Код их Сердец

      Шум в голове нарастал, будто тысячи пчел жужжали в черепе. Джинкс с трудом приоткрыла веки, голова пульсировала от боли, каждый мускул тела протестовал против движения. Она попыталась сфокусироваться, но перед глазами плыли размытые пятна. Постепенно, очертания стали более четкими.       Комната была погружена в полумрак. Мягкое, но уже измятое покрывало легло на её тело, обещая скорее иллюзию тепла, чем самое тепло. Воздух был сырым и холодным.       — Вай? — прошептала Джинкс, голос её был слабый, хриплый, словно из глубин кошмара. Звук вырывался с трудом, как из под тяжелого бремени. Кашель дребезжал в груди, напоминая о хрупкости её тела.       Нет, это не Вай. Она приподняла веки, взгляд её был тусклым, уставшим. Над ней склонилось лицо мужчины, его лицо было знакомо, но выражение лица изменилось. Острые черты казались ещё резче, серые глаза были прикрыты веками, лицо было спокойно. В окружающей полутьме Джинкс видела только его резкие скулы и линию рта.       — Силко? — едва слышно произнесла она, голос её был ещё слаб, почти не уловимый шепот. Она прищурилась, пытаясь сфокусировать взгляд, прогнать туман, застилающий её сознание. Она попыталась сдвинуть тяжёлое покрывало.       Силко сидел рядом с её постелью на железном стуле. Его фигура казалась тёмным силуэтом в полумраке. Он держал её правую руку в своей, грубые пальцы обнимали её худую кисть. Прикосновение было неожиданно нежным, даже заботливым. Ощущение тепла от его руки проникало через бледную кожу, принося какое-то успокоение.       Очнувшись от шепота её имени, он медленно наклонился ещё ниже, его лицо было хорошо видно теперь. На нём отражалась целая гамма чувств: глубокая тревога, смешанная с тихим, скрытым облегчением.       — Джинкс, детка, как ты напугала меня, — прошептал он, голос его был низким, мягким. Слова звучали так спокойно, что Джинкс на минуту забыла о своей слабости и боли. Он наклонился, его лицо было близко, и она увидела в его глазах не только облегчение, но и глубокую, искреннюю заботу. Его дыхание коснулось её лица, принося с собой знакомый запах табака и дорогого парфюма.       Он нежно поцеловал её в лоб, легкий, почти невесомый поцелуй, полный нежности и бережного отношения. Джинкс закрыла глаза, чувствуя, как внезапно по телу проходит дрожь и холод.       Затем, постепенно, как из глубин тумана, к ней стали возвращаться память и осознание последних событий. Каждая деталь прожигалась в её памяти, как раскалённое железо, накладывая неизгладимый отпечаток на её сознание. Холодный, скользкий металл тюремных решеток, холод проникал сквозь тонкий тканый костюм, душный, спертый воздух, насыщенный запахом крови и пота, железный привкус на языке, резкая, внезапная вспышка боли… И потом – облегчение, внезапное, ошеломляющее, словно вынырнула из ледяной воды прямо на яркое солнце. Этот резкий переход от ужаса к спокойствию казался ещё более усиливающим шоковое действие прошедших событий.       — Что… что с Вай? — вопрос вырвался из груди Джинкс с трудом, словно воздух из проколотого лёгкого. Она выдохнула его, и этот выдох прозвучал как трепетный шепот, голос её дрожал, словно тонкий стеклянный стакан, поставленный на краю покачивающегося стола. Губы её были бледными, сухими, и ей казалось, что сила покидает её с каждым вдохом. Глаза, расширенные от ужаса и напряжённого ожидания, впились в Силко с такой силой, что она чувствовала жжение в глазницах.       Она ждала ответа, ждала хотя бы какой-то надежды, маленькой искры сочувствия. Любого знака, который дал бы ей хотя бы малейший шанс на облегчение этого удушающего ожидания. Но в его взгляде она увидела не это. В нём не было ни тепла, ни сочувствия. Только ледяной вакуум, бессердечный холод, пронзивший её до самого костного мозга, оставляя за собой только пустоту и ледяное отчаяние, которое сжимало грудь стальным кольцом. Мир вокруг померк, оставив только эту бездонную пропасть в серых глазах Силко.       — Развлекается с твоим новым другом, — прорычал Силко, его голос был жесток, словно хлыст, разрывающий тонкую ткань её надежд. Каждое слово было ударом, острым, немилосердным, пропитанным железной жестокостью. Это были не слова, а осколки разбитого стекла, впивающиеся в её и без того раненое сердце. Она чувствовала, как внутри её всё сжимается, словно от смертельной боли. — Если бы меня не было в тот момент в тюрьме, — продолжал он, в его голосе звучала железная уверенность, — тебя бы уже держали в клетке вместо твоей сестрички.       Он швырнул на стол несколько фотографий, с резким шуршанием бумаги, словно бросая ей в лицо не просто картинки, а осколки её разорванного на куски мира. Фотографии лежали на полированной поверхности стола, блестя в тусклом свете лампы, отражая в своей гладкой поверхности изломанное отражение лица Джинкс. На них была Вай, ее лицо изменилось, выросло, стало чужим. Глаза, раньше искрившиеся жизнерадостностью, теперь выражали что-то странное, что-то, что Джинкс не могла распознать в эту минуту. Рядом с ней был Экко, их улыбки — фальшивые, мертвенно-бледные, растянутые до циничного издевательства, словно они глумились над её болью, над её растерянностью, над её бессилием. Они гуляли по улицам Зауна, под серым, мрачным небом, словно не было ни тюрьмы, ни погони, ни того ужаса, который окружал Джинкс с момента их последней встречи. Словно это была параллельная жизнь, жизнь без неё.       — Они не стали тебя спасать, — прошипел Силко, в его голосе сквозила ярость, смешанная с горьким презрением, с холодным расчётом. Его слова были острыми как лезвия, попадая в наиболее чувствительные точки её сознания. — Снова предали.       — Нет! Это неправда! Это не может быть правдой! Ты врёшь! Ты всегда врал мне! — Джинкс вскочила с кровати, её крик разорвал тишину комнаты, словно взрыв гранаты. Тело тряслось от неконтролируемой ярости, от невыносимой боли предательства, от того бессилия, которое охватывало её. В её голове бушевала буря эмоций: гнев, отчаяние, неверие, беспомощность, и все они с неистовой силой сталкивались друг с другом, разрывая её изнутри. Она бешено озиралась, словно ища спасения от этой невыносимой правды, которая разрушала её изнутри, растворяла её бытие в беспросветной тьме. Она казалась диким животным, загнанным в угол.       — Зачем мне врать тебе сейчас? — Силко спокойно подошёл к ней, его движения были плавными, словно он был не живым человеком, а скульптором, медленно обводящим пальцами линии её измученного лица. Это спокойствие было ещё более ужасающим, чем его обычная ярость, потому что скрывало за собой бездну холодного расчёта и глубокой уверенности в своей правоте. В его глазах не было ни капли сочувствия, только спокойный анализ ситуации. — Я всего лишь хочу тебя защитить. Я знаю, почему ты так поступила. Ты надеялась, что Вай будет любить тебя так же, как раньше? Но ты больше не та милая девочка, которую она помнит. И когда Вай поймёт это, если уже не поняла, её постигнет разочарование. Разочарование, которое ты так боишься.       Его объятия, когда он приобнял её, были холодными, пустыми, словно он обнимал не живого человека, а мёртвую куклу. Они не принесли ни тепла, ни утешения, только ещё больше усилили чувство одиночества и брошенности. Слезы градом потекли по лицу Джинкс, размывая тушь, оставляя на щеках грязные дорожки, словно следы дождя на старом асфальте. Её трясло в конвульсиях, она разрывалась на части, и в этой разъединённости было что-то страшное, что-то, что уничтожало её изнутри. Воспоминания наваливались на неё с невероятной силой: тёплое убежище, замысловатые коридоры, заполненные шумом воды, тёплые улыбки Экко, его взгляд, заставлявший её мёртвое сердце трепетать… и Вай, её сестра... Но почему…? Почему они бросили её?       — Тебе нужно дать Паудер умереть, — прошептал Силко, голос его был спокоен, но в нём скрывалась стальная уверенность, давящая тяжелее гранитного саркофага. — Она была слаба, беспомощна, лишь тенью той силы, что дремлет в тебе. Джинкс – настоящая ты, идеальная, смертельно опасная. Разве Вай оставила бы тебя тонуть в этом болоте беспомощности? Разве они рисковали бы ради тебя, ради этой слабой девочки?       Приглушенные до этого, голоса в голове вспыхнули бушующим огнём, пронзая её сознание своими издевательскими шепотами, повторяя каждое слово Силко, как зловещий эхо в пустом храме. Лицо Вай вспыхнуло перед её внутренним взором, искаженное жестокой ухмылкой, — не сестра, а безжалостная химера, выкованная из камней предательства. Рядом призрачно смеялся Экко, его голос – холодный, злобный смех смерти, пронзающий насквозь, оставляя после себя лишь ледяную пустоту.       В истерзанной душе Джинкс не осталось ничего, кроме пустоты и ледяного отчаяния. Её сознание, подобно разбитому кораблю, цеплялось за единственную уцелевшую доску – за Силко. Это был не спасательный плот, а скорее, осколок разбитой реальности, единственная опора в бурном море бездны. Она вцепилась в него с отчаянной силой, как тонущий человек в последнюю соломинку.       Объятия Силко… они были парадоксальны, противоречивы, как и вся её жизнь в последнее время. Его руки охватывали её тело, но не приносили тепла. Они были холодными, жесткими, словно стальные обручи, сжимающие её в мертвой хватке. В этом ощущении смешивались страх и некая извращенная успокоенность. Как будто эта холодная сталь была её единственным убежищем от бесконечного холода пустоты. Это было не утешение, а скорее признание бессилия, удушающее сознание своей беспомощности.       — Джинкс, я рядом, всегда буду рядом, — прошептал Силко. Шепот, пронизанный холодной сталью, не греющий, не лечащий израненную душу, не приносящий облегчения. Это был шепот, полный железной уверенности, лишённый всякого тепла и сочувствия. Но для Джинкс этот шепот был единственным звуком, ещё связывающим её с миром живых, единственным маяком в темноте. Единственным, что у нее осталось. Этот холодный шепот был её якорем, пусть и ржавым, и ненадёжным. Единственным, за что она могла ухватиться в своём падении в бездну.

