Вечные дети

Дэна никто не встречал и не ждал, разве только комендантша общаги, которая напомнила, что съехать надо через неделю. Дэн кивнул и потащился к себе. Ему хотелось просто упасть на кровать, тем более, что вещи разбирать было глупо. Еще по дороге Дэну написала мама, уточняя, как дела, и сообщая, что квартиру она нашла, и на первый месяц, как обещали, они с отцом помогут. Потому Дэн не позволил себе пялиться в потолок — он начал новые сборы. Хотя вовсе не хотел уезжать на съемную квартиру, не хотел обрывать эту ниточку… к Леше. В общаге тот все еще имел шанс найти Дэна. Это было идиотизмом, конечно: Дэн ведь мог просто разблокировать его телефон, мог написать так много! Дэн не пускал себя ни в боль, ни в злость, но когда вещи закончились, а за окном стемнело, открыл их с Лешкой чат. Прочитал свое последнее сообщение, полученное теперь и Лешкой, а потом отмотал беседу вверх. Они мало писали друг другу, большой нужды не было. Но там были бесконечные «скучаю» Леши, какие-то их шутливые споры и несколько фотографий. Дэн выводил каждую на полный экран, изучал, а потом удалял. Лучше всего было просто забыть. Не ждать, не мучиться. Отпустить. Дэн решил удалить даже весь чат, но не смог. Он отбросил телефон и отвернулся к стене. Дэн скучал отчаянно и так же отчаянно помнил. Горячее дыхание и теплые руки, как тесно спать вдвоем на узкой кровати — как это восхитительно. Как Лешка обнимал, забираясь дыханием в волосы, целуя в шею. Невозможно было представить, как жить без этого. Необходимо было забыть, как это было. Дэн переехал в первый же возможный день, до того в бешеном темпе завершая все дела. Библиотека, отдел ординатуры, второй отдел, больничные кадры — Дэн метался между ними, успев прихватить зависшее воскресное дежурство еще под чужой фамилией. Он пытался заставить свою жизнь течь снова. Такой, какой он представлял ее себе до этого лета. Прекрасного, но обернувшегося дикой болью. Сентябрьский график дежурств пестрел фамилией Дэна, кое-где приписанной второй, что означало проданные ему дежурства старших. Это никого особо не удивило — Дэн всегда дежурил так много, как только ему разрешили. И теперь Дэн почти жил в больнице, задерживаясь, вписываясь во все, что только можно. В больнице он забывался, а в чужой, съемной квартире, сходил с ума. Иногда читая старый чат, иногда просто тоскливо глядя вокруг. Работа спасала — она изматывала иногда настолько, что Дэн просто засыпал. И сны ему не снились.

***

Первую неделю Лешка прожил словно в тумане, он не желал осознавать и жил так, словно Дэн вот-вот позвонит или напишет. Вспомнит, соскучится, решит хотя бы поговорить. Повинуясь странному наитию, из лагеря Волк вернулся не в их с Гошей квартиру, а домой — к отцу. Словно это могло что-то изменить. Словно можно было вернуться в детство и жить так, словно Дэна никогда и не было. Волк в общем-то держался, не пугал отца, старался улыбаться ему и Алисе, которая на неделе к ним переехала. Это было хорошо и даже отвлекло от Дэна, Волк помогал собирать и переносить вещи в машину, разгружал и загружал — сам отговорил отца с Алисой от газели и сделал три самостоятельных ходки, уговорив отца, что последнюю погрузит и привезет один. Отец вопросил только: — Ты правда этого хочешь? Он уже знал, что Лешка и Дэн расстались. Лешка странно не сумел сказать, обозначить отцу, что все немного не так, зато окончательно понял его про Алису. Отец так сомневался, что она согласится… Оттого и молчал. — Да, — ответил ему Волк твердо и улыбнулся самой своей красивой улыбкой. Отец кивнул, а Алиса вздохнула, она не хотела отпускать, Волк видел, и его это грело, пусть он хотел поехать. А отец поймал ее за руку, останавливая от уговоров. Все они были молодцы, Волк чувствовал их любовь, но от нее становилась лишь яснее нелюбвь Дэна — и делалось