Код их Сердец

      Иша приходила каждый день, как нежный весенний ветерок, проникающий сквозь трещины в ледяной скорлупе отчаяния, которой Джинкс обложила себя, словно защитным коконом из шипов и осколков разбитых надежд. Её шаги, едва слышные на каменных ступенях, были предсказуемым ритмом в хаотичной симфонии жизни Джинкс, но каждый её визит был неожиданным, словно взрыв яркого фейерверка в монотонной серой дымке. Сегодня Иша несла с собой небольшую, украшенную резными узорами коробочку, завтра – пучок полевых цветов, невероятно ярких на фоне безжизненного пейзажа Зауна, а послезавтра – скромную, но тёплую вязаную шапку, словно нежное прикосновение к замёрзшим ушам Джинкс.       Они встречались на крыше, на шершавом, холодном кирпиче, который отдавал прохладой даже в летнюю ночь. Джинкс, закутавшись в поношенный, грубоватый плед, чувствовала, как ночной воздух ласкает её лицо, обдувает взъерошенные волосы. Иша садилась рядом, и их плечи почти касались. Тишина между ними не была пугающей, а скорее, напоминала глубокое, спокойное озеро, отражающее звёздное небо над Зауном. Это была тишина, пропитанная доверием и пониманием, словно мягкое, пушистое одеяло, укрывающее их от грохота фабричных машин, криков жителей и вечного, напряжённого гула города. В этой тишине, под бледным светом луны, Джинкс находила не забвение, а нечто более ценное – мимолётное чувство спокойствия, крошечный островок мира среди бушующего океана её собственных демонов. В её глазах, обычно полных беспокойства и мрачной решимости, появлялось примирение – глубокое, холодное, как зимний лёд, но не разрушающее, а скорее, застывающее в неизменном состоянии. Это была не надежда, а признание бесконечности своей борьбы, и в этом признании – странная, горькая устойчивость.        Что-то в этой маленькой девочке, в её беззаботной улыбке, которая расцветала на лице, словно редкий цветок в заброшенном саду, в её неподдельной доверчивости, в её ясных, словно горное озеро, глазах, пробуждало в Джинкс что-то глубоко запрятанное, давно уснувшее в глубинах её души. Это было чувство привязанности, тёплое и нежное, как солнечный луч, пробивающийся сквозь щели в каменной стене, согревающий озябшее сердце. Не больная зависимость, а настоящая, искренняя привязанность, крепкая, как старинная, выкованная вручную цепь, которую Джинкс, несмотря на все свои внутренние демоны, не решалась разрушить.       С этим чувством пришло и осознание ответственности – тяжёлое, как груда камней на спине, но не непосильное, а скорее, дающее ощущение цели, путеводной звезды в бескрайнем ночном небе. Радость от появления этого светлого чувства, яркого, как искрящийся на солнце алмаз, смешивалась с глубокой, пронзительной болью. Боль от осознания того, что она не может полностью отдаться этому чувству, словно птица, запертая в тесной клетке, что остаётся пленницей своей скорлупы из страхов и травмирующих воспоминаний, холодных, как мартовский ветер. Она боялась привязанности, боялась невыносимой боли потери, как боится огонь мотылёк, но с Ишей всё было иначе. С Ишей она чувствовала себя немного сильнее, немного свободнее, словно бабочка, выбравшаяся из кокона, немного… живой, как будто в её сердце, долгое время скованном льдом равнодушия, наконец-то пробился тонкий, но устойчивый ручеёк тепла, обещая близкую весну.       Их дни на крыше проходили размеренно, как медленное таяние ледяного панциря после долгой, суровой зимы. Солнце, пробиваясь сквозь смог Зауна, оставляло на потрескавшемся кирпиче пятна теплого света, которые медленно ползли по поверхности, подобно живым существам. Иша, буря жизненной энергии, заключенная в безмолвном теле, рассказывала Джинкс о своих приключениях через рисунки, искрящиеся как миллионы звёзд. Её выразительные руки рисовали в воздухе живые картины: резкие взлёты и падения воображаемого птицы, вихревые танцы ветра в поле диких цветов, неуклюжие попытки кошки поймать мышь. Её волосы, словно живые, летали вокруг головы, подчеркивая эмоциональность каждого жеста. Для более точного понимания, она рисовала на песке, тщательно подбирая мелкие камешки для деталей, создавая миниатюрные шедевры — маленькие истории, полные динамики и жизни. Каждый