Серебряная дева

На улице было неприятно холодно. Началась настоящая осень и в особняке поселился вечный сквозняк, который заставлял колени хозяйки болеть. Ах да, госпожа Адель О'Фаррель вернулась с именин сестры вместе с сынком. Жан не очень был доволен таким плотным общением родственников, ведь все они люто ненавидели его. Конечно, он наврал немного про своё состояние, конечно, в азартных играх всё приданое жены спустил, но проблемы в этом не видел и считал себя униженным и оскорбленным таким отношением. Он ведь даже подрался с братом Адель, Альфонсом. Ох, ну и воспоминания! Хозяйка была красивая женщина, причём много моложе Жана, правда, будто прожившая уже поболе него. Но красивое лицо её украшали, как, впрочем, и лица многих, некрасивые оспяные рубцы. Даже пудра со свинцом не скрывала этих ужасных рубцов, а, кажется, делала только виднее. Она носила высокую прическу на свою копну чёрных волос и хлопчатые домашние платья, усыпанные кружевами. Все платьица были лёгкими, явно не для суровой Тефланской зимы, поэтому барыня заказала у портних себе платочков, чтобы кутаться и не замерзать. А сынок, имя которому было дано самое иностранное, модное по тем временам, Блёнуэн, пусть и был уже шестнадцатилетний, да жёнушки не сыскал. Для того он и катался с мачехой на именины, чтоб невесту найти. Толстопуз, конечно, никому не понравился, и нет, не только потому что он толстопуз, ещё и потому что он глупый толстопуз. Он почти что не учился, всё катался по всяким ужинам да обедам, так что слуги, а тем более заморские учителя, которые были наняты только для виду, сынка Жана почти не видали. Вот и сейчас, после гулянки, Нушечка, как его называла мачеха, отправился спать, а потом - к хорошенькой соседке. Барыня чувствовала себя нехорошо. После шампаньского, вина и кутежа в доме сестры было просто ужасно возвращаться домой. Чёртовы кибитки так трясёт на каждой кочке, так невыносимо шумно они едут, да и духота чудовищная! Встала барыня больно рано, очень уж ей хотелось поскорее надеть свой заветный платок от новой крепостной, которую муженёк купил за неплохие деньжата. Хозяйка дома вальяжно шагала по коридору и зашла в небольшую комнатушку, где сидело три портнихи. Разом крестьянки поздоровались и поклонились хозяйке. — Ну что, платки готовы? — Готов один, госпожа, - протягивая широкий платок, сказала портниха Рут. Барыня оглядела платок, помяла в руках его, повертелась перед зеркалом, но что-то было не так. На мягком полотне ткани выбивалась ниточка из красивого вышитого платка. — Это что за нитка, а? — Где? Барыня, нет тут никакой нитки. — Слепая что ли?! Вот нитка эта! Кровь барыни вскипела, и она дрожащей от негодования рукой потянула за нитку. Шёлк платка собрался в самом центре из-за выдернутой нитки, оставив за собой некрасивые дырки. Платок полетел в стену. — Это по-твоему нет?! — Позвольте исправить ошибку, я сделаю новый, госпожа... Барыня схватила нахалку за ухо, и та вскрикнула от боли. — Пустите, госпожа, прошу, я всё сделаю... — Пущу, не переживай, с лестницы пущу тебя, дура деревенская. И за что только деньги такие плочены за тебя! Барыня провела крестьянку по всему коридору и в его конце открыла дверь в чулан. — Барыня, простите меня, пожалуйста! — Будешь знать, как хозяйские вещи портить! Из-за тебя я осталась в холоде, ты хочешь моей смерти, нахалка. Барыня грубо толкнула крестьянку вниз по короткой лестнице, и, даже не посмотрев, что с ней случилось, заперла на замок дверь. Кажется, она что-то там кричала, но, вообще, барышне было глубоко всё равно. В тот же час началась жуткая буря, дождь торопливо стучал по крыше, и ветки юной берёзы били в окна, трещали под порывами свободного, сильного ветра, навевая мертвецкий холод. В чулане окон не было, лишь холодный каменный пол и много-много банок, склянок с соленьями. Где-то шуршали углу мыши, тараканы и, казалось, каждый их шорох эхом отдавался от стен. Такой же холод был и далеко в деревне Эма. В бреду там проснулся Грей. Нога его сильно мучала, оттого, кажется, стали сниться ему кошмары, и тревога поминутно сковывала тело. Место, где сломалась кость, зудилось и болело так, что хотелось свою ногу