер. — Я думал о том, чтобы вы на время переехали в город, хотя, признаться честно, это тоже не лучшая идея, но… — Мы завтра переберёмся к Ханне и Невиллу, — я готов возразить, но она протягивает руку и находит во мраке мою ладонь, просовывая свои пальцы между моими. — Как только они уйдут, я с Айланом пойду в город и сниму номер в гостинице. Там всегда очень много людей, и я буду чувствовать себя в безопасности. Мы будем ждать тебя там, хорошо? — Нет… — Драко, пожалуйста. Ты и так уже слишком много рисковал — позволь мне самой позаботиться о себе. Хотя бы в этот раз, — она тянет мою руку на себя, и я чувствую прикосновения мягких губ к моим пальцам. — Ты должен обеспокоиться собственной безопасностью, — сжимает сильнее мою руку, раскрывает ладонь и прикладывает к своей щеке. — Ты должен вернуться к нам. Несогласие тяжёлым свистом звучит в моём дыхании, но я уступаю. Не сказав ни слова, я переплетаю наши пальцы, скрепляя руки так сильно, что ноют суставы. И её пальцы в ответ сжимают меня так же сильно. Утро едва брызжет рассветом, но ночь ещё не готова уступить последние часы своего правления, и лишь узкая полоска света на далёком горизонте является единственным предупреждением о наступлении нового дня. Я со спешкой опускаю манжеты рубашки, поправляю измятую одежду, совершенно не заботясь о внешнем виде, — мне срочно нужно возвращаться. — Как только ты покинешь пределы дома — чары спадут, Грейнджер, — даю последние наставления, бросая короткий взгляд на часы. — Не вздумай сюда приходить в одиночестве, слышишь? Она просто кивает, не спуская с меня глаз, и я чувствую, как бегающий по моему телу взгляд становится нервным и тревожным. — Драко, я… — неуверенно начинает она, но я уже готов к началу этого разговора. О чём бы там ни шла речь. Вопросительно подняв бровь и застегнув предпоследнюю пуговицу рубашки, оборачиваюсь к ней. — Ну же, Грейнджер, — подначиваю я, видя, как она мнётся. — Что такое? — Ты стольким пожертвовал ради меня, — опуская глаза в пол, тихо говорит она, и я хмурюсь, пытаясь понять, к чему всё это. — Так много оставил… оставляешь. — Ты выбрала ждать меня, Грейнджер, когда я тебя отправил, — я выбрал прийти к тебе, когда ты уже была свободна, — желая покончить с непонятным мне приступом женской неуверенности, строго произношу я, сверля глазами кудрявую макушку. Я жду, когда Грейнджер поднимет на меня взгляд, и, когда она это делает, киваю в сторону лежащего на кровати ребёнка. — А это последствия нашего выбора. И мы должны с этим жить. — Но если бы не Айлан, остался бы ты со мной? —Да! — немедленно звучит мой ответ, и я морщусь, понимая, что повысил голос. Вот оно что. Вот в чём причина всех этих идиотских поползновений в сторону глупого геройства. Ненужного никому, кроме… Да никому не нужного. В её глазах, обращённых на меня, намешано столько всякого, что даже я не могу разделить отображающие состояние Грейнджер эмоции. Коротко выдыхаю и сокращаю мизерное расстояние, разделяющее нас. Указательным пальцем подцепляю её подбородок и приподнимаю лицо — чтобы не вздумала прятаться от меня. — Да, Грейнджер. Остался. — говорю уже куда более спокойно. — Возможно, всё было бы иначе — я бы наломал дров, но в конечном счёте всё равно вернулся бы к тебе, — в моих словах и тени сомнения нет. — Не в Айлане дело, точнее, не только в нём — в нас, — глажу большим пальцем её кожу, прослеживая это движение взглядом. — Нас с тобой. Не в тебе или во мне — в нас, — снова перевожу взгляд на карие глаза и больше не прерываю зрительный контакт. — Ты столько пережила, столько всего лишилась за всё то время, пока добиралась ко мне. Все эти годы. Пока я сидел в своём мире ни черта не делая. И ты была сильной, так почему же сейчас тебя грызут сомнения? Разве я дал повод усомниться в своих намерениях? Грейнджер плотно сжимает губы и прикрывает глаза. Её горло дёргается, и я знаю, что она собирается с мыслями, чтобы высказать то, что наверняка носит в себе уже давно. — Я хотела быть достойной, — нехотя произносит, и я клянусь, мои брови лезут на голову от нелепости этого заявления. Видимо, Грейнджер замечает