Красное солнце пустыни

Часть 2.4. Акеми. Март, 16 лет после рождения Наруто.

ANTARCTIC feat. юля про это — Я хочу с тобой

+++

Они возвращаются в Суну с Сабаку но Расой, а Акеми уже где-то посреди пути хочется повернуть обратно и спросить у Тсунаде-сама, как же она не пристукнула этого мужчину в первые полчаса его бодрствования. Если у Акеми и были вопросы касательно того, как дети Йондайме Казекаге выросли такими, какими выросли, то отпали все до единого. Ни одного не осталось, зато появилась непривычная ей чужая злость. Так злилась ее мать; Акеми ловит свое отражение в воде и вздрагивает. Да, она очень хотела быть похожей на Кагую-сан, но не думала, что сходство увидит вдруг именно так. Злой прищур, холодный взгляд и такая ярость, что хочется куда-то спрятаться. Яхико не помнит, но их мать если злилась, то становилась чудовищем похуже вырвавшегося из Гаару Шукаку. У ее родителей бывали страшно некрасивые скандалы и битье посуды, Акеми хорошо помнит рассыпанные под ногам осколки, на которые она едва не наступила, когда зашла на кухню, услышав шум. Мать тогда перепугалась, подхватила ее на руки, и ссора закончилась. О чем она была Акеми так и не узнала, да и так ли это важно? Важно то, что с тех пор прошло двенадцать лет, и у Акеми совсем другие ссоры. У нее теперь свои скандалы, один она точно устроит когда вернется в Суну. Йондайме Казекаге жив и даже, что б его, здоров стараниями Тсунаде-сама. Уже на первой же долгой остановке Акеми не выдерживает и подходит к Сасори-сан. Тот смотрит на нее задумчиво, и кажется, немного раздраженно. Со стороны может показаться, что взгляд у него пустой, но это не так. Акеми уже научилась достаточно хорошо читать песчаников, которые впустили ее в свой внутренний круг. Кажется, она сама уже песчаница на какую-то часть. — Что такое? Акеми подходит к мужчине почти вплотную и заглядывает ему в глаза. — Давайте его просто где-то потеряем. Кому он в Суне нужен? — Она видит, как уголки губ Сасори-сан на мгновение приподнимаются. Появляется в его глазах и хищный блеск, говорящий о том, что маньяк в нем не умер, а просто заснул и ждет достаточно хорошей провокации, чтобы поднять голову. Впрочем, стоит Акеми моргнуть, как на нее снова смотрит привычный Сасори-сан. Видимо, вспомнил про все свои обязанности и место в совете. Точно! Раса ведь возмущался тому, что нукенин конвоирует его в Суну, отношения у них неважные. Местом в совете он очень хорошо побесит его, правда. — К сожалению, он собственность Суны, и наш Казекаге сказал вернуть его. — Сколько советников захотят его возвращения? У меня мурасаки не хватит, чтобы избавляться от трупов. — Мне хочется похвалить тебя за то, что ты уже думаешь как мы будем заметать следы, но я не буду этого делать. — Лучше возьмите в подельницы. Скажем, что потеряли его. Никто не расстроится, а вот он всех расстроит. Сасори-сан качает головой и протягивает руку к ее волосам, пропуская длинные гладкие пряди сквозь пальцы, коротко веля не ходить с распущенными, а собрать их уже в хвост. Акеми иногда кажется, что он на всех смотрит так, словно размышляет насколько же хорошие куклы могут получиться из предоставленного материала. Это было бы страшно, если бы она не была уверена, что ничего такого ни с кем из них он не сделает. Даже с Канкуро, который его выводит из себя тем, что то не слушается, то дурит, то что-то еще. Мысли о Канкуро не дают Акеми покоя. Вообще, она думает обо всей троице Сабаку, потому что Раса оставил на них след, который никогда никуда не денется. Темари, как старшая и хоть немного запомнившая время, когда все было не так уж и плохо, — а может даже хорошо, — мучилась тем, что все рушится на глазах, а младшие братья становятся чудовищами один другого краше. Канкуро стал злым, жестоким и недоверчивым, непонятно даже какой яд впрыскивал в него отец. А Гаара был несчастным ребенком, которого боялись и ненавидели. У них только все наладилось, как на это повлияет возвращение Расы? Что он расшатает и разрушит своим присутствием? Акеми уже удалось понять, что у него поганый язык, тяжелый характер и обида на весь мир. В целом, ей точно теперь понятно в кого пошел Канкуро, хотя сходства она находит поразительно немного. Старший сын этого мужчины вырос и изменился, у него есть те, кто ему дорог, кого он любит и за кого перегрызет всем глотки. Это не отменяет того факта, что он мудак, но Акеми это принимает, как принимает и то, что сама не идеальна. Ей нужно что-то делать с Ичи, но пока у нее никаких слов не находится для разговора, она слишком зла, что от нее утаили информацию о бывшем Казекаге. Акеми злится и бесится, знает, что становится колючей и отстраненной. Она видит, что Ичи ставит две палатки и ложится в свою, прекрасно поняв его намек. Промучившись минут десять, она из нее вылезает и заползает к нему. Честно говоря, у нее и в мыслях нет ничего о сексе, которым можно было бы отвлечься, но Ичи сам к ней поворачивается. Взгляд у него требовательный и какой-то отчаянный, и если она и думает отказать, то сил на это никаких у нее не находится. Он грубее, чем в прошлые разы, резче и напористее, но Акеми нравится. У него заостряются черты лица, он весь становится каким-то хищным и опасным, — кажется, она наконец-то поняла свой типаж, раз ей нравятся Канкуро и Ичи, — и она под ним стонет и извивается, хватает ртом воздух от грубых толчков, сходит с ума от мокрых пошлых звуков внизу, и того, как Ичи кусает ее губы. Она засыпает у него под боком, немного успокаивается и следующие полтора дня ведет себя уже спокойнее. Правда, с Расой, все-таки сцепляется. — Коноховцы, — шипит мужчина, — кто бы мог подумать, что меня будут сопровождать домой так! — Знаете, я всегда считала, что Каге — это великие люди, но только теперь я поняла, какая наша Годайме Хокаге невероятная женщина, — голос у Акеми полон смирения и благоговейного восторга. И тщательно скрытого сарказма. — Она нашла в себе силы вас не убить, как только вы рот открыли. — Один из Анбу издает тихий смешок. Маска лемура надежно скрывает лицо, но Акеми и так знает кто это. Найти душевное равновесие Акеми не удается. Она жмется к Ичи, потому что рядом с ним ей спокойно и думает только о том кошмаре, который наступит в Суне когда они вернут Расу. Совет сойдет с ума и наверняка поделится, старики предпочтут прежнего Казекаге, и у Гаары опять начнется бессонница. Они с Кику еле-еле вернули его с того света, хоть и не без помощи Наруто, и она чувствует ответственность за него. Должно