Бес памяти

Первого марта в Каннах тепло и солнечно. Тёплый ветер треплет волосы. Костя откидывает их с лица ладонью, стараясь не портить причёску: он весь день под камерой, и почему-то в этом тёплом светлом мире бесконечно рассказывает камере про смерть. Он понимает, почему про смерть, только когда приходит звонок из Москвы. Мир вдруг разбивается на осколки с надрывным звоном. Целое и до сих пор не тронутое всегда разбивается со звоном и хрустом, скрежетом, похожим на крик. Костя делает несколько шагов на негнущихся ногах, положив трубку на аппарат и тихо затворив стеклянную дверцу за собой. Он окидывает стекло взглядом — почему-то оно осталось нетронутым, хотя ему показалось, что кто-то кинул в него камнем, попав ему в затылок и разбив стекло на тысячу кусочков. Но стекло цело. А он — нет. И в ушах всё ещё гремит этот плачущий звук. В холле, рядом с кабинкой телефона, ждёт Толя. Костя делает шаг к нему, второй — и тот, чуть помедлив, но не упустив важного момента, бросается к нему и подхватывает под руки, не говоря ни слова. Костя благодарен ему сейчас за это молчание и кладёт ему голову на плечо, уколовшись чисто выбритой щекой о чёрную короткую бороду. Слёз нет, и перед глазами темно. Молчание становится слишком долгим, оно стекается со всех сторон и сковывает льдом. Оба это чувствуют. — Я рядом, — говорит Максимов; осторожно, едва касаясь, гладя друга по затылку. — Что бы ни случилось, я рядом. — Владьку… убили, — говорит Костя, едва шевеля отяжелевшими как свинец губами, и зажмуривается. Звон битого стекла вдруг взрывается в голове с новой силой, наполняя всё его существо. Костя приходит в себя в полной темноте. Последнее, что он помнит — звон осколков. Ощущение, что он всё ещё продолжает звучать. «Владька», — взрывается в голове мысль, пронзая мозг нестерпимой болью. Костя пытается пошевелить головой и понимает, что не может. Выпростав руку, которая ощущается почти как чужая, он тянется к своему лицу и наталкивается пальцами на пробковый воротник, фиксирующий шею. Пальцы двигаются выше по щеке и доходят до плотной повязки, закрывающей оба глаза. Сердце пропускает удар. Костя всё понимает и хрипло, не своим голосом, воет — что есть силы. Он не знает, сделал ли он это с собой сам, или помог кто-то другой, но знает теперь, что будущего больше нет. Ведь он сначала лишился самого дорогого на свете человека, а теперь — способности видеть белый свет. Кто-то рядом кричит, называя его почему-то по имени и отчеству; кто-то хватает его за руку, которой он держится за перебинтованную голову и царапает слабыми пальцами бинт. — Успокоительного ему! — в хоре голосов, перекрытых собственным рёвом, вдруг различает Костя, и очень скоро проваливается в беспамятство снова. Когда сознание возвращается, вокруг снова темнота. Костя лежит внутри неё, слушая собственное дыхание. Звона битого стекла больше нет, зато есть осознания, приобретённые за предыдущее пробуждение: что он, по-видимому, в больнице после какой-то травмы, и что эта травма стоила ему зрения. Если бы он остался без ноги или без руки, всё было бы гораздо проще. Но конечности на месте, а вокруг — только темнота, стерильно пахнущая больницей. У Кости перехватывает дыхание, он разлепляет губы и шумно хватает ими воздух. — Константин Львович, Вы слышите меня? — раздаётся рядом тихий незнакомый женский голос. — Да, — выдыхает скрипуче Константин, сам пугается своего голоса и прокашливается слегка. — А чего так официально? — вяло язвит он, больше для проверки того, насколько хорошо прокашлялся, чем для получения ответа. Но голос остаётся таким же. — Так положено, — после недолгого молчания отвечает тот же голос. Костя молчит. Положено так положено, ему теперь уже всё равно. — Влада… похоронили уже? — спрашивает он хрипло, помолчав. — Кого Вы имеете в виду? — настороженно спрашивает тот же голос. — Листьева, — цедит сквозь зубы Костя. В каком же безвоздушном пространстве находится эта больничка, если персонал переспрашивает «какого именно Влада» — про одного из самых известных сейчас в России людей? По бумаге начинает шуршать карандаш. — Давно уже, — тихо и не вполне уверенно говорит женский голос. — Сколько я был в отключке? — настолько раздражённо, насколько позволяют силы, спрашивает он. — Четверо суток с момента аварии, — отвечают ему сразу на два вопроса — заданный и незаданный. — Значит, не так и давно. Немного совсем опоздал. Хотя… — тяжело вздыхает он, понимая, что никто бы его сейчас в таком состоянии не пустил попрощаться с другом, даже очнись он на пару дней раньше. Карандаш шуршит ещё активнее. Костю раздражает этот звук и всё происходящее, он злится и морщится. — Кто-нибудь хотел меня увидеть? — переводит он тему. — Супруга… дети… — тихо роняет женский голос. — Анька? — удивляется Костя. — И дочь, которой ещё года нет? Вы с ума сошли, — хохотнув, он тут же скрипит зубами от боли и тонко подвывает. — Константин Львович, Вам нельзя сейчас волноваться, — тёплая рука ложится ему на плечо, осаживая порыв, и Костя вдруг вспоминает последнее тёплое касание в том бесконечном звоне осколков, который сейчас затих. — Толя, — шепчет он. — Он пообещал, что будет рядом, что бы ни случилось. Он просился ко мне? Хотел меня видеть? — вдруг выплёвывает он горько и отчаянно, больше всего на свете страшась, что женский голос переспросит, кто это такой, что «я буду рядом» так и останется просто словами, что теперь он никому не будет нужен — такой. Наверное, всё это звучит в его голосе, потому что последнее, что он слышит, прежде чем снова отключиться от дозы успокоительного — тихое «Конечно. Мы всё устроим. Не переживайте».