Красное солнце пустыни

Пролог. Сасори. Октябрь, 13 лет после рождения Наруто.

Ana Johnsson — We are

+++

Совершенно внезапно и неожиданно Сасори, после долгих лет отсутствия и откровенно криминального прошлого, тщательно законспектированного секретарём Казекаге, оказывается в Суне чуть ли не долгожданным гостем. Он вернулся не один, а с тройкой детей — не своих, Ками упаси, он ведь в двадцать семь лет даже не спал ни с кем — и, видимо, только по этой причине его пропустили в Суну не пытаясь убить на месте. Чиё глядела так, словно призрака увидела. Даже не одного, ведь её взгляд остановился на семилетней девчонке, которая была так похожа на Фуюдзора Риру, её старую подругу, пропавшую без вести, что не понять, чья эта внучка, было невозможно. Сасори ведь и сам только по этой причине не стал убивать не вовремя попавшихся под ноги детей. С непрошенными нукенинами, залезшими в облюбованную им для схрона пещеру он разобрался за пару секунд, а потом услышал писк младенца и готов был разобраться ещё и с очередным недоразумением, как его взгляд упал на Накику. С Фуюдзора Рирой у Сасори были связаны чуть ли не единственные хорошие детские воспоминания. Эта куноичи, которая прыгала по свету, прячась от какого-то скользкого мужика из Конохи, всегда пыталась развеселить внука подруги Чиё, показывая ему способности своего кеккей-генкая «хенка» — «манипулятора чакрой», как она говорила. Его марионетки словно оживали под светящимися когтями Риры, и позже Сасори всё искал возможность повторить её фокусы. У него почти получилось: новые куклы стали живыми, способными использовать техники своих выпотрошенных носителей и после их смерти. Только Рира редко заглядывала в Суну, а Сасори покинул родную деревню в пятнадцать, не оглядываясь назад. Не оглядываясь до сих пор. Зачем он решил притащить внуков Риры в Суну, ещё и самостоятельно, Сасори сам не понимал. Старший, мальчик лет десяти, представился Ичи и глядел на Сасори с большим подозрением, особенно на его протектор с зачеркнутым символом Песка. Пришлось снять и убрать, чтобы не мозолить глаза парню, который, может, сам и не был ниндзя в полном понимании этого слова, но какие-то базы знал: продемонстрировал меддзюцу на своей сестре, которая так загляделась на Сасори, что запнулась и разбила коленку. Младенца — собственно, там не такой уж младенец был, беловолосой младшей девочке было явно года три — пришлось срочно забирать у неё и передавать Ичи. А Накику как загляделась, так и пялилась на него весь путь до деревни, скрытой в Песке. — Ты будешь нашим опекуном? — очень деловитым тоном осведомилась она на привале, отчего Сасори чуть не поперхнулся заваренным кофе. Вообще-то он планировал себя в марионетку превратить, это была его великая цель; это, а не становиться папашей-девственником оравы детей, непонятно как оказавшейся посреди песков на юго-востоке страны Ветра. — Где ваши родители? — строго спросил Сасори, на что получил скупой рассказ от Ичи: всю семью, проживающую на острове Косен, входящем в протекторат Суны пару дней назад вырезали какие-то красноглазые черноволосые уроды, только детям удалось спрятаться и спастись. Они сбежали, сели на первый корабль, который указал им знакомый самурай и отчалили к новой жизни, спасаясь от преследования. Замечательно, он не просто потеряшек себе захватил, а ещё и сирот. Рира, бедовая башка, всю взрослую жизнь где-то пряталась, да так и сгинула, и детям или ребёнку, кто там у неё был, не повезло. Пару раз он сталкивался с подругой Чиё в дикой природе, и каждый раз приходилось её спасать. И каждый раз их пути расходились. Теперь он застрял тут, посреди пустыни, с её внуками, средняя из которых, похоже, решила вцепиться в него, как клещ. Ночью она