отрубить, лишь бы не извиваться боле от боли. И ничего от этого не помогало, ни одна трава, ни одна настойка. А так и до того, чтобы спиться недалеко, ведь только пьянство и спасало, только брага вырубала так, чтобы не чувствовать боли. В беспробудной голове не возникало и мысли о боли, хоть что сделай, вообще по боку. Только вот утром... Всё становилось плохо. "Господи, за что мне это?..." Грей внезапно осёкся, не приступив к молитве. Он посмотрел в окно, огляделся в доме: никого уже не было, все ушли работать. Только мелкая ребятня по лавкам сидела. "Забавно, как я изменился. Уже молиться готов. Но помочь себе могу только я, хах. Может, Бог и есть, но мне он явно не поможет". Грей потёр переносицу и, превозмогая боль, опираясь на старую трость, пошёл умываться. Но кое-что тревожило его даже больше, чем нога. Нечто сломалось в нём куда раньше, разрушая его полностью, оставляя намного большую боль, чем перелом. "Рут... Я так хочу её забрать назад. Да ладно, не забрать, хотя бы увидеть, просто снова увидеть. Стоит мне вспомнить, какое её лицо, этот образ мельчайших деталей с каждым днём всё быстрей рассыпается, уходит, как песок сквозь пальцы, и я не могу его больше поймать. Я люблю Рут так, как никого не любил, и не думал так долго ни о ком, кроме неё и свободы. Быть может, госпожа свобода даже уступает Рут, хах". Грей усмехнулся. Его страхи оправдались: он был рабом, когда вновь любил. Его свобода теперь не стоила ничего, потому что он хотел не её, а девушку. Но одновременно с этим он не мог  исполнить это своё постыдное желание следовать за любовью, потому что эта же любовь держала его здесь. Весь дом детей, родители, неужель останутся одни, коли Грей уедет и бросит всё? Дядей всех, кроме одного самого молодого, рекрутами забрали. Нет, так нельзя. Ему нельзя бросать тех, кому он обязан жизнью. "Я раб этого тела, я раб этой девы, я раб этого барина, я раб этого мира... Да за что, почему, почему опять?!" Грей едва скривил лицо, пытаясь не показывать свою злость и дикое отчаяние... ...Возле двери в особняке послышался шорох: кто-то шустро преземлился к самой подвальной двери, поёрзав нетерпеливо по холодному полу. Это была горничная Менаха. Она воровато оглядывалась, высматривая, не следит ли кто. Девка прижалась к узкой замочной скважине и залепетала шепотом: — Рут, Рут! Ты живая там? Портниха услышала не сразу. Она подползла к двери, тяжело передвигая телом. — Менаха, ты? — А кто ж ещё придёт по твою душу! — Смерть? — Не шути так, дура! - со злостью ударив в дверь, шикнула Менаха. Её брови как всегда смешно нахмурились. Рут ничего на это не отвечала, тихонько сжавшись у двери. Менаха посмурнела, разозлилась ещё сильнее, но не на портниху. — Эта деспотичка тут не первая. До неё ещё одна была, законная. А незаконных... — Каких? — Ну, любовниц, дура! Любовниц у барина было так много, что всех не пересчитать. Вот, например, до тебя была одна... Ах, страшно и вспоминать, что за дело то было. — Гэй! - крестьянка обиженно стукнула дверь. - я помолвлена! — Ты думаешь, ему правда есть разница? Рут снова промолчала. — Его жёны-то все купцов дочки, все бохгатые, да никто не любит барина. Ты это, не бойси. Отдайси ему и всё будет хорошо. Никто не пострадает. Понесёшь, дак мы всей деревнею взрастим, как родного... Со всеми бабами бывает, и ничего. Эй, ты что, ревёшь? За дверью слышались болезненные всхлипы, какие обычно бывают при сильной душевной боли. Хотя, сейчас эта душевная боль раздирала грудь так сильно, будто была физической. Что-то щёлкнуло внутри. Нет, это не была простое правило, установка, это было веление души, которая у Рут была. Жан ей нагло соврал. — Ну пойми ты меня, я же не... Менаха крупно вздрогнула, как только половица за резким поворотом коридора скрипнула под чужой ногою. На эту половицу всегда с таким звуком ступал барин. Девка рванула с места, скрываясь в коридоре у другой лестницы. Она была довольно-таки быстрой, потому что успела спрятаться до того, как к подвальной двери подошёл барин. Щёлкнул, будто снимая не только замок, но и оковы с грешной души, ключ. Жан был одет небрежно, кажется, недавно соизволил подняться с кровати. Стоило двери