моё недоумение, потому что быстро уточняет: — Не тебя. Того, что между нами, — облизывает губы и отводит глаза. — Хотела быть достойной этих чувств, чтобы… чтобы… — Что бы что? — Чтобы однажды ты не пожалел. Не сказал мне, что я… Так, достаточно. Обхватываю уже обеими руками её залитое краской лицо, ощущая кожей, насколько горячие у Грейнджер щёки. Слегка сжимаю пальцы, силой вынуждая смотреть исключительно на меня. — Мне не нужны ни твои доказательства, ни тем более твои жертвы, — с расстановкой проговариваю каждое слово. — Я был бы полным идиотом, если бы мерил наши отношения какими-то вкладами. И был бы ещё большим идиотом, если бы требовал от тебя доказательств чего бы то ни было. Сказав это, я продолжаю держать Грейнджер и ни на миг не отвожу от неё взгляд. Я больше не буду повторять эти слова, и слышать подобные глупости в её исполнении тоже не намерен. И она с лёгкостью читает это предупреждение в моих глазах. Я ощущаю, как напряжение отпускает её тело, и Грейнджер становится будто мягче в моих руках, и я сам ослабляю хватку, неосознанно поглаживая россыпь веснушек на её скулах. — Никогда больше не делай так, — взмахивает ресницами, вливая в меня медовую сладость своего взгляда. Слегка хмурюсь, не понимая, что именно она имеет в виду. — Не уходи от меня таким озлобленным и равнодушным. Сожаление мгновенно наполняет мой разум, и память услужливо прокручивает картинки того самого дня, когда я едва себя сдерживал от злости. — Мне нужно было остыть, — теперь уже я борюсь с желанием отвести взгляд. — Иначе я мог наговорить тебе… всякого. Протяжный выдох тёплым ветром касается моей кожи, и руки Грейнджер накрывают мои. — Будет сложно, не так ли? — задаёт тихий вопрос. — Я имею в виду нас. Хмыкаю, продолжая гладить её лицо, одновременно наслаждаясь прикосновениями её пальцев. — А когда между нами хоть что-то было просто? — вздёргиваю бровь. — Не припоминаю ни одного случая. Лёгкий смешок вибрирует под моими прикосновениями прежде, чем облачиться в звук. — Когда об этом говоришь вслух, звучит немного пугающе. — Ну, — пожимаю плечами, сбрасывая с себя давящую тяжесть. — В сексе у нас полная совместимость — с остальным как-нибудь справимся. Грейнждер лишь фыркает, вполне ожидаемо, впрочем. — Узнаю Малфоя. Растягиваю губы в надменной усмешке, добавляя своему взгляду приличный градус аристократического высокомерия. — Всегда к вашим услугам. А потом совершенно неаристократично сминаю эту женщину в охапку и легонько прикусываю вершину её уха. И если она возмущена подобным обращением, то всё равно ничего поделать не может — в комнате всё ещё спит наш сын и ей стоит вести себя как можно тише. *** Нам приходится снова разбудить ребёнка, и в сопровождении вполне объяснимой детской истерики я провожу Грейнджер до самой двери соседнего дома. Мы прощаемся быстро и коротко. Я лишь надеюсь, что ненадолго. С тяжёлым сердцем аппарирую обратно в Лондон, оказываясь в луже чего-то неопределённо-бурого, мать его. Быстро оглянувшись, поспешно двигаюсь в сторону ржавой телефонной будки, за которой смогу укрыться и перейти границу. — Мистер Малфой, — тело парализует звучание моего имени, и я практически давлюсь воздухом. — Что вы… Резко разворачиваюсь, наспех натянув на себя маску сдержанной холодности, и натыкаюсь взглядом на двоих молодых служащих Отдела Правопорядка. Шавки вышли на охоту всё-таки. Оно и не странно, учитывая состояние их Главы. Чёрт… — Вы оба, — властно отдаю команду, взмахивая рукой. — За мной. Министерство обнаружило отсутствие Защитных чар в этом месте — нужно проверить, что там. — Но… — мямлит один из них, бросая короткий взгляд на напарника, не сводящего с меня настороженного взгляда. — Что-то не так? — делаю полшага вперёд, вжираясь в лицо каждого из них острым взглядом. — Если у тебя есть претензии, — обращаюсь именно к волшебнику с тяжёлым взглядом, хоть он и слова не пикнул, — не стесняйся, озвучь их прямо здесь, ведь у нас куча времени. Челюсть парня ходит ходуном, но я даже и не думаю отпускать его из своего захвата. — Простите, сэр, — сквозь зубы цедит этот говнюк, но я не дослушиваю его