только хуже. В один из вечеров, когда Женька не остался у Гоши, он пришел к Волку в комнату. Постучал, а потом просто улегся рядом, протягивая Волку сигареты. Они покурили в потолок, а потом Женька затушил сигарету и повернулся к Волку всем корпусом. — Я с тобой, — сказал он и странно попал, вырвал Волка из его оцепенения. И Волк заговорил. Он вывалил на Женьку все, захлебываясь и теряя дыхание, снова и снова закуривая, заполняя комнату клубами дыма, как причудливой формой тумана. Так Женька стал первым, кому Волк рассказал правду. Было больно, но в итоге стало как-то легче держаться, и после к Гоше Волк приперся сам. Волк и не думал, что может так долго переживать, помнить — он хранил Дэна в сердце, как самое заветное свое сокровище. И все ждал. Он даже стал ставить свечу на окно, словно странный ритуал… «Десять лет в ожиданьи прошло, Ты в пути, ты все ближе ко мне. Чтоб в пути тебе было светло, Я свечу оставляю в окне». Песни в плэйлисте Волка сменились, и теперь все, как одна, были щемяще тоскливыми. Волк грустил в полную силу наедине с собой, но старался просто жить. Он выучил их с Дэном переписку с точностью до слова и мог бы цитировать, воспроизвести ее всю от самого начала до самого… конца. Наизусть. Это была очень грустная пьеса, в которой до самого последнего сообщения ничто не предвещало беды. Волк перекинул фотки Дэна на ноут, и знал, что расстаться с ними не сможет. Пока. Волка не столько утомляли дела, сколько моменты, когда их не было. Ему было невыносимо с собой, но у него в голове зрел план. Волк все чаще говорил сам с собой: — Кончай киснуть, чудовище! — призывал он себя. Но чудовище внутри него кисло и серчало, тосковало, стенало и выло. Волк не спал до утра, а потом с трудом просыпался, а со дня на день должна была начаться учеба. И Волк решился: он устал мучиться и пересмотрел свое странное решение… Раз эта стратегия не сработала, Волк придумал новую: он хотел жить дальше и не ждать. Перестал, как придурок, жечь свечки дотла и чадить окно. Он решил забывать и вернулся к Гоше. Вещи ему не нужно было переносить: у него и там, и там всего было в достатке. Женька сначала смутился, словно ждал, что Волк запретит ему приходить и оставаться, но Волк о том и не думал. Гоша с Женькой любили друг друга неприкрыто и явно. Не таясь от Волка. Он и радовался, и злился одновременно: слушал стоны за стенкой и давил ругательства зная, что не прав. Но сделать что-то было трудно: решить оказалось проще, чем исполнить. Волк знал: трахаться с кем-то из знакомых, представляя Дэна — полное дерьмо. Он бы себе не простил. И решил пойти по пути наименьшего сопротивления: стал ходить по барам один, без Гоши. Волк легко знакомился и как нечего делать получил приглашение на «чай». И не поехал. Как, склеив пацана, так похожего на Дэна, совершенно случайно, раздумал тащить его в сортир. Все это был жалкий суррогат, потому что Дэн поселился внутри прочно, и место его там вовсе не пустовало — полнилось им и воспоминаниями. Волк вышел на учебу и даже пытался что-то слушать, что-то запоминать. Вот только от новой гитары он почти отказался, хотя старая умерла под дождем. Отец выбрал и подарил все равно, и разбить ее Волк не сумел. Инструмент был ни при чем и пылился в углу оставленной Волком комнаты в отцовской квартире. Волку не игралось. И танцевать он тоже перестал, сослался на спину. Та и правда болела. Теперь почти постоянно. Волк ее игнорировал, просто привыкая к боли. Он хотел бы жить так, словно ничего не чувствует, но он чувствовал. И медленно смирялся с тем, что Дэн изнутри не исчезнет. Он останется. Волк вспоминал и прокручивать в голове самое начало их с Дэном отношений. И свои обещания ему. Свои тогдашние решения. Волк злился на себя, но так странно те решения не казались глупыми и безумными. Пусть Дэн не любил и не