быть наоборот, потому что он Казекаге, а она… принадлежит Конохе. Акеми вроде и помнит об этом, но привыкает себя чувствовать и частью Суны. Это странно и вызывает у нее тупую боль в висках. Ичи замечает это и протягивает к ней руки, касается своими пальцами так ласково, что ей почему-то хочется плакать. Она поворачивает голову и касается его ладони губами, пытаясь сказать что все в порядке. Ничего, конечно же, не в порядке. Они приводят Расу к Гааре; Раса тут же заходится гневной тирадой. Акеми смотрит только на Годайме Казекаге, а не на Канкуро и Темари, потому что иначе в ней точно что-то сломается. От того, как говорит отец песчаников, у нее к горлу подступает мерзкий, противный ком, но все, что ей самой хочется высказать, она держит в себе. В какой-то момент Акеми ловит взгляд ярких бирюзовых глаз. Она знает, что она тут вообще никто, что это не ее дело, — хотя как не ее, если они семья, сами же ее к себе пустили, — что сейчас не до того, но стучит себя пальцем по лбу примерно в том месте, где у самого Гаары иероглиф и потом касается своей груди. Ей кажется важным напомнить, что его любят и все, что может сказать ему его отец — не больше чем пустой звук. Заткнул бы уже кто ему рот, желательно, навсегда. Неужели, Тсунаде-сама не могла вернуть этого мужчину с немного ограниченным функционалом?! — Я к Аичиро, а потом к Саю, — предупреждает Акеми Ичи, когда они выходят из кабинета, оставляя семью воссоединяться. Она теребит браслет, крутит его на запястье и трет круглую бусину на нем. — Мне надо немножечко убить его. А ты иди отдохни, пожалуйста, на тебе лица нет, — может быть, это даже ее вина, потому что она ведет себя по-скотски, толком не разговаривая с Ичи почти всю дорогу, но забираясь к нему в палатку. Им нужно поговорить и объясниться, обозначить, что никто ни от кого ничего не ждет, и слова ее бабушки тут точно никакой роли не играли, но Акеми все оттягивает этот момент. В глубине души она уже знает, что он давно упущен. Когда она говорит Ичи, что хочет найти свою команду, то не врет: она действительно думает найти свою команду, потому что ей нужен кто-то, кто ее заземлит и успокоит. Она любит Накику, называет ее сестрой, но тот же Аичиро знает ее лучше, а Сай… Сай тоже уже их, так что он идет в комплекте. К тому же, он должен был сказать ей про Расу! Умом она понимает, что это было тайной, о которой никто, кроме верхушки Суны, знать не должен был, но она все равно злится. Акеми злится, злится, злится и сама не замечает, что ноги несут ее совсем не в ту сторону. Она приходит в себя только у двери в мастерскую, в которую Канкуро не любит пускать посторонних. Он ничего не сказал ей про Расу, выходит, что она тоже посторонняя? У Акеми такое чувство, будто бы она балансирует на самом краю пропасти и вот-вот упадет. Падать страшно, лучше прыгнуть. Она распахивает дверь, точно зная, что Канкуро сбежит сюда, как только его терпению придет конец. — Твой мудак-папаша жив, а я узнаю об этом в Конохе когда вижу его рожу, серьезно? — накидывается на Канкуро Акеми, как только дверь распахивается, и он заходит. Канкуро вздрагивает, смотрит на нее ошалело, потому что не ожидал ее тут увидеть. — Сай нашел его с Рирой-сан, ты знал, но ничего мне не сказал. — Это не касалось никого, кроме нас и совета. Ситуация была слишком сложная, — пытается то ли оправдаться, то ли объясниться Канкуро. — Ты. Мне. Не сказал, — чеканит она, поднимаясь на ноги со стула и сжимая руки на груди. — Тебе не кажется, что это важный факт? И что он так или иначе касается меня, потому что это твой отец?! Акеми очень старается не повышать голос, но она устала, запуталась и зла. Она до конца даже не может сформулировать, на что именно. Кажется, на то, что ей просто не дали быть рядом, хотя разве она не поступила так же, когда погиб ее отец? В Суне она ни с кем это не обсуждала, кажется, троица Сабаку даже не в курсе, судя по тому, что с ней об Амене-сан никто не говорит. Акеми казалось, что так лучше, теперь же ее это еще больше злит. — Да когда я должен был тебе сказать? Когда ты месяц морозилась и гасилась от меня? — начинает заводиться Канкуро, потому что и у него нервы натянуты до предела. Он вообще не терпит, чтобы на него кричали, а тут он и так уже на взводе. Акеми это видит сразу же, как он заходит, но желание утешить и пожалеть его оказывается куда слабее обиды и злости. — Я вообще надеялся, что он сдохнет по пути сюда! Ты не знаешь, что такое, блять, жить с ним! У тебя нормальная семья и нормальный отец, к которому ты всегда можешь вернуться, а у нас. — Мой отец уже год как мертв! — выкрикивает Акеми, перебивая его. Канкуро замолкает, кажется, забыв, что хотел сказать. — Он погиб год назад, а ты даже об этом не знаешь! Она судорожно вздыхает, чувствуя, что дрожит. Ее отец мертв, а его, никому не нужный и всеми ненавидимый, жив. Разве это честно? К кому обратиться, чтобы поменять этих двух мужчин местами? Да она сама лично Орочимару бы его вернула, пообещай он взамен воскресить ее отца! — Я не знал, — глухо выдавливает из себя Канкуро. — Я, правда, не знал. — А Ичи с Накику знали. Они были в Конохе, но ты, конечно, не спросил у них, как я. Ты не попытался даже узнать что со мной, потому что тебе похеру, — Акеми кривится и отталкивает его, когда он подходит ближе. — Потому что ты мудак и тебе похеру! Лишь бы всем кругом было плохо, когда плохо тебе, а когда тебе хорошо, а мне плохо, ты просто делаешь вид, что ничего не замечаешь. — Это не так, — рычит Канкуро, хватая ее за запястье. — Это совсем не так. Я с тобой не так. Я знаю, что проебался, что заморочился из-за этого ублюдка, что сам не знал, что делаю. Не знал, не понимал, ну да, конечно. Так Акеми и поверила, она же не знает его как облупленного и не выучила наизусть если не все, то подавляющее большинство его привычек. — Хватит оправдываться своим отцом! Не он сказал тебе вставить член в Сору. Не он сказал сделать это на мой день рождения! — Акеми вырывает руку, еще раз толкает Канкуро и выворачивается, отстраняясь от него и обходя по дуге. — Это все ты сам, Канкуро. Ты сам, а не кто-то еще. И ты сам решил мне ничего не говорить, ведь так куда легче, это все не ты, это все твой проклятый отец! Вместо того, чтобы сказать и дать мне помочь, ты предпочел просто быть мудаком! Потому что это куда легче, чем признать свои ошибки и что-то с ними сделать. Куда легче кем-то или чем-то оправдываться, чем сделать усилие и измениться. Куда легче постоянно ранить, чем прилагать