Бес памяти

— Константин Львович, Вы слышите нас? — вновь нарушается молчание после этого забытья. Голос теперь уже другой, мужской, но такой же мягкий. — Толя здесь? — вместо ответа хрипит Костя. — Мы пока не можем пустить к Вам посетителей, — мягко отвечают ему. — Вы позволите задать Вам несколько вопросов? — Задавайте, — криво усмехается Костя. — Какой сейчас год, месяц, число? — говорит ещё один голос. Видимо, людей в помещении довольно много. — Вы что, все с ума посходили, что ли? — непонимающе переспрашивает он в ответ. — В календарь не судьба посмотреть? — Просим простить нас за глупые вопросы, это не наше желание, — отвечает первый голос. — У Вас черепно-мозговая травма, нам необходимо задать Вам вопросы по протоколу. — Протокол, — хмыкает Костя. — Ну, от первого марта, от звонка из Москвы — трое суток я был в отключке, не знаю, считались ли сутки после первого пробуждения… значит, сегодня пятое марта. Или шестое. Карандаши шуршат о бумагу. — Какого года? — продолжает тот же голос. — Как — какого? Девяносто пятого от Рождества Христова. От Сотворения мира… задумывается он на пару секунд, складывая даты, — 7503й, если я правильно посчитал спросонья. Достаточно полный ответ на вопрос? — иронизирует он. — Впечатляюще полный, — сдержанно говорит первый голос. — Спасибо. — Обращайтесь, — бурчит Костя. — И кстати, пока вы допрос не продолжили, — вдруг говорит он. — Что у меня с голосом? Тоже последствия травмы? — Возможно, — уклончиво отвечают ему. — Мы можем продолжить? — Да, — коротко отвечает он. — Сколько Вам лет? — задают ему вопрос. — Тридцать четыре, — скучающим тоном отвечает Костя. В воздухе повисает такая тишина, что кто-то очень торопливо задаёт следующий вопрос, чтобы её заполнить. — Вы упомянули звонок от первого марта 1995 года. Вы помните, что это был за звонок? — Лучше бы не помнил, — морщится Константин. К счастью, ответ всех удовлетворяет, и дальше его не расспрашивают, пошуршав карандашами и пошептавшись. — Этот звонок — последнее, что Вы помните? — спрашивает ещё один голос. «Сколько же вас тут», думает Костя. — Не совсем, — отвечает он вслух. — Я… положил трубку, вышел из телефонной кабинки… чуть не упал, ноги подкашивались от таких новостей, сами понимаете. Толя, Толя Максимов меня обнял, сказал, что всегда будет рядом. Потом только звон стекла… погодите, — вдруг вздрагивает он всем телом, сложив события. — Толя в порядке вообще? Жив? А то может вы его поэтому ко мне… не пускаете? — он со страхом сжимает губы так, что они белеют. — Успокойтесь, пожалуйста, — просит его кто-то. — Он в порядке, и как только Вам станет немного легче, он обязательно придёт. — А вы не думали, что мне сразу станет легче, если ко мне хоть кто-нибудь придёт, кого я знаю? — сипло рявкает Костя. — Что я лежу в темноте, один, нихера не понимаю и отвечаю на тупые вопросы, от которых мне кажется, что я с ума сошёл? Ладно, хоть Аню пустите, раз она видеть меня хотела… — он тяжело дышит, такой эмоциональный монолог даётся ему с трудом. — Аня — это… — начинает кто-то, но его явно одёргивают. — …Ваша супруга, — заканчивает смущённо тот же голос после паузы. — Кто ж ещё, как не супруга. Анна Силюнас. Мы, конечно, не расписаны, но другой пока не завёл, — сочится ядом Костя. — Простите, последний вопрос. А кем Вы работаете? — говорит ещё один голос. — Ой, да кем только не! — восклицает он, внезапно воодушевившись. — Программу свою делаю, организую много что, снимаю понемногу, на телеке верчусь, в общем, как могу. Но собирался уйти оттуда… хотя теперь, кажется, уйти можно только в окно, верно? И то блять, если найду, как его открыть, — Костю вдруг начинает трясти. Кто-то в углу давится воздухом и начинает кашлять. На него шикают, и для Кости снова наступает забвение, больше похожее на небытие. — Главное — запомните, его нельзя сильно травмировать, минимум информации, — дают Максимову последние наставления перед встречей, описав полную картину происходящего, о которой Костя совершенно не в курсе. — Минимум! — Как вы себе это представляете?! — сипит Толя на высоких тонах, ломая руки. — Как?! — Он очень Вас ждёт. Мы не можем больше откладывать! — умоляют его. — Если что-то пойдёт не так, рядом кнопка вызова, мы поможем… пожалуйста! Очень большая надежда на Вас! Вся надежда! — Хорошо, — кивает Толя, выдыхая. Он пытается собраться, но весь дрожит. — Хорошо. Толя заходит на цыпочках, ещё более бесшумный, чем обычно, и садится на край постели. Ему сейчас даже ещё страшнее, чем когда ему позвонили с Канала и рассказали срывающимся голосом про