выбирал Волка, но Волк ведь обещал быть его рыцарем. И уже снова был согласен почти на любое качество. Лишь бы рядом с Дэном. Лишь бы видеть его хоть иногда. Может даже его счастье… с кем-то другим. Эти мысли успокаивали и замедляли. Пленяли и заполняли собой все пространство. Волк даже съездил в общежитие Дэна, но ему сказали, что тот съехал. И надежда, что уже забрезжила внутри — погасла. А обида все же взошла: Дэн не оставил и шанса исполнить обещанное. Волк не замечал, как теряет аппетит и сон, но все равно ходил в универ, все больше игнорируя боль. Не понимая, как охает. Ему нужно было решиться, кажется… Обида сменилась совсем уж глухой тоской. Волку не хотелось ничего. Приходила Галя. Уговаривала, умоляла. Волк не сказал ей, что не будет танцевать никогда, пожалел, зато во всю валил все на спину. Четвертая неделя текла глупо и беспросветно, хотя держался Волк все лучше: общался с однокурсниками, шутил, в общем, был молодцом. Сжимал себя в кулаке и играл в повседневность, как в игру, выстраивал свою оболочку, заставлял себя действовать, а его чувства бродили внутри, как голодные одичавшие звери. Но в жизни им места не было. И они сворачивались в бараний рог, рисовали внутри петли, стягивая внутренности в тугой узел. Все заполняя. Волк терпел боль и не жаловался. Больше всего его пугало, что отец заметит и позовет врача. Теперь Волк не любил их больше, чем раньше. Он не заметил и не понял, когда боль из фантомной сделалась настоящей. Просто каждый день был по сути нестерпимым, и Волк вовсе не хотел в новый. Это было глубоко внутри, за гранью сознания, но организм его послушный этим мыслям… заявлял о себе все громче, а Волк все молчал, точно зная: все кажется. Но в один из дней, когда Волк уже погрузил себя в метро после занятий, стало хуже. И иначе. У него внятно, хоть и как-то тягуче, заболел живот. И по какой-то причине игнорировать это оказалось труднее, чем спину обычно. Хоть Волк и пытался. Он добрался до отцовского дома: у них планировался семейный ужин. Женька принужденный в некоторые дни ночевать у отца и Алисы, всегда звал Гошу, а тот странно смущался ходить без Волка, и тот с новой своей покорностью — соглашался. И теперь вошел в квартиру не то, чтобы превозмогая, но уже не в силах отвлечься и забыть об этой новой боли. Начавшись в солнечном сплетении, она сползла ниже, загнездилась внизу живота справа, стала не сильнее, но будто настойчивей. Первой всполошилась Алиса: отец еще был на работе, Гоша ехал с пар, а Женька усиленно успевал домашку, чтобы потом не отрываться от Гоши. Волк покорно позволил пощупать свой лоб, померить температуру, выпил лекарство даже, а потом закрыл глаза. Алиса бы никогда не смогла сказать, что ей во всем этом не понравилось больше обычного, но похоже — все. Она никогда прежде не лечила Волка, но все же… Он был так покладист и сговорчив, так тих. — Алеша, что? — Алиса сознавала, что голос ее жутковато дрожит, но Волк лишь приоткрыл глаза и заявил твердо, но едва слышно: — Порядок, сейчас пройдет. Психосоматика, — Волк поднапрягся и все же сформулировал свою мысль, хотя от боли кружилась голова, и такой психосоматики у него еще не бывало. Алиса не поверила, пусть не материнское, но сердце явно что-то ей подсказывало, и общий их чат наполнился ее тревогой, но Волк его не читал. На фоне боли его мысли о Дэне становились все четче, оформленее, обращаясь то фантазиями, то воспоминаниями. И когда в них прорвался голос Алисы: — Я вызываю скорую. Волк сумел возразить, но совершенно неубедительно. — Нет… Никаких больниц, никаких врачей. Никуда я не поеду! «Лучше сдохнуть,» — это Волк знал наверняка. Женька давно бросил домашку и стоически сносил недовольство Волка, оставаясь рядом и то и дело меняя холодную повязку на его лбу, которую Алиса приносила из ванны снова и снова. Общий