залезла в его спальник, ещё и сестру с собой притащила, которую, кажется, обожала и постоянно пыталась носить на руках. — У тебя свой есть, — напомнил Сасори. — Холодно, — ничтоже сумняшеся отбрила худенькая золотоволосая девочка и посмотрела на него своими огромными миндалевидными глазами, загадочно блестящими в тусклом свете масляной лампы. Тёмно-зелёные с золотистым ободком у зрачка — такой же был у Риры, она называла его признаком кеккей-генкая, передающегося исключительно по женской линии. Но у младшенькой ничего подобного не было. И впервые за очень долгое время Сасори заснул рядом с тёплым, живым человеком под боком, а не с холодной, деревянной марионеткой и не в гордом одиночестве, которое преследовало его с тех пор, как погибли его родители. Чиё и Эбизо, собственно, стали причиной того, что Сасори угодил не в тюрьму, а в соседний с ними дом за пределами Суны. Можно подумать, если бы он решил устроить тут кровавую баню, кто-то бы смог ему помешать. Сасори никогда не был диверсантом — он напролом пёр и уничтожал то, что попадалось ему на пути, пополняя свою коллекцию марионеток. Раз он добровольно влез в некогда родную деревню, то явно не затем, чтобы сравнять её с окружающими песками. И всё же, его любезно попросили не показывать носа в пределах стен. Он и сам не планировал оставаться дольше положенного. И опять сам не понял, как оказался опекуном внуков Риры и, поселившись в ветхом, покосившимся со временем домишке, занялся сначала ремонтом жилья, а затем обустраиванием личной мастерской в огромном сарае на задворках участка. «Это не навсегда» — убеждал себя Сасори, помогая Накику возиться в огороде. Девочку, конечно, со старшим братом тут же отправили в академию ниндзя, не желая терять драгоценный ресурс, который им сам упал в руки. Но на выходных она любила пытаться что-то вырастить в самостоятельно сооружённых клумбах и грядках. «Это на пару лет, надо же повысить дрянной уровень шиноби Суны», — повторял Сасори, берясь за тренировку старшего сына Казекаге, Канкуро, которого отказалась обучать бабка Чиё. У бабки Чиё теперь были свои заботы: Эбизо-сама вернулся в совет, она тоже, хоть и участвовала в нём раз в неделю, если не реже, но в основном занималась трёхлетней Широгику. С ним Чиё никогда не была любящей бабкой, но тут вдруг обнаружилось, что старая карга со склочным характером умеет заботиться о детях и даже сносно готовить, когда не пытается состряпать пирог по новому рецепту. «Наверное, мне просто это снится», — успокаивал себя Сасори по ночам, когда не мог заснуть, потому что Кику под боком пыталась сложить на него руки и ноги и завернуть их в общий кокон из одеяла. Сасори терпел, потому что когда пробовал отказать, у девчонки слёзы на глаза наворачивались. Он вспоминал себя в три года, сжимал зубы и терпел. Не то чтобы спать рядом с кем-то тёплым было неприятно. Только ему уже тридцатник стукнет через два года, а этой пигалице едва десять исполнилось. И она совершенно определённо не его дочь, чтобы нагло лезть в его кровать. Он специально купил небольшой матрас, о чём уже сильно жалел, потому что не мог просто взять и спихнуть прилипчивого ребёнка на пол. У Сасори, оказывается, появилась совесть. Появилась и привязала его к Суне заново, заставляя гонять Канкуро и Накику едва они возвращались после занятий, потому что уровень марионетчиков никуда не годился, — куда только бабка Чиё смотрела? — а Кику стоило тренировать свой хенка, о котором у них всех были скудные знания и пара оставшихся от Риры дневников. В самой Суне ему всё-таки пришлось показаться, когда Чиё явилась в его дом, объявив о том, что у них пропал Казекаге, которого то ли убил, то ли не убил коноховский саннин Орочимару, взяв его личину и атаковав