усилия чтобы не задеть. Проблема Канкуро не в том, что он не может, а в том, что он не хочет. Видимо, она в самом деле недостаточно для него важна. Даже если он тогда и злился, то сказал правду. Акеми хочется расплакаться уже даже не от обиды, а от злости, но в мастерской слышится только ее рваное дыхание. Без слез. Канкуро смотрит темным и мрачным взглядом, облизывает губы и снова тянется к ней. От его рук Акеми пытается отбиться, но он сильнее и большее, куда ловчее, когда ему это нужно. Она оказывается прижата к двери, удар выбивает из ее легких весь воздух, но он и так бы вышел, потому что Канкуро ее целует. В очередной раз Акеми убеждается, что поцелуи у Ичи были совсем другие: Канкуро ее словно сожрать пытается, больше трахает языком, будто бы устраивает ей предварительный показ того, что сделает, когда стянет с нее трусы. Почему-то Акеми уверена, что стянет. Сегодня. Сейчас. Здесь. — Я хочу тебя, — делится с ней Канкуро, когда разрывает поцелуй и сразу же прижимается к ее шее. Больно кусает, но у нее от этого дрожь по телу проходит. Ей нравилось, как к ней прикасался Ичи, даже в последний раз в палатке, и ей нравится, что делает с ней Канкуро. Сказать что ей больше по душе никак не получается. Акеми кажется, что она запуталась. Она слушает обещания Канкуро: быть с ней, быть ее, не отпускать. Акеми не хнычет, а поскуливает от этих слов и от того, как он к ней прикасается. Она не думает о том, что ей бы немного успокоиться, вместо этого она опускает руки вниз к его штанам, хочет почувствовать в ладони член, сжать его, оценить размер, и в этом, кажется, ее ошибка. Канкуро отстраняется когда она уже наполовину раздета, когда у нее легкие горят от нехватки кислорода, а соски тверды и ноют. Они сделались чувствительными, но все еще только к чужим прикосновениям. Канкуро запускает ей руку между ног, прижимается ладонью к лобку, а пальцами к ее мокрым половым губам. Акеми вздрагивает и дергает бедрами, потому что хочет почувствовать внутри хоть что-то. — Кто? — глухо и зло спрашивает Канкуро, и Акеми сразу становится ясно о чем он спрашивает. Она откидывает голову, упирается затылком в дверь и смотрит на Канкуро из-под ресниц. В ней тоже просыпается что-то темное и злое, заставляющее губы растянуться в глумливую улыбку. Она, все же, научилась у него не только целоваться. — Ичи, — медленно произносит она два слога имени старшего Ритсуми и наслаждается тем, как меняется выражение лица Канкуро. Ей этого мало, ей хочется, чтобы ему было больнее. — На мой день рождения. А мог быть ты. И по пути в Коноху тоже мог быть ты. И отсосать я могла тебе. А так — все Ичи, потому что ты выбрал Сору. Когда Акеми забралась в постель к Ичи, она хотела почувствовать себя красивой, желанной и хоть немного важной и нужной. Она не выбрала его специально, потому что у них с Канкуро какое-то дурацкое безмолвное соперничество, об этом она даже не вспомнила, честно говоря. Ичи ведь ей нравился, нравится, она его захотела, и ей нужно было самоутвердиться. О том, что у них с Канкуро сложные отношения она вспоминает только сейчас. Акеми прижилась среди песчаников и научилась бить метко и больно. Ей кажется, что Канкуро ее сейчас вышвырнет из мастерской. Не ударит, он ее ни в коем случае не ударит, в этом она не сомневается, но выкинуть в коридор может. Это ее ничуть не удивило бы, но он поступает не так: ловит за шею, вплетается в волосы пальцами и больно тянет к себе. На стол Акеми падает, упирается в него руками и вскрикивает, когда Канкуро с нее сдирает остатки одежды и заламывает руку. Он вжимает ее в деревянную поверхность, больно и грубо, из-за чего она хнычет, а на глаза наворачиваются слезы. Что-то валится на пол и, кажется, разбивается, но ни один из них на это внимания не обращает. Сейчас и дворец Казекаге может начать сыпаться, а им будет всё равно. От первого толчка Акеми вскрикивает. Член у Канкуро не такой длинный, чем у Ичи, но он толще, и если бы у нее между ног уже не было бы потопа, то входил бы он плохо. Она знает, что ей нужно расслабиться, что так будет проще — вместо этого Акеми тесно сжимается, потому что, несмотря на боль, ей еще и хорошо. Канкуро ее совсем не жалеет, сразу входит так, что его бедра ударяются о ее ягодицы и начинает двигаться резко и быстро, так, чтобы она начала подвывать. Ей хорошо и плохо, у нее чувствительные соски трутся о гладкую поверхность стола, а внутри все пульсирует и вот-вот взорвется. Когда он отпускает ее руку, Акеми обеими хватается за стол, думает спрятать в них красное, мокрое от слез лицо, но Канкуро не дает. Он наматывает ее хвост на кулак и тянет, заставляя выгнуться, а второй сжимает ягодицу так, что точно останутся синяки. Пять штук — там, где в мягкую кожу впиваются пальцы. Акеми цепляется за край стола сильнее, выгибаясь дугой, балансирует на носочках и жмурит глаза и не думает ни о ком и ни о чем кроме Канкуро. Он грубый, он снова кусает ее за шею, наклоняясь ниже, насаживает на себя так, что у нее потом все будет болеть, а она все равно кончает и хнычет, когда он не отстраняется, потому что ему еще нужно несколько сильных толчков, чтобы ее догнать. В отличие от Ичи, Канкуро не спешит сразу отодвинуться: накрывает ее тело своим, вжимает в стол и тяжело дышит в затылок. Акеми не знает, что ей больше хочется, заплакать или рассмеяться от того, насколько по-идиотски у нее все складывается. — Я тебя хочу, — надломлено шепчет Канкуро. — Я не могу без тебя. Акеми поворачивает голову, но все равно его не видит. Тогда она локтем толкает его в грудь и охает от того, как он выскальзывает из нее. Встать оказывается чертовски сложно, ноги еле-еле держат, да и руки, на которые она опирается, тоже. Длинные рыжие пряди спутались, но ей сейчас не до них. Она смотрит на Канкуро и не знает, что ей с ним делать. То, что он с ней сделал, считается изнасилованием? Страшно ей не было, хотя теперь она даже не уверена, что он бы остановился, скажи она ему, что не хочет. Акеми наклоняет голову набок, вглядывается в его лицо: нет, хватило бы одного слова, потому что Канкуро ее любит. Она это понимает очень четко и ясно, будто бы у него это на лбу написано. Он растрепанный и взмокший, у него наполовину стерлась с лица краска, а взгляд потерянный. Акеми вдруг кажется, что если она ему откажет, то он сломается так, что уже будет не починить. — Я не успела начать принимать таблетки, — морщится Акеми, опуская глаза вниз. Между ног у нее мокро, липко и грязно, хотя ничего против спермы внутри себя