рисунок был завершен с нескрываемой гордостью, затем осторожно прикрывался от ветра её маленькой, худой рукой, словно защищая хрупкую мечту. Даже скупые движения её рук, выразительные и точные, были наполнены энергией и энтузиазмом, ярко контрастируя с застывшей неподвижностью Джинкс, которая наблюдала за ней с такой заинтересованностью, что в её сердце постепенно растоплялся лёд равнодушия. Каждый рисунок, каждый жест был маяком в тёмном мире Джинкс, напоминая ей о красоте и жизни, которые она так упорно пыталась подавить. И каждый законченный шедевр оставлял на песке не просто отпечаток, а следы жизнерадостности Иши, немой, но такой выразительной и яркой, каждый из которых постепенно смывался ветром и дождем, словно хрупкие воспоминания.       Иногда они молча наблюдали за городом, за его мрачными улицами и суетящимися людьми. Джинкс чувствовала на себе взгляд Иши, и это было странно, необычно. Джинкс пыталась отзеркалить это чувство, но часто у неё это не получалось. Они делились едой, которую Джинкс приносила с собой в потрепанной сумке – скудным, но щедрым уловом с ближайшего рынка. Это была простая еда: хлеб, несколько яблок, остатки капусты. Но Джинкс разделяла свою скромную долю с Ишей с особой бережностью, словно держала в руках хрупкое птичье яйцо. Она следила, чтобы Иша хорошо поела, чтобы ни один кусочек не остался нетронутым. Это было странно, это было необычно для Джинкс, жизни которой до недавнего времени были заполнены только острой, неутолимой болью, которая сжимала её сердце холодными, железными руками. Она не помнила, когда в последний раз думала о ком-то, кроме себя.       Когда Иша, усталая от дня, засыпала, прислонившись к плечу Джинкс, легкий вес её маленького тела ощущался как нечто ценное, хрупкое. Джинкс чувствовала не только тепло ребёнка, но и внезапно обнажившуюся собственную хрупкость, свое долгое, изматывающее одиночество, которое тяжелым грузом висело над ней. Это одиночество было глубоким, бездонным колодцем, в который она проваливалась снова и снова. Но в этом мгновении тихого соседства, в легком дыхании Иши, в её беззащитном сне, Джинкс медленно, с болью и трудом, начала понимать, что она не одна. Рядом есть кто-то, кто нуждается в ней, кто принимает её такой, какая она есть, со всеми её шрамами и тенью прошлого. И это понимание, тихое и спокойное, оказалось сильнее всех её страхов. Это было начало её медленного, но уверенного возвращения к жизни, первый нежный росток в заброшенном саду её сердца, первый прозрачный лучик солнца, пробивающийся сквозь тучи отчаяния.       В одну из привычных ночей на крыше, окутанной густым туманом, который стелился по всему городу, создавая атмосферу таинственности, и шумом ветра, весело шуршащего в трещинах старых кирпичей, случилось то, о чем Джинкс боялась и в то же время мечтала. Она сидела на холодном кирпиче, смотря на тусклые звезды, которые пытались пробиться сквозь плотную пелену облаков. В лунном свете она могла увидеть краски ночи — серую палитру, из которой иногда вырывались яркие огоньки, словно воспоминания о чем-то давно забытом.        Джинкс чувствовала привычный ритм шагов, приближающихся по старому кирпичу, и сердце её забилось сильнее, как стрела, натянутая на луке. Она ждала того момента, когда почувствует легкое прикосновение маленьких рук Иши, осторожно охватывающих её шею, словно цветок, стремящийся к теплу. Ожидала привычного теплого прикосновения, когда Иша, уставшая от столь долгого дня, устраивалась рядом, принося с собой уют и мягкий вес, который всегда радовал её.       Но шаги неожиданно остановились. Всё замерло — воздух сгустился от неожиданности, создав тяжёлую атмосферу, словно паутина, которая окутала пространство вокруг. В этой бескрайной тишине, которая внезапно наполнила ночной воздух, Джинкс почувствовала, что что-то неладное. Эта тишина была необычной, не успокаивающей, а тяжелой, насыщенной предчувствием чего-то неизбежного, как тёмные тучи, собирающиеся перед бурей.        — Я… Не знаю, как могу к тебе теперь обращаться, — голос сорвался, прозвучал с трудом, с хрипотцой, словно пробираясь через густой туман, раскалывая ледяную скорлупу её многолетнего безразличия, как ледяной топор сквозь толстый лёд. Слова застревали в горле, превращаясь в хриплые звуки, полные боли. — Но прости меня, сестра…       В этих словах, в этом измученном голосе, изможденном как старый деревянный крест, Джинкс узнала знакомый тембр, забытый глубоко на дне её памяти, засыпанного песком лет и усилий по забытью, по изгнанию. Голос был пропитан глубоким раскаянием, тяжелым, как каменный гроб, горьким презрением к себе, ядовитым, как змеиный яд, и каким-то безнадежным отчаянием, глубоким, как морская бездна. Он пронзал её насквозь, пробираясь до самого основания её существа, задевая забытые нервы, вызывая эхо старых ран, заставил дрожать каждое волокно её бытия.       Джинкс, с остекленевшими глазами, похожими на два кусочка замерзшего стекла, и открытым ртом, словно кукла, у которой кто-то резко дернул за скрытые нитки, медленно обернулась. Её движение было медленным, замедленным, тягучим, как течение медленной, болотной реки, как будто она была под водой, затонувшей в своих собственных воспоминаниях. В её расширенных глазах, похожих на два темных, глубоких колодца, отражался туман ночной крыши, серая пелена, которая обволакивала город, отражалась бледность луны, холодная, как стальной клинок, отражалась глубокая пустота, которая наполняла её бытие все это время, оставляя за собой лишь ледяной след бесчувствия. Но в этой пустоте, как нежный росток сквозь асфальт, затеплился едва уловимый огонёк надежды, бледный, трепетный, огонёк рождавшейся эмоции, неожиданной, нежданной, которая пронзила её застывшее сердце.       — Вай… — шепот, едва слышный, как лепет ветра в высокой траве, вырвался из её губ, шепот, в котором смешались неверие, глубокое, пронзительное, словно удар тока, удивление, слепящее, как вспышка молнии, и глубокое, инстинктивное желание убежать от этой реальности, спрятаться от неё в бесконечном лабиринте своих собственных мыслей. Вай… её сестра, которую она считала утраченной навсегда, потерянной в бескрайнем океане беды, отчаяния и предательства, словно маленький кораблик в бушующей буре.       Вай тут же бросилась к ней, не выдерживая напряжения, которое тянулось вечность, не вынося этого долгого, мучительного ожидания, словно пленница в темнице, сжимая Джинкс в своих объятиях с такой силой, с такой отчаянной нежностью, что у Джинкс закружилась голова. Вай прижимала к себе Джинкс так крепко, будто хотела впитать в себя всю её боль, всю её пустоту, всю её тоску, забрать все её страдания, оставить в своих руках только легкое дыхание, словно хотела согреть озябшее сердце. Для Вай Джинкс была последним живым существом на свете, последней надеждой, последней искрой света, и она цеплялась за нее с отчаянной силой, как тонущий человек за последнюю соломинку, как испуганный ребёнок за руку матери. Это было не просто объятие сестёр, это было воссоединение двух разбитых сердец, двух израненных душ, которые, пройдя через бесконечный океан отчаяния, наконец-то нашли друг друга, найдя спасение в тепле родных объятий.       Слова Вай падали на Джинкс, словно капли дождя на раскалённый песок, каждая из них вызывала жгучую боль и одновременно приносила долгожданное облегчение.       — Прости меня за все, пожалуйста… — шептала Вай, и в её голосе Джинкс услышала раскаяние. — Ещё тогда, я хотела вернуться, но… не смогла. И тогда, в тюрьме… ты спасла меня, я знаю. Но Экко… он слышал в наушнике, что происходит рядом с тобой, и понял, что спасти тебя получится только здесь, в Зауне. Мы не могли найти тебя, Экко сказал… ты словно исчезла… а потом Иша нашла тебя, — Вай замолчала, словно исчерпав свои последние силы.       Джинкс перевела взгляд на Ишу, маленькую девочку, худенькую, словно стебелёк полевого цветка, которая стала для нее неожиданным, но таким ценным спасательным кругом в бушующем море её собственных бед. Иша стояла, опустив голову, её маленькая нога беспомощно ковыряла носочком ботинок землю, словно пытаясь прокопать тоннель в глубины своего детского страха, и в этом невинном, беззащитном жесте Джинкс увидела отражение своей собственной ранимости, своего собственного бессилия, которое долгое время она упорно скрывала под маской жестокости и равнодушия. Слёзы, горячие и солёные, полились градом из глаз Джинкс, промывая солёной водой глубокие раны её души, раны, которые она бережно хранила все эти годы, не позволяя себе чувствовать боль, боясь провалиться в бездну своих воспоминаний.       