Коноху. Обманутые джонины Суны последовали за приказом предводителя, и теперь у них то ли проблемы, то ли новый союз. Примерно такой же сюр, как сам Сасори, отряхивающий штаны от земли посреди грядок картошки. Старейшины хмуро молчали, когда Сасори вошёл в главный зал Совета, хоть и сверлили его недружелюбными взглядами. Сасори был вроде своим, а вроде как и преступником мирового уровня, так что всем было проще делать вид, что его просто-напросто не существует. — Вы же не собираетесь предложить мне стать новым Казекаге? — насмешливо произнёс Сасори, и его лицо вытянулось в недоумении, когда он понял, что эту возможность действительно рассматривают. Правда, пока только его бессмертные родственники и ещё какой-то относительно молоденький советник, присоединившийся много позже того, как Кровавый Скорпион поразил Суну своими деяниями. Нет, новым Казекаге хотели видеть Гаару, но мальчишка был нестабилен, хоть и произошло что-то такое в Листе, что сиблинги Сабаку внезапно сплотились и начали вести себя как настоящая семья. После потери отца, который был тем ещё чудовищем, хоть и не хуже Сасори. Вот уж ирония судьбы. Пока вопрос с Гаарой не был решён, Сасори как-то, в очередной раз незаметно для себя, оказался частью совета. И на него повесили теперь ещё и младшего сына Йондайме. Ладно хоть Темари справлялась самостоятельно, как и талантливый ирьёнин Ичи: эти двое внезапно сильно сдружились. У него на попечении теперь были Гаара, Накику, Канкуро и Широ, которую Накику при любом удобном моменте тащила к себе. Удивительно, но Чиё удалось не избаловать младшую, так что восьмилетняя спокойная девчонка ему даже нравилась. В академию она поступила всего лишь год назад, когда у неё появился инка — второй кеккей-генкай, доставшийся от Риры, дающий носителю способности сенсора и, самое главное, антисенсора. Спустя столько лет Сасори узнал, как детям удалось выжить в кровавой резне в их поместье, Росоку. Накику и Широгику просто спрятались сами и спрятали брата с помощью своих проводников инка. Скорее всего, даже не отобразив этого. О почившей семье Ритсуми они не говорили ни разу: травма детей была настолько глубока, что сюжет просто игнорировался. — Выглядишь уставшим, — Накику забирается к нему на колени, обнимая за талию и кладя голову на плечо. Ей два месяца назад пятнадцать исполнилось, а от дурацкой привычки к нему липнуть она так и не отучилась. Что ж, он сам виноват, раз позволял ей все эти годы и подпускал к себе слишком близко. — Я занят, — сухо говорит Сасори, пытаясь подправить тот ужас, который Канкуро приволок ему на прошлой неделе, назвав «удачным» творением. Все его удачные творения, которые Канкуро использовал в бою пока что принадлежали когда-то самому Сасори. — Да ну тебя, — дуется Накику, приподнимая голову. — Я слышала от Чиё-баа, что в Суну должны явиться ниндзя Листа. У нас же теперь соююююз, — она поёт это сладким голосом, и Сасори в итоге отвлекается, внимательно разглядывая её хитрые, бесстыжие глаза. Накику выросла, получила чунина и как-то незаметно из немного забитой, диковатой, очарованной им девочки выросла в хитрую лису. Что у неё на уме — кто бы знал. Сасори неуютно, потому что во взглядах, которые она на него теперь бросает, уже не детское обожание, а что-то куда более тёмное. — Слезь с меня, — спокойно просит Сасори. Она вроде бы и худенькая, но её тяжесть ощущается на его коленях весьма явно. — Мне твои волосы в глаза лезут. Они у неё красивые: длинные, густые, чуть вьющиеся золотые локоны, точь-в-точь, как у её бабки. Накику с возрастом становится почти точной копией Риры, в отличие от брата и сестры, которые друг на друга и на среднюю не похожи. — Да отвлекись ты от этой куклы на пару минут, — морщит