не имеет, решает она, прислушавшись к себе. Да и приятнее; все-таки презервативы Ичи ей не понравились. — Я выпью сегодня и разберусь с тем, что принимать, завтра. Молись, чтобы я не залетела, придурок. — Думаешь, я не смогу быть молодым отцом? — Моя бабушка и твой отец от такого кончатся. Я не понравилась Расе, — Акеми вздыхает и тянет к Канкуро руки. — Иди ко мне, дурак. Канкуро находит для Акеми какую-то одежду, потому что часть ее костюма он порвал, помогает обтереться, хотя теперь уже ей ужасно хочется в душ. К Гокьедай она не возвращается, решает переночевать в апартаментах Канкуро и не спит половину ночи, слушая все, что ему важно и нужно ей рассказать. Акеми гладит его по голове, которую он устраивает на ее груди, ласково чешет за ухом и не перебивает. Слушает, запоминает и размышляет, что же ей делать в этом сложном мире со сложным человеком, которого любит. И с еще одним, о котором тоже теперь не может не думать. Они так и засыпают, ей даже ничуть не тяжело или неудобно, хотя Канкуро и крупнее нее. Утром она выпутывается из объятий, целует в щеку и смеется над тем, как он не хочет ее отпускать. Уйти ей так или иначе нужно, чтобы купить в аптеке таблетки. Ей шестнадцать исполнилось вот, пару недель назад, не хватает ей в самом деле забеременеть. Вот уж веселье будет! Незапланированный ребенок у малолетки-Икимоно и старшего брата Казекаге, и это на фоне возвращения в Суну их оказавшегося ни разу не покойным отца и прочих проблем. Таблетку Акеми запивает там же купленной водой, одергивает широкую футболку и идет обратно в сторону дворца Казекаге, на ходу читая инструкцию к противозачаточным. Надо, наверное, еще с кем-то посоветоваться, чтобы они ей точно подошли, и не было никаких осечек. Нет, правда, свою беременность она даже бесконечно понимающему и терпеливому Исаму-джи не объяснит, а уж бабушка и, пожалуй, сама Тсунаде-сама ее вовсе убьют. Единственная дочь прямой линии клана Икимоно и внучка почтенной старейшины Гакари — и залет в шестнадцать, в Конохе все с ума сойдут. Акеми так теряется в своих мыслях, что не замечает Ичи до тех пор, пока не врезается в него. Он ловит ее за локоть, а у Акеми все внутри застывает, когда она поднимает на него глаза. Взгляд у Ичи пустой, будто мертвый, а вместо лица — восковая маска. Сердце Акеми пропускает удар, падает куда-то вниз, и от него откалывается кусок. Ичи, понимает она, больно, и от этого больно ей самой. — Вы помирились, — отмечает он очевидное: Акеми в чужой домашней одежде с распущенными волосами и идет в сторону дворца Хокаге. — Надеюсь, у вас все будет хорошо. — Тон у него как у Сая в первые дни их знакомства: не человек, а кукла, которой каким-то образом поставили голосовой аппарат. Звук идет, но он совсем бездушный и лишенный эмоций. — Ичи, я… — начинает Акеми, но замолкает. Она не знает, что можно сказать, чтобы все исправить. Ничего, нет слов, которые бы волшебным образом заставили Ичи не смотреть на нее так, а ее саму не испытывать мучительный стыд, накрывающий ее с головой. У нее не пунцовеют щеки, температура тела не поднимается, а как раз опускается, все внутри словно индевеет и покрывается ледяной коркой. Им нужно было поговорить и объясниться, обозначить, что между ними произошло, но Акеми так долго оттягивала этот момент, что упустила его. Ей казалось, что если кому-то в этой истории и будет больно, то только ей самой или Канкуро, она и подумать не могла, что поранится в итоге Ичи, что будет смотреть и говорить так, что она сама будет смотреть ему в спину, не зная, что же ей делать: оставить его или догнать. Акеми не догоняет, решает остыть сама и ищет на следующий день, но он опять ушел на миссию. Сбежал на полтора месяца в страну Тишины, оставив ее со сделанным ею выбором. Акеми хорошо понимает, что иначе и быть не могло, потому что Канкуро она любит. У нее сердце билось через раз, пока она не увидела его в той больничной палате живым. При виде Дейдары у нее до сих пор нет-нет, а просыпается желание оторвать ему руки. Акеми любит Канкуро, но Ичи… Сопровождение из Анбу покидает Суну рано утром. Акеми ждет их у ворот ради лемура, который отходит от остальных и сворачивает с ней за угол. Только там он снимает с себя маску и улыбается, когда Акеми тянется к нему, чтобы обнять. Телохранителя своей бабушки, Тамеру Кенджи, в близком кругу зовущегося Тамкеном, она знает хорошо. Мэйко-сан регулярно отправляла его если не приволочь к ней внучку, то хотя бы присмотреть за ней, и Тамкен, к своей чести, справлялся с этим хорошо. Акеми он сумел расположить к себе, так что к бабушке с ним она всегда являлась без упираний. — Знаешь, правильно, что ты под маской прячешься, — смеется Акеми и тянется было к его красивому лицу, чтобы убрать с него темное пятнышко, а потом вспоминает, что под глазом это у него просто родинка. Она дергает его за русую прядь и улыбается. — Почему ты не прочитал мои мысли и не помог мне где-то притопить этого козла? — Прости, малышка, но вокруг было слишком много свидетелей, — Тамкен лукавит. С помощью гендзюцу он легко сумел бы всех отвлечь, но, понятное дело, избавляться по пути в Суну от Йондайме Казекаге было бы скверной идеей. — А ты когда успела стать такой кровожадной? — Я всегда такой была. Я — мурасаки, — закатывает глаза Акеми и становится серьезней. — Бабушка что-то говорила? Тамкен пожимает плечами, не перестает улыбаться, но видно, что ему есть что сказать. — Она хочет, чтобы ты вернулась в Коноху, но не сейчас. Не переживай, она тебя пока не попытается дернуть обратно. Лучше тренируйся и развивай вашу с Накику технику и манипуляции с кладками. Я видел, что у вас неплохо получается, — да, кладки в самом деле выходят впечатляющие, но им нужно уделять больше внимания. Акеми кивает, кидает взгляд в сторону, думая уже попрощаться и не задерживать Тамкена, как он продолжает. — Тот парень, который с тобой был. Старший брат Накику. Мне кажется, за ним стоит присмотреть. — Ичи? — переспрашивает она, не понимая, почему Кенджи вдруг заговорил про него. — Ты за бабушкой повторяешь? Присмотреться, серьезно? — Нет, Акеми, именно присмотреть. Он встретился с Рирой-сан, и это очень на него подействовало. — Помолодей моя бабушка на сорок лет, я бы тоже удивилась, Тамкен. — Я не думаю, что ты стала бы задыхаться. Между удивлением и тем, что наблюдал я, есть разница. Он коротко целует ее в щеку. Акеми рассеянно кивает и думает о том, что ее мир куда сложнее, чем она думала. И ей пока непонятно, как в нем разобраться.