извинения и уже направляюсь к границе. Мы втроём пересекаем часть местности, непокрытую Защитными чарами, и тяжёлое дыхание за моей спиной отзывается звоном в каждом позвонке. — Мерлин, — сдавленно хрипит один из волшебников. — Но как такое возможно? — Нужно проверить ту хижину, — киваю в сторону покосившейся постройки и, не дожидаясь ответа, направляюсь прямиком туда. Мои пальцы обхватывают рукоятку палочки крепче, а разум полностью очищается, предоставляя место холоду, безжалостности и безразличию. — Остолбеней! — летит первое проклятие в голову того самого настороженного служащего, и этот волшебник не успевает даже защититься, валясь на пол одеревеневшей доской. — Петрификус! — высокий голос, наполненный истеричной неожиданностью, слишком громок и слишком неопытен, чтобы молниеносно подкрепить вербальное заклинание подходящей руной. А вот у меня нет такой проблемы. — Протего! — выдыхаю я и немедленно добавляю, почти ласково уже: — Обливиэйт… Мне срочно нужно убираться отсюда. *** Новости о раскрытии умысла индийского Министра так и не доходят до Британии, и я бы озаботился столь необычным нюансом, но мне некогда забивать себе голову подобной чепухой. Мне нужно вернуться к своей Грейнджер и своему ребёнку. Точка. Я в последний раз встречаюсь с Блейзом, сводя его с Рутерсом, и передаю всю свою ответственность этим двоим. От Забини я узнаю, что Нотты готовы к перемещению, а вот о готовности своих родителей мне ничего не известно. Мы не виделись с ними ни разу после того, как отец сделал то, что сделал. В этот день, когда порт-ключи должны быть активированы, я не спрашиваю у Ганси о том, есть ли кто дома. Я чувствую, что особняк пуст. — Хозяин, — низко кланяется эльф, и я едва ли не впервые полностью сосредотачиваю на нём своё внимание. — Меня не будет здесь, — сглатываю вязкую слюну, спотыкаясь о собственные слова. — Долгое время. Возможно, больше никогда не будет. Эльф прижимает уши и складывает тонкие ручки на худой груди, но в глазах его нет удивления. Наверное, ему известно куда больше, чем я способен осознать. — Особняк должен быть готовым для приёма хозяев в любой момент. Могут пройти годы, прежде чем кто-либо из Малфоев переступит порог, но вы должны предусмотреть это. — Да, хозяин. — Хорошо. Ганси припадает к полу в низком поклоне, и я, задержав на нём взгляд, лишь поджимаю губы, прежде чем обойти эльфа и направиться к главному входу в особняк. Забираю небольшую чёрную сумку, ожидающую меня у двери, и выхожу на улицу. Я прощаюсь с этим местом. В последний раз вглядываюсь в огромные окна-глаза, запоминая, как солнечные лучи, преломляясь, играют светом на стеклянных поверхностях. Как впавший в зимнюю спячку плющ плотной завесой оплетает некоторые части построек, и как огромные двустворчатые двери с тяжёлым стоном — усталым и поверженным — запечатывают вход. Я здесь родился. Вырос здесь. Жил. А теперь покидаю это место. Я прощаюсь со своим домом, не зная, увижу ли его ещё хоть раз. *** Память странная штука... Есть в ней воспоминания яркие и чёткие, словно фейерверки в длинной ночи... Первый удачный полёт на метле и первое одобрение в отцовских глазах, когда метал Золотого снитча обжигает ладонь. Давление в горле — нарастающее, колючее — ещё немного и разорвёт глотку, а кровь, пульсирующая и горячая, покроет своей липкостью свежие чернила на запястье. Первая смерть. Не в книгах прочитанная, не слухом воспринятая. Воочию увиденная. Первый поцелуй. Не в пятнадцать. В тридцать почти. Запретный разумом, желанный телом и мыслями истерзанный первый поцелуй. Тот, что не пустой. Настоящий. Реальный. Как вес ребёнка на моих руках. … А есть воспоминания смутные и тусклые, как умирающие угли. Кусок жизни, отданный на растерзание другим. Сила воли, не окрепшая ещё, но уже подавленная. Глаза профессора — выцветшее, но мудрые: в душу пробирающиеся. Что он видел там, внутри? Видел ли хоть что-то? Я никогда не узнаю, о чём был тот последний взгляд на краю Астрономической башни. Прикосновение чужих рук, влажность тел — шлепки пустоты о пустоту. Ничто, оплаченное золотом. И дни. Течение дней, что превращались