нос Накику. — У тебя другая вот есть, я же куда красивее. — Ты не кукла, — вздыхает Сасори. — Ты хоть слышала о том, что я раньше делал с людьми? — Слышала, — Накику приподнимает бровь. Сасори, в принципе, представляет, что она уже все архивы оббежала ещё годы назад, чтобы что-то о нём прочитать. Чиё с умилением говорила, что девочка тщательно просмотрела все фотоальбомы его семьи, которые хранились у бабки, но Сасори прекрасно понимает, по каким причинам она это сделала. У его подопечной нездоровая привязанность. И он ничего вовремя не сделал, чтобы её обрубить на корню. — Чего ты хочешь? — устало спрашивает Сасори, не выпуская из рук инструмент и не прекращая обстругивать лишнюю толщину на голове марионетки Канкуро. — Тебя. — Его рука замирает на секунду, но Накику тут же продолжает. — В смысле, пойдём уже на улицу, там в кои-то веки не так жарко. Я на рынке нашла продавца с Косен, купила семена. Нам определённо нужно посадить тропические деревья. — Когда они ещё вырастут, — выдыхает Сасори, откладывая стамеску. — Ну, вдруг из Конохи специалисты мокутона приедут? — забавляется Кику. — Я слышала, у них такие есть, вроде же первый Хокаге обладал кеккей-генкаем. — У него из родственников осталась только новая Годайме, — напоминает Сасори, — а она не владеет мокутоном, насколько я знаю. — Значит, с хенка попробую, — пожимает плечами Накику. — Тебе с ним ещё работать и работать. — Ты всё о работе, — Кику встаёт и складывает руки на груди. — У тебя, помимо неё, какие-то радости в жизни есть вообще? Провокационный вопрос, который Сасори игнорирует, послушно поднимаясь. Она всё равно не отвяжется, проще уделить ей часик внимания и закончить работу потом. Он смотрит на её ровную спину, когда Кику, качая бёдрами, выходит из мастерской. Он вернулся в Суну семь лет назад, совершенно не собираясь оставаться тут дольше необходимого. Но так и не проснулся, чтобы обнаружить, что всё, произошедшее с тех пор — какой-то дурной сон. Он жил своими марионетками, и совершенно точно не планировал «выходить на пенсию», чтобы заниматься новым поколением шиноби. Но он здесь, и у него на руках подросшие дети, за которых он, внезапно, несёт ответственность. Добровольно. И вряд ли он теперь куда-нибудь денется, если быть честным с самим собой.

Пролог. Мэйко. Октябрь, 13 лет после рождения Наруто.

DAASHA — Ещё хужe

+++

Когда Мэйко смотрит на Данзо, то видит не кажущегося хрупким старика, а того юношу, за которого когда-то собиралась замуж. Он у нее стоит перед глазами высоким и сильным, у него темные блестящие глаза и улыбка, от которой у Мэйко все внутри переворачивается. Она помнит тепло его кожи, звук его смеха и аромат кардамона и кедра, в который она всегда окуналась, падая в его постель. Данзо посмеивался над тем, как она утыкалась лицом или в его подушку, ему в шею; как ворчала на него и вертлявую Риру, взятую ими под опеку; как никогда не хотела вставать рано утром и просила от нее отстать. Это все было даже не пять или десять лет назад, а все сорок, но для Мэйко — словно вчера. У нее сердце болит и ноет от того, как все сложилось, ей тоскливо от того, какой бесполезной на самом деле она оказалась. Данзо обезопасил себя от нее самым верным способом — любовью, вытравить которую она так и не сумела. Потом появилась Кагуя, самая главная и большая любовь в жизни Мэйко, сумевшая даже помочь ей справиться с потерей Риры. Ее драгоценная Рира, ее младшая подруга и сестра, покинула Коноху, даже не обернувшись ни на родную деревню, ни на саму Мэйко. У нее осталась только Кагуя. Кагуя, рожденная не от мужа, а от Данзо. Кагуя, ради которой Мэйко пришлось постараться избегать своего бывшего жениха. Она понимала, что невозможно скрывать его отцовство вечно, не