Она слушала голос Вай, его трепетные интонации, голос, пронизанный раскаянием и надеждой, всматривалась в её лицо, в её измученные черты, испещренные времени и страданий, в её усталые глаза, в которых отражалась вся тяжесть прошлого, и в памяти Джинкс медленно, как кадры замедленной съемки, восстанавливалась картина прошлого, яркая и болезненная, картина, окрашенная теперь не только резкой болью потери и предательства, но и неожиданным признанием, горьким раскаянием, которое пробивалось сквозь толщу лет, напоминая о связи, которую она так долго пыталась уничтожить.       Джинкс прижалась к Вай, обхватывая её плечи руками, словно держась за последнюю надежду, прижимаясь лицом к её плечу, словно пытаясь впитать в себя всё оставшееся в этом мире тепло, всю оставшуюся любовь, всю оставшуюся надежду на прощение и спокойствие.       — Я… я теперь другая, Вай, — прошептала Джинкс, и её голос дрожал, как листок на ветру, легкий и хрупкий, напоминая о глубоком, всепоглощающем страхе неприятия, страхе осуждения, страхе остаться снова одна, брошенной и непонятой. Её слова были полны боязни, словно они были высечены на камне, на холодном, безжалостном камне, и каждое слово отдавало холодом.       — Я знаю, — сказала Вай, крепко сжимая руки Джинкс в своих, и в её голосе, спокойном, уверенном, прозвучало понимание, глубокое и теплое, понимание, которое было ценнее всех слов, всех обещаний и заверений. Это было понимание, рожденное из общего прошлого, из общей боли, из общего опыта, и оно пронизывало сквозь каждое слово, в каждой интонации. — Мы все изменились, Джинкс, мы все прошли через ад. Но мы живы. И сейчас, больше чем когда-либо, мы должны держаться друг друга.       Джинкс кивнула, её кивок был слабым, едва заметным, но в нём скрывалось не просто согласие, а нечто более глубокое, нечто более значительное. В этом кивке была не просто надежда, а твердое решение, решение жить дальше, несмотря ни на что. Надежда не на простое прощение, а на принятие того, кем она стала, на принятие того, через что ей пришлось пройти в этом, мире, который отобрал у нее столько, но не отобрал надежды на любовь и прощение. Надежда на то, что связь между ними, связь сестёр, крепкая, как стальная цепи, сможет пережить все испытания, все предательства, все разочарования, все шрамы прошлого. Надежда затеплилась в её сердце, словно маленький огонёк, теплый и нежный, способен прогнать тьму долгого одиночества и наполнить жизнь смыслом, дающий силы жить дальше.

***

      Убежище Экко, затерянное в лабиринте улиц Зауна, словно тайная пещера в сердце камня, всколыхнуло в озябшей душе Джинкс чувство теплоты, такое долгожданное и неожиданное, что сравнить его можно лишь с глотком ледяной воды в раскаленный день или с первым лучом солнца после бесконечно долгой полярной ночи. Это было не просто тепло — это было ощущение безопасности, ощущение защищенности, обволакивающее её, словно мягкий плед в холодную ночь, ощущение того, что она больше не одна, брошенная на милость жестокого мира. Она вдохнула глубоко, заполняя лёгкие воздухом, чистым, не отравленным выхлопами фабрик и смогом Зауна, словно пыталась впитать в себя это тепло, запомнить его навсегда, запечатать в своей памяти, как драгоценный артефакт. Воздух здесь пах свежестью выструганного дерева, чистотой, напоминающей о небе после грозы, и чем-то ещё… чем-то приятным, домашним, родным, заставляющим её сердце сжиматься от волны ностальгии по далёкому, беззаботному прошлому, прошлому, которое она уже почти забыла, зарыла глубоко под слоями боли и отчаяния. Это был запах дома, запах спокойствия, запах надежды. Здесь было тихо, было спокойно.       