чат пестрел обсуждениями, последнее сообщение было от дяди Мити: «Спокойно. Я знаю, как его убедить!» Гоша ничего такого не знал: они медленно падали в эту пучину, после отъезда Дениса. Резкого, обидного, внезапного, такого очевидно обусловленного чем-то, чего они не знали, а Денис не потрудился объяснить. И Гоша мчался с пар, почти сбивая людей по пути. К этому времени Волк мучился уже несколько часов, упорно отказываясь от врачей и, прости господи, скорой. Митя не писал больше в чат, он звонил, используя все свои связи, и не сомневался уже ни в чем. Митя видел приотлично — его сын не хотел жить. Нет, он не жаждал умереть, но все же… Митя готов был сделать все, чтобы изменить это. Никогда еще Лешка не влюблялся так — не любил. Словно с каждым днем все больше. Он держался великолепно, но Митя знал сына так долго — всю его жизнь, что читал без всяких слов — по глазам. И не Митя, но Дмитрий Алексеевич, выбил место в нужной больнице, узнал все насчет нужного врача и вызвал частную скорую сам, и тогда написал одной Алисе: «Я все устроил, скоро приедет скорая. Ни в чем не сомневайся, я встречу вас там. Я разрешил скорой забрать Лешку любой ценой, просто не мешай. Верь мне. И езжай с ним. Люблю.» Гоша подлетел к подъезду, когда Волка уже погружали в фургон: то ли тот был уже так плох, то ли сработало «убеждение». Алиса серьезная и бледная стояла тут же, как и Женя — еще более бледный. — Аппендицит, — прошептала Алиса, а после назвала номер больницы и вспорхнула в кузов. Двери скорой захлопнулись, машина понеслась прочь, включив мигалку и даже сирену, а Гоша с Женей остались у подъезда. — Ты понимаешь что-то? — спросил Гоша, и Женька на удивление кивнул. — Есть один доктор, которого он допустит… — Денис — терапевт! Он не оперирует! — Гоша повысил голос. — Но больница… Это должна быть та самая больница, — убежденно ответил Женя. — Лагерь ведь с ней сотрудничает, Волк просто никогда не спрашивал и не хотел… Он ведь… злится. И правильно! Но… Гоша вдохнул и выдохнул, и поймал Женину руку. — Поедем за ними, — неожиданно сказал Женька. Гоша кивнул, притянул Женьку к себе и быстро поцеловал в макушку, а потом потянул обратно к метро. А Женька словно забыл, что не выносит его лишь немного меньше, чем больницы. Волк чувствовал себя зверем в клетке. Его даже привязали к носилкам, а сопротивляться не хватало сил. Волк тихо рычал сквозь стиснутые от боли зубы и смотрел на Алису с отчаянной злостью, словно она тоже предавала его. — Поворачивайте, — повторял Волк, едва ворочая языком, теряя буквы. Сознание отреагировало на угрозу и оставалось ясным и четким, но боль от этого стала лишь сильнее. Лешка начал скрипеть зубами, но скинуть руку Алисы не смог. Когда его выкатили из машины, Волк увидел над собой лицо отца. Тот был бледен, но собран, он притормозил медперсонал жестом и склонился к Лешке, шепча ему в лицо и глядя в глаза: — Я знаю, ты сердишься. Прости, но… Так надо. Я обещаю, что после операции я заберу тебя домой. Сразу, как отойдет наркоз. Если только… ты захочешь. Я клянусь, Волчок… Отец был серьезным до оскомины, а голос его звучал настойчиво, но так ласково. И когда отец вспомнил это детское прозвище, Волк почти поверил. Это не сняло страх, но отказаться, не справиться он как бы… уже не мог? Хотя, если честно, жить не очень-то хотелось. Волк чуть кивнул, рассмотрел Алису и даже устыдился своей злости, зато чуть сжал ее пальцы, которыми она снова нашла его ладонь. Волк как мог запрокинул голову, не желая видеть, как его ввезут в очередной Могильник, зато смотрел, как папа обнимает Алису. И это было хорошо. Они уже оказались в приемном покое, и к ним спешил врач, Волк посмотрел на него недобро и недоверчиво, и тогда Митя шепнул: — Он придет. Волк не то чтобы поверил, но замер в очередном совершенном, болезненном ожидании.