Сердце моё

— Вы всё-таки пустили меня к нему. Почему было не сделать этого раньше? — зло от отчаяния усмехается Толя, лёжа на операционном столе. Он неотрывно смотрит на Костю, повернув голову набок, и пытается дышать ровнее, но не получается. На груди выбрит ровный квадрат, там пройдет разрез. Вокруг все говорят вполголоса. И он вдруг с неотвратимой ясностью понимает, что именно сейчас происходит. Он пытается вдохнуть весь мир в последний раз, запомнить каждое мгновение уходящей жизни — но в этой операционной нечего запоминать. Поэтому он смотрит на Костю — и вдруг начинает задыхаться. Врачи переглядываются. Больше всего сейчас они ждут, что он скажет «нет», может быть, даже закричит, соскочит со стола, разметав всё вокруг — они не только простят его, но, наверно, даже будут благодарны. — Можно мне взять его за руку? Я дотянусь, — хрипит он вместо того короткого слова, что все так ждут. — Можно, — говорят ему. Толя берёт безвольные прохладные пальцы и сплетает их со своими. Слёзы текут из глаз, но он их не замечает. Пути назад нет. — Я готов, — говорит он и закрывает глаза, понимая, что закрывает их навсегда. Через пару дней глаза открывает Костя. Сердце приживается отлично — за те несколько минут, что его переносили с одного стола на другой, кислородного голодания не успело произойти. Даже кровь ещё не успела остыть. Все врачи знают, что кислородное голодание — главная проблема донорских органов, и втайне наблюдают за происходящим чудом, которое ещё предстоит подвергнуть тщательному исследованию как единственный подобный прецедент. Спустя время Костя, сидя в мягком кресле в своей палате, включает телефон, который ему отдают врачи. Аппарат едва не разрывает от сообщений о пропущенных вызовах и от смсок. Костя листает их, понимая, что сейчас нет сил все их прочесть. Среди других — сообщение от Максимова. Костя открывает его и хмурится. Он набирает номер, но телефон недоступен. Костино лицо приобретает скучающее выражение с оттенком то ли боли, то ли презрения. — Вот так ты, значит? — шепчет он едва слышно. — Я тебя из грязи вытащил, значит… будущим обеспечил, сердце тебе своё отдал, а ты… На этой фразе у него почему-то колет в сердце, и Костя, потемнев глазами на миг, выдыхает и твердо решает больше не думать о предательстве. Ему сейчас только до себя. Через месяц Костя уже сидит в своём кабинете, хотя разрез на груди ещё не зажил. Он исправно пьёт все таблетки, сам удивляясь на себя, ходит плавнее обычного и методично разгребает всё, что накопилось за этот месяц. Подвязывает то, что развязалось; выдавливает тех, кто, воспользовавшись его болезнью, попытался пошатнуть его положение. Милует и наказывает, как привык; творит, как всегда хотел. Он отчаянно пытается не думать о Толиной выходке, но всё чаще ему кажется, что ему не заменили сердце, а отрезали руку — не думать просто не получается. Толя бросил всё так стремительно, даже не передав дел, как будто всю жизнь мечтал вырваться от него, от Кости. «Наверно, мечтал» — мрачно думает Эрнст и вгрызается в очередной документ, «это я оказался наивным идиотом». Толины проекты теперь ведут другие люди — ведут, может быть, даже лучше, чем вёл бы он. Но что-то неуловимо тянет в груди — Костя уверен, что это последствия операции. Шов ведь ещё не зажил. Через полгода ему начинают осторожно отменять иммунодепрессанты. Рисков отторжения будто бы вообще больше нет. — У Вас такие анализы, как будто Вы родились с этим сердцем. Поздравляем, — улыбается молоденькая медсестра, которая совсем не знает подробностей: её задача только лишь отдать ему документ. Костя пробегает таблицы глазами — они мало о чем ему говорят, тем более, что взгляд постоянно сворачивает в глубокое декольте девушки. — Спасибо, — хмыкает Костя, про себя жалея о том, что не может пока заняться физическими нагрузками с ней, и подмигивает. Девушка тает и краснеет, Костя доволен. Костя понемногу возвращается к своей обычной жизни, и даже к тем физическим нагрузкам, о которых тосковал: медсестричка как исполнитель документа не забыла указать на листах свой номер телефона. Эта связь не несет никаких обязательств, он даже забывает иногда, как ее зовут: то ли Камилла, то ли Карина. С мужчинами он с момента операции не проводил ни одной ночи — он не очень понимает, почему, но для себя объясняет это тем, что, по-видимому, предыдущий владелец сердца, которое стучит теперь в его груди, на свой пол не западал — а может и вовсе жил затворником, потому что полюбить он теперь никого не может. Себя, наверно, да, любит, даже больше прежнего — а остальных вот никак. — Карина, — мурлыкает он как-то в постели, гладя её по спине. — Ты можешь мне кое-что рассказать? — М-м? — отзывается его любовница, которая на самом деле всё-таки Камилла, но это всё для неё мелочи в постели с таким человеком. — Я вот, знаешь, с другим сердцем так изменился, даже сам себя иногда не узнаю. Ты узнаешь для меня к следующей встрече, кто донором был? Ну, просто интересно, — он целует её в губы, слегка прикусывая. — Узнаю, — шепчет Камилла, жадно впиваясь в его губы в ответ. — Кость, там ерунда какая-то, — виновато, почти жалобно говорит Камилла, когда они встречаются снова. — Не понимаю, обычно такие вещи не засекречивают для сотрудников, у меня все доступы есть, честно. Впервые такое вижу… — она надувает губки. Костя хмурится. Он не любит, когда ему ограничивают доступ к информации. — В чём может быть причина? — цедит он сквозь зубы так, что Камилла пугается. — Я не знаю, — испуганно поднимает она брови. Костя, подумав пару секунд, меняет гнев на милость. — Иди в душ. Мне надо пока кое-что найти.