Иша, маленькая девочка, вся из движений и жизнерадостности, словно птенчик, выбравшийся из гнезда, которая стала для Джинкс неожиданным, но таким ценным спутником, завертелась на месте, её тонкие руки с нетерпением потянулись к двери убежища. Её лицо сияло от радости и ожидания, словно маленькое солнышко, пробивающееся сквозь тучи. Она предвкушала встречу с другими детьми, с их шумными играми и веселым смехом, с их простыми, но такими ценными радостями. Её темные волосы распустились, летали вокруг головы, словно стайка бабочек. Но уже у самой двери она остановилась, как будто невидимая стена преградила ей дорогу, словно не решившись оставить Джинкс одну, в этом месте. Она оглянулась на Джинкс, её большие, темные, доверчивые глаза, полные бесконечной нежности и чуть смущенного вопроса, спросили разрешения, молчаливого согласия продолжить путь вместе, или, может быть, просто утешения, молчаливого подтверждения, что она никого не подвела, никого не бросила. Эта маленькая пауза была наполнена безграничным детским доверием и нежностью.       Джинкс в ответ нежно поправила каску Иши, которая съехала на бок, зацепившись за прядку темных волос. Это было не просто движение, а тонкий, изящный жест заботы, продуманный и чувственный, жест любви, не навязчивой, а нежной, тихой, жест, который говорил о многом, о переменах в её душе, о том, что холодный лёд равнодушия наконец-то начал таять, уступая место теплу и нежности. Её пальцы, осторожно прикоснувшись к волосам Иши, казались невесомыми, словно бабочкины крылья, а легкое поглаживание вызвало у Джинкс не только радость, но и глубокое удовлетворение. Она сдула с каски несколько пылинок, маленьких, но навязчивых частиц Зауна, словно избавляя Ишу от грязи и негативной энергии города, затем подтолкнула Ишу в плечо, легким, почти незаметным движением, словно мягкий ветер, побуждая её к действию.       — Беги, малявка, — сказала она, и в её голосе, спокойном, уверенном, слышное тепло, нежность и какая-то новая, ещё не до конца осмысленная ею самой уверенность, уверенность в себе, в своих силах, в своем будущем. Её взгляд, теперь уже светлый, спокойный, наполненный не только радостью за Ишу, за её беззаботное детство, но и неким глубоким, всеобъемлющим удовлетворением, Это было чувство принадлежности, чувство доверия, чувство любви.        Девочка в припрыжку убежала в глубь убежища, её легкие шаги почти не слышно тонули в шуме жизни приюта. Её темные волосы летали вокруг головы, словно стайка испуганных птиц, а лицо сияло от неподдельной радости. Джинкс наблюдала за ней, её взгляд следовал за Ишей, словно не хотя отпускать это маленькое солнышко, заряжающее всё вокруг теплотой и светом. Это был взгляд, в котором отразились все её изменения, все её переживания, вся её новая, трудно достижимая, обретённая надежда, надежда, такая хрупкая и ценная, как первые ростки на весеннем солнце.        В этот момент к Джинкс подошла Вай, её рука легко коснулась плеча, принося с собой успокаивающее тепло. Вай улыбнулась, её улыбка была тихой, спокойной, полной понимания и нежной любви..       — Я думал, ты умерла, — голос Экко, донесшийся из-за их спин, словно призрачный шепот ветра в заброшенном доме, был внешне спокоен, ровный, но в нем скрывалась глубина, которую Джинкс не смогла разобрать сразу. Это было не просто облегчение, которое ощущается при внезапном избавлении от тяжелого бремени, а сложная смесь чувств, своеобразный коктейль, где радость воссоединения перемешивалась с острой тревогой, и с чем-то ещё, с нежным, смутным чувством вины, словно капля горького мёда в сладком лимонаде. Джинкс почувствовала, как щеки вспыхнули лёгким румянцем, и ей захотелось отвести взгляд, спрятаться от этого неожиданного, пугающе приятного порыва. Она боялась этого чувства, боялась, что оно поглотит её целиком. Она медленно обернулась, чувствуя в себе прилив необычных эмоций, которые перемешались с недавним теплом объятий, словно струи разных по температуре вод влились в одно русло, окрасив их в необычный, слегка смущающий оттенок.       — Была, теперь жива, — ответила Джинкс, и её голос, хотя и спокоен на поверхности, пронизан глубокой усталостью, усталостью, накопленной за годы одиночества, усталостью от болезненных воспоминаний, которые снова и снова прокручивались в её голове, как записанные на истертой пленке события, словно каждый звук отзывался эхом в пустоте её души. В её взгляде, помимо глубины и пронзительности, мелькнуло что-то ещё, лёгкое дрожание, словно от неуверенности, или от того самого непризнанного чувства. Это был взгляд человека, уже многое пережившего, человека, уже многое потерявшего, но еще не сломленного, взгляд, скрывающий за маской спокойствия целую бурю невысказанных чувств, в том числе и эту неловкую, запретную нежность.       