от него уж точно, но пятнадцать тихих лет у нее было. Данзо ею не интересовался до самых похорон ее супруга, пока не рассмотрел, наконец, их дочь. Он ничего не сказал, а Мэйко, поняв, что прятаться дальше не выйдет, стала активнее. Ей нужно было защитить себя и дочь, нужно было сделать все, чтобы ее Кагуя не знала и половины материнских горестей. Она видела взгляды Данзо, но он не заговаривал с ней ни о чем. То ли ему неинтересно было, то ли совесть, все же, в нем заговорила. Мэйко за это была ему благодарна, Кагуя не должна была узнать, кто ее настоящий отец. Она должна была гордиться тем, который ее вырастил, жить свободной от чужих грехов жизнью. Ее драгоценная дочь вышла замуж за Икимоно Амена и родила: дочь и сын с разницей в четыре года, идеально. Кагуя была счастлива, а потом ее не стало. Мэйко до сих пор помнит, как известие о гибели дочери сразило ее. Они с мужем и детьми отправились в кварталы Танзаки на ежегодный фестиваль. Акеми вот-вот предстояло начать обучение в академии, и поэтому они решили устроить выходную поездку. Беспорядки начались неожиданно, нукенины затесались в толпу гостей и начали резню, не вмешаться в которую шиноби Листа, находившиеся там, не могли. Мэйко не винит своего зятя, не вслух, во всяком случае, но как он мог не быть рядом со своей женой и детьми? Как так вышло, что ее Кагуя, пускай и куноичи, но в первую очередь теоретик и ученая, оказалась одна на один с теми, за кем охотились Анбу? Белые лилии и их запах Мэйко ненавидит по сей день. Она была черная от горя, когда хоронили ее дочь. Черным был и сам Амен, прижимающий к себе маленькую Акеми. Ей должно было скоро исполниться пять, она все понимала, в отличие от оставленного дома Яхико, которому еще и двух не было. Он просто скучал по матери и звал ее, не в состоянии осознать, что больше она не придет. У Мэйко при взгляде на внуков сердце разрывалось на куски, но она ничем не могла помочь. Кто бы ей самой помог, в мире, на обломках которого она стояла. Ее ошибкой было оставить их, окунувшись в свое горе, потому что когда она пришла в себя, она уже не была их любимой бабушкой. В клане Икимоно всегда было людно, много детей, и Акеми с Яхико не росли без присмотра, но им все равно не хватало внимания. Исаму, сам рано овдовевший, старался заниматься ими, потому что на миссии ходил реже своего старшего брата, главы клана. Они оба старались ради детей, Мэйко это точно знала, видела своими глазами, только вот Амен все равно горевал. Молча, про себя, но горевал по любимой жене, так рано его покинувшей. Это его теща должна была помочь ему и поддержать, взять на себя заботу о внуках, которые нуждались в заботе, ласке и, собственно, матери. У Акеми сызмальства проявилась редкая способность хорошо адаптироваться к любым изменениям. Ей было пять, когда у нее остался один только отец, и с этих самых пяти лет она училась жить сама. Младший брат — ее ответственность, ее обязанность, ее забота. Когда Мэйко попыталась мягко напомнить внучке, что она сама еще ребенок, то встретилась со взглядом исподлобья и поджатыми в тонкую линию губами. Акеми сама, все сама. Она сама присмотрит за собой и за Яхико, потому что папа на миссии. Она сама разберется с тем, что младшего брата кто-то толкнул. Она сама приготовит поесть ему, потому что он болеет. Находка для семьи шиноби и вечный укор Мэйко, не избавившей ее от этого тяжкого груза. Сама. Сама. Сама. Совсем не как Кагуя, копия отца, копия Данзо. У Мэйко до сих пор все сжимается, когда во внучке она замечает черты, перескочившие через поколение. Все говорят о ее сходстве с Аменом, находят что-то общее и с покойной матерью, но только знающая что искать Мэйко видит суть. Картина собирается из тысячи маленьких