Часть 2.4. Накику. Март — апрель, 16 лет после рождения Наруто.

Beth Crowley – I Didn't Ask For This

+++

В Суну возвращается целая толпа народа. Об этом сообщает Широ, которая уже успела пересечься с Ичи. Наверное, хорошо, что Сасори сразу пошёл к Казекаге, потому что Сай бессовестно дрыхнет в её кровати, совершенно голый и обессиленный. Они провели вместе незабываемую неделю, и Накику даже немного жалко выставлять его из дома, потому что каким бы он ни был странным, но информацию схватывал на лету, и в постели оказался неожиданно умелым, когда научился сдерживаться и не кончать, едва она пыталась попробовать с ним что-то новое. Минет, например. До секса она оказалась голодной, ласкать себя ночами не хотела, раз под руку так удачно попался влюблённый в неё дурачок — милый, конечно, но дурачок — то не воспользоваться возможностью не могла. Она только надеется, что объяснять ему то, что это лишь временная история, не придётся снова. Но, конечно, придётся, ведь он с какого-то дуба решил, что любит её. Кику бы попросила кого-то другого ему рассказать о чувствах, но делиться тем, что она спит с коноховцем с кем-либо — не самая лучшая идея. Поговорить придётся, но не сегодня и не сейчас, потому что Скорпион скоро вернётся, и ей надо успеть привести себя и временного любовника в порядок. — Мы увидимся завтра? — спрашивает Сай. Лицо у него безэмоциональная маска, она даже отвыкла от этого индифферентного выражения. В постели он с ней совершенно другое показывал. — Может быть, — обтекаемо говорит Накику, помогая ему натягивать футболку. — Надо разобраться, что там конкретно за новости из Конохи. Пару дней спустя она всё ещё не находит времени, чтобы пересечься с Саем. И даже с Акеми, по которой соскучилась. Рыжая съехала от Гокьёдай к Канкуро, ведёт себя странно, Ичи сразу же по возвращению сваливает на другой континент. Его, решает Накику, как только покажет нос в Суне она отловит в первую очередь. У её брата проблемы, и ей не нравится, что он себе даже пару дней отдыха не оставляет, изматывая организм до предела. Даже у Широ с её довольно жёсткими тренировками не такое серое, измученное лицо. Сестру, кстати, тоже не плохо бы отвлечь. Накику теряется в своих желаниях и ненормальных отношениях и забывает, что нужно думать о семье. Напоминают ей об этом, как ни странно, Дейдара и неожиданно вернувшийся Раса. Йондайме вызывает её к себе на личный разговор. Гаара, конечно, из своего кабинета никуда не делся; бывшему Казекаге пока вернули его апартаменты, и именно там, в гостиной, он сверлит её непонятным взглядом, проходясь с ног до головы и обратно так, что у неё бегут по спине неприятные мурашки. Это не похотливый взгляд, не брезгливый, но чем-то похож на те, которые бросает Сасори на кого-то, кто вызывает в нём желание превратить в марионетку. Ритсуми и так были марионетками Суны с тех самых пор, как в ней появились. Накику отдали Сасори и Гокьёдай после академии, Раса её рутиной особо не интересовался, но явно же получал отчёты о развитии кеккей-генкай. — Тебе сколько, восемнадцать? — Он вальяжно раскинулся на диване, а ей, конечно, даже присесть не предложил. Он считает себя хозяином положения, а её — своей подчинённой. Мудак. — Семнадцать, — поправляет Накику. До августа ей семнадцать. — Твоя мать родила старшего в девятнадцать. Как будто она не в курсе. Накику с трудом подавляет желание закатить глаза и молча удалиться из этого помещения, в котором даже после проветривания стоит стылый запах пыли и запустения. Никто после пропажи Йондайме даже не пробовал сюда зайти. Вместо этого Накику только смотрит на стену позади него, чтобы он не догадался как страстно она желает приложить его катоном и молчит. — Через пару дней соберётся совет. Вот уж не думал, что в нём будет участвовать наш дорогой преступник, а Казекаге изберут моего мелкого монстра. — Кто тут монстр? — против воли вырывается у неё. — Что? — Я говорю, Бывший-сама, что монстры в Суне вроде как перевелись пару лет назад… Он, может, и провалялся в коме долгие месяцы, но не растерял ни навыков, ни техник. А вот она явно в последнее время совсем расслабилась и расклеилась, раз перестала следить за своим языком. Сасори её убьёт. Зато хоть Чиё-баа, возможно, даже повеселится. Из апартаментов Йондайме она выходит с царапинами на щеке и обещанием мужчины заняться её воспитанием лично как только он вернёт свой пост Казекаге. Почему-то этот идиот совершенно не предполагает, что совет примет другое решение. Подлечить она себя подлечит, сейчас ей совершенно не до этого. Ей хочется собраться их странной семейкой у Гокьёдай, в саду, под тентами, и просто забыть о том, что вокруг одно дерьмо, и всё почему-то становится хуже с каждым месяцем. Все ходят как не свои, у всех проблемы, где они похерились настолько, что разучились разговаривать? Почему она раньше об этом не задумывалась? Сасори отлавливает её в одном из коридорчиков дворца, ведущим к залам совета. Хватает за подбородок, внимательно разглядывает кровоточащие раны и без лишних слов запихивает в какую-то подсобку, непонятно откуда и когда здесь взявшуюся. Морщится от взметнувшейся пыли и включает тусклую лампочку над их головами с помощью нитей чакры. Он вообще многое любит делать ими, словно боится позабыть каково это: одновременно манипулировать сотнями марионеток, которые точно также пылятся в его свитках большую часть времени. — Соскучилась? — просто спрашивает он, притягивая её к себе. Сасори невысокий, изящный — не как Сай, но телосложение у них похожее — и с тех пор, как они познакомились, его кожа приобрела золотистый загар, подчёркивая красивые серые глаза, в искусственном свете и на солнце кажущиеся серебряными. Она его никогда