Экко подошёл к ней, его движения были медленными, осторожными, словно он боялся спугнуть хрупкую тишину, окутавшую их, словно боялся потревожить нечто хрупкое и драгоценное, что существовало только между ними. Он остановился совсем близко, на расстоянии одного вздоха, и Джинкс почувствовала легкое дрожание в воздухе, как от невидимого крыла бабочки. Он стоял рядом, молча наблюдая за ней, его взгляд — теплый, внимательный, — заставлял её кожу покрываться мурашками. В нём было много невысказанного, и Джинкс это чувствовала всем своим существом, чувствовала как нежное тепло, распространяющееся от его близости проникает под кожу. Между ними стояла не только тишина, но и некая стенка, невидимая, но ощутимая, которая отделяла их друг от друга — стенка из боязни, из непризнанных чувств, из годов разлуки и невысказанных слов. Джинкс отчётливо почувствовала прилив чего-то запретного, чего-то сладкого и горького одновременно — зарождающегося притяжения, которое она немедленно старалась подавить, загнать глубоко внутрь, боясь ослабить защитную стену, которую она так усердно строила всё это время. Но тепло его присутствия, близость его тела, — всё это подтачивало её оборону, растворяя ледяные стены медленно, но неотвратимо. Этот порыв, эта неожиданная нежность, пугала её больше, чем любая опасность.       — Я рад этому, — сказал он, и в его голосе прозвучало удивление, облегчение, и нечто ещё… что-то такое, глубокое и сложное, что Джинкс с трудом распознала. Это было сродни едва скрываемому раскаянию, смешанному с нежностью, которую он, казалось, упорно пытался скрыть за маской обыденности. В его словах звучала надежда, тонкая, почти неуловимая, словно блеск солнца на поверхности темной воды. — Лучше быть вместе с плохим напарником, чем одному.        Он хмыкнул, оно было не насмешливым, а скорее самоироничным, мягким, чуть грустным. Он намеренно опустил многие неприятные моменты их прошлого, не стараясь приукрашивать ситуацию. Он не стал вспоминать их трудные отношения, их неоднократные столкновения, их взаимные обиды и претензии. Эти слова были не просто констатацией факта, а признанием в своих чувствах, — признанием, замаскированным под простую фразу. Он просто сказал правду. Правду о своём одиночестве, о своем страхе остаться снова в этом одиночестве, о своей неизменной привязанности к Джинкс, независимо от того, насколько сложной была и остается их связь. В этих словах было много больше, чем он сам, возможно, осознавал. Это было признанием в важности её присутствия в его жизни, в том, что она — не просто напарник, а что-то гораздо большее, что-то, что он не может и не хочет потерять.       — Как там говорят? — Джинкс криво ухмыльнулась, её ухмылка была горькой, полной смешанных чувств. — Держи друзей близко, а врагов ещё ближе.       Она прижалась к его груди, не просто прикоснувшись, а слившись с ним в единое целое. Тепло его тела проникло в нее, растопив ледяную броню лет разлуки и взаимных обид. Его большие, сильные ладони легко окутали её плечи, не сжимая, а бережно оберегая. Это было не просто объятие, это было примирение, глубокое и интимное, раскрывающее самые сокровенные углы их душ. В этом тесном контакте исчезли все стены, все преграды, оставшись лишь они двое, два разоренных сердца, наконец-то нашедших утешение друг в друге. В этом объятии была не только радость воссоединения, но и признание своих чувств, своей взаимной необходимости, своей неразрывной связи, — связи, которую они так долго отрицали, но которая продолжала сиять между ними, ярким и неугасимым светом.       — Спасибо, что помог найти её, — прошептала она, её голос слышался только им двоим, потерянный в бескрайнем океане их объятий. В этих нескольких словах звучало не только благодарность, но и неоспоримое признание той связи, что существовала между ними, скрытой до этого момента под слоем обид и недомолвок. В этом мгновении, свободном от прошлого, они вновь нашли друг друга, и этого было достаточно.