в годы, а я и не замечал их хода. Не запоминал события, не отсчитывал часы. Не жил потому что. Навести бы порядок в моей памяти, но это как пытаться спрятать молнию в коробку... Я многое хотел бы забыть. Я многое хотел бы помнить. Всё, через что я прошёл: каждый неверный шаг, совершённая ошибка и принятое мной решение привело меня в итоге сюда: в забытый всеми богами городок сверкающей льдами страны. Привело меня к ней. Результатом наших решений является наша жизнь. Хлопок аппарации уже давно известил о прибытии, и глухой щелчок устремился куда-то в горы, потерявшись среди плотного шара снегов, а я стою на месте всё ещё. Всё ещё глаз не могу оторвать от кудрявой волшебницы, застывшей на расстоянии пары жалких ярдов от меня. Мелкие снежинки припорошили зимним холодом тёмные волосы, но сверкающие жгучим жаром глаза сковать льдистой коркой не в силах. Объёмный сверток в её объятиях никак не перестает извиваться, и только крошечный нос, выглядывающий из-под плотного воротника верхней одежды, дарит догадку несведущему, какую именно ношу бережно удерживают женские руки. Её губы слегка приоткрываются, а зрачки, не зная усталости, торопливо изучают моё тело с ног до головы. С головы до ног. Луна моя… … Моя Грейнджер. Горячий удар изнутри закованного в клетку рёбер сердца толкает онемевшее тело вперёд, и я переставляю ноги. Чтобы в очередной последний раз преодолеть невыносимое — физически болезненное — расстояние между нами. Бросаю сумку на землю и обхватываю обеими руками самое дорогое, что у меня осталось. Самое дорогое, что у меня было за всю сознательную жизнь. Жмусь щекой к прохладному виску, превращая холод зимней россыпи в талую воду, грудью ловя возмущённое копошение ребёнка, зажатого между телами взрослых. — Драко, — голос Грейнджер поглощается плотной мантией, но она даже голову не поднимает. Носом зарывается ещё глубже куда-то в плечо. — Не сейчас, Грейнджер, — прикрываю глаза, обхватывая ладонью покрытый снегом затылок. — Всё потом, — прихватываю губами прядь любимых мною волос. — Не волнуйся. Не спорит даже. Просто делает глубокий вдох, не отрываясь от моего плеча. — Ладно, — выдыхает, отстраняясь от меня и поднимая своё лицо выше, выискивая тёмными глазами мои. — Ладно. Чиркаю взглядом по ярким губам, путаясь в досконально изученных мной трещинках и изгибах, теряясь в плавности линий. Прячась в уголках. Луна моя… Звонкий визг недовольства разбивает охватившее меня онемение и Грейнджер, моргнув, пожимает плечами слегка отступая. Подхватываю едва не забытую сумку и протягиваю руки. — Айлан, — обращаюсь к своему ребёнку, что уже угрожающе кривит губы и усиленно сопит. — Давай-ка я тебя возьму, — забираю его себе и перевожу взгляд на Грейнджер. — Готова? Она обхватывает обеими руками моё предплечье, всем телом прижимаясь к моему боку. — Готова, — от меня не ускользает напряжение в её голосе и нервное подрагивание горла. — А ты? В её взгляде, обращённом на меня, сквозит такой неприкрытый страх — почти что ужас. Неизвестность хуже, чем ожидание самых жутких новостей, и вся моя сущность стремится быть как можно ближе к Грейнджер — развеять клубящийся на дне зрачков страх, стереть неуверенность, так несвойственную ей. Готов ли я? — Нет, — отвечаю, взмахом головы убирая из глаз отросшие волосы. — Мы перемещаемся в Австралию, а у меня до сих пор нет купальных трусов. Осуждающее недовольство в её взгляде сменяет мельтешащую ранее неуверенность, и я едва сдерживаю на своём лице холодную невозмутимость. — Малфой, ты… — …без трусов особенно прекрасен, — вполне справедливо заявляю я, смягчая высокомерие в голосе прикосновением губ к её лбу. — Я и так знаю, но всё равно благодарю, — она резко выдыхает и я, наконец, позволяю себе улыбнуться, наблюдая, как эта женщина борется с желанием тыкнуть пальцем мне под рёбра. — Я готов, Грейнджер. Достань порт-ключ из моего кармана. Где-то неподалёку раздаётся звон колокола и дряхлый старик, как одержимый, цепляется за длинную верёвку, создавая гулкий шум. В окнах многочисленных лавок зажигается свет. Глубокий вдох. Глубокий выдох. Активированный портал. Перемещение.