деталей: прищур на солнце, поворот головы, какой-то нечаянный жест и многое другое. Что с этим делать она не знает, из раза в раз пытается найти ко внучке поход, но все тщетно. Акеми не подпускает ее ни к себе, ни к брату ближе, чем считает нужным, не делится с ней тем, что творится у нее на душе. Она выпускается из академии, становится генином и искренне улыбается не ей. С Яхико, к счастью, легче, хоть он и привык если не слушаться свою сестру, то прислушиваться к ней, а Мэйко все равно хочет видеть рядом. В нем сходства с Данзо куда меньше. Мэйко тоскует по Кагуе и хочет утешиться внуками, но понимает, что момент упущен. Акеми тянется к своему клану, к отцу и дяде, про мать ничего не говорит и даже слышать ничего о ней не хочет. Амен пытается мягко напомнить Мэйко, что его дочь просто переживает все по-своему, что тоже скучает и горюет, но от этого не легче. Мэйко кажется, что она подвела Кагую, не сумев взять себя в руки и позаботиться о ее детях. Дикие ящерицы, как их хидендзюцу, совсем не ручные, а если и ручные — то не к ее рукам привыкшие. Обиду в себе приходится душить, тем более, что дел у нее хватает с лихвой. Мэйко готовится вместе со всеми к предстоящему экзамену, который, к ее неудовольствию, будет совместным с Суной. Тамеру Кенджи, одному из личных Анбу, она велит присматривать за командой ее внучки и поэтому первой узнает о том, что те не прошли даже во второй этап. В этом ничего страшного нет, зря этих первогодок вообще послали, — о чем только думали Сарутоби, Юхи, Хатаке и Нанасэ? — все еще станут чунинами, всему свое время. Сейчас не те времена, когда детей тут же отправляли на поле боя. Беспокоит ее не это, а то, как Акеми вдруг ищет и находит старшего сына Казекаге. Троица Сабаку Мэйко предсказуемо не нравится, как не нравится ей и то, что докладывает ей Тамкен: Акеми в деревне околачивается около мальчишки старше нее на два года. Что у них может быть общего? О чем вообще они могут говорить? Она хмурится, слушая отчет, и вечером отлавливает свою внучку. — Пройдись со мной, Акеми, — девочка не спорит, только кивает, отчего ее короткие волосы забавно покачиваются. Кагуя предпочитала длинные, но заставить внучку отрастить свои невозможно: нет и все, не хочу, не буду, так неудобно. — Я слышала, что у тебя появился… новый друг. — Друг, бабушка? — спрашивает Акеми, вышагивая по бордюру рядом с ней. Она не расставляет ноги, когда балансирует, но идет свободно. Чакру использует. Ну, пусть использует, больше практики будет. — О ком ты говоришь? Мэйко вздыхает, на мгновение прикрывая глаза. Нет, не ящерица, а юркий уж перед ней. Акеми учится врать, делая это совсем не так, как делала ее мать: по лицу Кагуи всегда было видно, ей, во всяком случае. Эта же говорит спокойно, уходит от вопроса и хлопает длинными ресницами. Данзо, его внучка, его кровь. Никого Мэйко не может уберечь: у нее это не вышло с Рирой, которую она так любила, не вышло с Кагуей, не выйдет и с Акеми и Яхико. С внуками Риры уже не вышло, но до них хотя бы Данзо не дотянется в Суне. Это ее немного радует. Совсем чуть-чуть. — Сабаку но Канкуро, — решает не юлить Мэйко, останавливаясь и сжимая сухими морщинистыми пальцами трость с выпуклым набалдашником. В основном она ей не нужна, но время от времени старые раны дают о себе знать, и ей приходится опираться на нее. Данзо, уверена она, его собственная трость нужна лишь для виду. — Тебя видели с ним в деревне. — И? Папа и дядя говорят, что нам нужно проявлять гостеприимство. — Безусловно. Но ты должна помнить, что он из Суны. — Мы не друзья. Ты это хочешь сказать, да? Акеми останавливается и смотрит на Мэйко. Взгляд у нее спокойный, но упрямый, а подбородок высоко вздернут. Сейчас она похожа на мать как