не сможет воспринимать ни своим ровесником, ни взрослым мужчиной, которого нужно уважать на расстоянии. Сасори вне времени; сам как красивая кукла, только живая, тёплая, чьё дыхание сбивается, когда она судорожно всхлипывает и скользит пальцами под его плащ, под лёгкую тунику, проводя ими по чуть выступающим рёбрам. Разве он не совершенство? Почему ей вдруг оказывается его недостаточно? — Больно? — он протягивает руку, но Накику отстраняется. Хрен с ними, с этими царапинами, она сама их подлечить сможет, шрамов не останется, потому что Раса её не убить хотел, а просто поставить на место зарвавшуюся девчонку. Йондайме хорошо знал её отца, и хотя никогда об этом не говорил и не упоминал, какое-то уважение к нему, видимо, испытывал, раз позволил своим детям — пусть и в какой-то момент не самым любимым — сблизиться с Ритсуми. — Ты на меня смотришь, но не видишь меня, — она отворачивается, потому что его лицо слишком близко, сладкое дыхание со вкусом моти с солёной карамелью касается её губ. Накику пытается скрыть слёзы, но усмехается, потому что кто бы мог заподозрить в Сасори сладкоежку? А она знает, что он солёную карамель обожает, хоть и пытается есть её втихушку даже от неё. — Я вижу тебя, — возражает Сасори, зарываясь своим аккуратным носом в её волосы и шумно вдыхая их аромат. Накику завидует тому, насколько у них с Широ аккуратные черты лица, у неё куда более резкие, без идеальных пропорций, даже Ичи кажется деликатнее. Впрочем, бабушку же называли красавицей, да и её тоже, так что зачем пытаться сейчас опять найти причины возвести Сасори на пьедестал, до которого, как ей кажется, никогда не дотянуться? Они стоят и просто обнимаются какое-то время. Накику не чувствует возбуждения, не чувствует потребности зацеловать Сасори до смерти, грязно, развратно, чтобы вызвать вспышку дикого желания и восторга в его глазах. Сасори это состояние её души. А Сай, видимо, состояние тела. Которому эмоции привязанности не сильно-то нужны, там главное — базовые дикие инстинкты. — Ты не ночевал дома три дня, — Накику отстраняется, хоть и продолжает поглаживать его нежную кожу груди и живота. — Всё так плохо? — Сама как думаешь? — вздыхает Сасори, снова скользя взглядом по царапинам. — Давай уберём это недоразумение. — Нет, я сама, потом, — Кику нервно ведёт плечом, потому что это совсем сейчас неважно. — Я сорвалась. Не знаю, что на меня нашло. — Я зато знаю, — закатывает глаза Сасори. — И знала бы ты, сколько человек в Конохе и Суне уже спросили меня, почему мы его не прикопали по пути. И почему Хокаге его не превратила в лепёшку. — Ако-имото, например? — Она предложила скормить его своим ящерицам. Накику вытирает слёзы и слабо хихикает. Сасори обещает через несколько дней, после первого собрания совета, вернуться к ней, а пока просит заглянуть к Дейдаре. Она совершенно забыла про этого хрена, в отсутствие Сасори к нему вместо неё ходил бедный секретарь Усё, которого Накику подлым шантажом заставила занять своё место. Выслушивать очередные пошлости подрывника у неё не было никакого желания, а Усё она пригрозила, что расскажет его строгой матушке, что он расстался с очередной невестой, которую она ему нашла, и всё ещё не сообщил «любимой» родительнице. Ему уже за тридцать, но возразить или противостоять суровой дамочке чунин не решается со смерти его отца. Это весело наблюдать со стороны, хотя Усё ей жаль: мужчина ей нравится, да и Гааре он предан как никому. И в документах у него полный порядок. Был бы не таким забитым и скромным, она, возможно, даже бы всерьёз рассмотрела его кандидатуру в мужья. Шутка, конечно, ей никто, кроме Скорпиона не нужен. Но секретарь Усё и правда жемчужина дворца. И Широ он очень любит, таская ей на тренировки всякие вкусняшки для поддержания энергии. Стыдно даже, что она так с ним поступила. — Давно тебя не видел. И Рыжую, — скалится Дейдара. Он как-то осунулся, и даже запал его поутих. Перед собой она видит теперь не бесячего парня, а несчастного мальчишку, самого от себя уставшего. — На миссию свалили или счастливые семейные посиделки? Счастливых семейных посиделок сколько уже у них не было? Тех, на которых все были определённо счастливы, а не пытались доказать друг другу, что их маски настоящие, а не фарфоровые, готовые расколоться от удара в любую секунду, как у Анбу. Настоящие. А были ли они вообще? — Я тоже твою рожу видеть не хочу, — Накику прислоняется к решётке, ожидая, что подрывник кинется к ней, но он сидит на своей кушетке и смотрит на неё одним глазом; второй скрыт за спутанной длинной чёлкой. — Но меня дааааннна попросил удостовериться, что ты ещё не сдох тут. Хотя сдох бы, и не было бы ни у кого больше проблем. Кому ты нужен вообще? Дейдара дёргается, берёт длинную паузу и смотрит снова, но уже осмысленнее. Откидывает чёлку со лба, и ей видны его оба ярко-голубых глаза, резко выделяющиеся на общем тусклом фоне. — Никому. Я из приюта. — Ты не единственный такой несчастный сирота, — фыркает Накику. — Знаешь, иногда лучше не иметь родителей совсем, чем таких, как… — Это твои тебя так отделали? — ухмыляется Дейдара. — Неудивительно, что тобой занялся данна. Она забыла свести царапины. Потом, потом ими займётся. А он просто издевается, ведь наверняка в курсе, что у неё родителей нет. Ведь Акацки про Сабаку и их приближённых точно собирали информацию. — Я знаю, что тебя обучал сам Тсучикаге, — говорит Накику. — Пока тебе не захотелось выше головы прыгнуть. — А ты лентяйка, ммм? Тебе не интересно, как можно достичь великого искусства, несмотря на то, кто твой опекун? В постели ты такая же? Снова пошли пошлости, значит всё с ним в порядке, несмотря ни на что. Дейдара напряжённо наблюдает за тем, как она отодвигается