распахнуться, Рут упала в ноги барину. Девка была вся в слезах, но была так рада, что её высвободили, что теперь она наконец-то может выйти и выдохнуть, пускай и снова адски работать, но на свободе. — Вставай, дура. Не пачкай мои портки, - зашипел Жан. - стоило мне уехать на несколько часов, так ты в передрягу попала. Пошли, накормлю тебя. Ну, давай. Рут вскочила. Она вновь почувствовала себя человеком. Разве, если бы она не была кем-то особенным, её бы заметил барин, высвободил бы? Нет, каждое действие имеет свои причины. Значит, всё же, Рут стоит чего-то большего, чем несколько монет. И от того тело её наполнялось лёгкостью. Возможно, поэтому она вообще встала, ведь ноги за часы сидения болели и с трудом разгибались, будто на ходулях Рут пошла, всё благодарив барина. Жан привёл её в свою столовую, где, видно, он только что отобедал, а убрать ещё не успели. Рут накинулась, как одичалая, на эти несчастные объедки. Душа запела, стоило девке откушать кусочек мяса с недоеденной куриной ножки. Мясо дома бывало только по праздникам, а у других деревенских и того реже. Кажется, Рут даже не заметила, что же кроме мяса она зажевала, будто бы у неё эту еду отбирают. И даже было всё равно, что было ей нечем запить, что уделалась она в жиру от мясу и что живот её всё ещё не был полон. — Спасибо барин, спасибо. Я так вам благодарна, спасибо от души, пусть вас Господь... — Ах ты, выпустил это насекомое наружу! Ой, барыня вернулась. Расфуфыренная, пахнущая дорогими, но такими противными сладковато-горьковатыми духами, накрашенная свинцовою, ненатуральною пудрой, где-то на едва заиметных морщинках собравшуюся в некрасивые полоски, она выглядела, как мёртвая. Но был то обман, она ещё как жива и крайне разъярена. — Не забывай своё место. Это мой дом. — Да тут половина моего приданого! - вскричала барыня, стукнув по-хозяйски веером по своей руке. А Жан, не долго думая, чуть не стукнул её. Рут выскочила из-за стола и, согнувшись в полупоклоне, зажмурилась. Было страшно... Через одежду Рут нащупала своё заветное кольцо и, будто в бреду, читала молитву. Она не увидела, ударил ли муж жену, но она крайне отчётливо поняла, что О'Фаррели почти не отличаются от крестьян. Каждый мужик стабильно поколачивал свою бабу, дочку, сынка, собственно, не раз видела Рут, как Шейну били ложкой по лбу, когда она лялякала без умолку за столом, или как саму Рут Леви ремнём отхаживал, а иногда и Бейла, хворостом, если девчонка шалила. Ой, а что было, когда они узнали, что у соседки малину она обдирала... Бывало и такое, но скорёхонько Бейла поняла, что ничего кроме страха побоями от дочки не получит, решила перестать это делать. Когда прознали же в деревне про гадания, которые Циля с детьми проводила, Бейла ей такой круг под глазом оставила! Все думали, что она бабка, как бабка. Похожая на ту, например, к которой всё Хаю сплавляли, та старушка, у которой ещё коза была. Надо ж было деть куда-то дитё, когда Рут уходила к Циле. Да вроде и саму Бейлу Ниссим не раз постукивал. Но этого точно Рут не знала... Стоило ей представить только, что Грей, будучи её мужем, станет бить, становилось страшно и замуж очень не хотелось. Тем более Бейла её всякий раз от замужества оберегала, за Греем в оба глаза смотрела. Всё говорила, чтоб не верила, чтоб осторожная была. Быть может, бояться то правда нечего было, ведь раньше Солнцестоянья Грей к ней и не лез, но теперь навязчивый страх не отпускал. Всякий раз, как успокаивается буря, она находит способ вновь раскрутиться до высочайших оборотов. Стоило Рут представить, как будет она дитятю за дитятей рожать, от одного до другого по избе бегать, мыть, стирать, готовить и кормить грудных одновременно, становилось ещё страшнее. Так ей хотелось остаться в этой сказочке, когда Грей лелеет её, играется, они беззаботно проводят рука об руку своё время. Когда, интересно, прошла любовь Жана к жёнушке? Иль её вовсе не бывало в этой царской избе? Барыня и Жан что-то друг на друга кричали, скандалили, скоро Рут потеряла смысл, потому что они заговорили на каком-то тарабарском. Ночью спалось на удивление хорошо. Правда, мало, потому что всех домашних разбудил одичалый крик барина.