никогда, та тоже была спесивой до невозможности, только Мэйко знала, как с ее характером справляться. Что делать с Акеми она не знает до сих пор. — Я хочу напомнить тебе, что он тебя старше и сильнее, не стоит терять рядом с ним бдительность, — как можно мягче говорит Мэйко, раздражаясь из-за того, что ей приходится объяснять такие простые истины. — Что говорит Аикава-сенсей о твоей дружбе? — Следить, запоминать и учиться, — чеканит Акеми, немного удивленно приподнимая брови. — Папа ничего не говорит, как и дядя. Если они мне ничего не запретили, то ты не можешь. — Ты должна думать о брате. — Я всегда думаю о нем, бабушка. Можно я пойду? Что толку ее держать? Мэйко отпускает и тяжело вздыхает. С Акеми сложно, куда сложнее, чем было с Кагуей, и это ее вина. Она хотела бы все изменить, но как? Что ей сделать, чтобы исправить все ошибки прошлого? Изменения случаются сами по себе, приходят нежданно и негаданно, когда на Коноху нападают. Песок и Звук вторгаются в деревню под предводительством Орочимару, будь он — и заодно Хирузен, не справившийся ни с одним из своих учеников — неладен! Мэйко руководит эвакуацией гражданских и выдыхает, когда ей сообщают, что ее внуки в безопасности. Это та боль, которую она бы не пережила. Только вот дергается она от того, что сообщает это не кто-то из ее агентов, а черноволосый мальчишка с пустыми глазами, посланный к ней Данзо. «С внуками все хорошо». «С внуками», а не с «ее внуками», замечает она. Значит, Данзо в самом деле догадался, что Кагуя была его дочерью, и сейчас ей об этом намекнул. Она комкает записку, кивая и вглядываясь в лицо мальчика. Он кажется ей знакомым, она узнает эти черты, но в творящемся кавардаке не до него ей. Все и так плохо и запутанно, начиная с гибели Хирузена и еще множества человек, заканчивая назначением Тсунаде Годайме Хокаге. Мэйко, впрочем, ничего не имеет против, ровно до того момента, пока не узнает о заключенном с Песком союзе и выдумке по обмену шиноби. К Амену она буквально влетает рассерженным вихрем, забыв даже свою трость. Он курит, стоя на широкой веранде и смотрит на нее уставшими глазами. Знал, что она к нему явится, чувствовал, когда принял это решение. — Как ты мог позволить отправить именно ее команду в Суну?! — шипит Мэйко, опираясь ладонью на стол. — Ты совсем не переживаешь о своей дочери? Не волнуешься за нее? — Я знаю Акеми. Тсунаде-сама долго думала какую команду отправить и остановилась на ее. Только Кая оставляют тут, чтобы он мог стать ирьенином, а ей дают этого мальчишку, Сая. — Которого к ним приставил Данзо! Амен, я против. Акеми не должна оставлять Коноху. Она твоя наследница! Амен выдыхает облачко дыма и грустно улыбается. Мэйко эта улыбка совсем не нравится, она обреченная какая-то, словно решение уже принято, и его никак не изменить. — Она не моя наследница, Мэйко-сан. Акеми не будет управлять кланом, это не ее путь. Ей в Конохе тесно. — Ей тринадцать! — И ей тесно. Она гибкая, ей будет полезно посмотреть, как живут в Суне, — Амен тушит сигарету, выкидывает окурок в пепельницу в виде пузатого усатого сома, и оставляет ее на веранде. — Это решение Хокаге, которое я не считаю ошибочным. Мэйко закрывает глаза и отворачивается, опирается обеими ладонями на стол и пытается унять гнев. В Суне она никак не сможет проследить за тем, что с Акеми, у нее там никого нет. Как ей туда отпустить внучку? Как отпустить единственную дочь Кагуи? — Акеми очень сложно обидеть, — тихо говорит Амен, касаясь ее плеча своей широкой горячей ладонью. — Я верю в нее так, как вы верили в Кагую. И Кагуя мертва, хочет огрызнуться Мэйко, но молчит. Этот бой она проиграла, и провожая внучку в Суну, она надеется, что если кто и ошибается, то это, как всегда, именно она.