от решётки, оборачивается, и внезапно кричит, что не против обсудить условия своего освобождения. — Тебя никто не выпустит просто так, ты же это понимаешь? — зачем-то говорит Накику, оборачиваясь. Она вроде добилась того, что Сасори и совет так хотели: Дейдара готов предоставить какие-то сведения об Акацки. — Мы договоримся, — Дейдара, видимо, считает, что его кривая улыбка очаровательна. Он облизывает губы и смотрит на её, затем подмигивает. — Они за мной тоже не пришли, значит, не так уж я им и нужен? Нашли замену, да. Ну и похер, мне с этой долбанутой тыквой в маске никогда не нравилось работать. — Я передам твоё… неудержимое желание поделиться сокровенным, — ядовито ухмыляется Накику и покидает подземелье. Она собирается, но Сасори в назначенный вечер не приходит. Кику давно успевает залечить царапины, успевает даже мельком увидеться с Акеми, Аичиро и Мацури с Юкатой, — Шино отправился обратно в Коноху, — но большую часть времени проводит, закопавшись в огороде и ожидая наихудших вестей из Суны. Широгику заходит в компании Яхико, с виноватым видом передавая послание: Сасори остаётся во дворце следить за Йондайме, у которого случился псих. Кажется, он не полностью восстановился, так что сейчас в апартаментах бывшего Казекаге его дети, ирьёнины и Эбизо-сама с Сасори. Весело прошёл совет, судя по всему. Что ж, она подождёт. Она ждёт столько лет, разве ещё сутки что-то изменят в ожидании? Она у него не одна, напоминает себе Накику, и ситуация чрезвычайная. Его можно понять. Можно, но она не хочет. Она ужинает с детьми, Широгику дарит ей красочный рисунок птицы — кажется, иволги, птичка чёрно-жёлтая, яркая, Накику только глаза её пугают: кроваво-алые, которые ассоциируются у неё с глазами смерти. Но птичка ей нравится, и Кику целует сестру в пушистые волосы, получая от неё на удивление крепкие объятия. Она так обожала её в детстве. Таскала её на руках, хотя сама была худенькой и мелкой, даже с матерью ссорилась за право покормить ребёнка. Почему и когда они так отдалились? Накику вспоминает, что Широ звала её «ивагой», с подачи Ичи же, когда они увидели женскую особь этой птицы, жёлто-зелёную, пролетающую над морем. Ичи поймал перо и, смеясь, закружил её в воде, подхватив за талию, поднимая брызги и позволяя ветру сорвать с неё соломенную шляпку и раздуть длинный подол жёлтого платья с чёрными оборками. — Я люблю тебя, ты помнишь? — шепчет Накику в волосы сестре. — Конечно, — Широ удивлённо округляет свои и без того большие глаза. — И я тебя, нээ-чан. Когда Ичи-нии вернётся, давайте устроим пижамную вечеринку в палатке в огороде? Это настолько неожиданное предложение, что Накику недоумённо таращится на сестру, а та внезапно широко смеётся. Яхико, в эту секунду возвращающийся из туалета, замирает и, кажется, влюбляется в свою «фею» заново. Четыре часа спустя Накику слышит слабый стук в окошко и лениво открывает глаза. Окоджори, которого она призвала, свернулся пушистым комочком у неё во впадинке между шеей и плечом. Темари призывает Каматари только в бою, ради техники, но с Окоджори у Накику завязываются куда более тесные отношения. Он и не похож на своего кузена, горностай куда более ласковый и миролюбивый. И совсем не против составить ей компанию чтобы поиграть или поделиться своим теплом. Она успела задремать, не раздеваясь, и ей сложно привести себя в вертикальное положение. Кику осоловело моргает, пытаясь понять, кто может ломиться к ней в этот час, но всё-таки стаскивает себя с постели после третьего короткого стука и отдёргивает шторы. Вздыхает и открывает створку, пропуская Сая внутрь, морщась от вида его нелепого и грязного костюма. — Ты откуда, из канавы вылез? — ворчит Кику, падая обратно на матрас. Ей надо с ним поговорить. Или выгнать его. Но сил нет, она хочет спать. — Футон под кроватью. Только в одежде не ложись. — Я с миссии. И с Широ-чан потренировался на… — Сай прерывает сам себя и замечает животное на кровати, недовольное тем, что хозяйка его покинула. — Это хорёк? — Горностай, — поправляет Накику. — Что, энциклопедию про млекопитающих не прочитал? А вот с насекомыми ты хорошо знаком, Шино бы фору дал. — Я и про арахнидов много знаю, и про яды тоже, — зачем-то уточняет Сай. И начинает стягивать с себя одежду. — В ванную иди, — морщится Накику. — И душ прими сразу. — От меня невкусно пахнет? — Вкусно, вкусно, иди давай. На самом деле от него никак не пахнет, вообще. Может только что-то слабое, вроде бумаги в свеженапечатанной книге. Кику роется в большом шкафу в коридоре, отстранённо замечая, что у неё откуда-то появился набор одежды Сая на экстренный случай. Не только его, впрочем: тут и одежда для Акеми, и одежда для Ичи, и даже для Широ и Яхико, которые живут по соседству у Чиё-баа и Эбизо-оджи. У неё тут даже какие-то трусы Гаары, которые ему наверняка малы, и платье Темари, которое она надевала лет пять назад в последний раз. Удивительно, но из вещей Канкуро только пара разномастных носок. Ещё одна такая же разномастная — Аичиро. Когда она успела такую коллекцию собрать? Сай переодеваться, впрочем, не желает. Он выходит с влажными волосами, в обёрнутом вокруг талии полотенцем и скользит в кровать, прижимаясь к ней, вместо того, чтобы вытащить футон, как она просила. Окоджори посягательством на его пространство недоволен, он острыми зубками успевает вцепиться Саю в палец, прежде чем исчезает в облачке дыма: у Накику не осталось больше чакры на удержание призыва. — Ты меня не любишь, — как-то обречённо говорит Сай, тяжело дыша ей в шею. То, что он возбуждён и гадать не приходится. Интонация у него, впрочем, непонятная: то ли он спрашивает, то ли утверждает. Нашёл же время обсудить их плотские отношения! — Я