ДТП. Про вот эту вот разбитую голову, которая сейчас перед ним, вот, перевязанная и зафиксированная, на целом — ни единой царапины — теле. Про то, что всё могло закончиться там, на скользкой зимней дороге, но не закончилось. Вышибло этим ударом только одно — память. Всю его жизнь, всю ИХ жизнь, все злоключения и победы, все потери, которые они пережили вместе. Этому Косте, выжившему после удара, снова тридцать четыре. И он, не зная этого ничего, ждёт, когда к нему придёт его друг и расскажет обо всём, что случилось. А как он может рассказать, если ему фактически запретили говорить? Максимов, словно во сне, берёт Костину бледную ладонь в свою и прижимает к губам. — Толя… Толенька, — шепчет Костя, ощутив колючее касание на своих пальцах. — Я здесь, я с тобой, — шепчет Толя, зажмурившись. Наступает долгая тёплая тишина. Костя улыбается слабо и начинает дышать чаще. — Толька… Толь… — вдруг прорывает его всем тем, что он категорически не собирался обсуждать с врачами, всё для себя поняв и решив заранее. — Толька, не бросай меня, Толь, я ж теперь никому нахер не нужен буду, ну? Такой… не нужен никому, Толь… я столько всего хотел, а теперь… Толя, ты пообещал быть рядом, что бы ни случилось, ты пообещал, — Костя начинает шмыгать носом, и пальцы, которые Толя всё ещё прижимает к губам, холодеют и дрожат. — Кость, я рядом, и буду рядом, — сначала не понимает Максимов: в голове не складывается, о чём тот говорит. — Какой это — «такой»? Кость, успокойся, пожалуйста, — хватает он друга за другую руку, мечущуюся по простыням. — Я здесь. Я с тобой, с тобой, — повторяет он в попытках успокоить, но получается почти умоляюще. — Будешь мне книжки читать? — вдруг выдыхает Костя, отчаянно и горько улыбаясь. — Научишь меня всему, Толь? Всему — заново. Толь, не молчи, пожалуйста, — дрожит Костя. Толя молчит, потому что всё ещё не понимает, о чём тот говорит, и косится на кнопку вызова помощи. Но сейчас, чувствует он, нельзя её нажимать, это они должны пройти только вдвоём. — Костя… родной мой. Может быть, я чего-то не знаю? Или не понимаю? — прижимает он к груди цепляющиеся за него руки. — Расскажи мне, о чём ты, я правда не понимаю, — истово говорит Толя. — Чего ты не понимаешь? — горько и почти зло говорит тот, и холодные руки сжимаются в кулаки. — Что я ослеп? Что кино, мать его, визуальное искусство, а мне его теперь нечем ни делать, ни даже смотреть? Толя, ты. ты чего, тоже с ума сошёл, вы все за эти пять дней посходили с ума, да?! — рявкает он. Толя медленно выдыхает — он, наконец, понял, в чём причина истерики, и от сердца отлегло. — Кость… ну кто тебе такую глупость сказал? Я даже повторять не хочу, какие ты страшные вещи говоришь, — и вместо леденящего душу повтора он дважды касается губами повязки на глазах. — У тебя же сотрясение сильное, тебе нельзя пока на свет смотреть, Кость… ну что ты меня так пугаешь. Если бы… нет, я правда не хочу об этом даже говорить, — хмурится он и выпрямляется. — Я с тобой, что бы ни случилось, — почти холодно заканчивает он, цепляя интонацию уже из следующей фразы, — а с врачами я поговорю, почему они тебя вообще об этом не предупредили. Руки, вцепившиеся в Максимовскую рубашку, разжимаются и теплеют. — Толь… Толь, что, правда? — почти беззвучно говорит Костя. — То есть, я не ослеп? — Правда, — с нервным тёплым смешком отвечает тот. — Всё в порядке у тебя с глазами, ну честное слово, Кость. И чем меньше сейчас будешь волноваться, тем быстрее всё пройдёт и повязку снимут, — почти назидательно добавляет он, целуя оттаявшие пальцы. — Толь… ты знаешь, теперь мне вообще больше ничего не страшно, — резюмирует Эрнст после долгого молчания и расплывается в улыбке, — главное, что ты рядом, и что я буду видеть… тебя… и всех. Работать смогу, значит. Что-то ещё в этой жизни успею. Мне правда ничего теперь не страшно, Толь! Толя закусывает губу. Эрнст этого не видит, но считывает по возросшему напряжению. Ему хочется обо всём расспросить прямо сейчас, но он обессиленно роняет руки, потратив весь небольшой ресурс на страх и внезапное от него избавление. — Ты устал, — почти утвердительно говорит Толя, целуя его в лоб, в небольшую полоску, свободную от бинтов. — Давай пока на сегодня всё… ну, чтоб тебе не навредить. Нельзя пока много. — Давай, — одними губами говорит Костя. — Выздоравливай, — шепчет Толя и скрывается за дверью, на пороге уже сжимая руки в кулаки, чтоб высказать всё врачам. Расспросить-то обо всём расспросили, а вот рассказать пациенту не удосужились даже того, о чем нужно было сообщить в первую очередь.