тебя не знаю, — вздыхает Накику. Невозможно любить кого-то, кого не знаешь. Она и не влюблена в него даже. Не влюблена же? — Мне нравится вкус тофу. — У тофу нет вкуса, — напоминает Накику, не удивляясь нелепому комментарию, позволяя ему шариться ладонями по её телу. — А у тебя нет чувств, Сай. — Ты говорила, что для того, чтобы влюбиться не нужно быть друзьями. — А для того, чтобы заниматься сексом не нужно даже быть влюблёнными, — резко замечает она. — Удовольствие от оргазма может сделать счастливым, но это никак не связано с тем… — Разве тебе не хочется заниматься сексом с тем, кого ты любишь? — он обрывает её на полуслове. — И у тофу, может, и нет ярко-выраженного вкуса, но оно подстраивается под то, что с ним подают. — Ты не белый холст, чтобы на тебе каждый рисовал то, что захочет! — внезапно зло бросает Накику, пытаясь отодвинуться. Пытается, но не может. Ей слишком нравится, как его тёплые, мозолистые, но изящные ладони скользят по ногам, бёдрам, задирая её тунику. — Ты должен понимать что тебе самому нужно, а не кому-то, кто тебя польёт соусом на собственный вкус! Накику знает, что её злит: единственный человек, который ей прямо сказал эти три нелепых вне семьи слова сам не понимает, о чём он говорит. Путает страсть с любовью, влюблённость с дружбой, желание получить удовольствие с привязанностью. Всё куда сложнее! Только как это объяснить Саю? Он смотрит на неё глазами побитого щенка, явно не согласный, но не желающий затевать спор. — Ты, мне нужна ты, — настаивает Сай, втягивая её в поцелуй и не давая возможности возразить. Он ей не нужен, ей нужен совсем другой, но вот она, стонет и отвечает ему, с готовностью подставляя тело под ласку, которая из нежной становится всё более грубой и жадной. Сай не стесняется ни кусать её, ни лизать, ни трогать везде, какой-то стыд ему непонятен, а вот что-то просить у неё он даже не догадывается. Делает только то, что — как он уже успел понять и выучить — ей нравится. Это она нажимает ему на плечи с немой просьбой дотронуться языком до её клитора и широко и влажно, медленно и тягуче провести им вниз. А ему не приходит в голову схватить её за волосы и вжать лицом в пах, хотя она ему уже отсосала пару раз, пусть и неумело, но с искренним желанием доставить наслаждение. Хотя, ему много и не надо. — А ты мне столько обещал, — хмыкает Накику, не выдерживая, когда берёт на себя ведущую роль, пусть и в положении сидя это он в неё толкается, прикрыв глаза и рассматривая её сквозь ресницы. — Или тебе нужно напиться, чтобы показать в чём разница между мягким и твёрдым тофу? Взгляд Сая меняется, как по щелчку. — Тебе это нужно, чтобы быть со мной? — шипит Сай, резко вставая с кровати и удерживая её на весу. В следующую секунду она вжата спиной в стену, и толчки становятся грубее, сильнее, почти до боли даже, а она и двинуться не может, потому что руки у неё скручены над головой, а тело Сая, кажется, пытается слиться с её собственным в самом прямом смысле. Ей это нравится, и она громко стонет, почему-то мечтая, чтобы Сасори прямо сейчас взял и явился и услышал, и обнаружил их… Со следующим толчком её мысли разлетаются стаями воробьёв в разные стороны, Сай выскальзывает из её тела, горячий, дрожащий, весь мокрый от её собственных соков — презервативы они так и не купили, зачем, если она на таблетках, а секс у неё только с ним сейчас, с тем, кто ни на кого другого и не смотрит даже? Он обхватывает её рукой сзади за шею, нажимая на какую-то точку, отчего она оказывается на коленях прежде, чем успевает понять что произошло. Давится его членом, когда головка упирается ей в глотку и готовится выпустить когти хенка чисто машинально, только чтобы глотнуть воздуха, но он уже с громким, несдержанным, протяжным стоном кончает ей в горло, стискивая её локоны до такой степени, что ей кажется, он скальпель с неё снимет, если дёрнет чуть сильнее. Отстраниться ей удаётся только когда она издаёт совсем не сексуальный звук, и Сай отшатывается, понимая, что ещё чуть-чуть и её вырвет не из-за вкуса его спермы и собственной влаги, а оттого, что она задыхается. Накику сидит на полу, опираясь на дрожащие руки, неудовлетворённая и вместе с тем ужасно гордая собой и им почему-то. Сай относит её в кровать, заменяя член пальцами и губами, и когда она наконец-то достигает пика, поднимается, кусая в шею и горячо шепчет на ухо, что она сама не понимает, про что говорит, что сама не знает ничего ни про дружбу, ни про влюблённость, ни про любовь. Что она не имеет права его отталкивать, и тофу, блять, не имеет права критиковать, что она сама виновата в том, что он здесь, и что она его не выгонит, пусть только попробует. У Сая случается тихая истерика, а у неё ещё тише, потому что она только в голове, только её, личная, и она, действительно, не хочет его выгонять, у него же костюм дожидается своего звёздного часа быть постиранным в её ванной комнате. Нашла, блять, причину. В духе Сая. Её даже не колышет, если Сасори вдруг явится домой посреди ночи или с раннего утра. Он всё равно же пойдёт к себе, а к ней вряд ли будет заглядывать. А чужая одежда в ванной его давно не удивляет. У них половина шкафа такой занята. Накику планировала спать рядом с уткнувшимся в неё холодненьким носиком горностаем, а вместо этого засыпает, переплетаясь руками и ногами с хорьком в человеческом теле, наконец-то успокоившимся и провалившимся в сон. Договориться о том, кем они являются друг для друга, у них скорее всего никогда не получится. Накику считает, что сначала Сай вообще должен понять кто он для самого себя. И это всё несерьёзно, в любом случае. И по-хорошему надо прекратить раз и навсегда, пока никто не узнал и не заметил. Надо, но она не прекращает.