***

      Джинкс сидела на краю крыши, ветхая кирпичная кладка холодно давила в спину. Ветер, пронизанный сыростью и запахом гниющих отходов, трепал её волосы, словно пытаясь сдуть с нее остатки жизни. Внизу раскрывалась бездна Зауна – громада серых, корявых зданий, скрученных проводами, как чудовищные нервы. Город расстилался под ней, бесконечный лабиринт из бетона и металла, отражая мрак её души с ужасающей точностью. Каждый освещенный огонёк в далеких окнах казался маленьким, беспомощным источником света в безграничной тьме.       В озябших руках она сжимала мятую, почти разорванную розыскную листовку. Бумага была холодная, влажная от сырости ночного воздуха, её шероховатая поверхность цеплялась за кожу, вызывая не только физический озноб, но и пронизывающий до самой души холод.       Она сделала глубокую затяжку, тяжёлый дымок сигареты короткой струйкой взметнулся вверх, исчезая в ночном воздухе. Но это был не просто дым. Это была сама боль, сгустившаяся в невидимые клубы отчаяния, пропитанные горьким привкусом бессилия и потери. Каждый вздох — это была пытка, каждый выдох — выброс невыразимого горе. Воздух вокруг казался плотным, насыщенным этим невидимым туманом безнадёжности, туманом, из которого Джинкс не видела никакого выхода.       Ветер, пронизанный запахом морской воды и выхлопных газов Зауна, играл с волосами Паудер, растрепывая её косички, которые были сплетены небрежно, но с любовью. Некоторые прядки выбились из косы, и ветер носил их, как небольшие флаги, над бескрайними просторами города. Она сидела на неровном краю крыши, ноги свободно болтались в пустоте, и это ощущение свободного падения было приятным, сродни ощущению полёта. Её взгляд был устремлён на бескрайние просторы Зауна, на этот город-лабиринт, полный тайны и опасности, но сейчас он казался ей красив и завораживающе загадочен.       Солнце садилось, окрашивая небо в яркие, насыщенные цвета. Оранжевый плавно переходил в красный, затем в фиолетовый, создавая на небе невероятный спектакль из красок. Это было величественное зрелище, которое заставляло забыть о всех проблемах и бедах. Воздух был прохладный, вечерний, но Паудер не чувствовала холода. Её пронизывало тепло не только от последних лучей солнца, но и от чего-то ещё… от того чувства спокойствия и радости, которое она испытывала рядом с Вай.       Вай подсела рядом, аккуратно, чтобы не сбить Паудер с края крыши, обнимая её за плечи. Она была старше, более взрослой и осознанной, чем Паудер, на её лице лежала тень взрослости, но в её глазах также горел искренний, детский восторг, такой же яркий, как цвета заката. Они наблюдали за закатом, молча, но их близость была тёплой и уютной, наполненной невыразимым чувством взаимопонимания и добра. Это была не просто близость сестёр, а что-то более глубокое, более значимое, как будто они были двумя нежными цветами, растущими вместе под ласковым солнцем, под защитой друг друга, в тепле и любви. Они были едины, неразделимы, как два крыла одной птицы.       — Красиво, да? — тихо прошептала Паудер, её голос был полон детского восторга, словно она видела это чудо впервые. Её глаза, широко раскрытые, отражали все цвета заката, словно маленькие зеркала, захватившие в себя краски неба. Она немного наклонила голову, словно боясь спугнуть эту неземную красоту. Её щеки слегка порозовели от холода вечернего воздуха и от переполнявшего её чувства восхищения.       Вай кивнула, её взгляд был спокойным, но в нём также считывался восторг.       — Как в сказке, — прошептала она, словно боясь нарушить волшебство этого момента. Она чувствовала себя на грани чего-то необыкновенного, чего-то светлого и чистого, чего-то, что редко встречается в их мрачном мире.       Паудер улыбнулась, её улыбка была широкой, искренней, наполненной радостью и теплотой. Она достала из кармана небольшую куклу, сшитую из лоскутков старой одежды, куклу, сделанную с нескрываемой любовью и тщательностью. Это была её самая любимая игрушка, часть её души, и сейчас она решила поделиться своей радостью с сестрой.       — Это для тебя, — сказала она, протягивая куклу Вай. Её руки немного дрожали от волнения. — Я сама её сшила.       Вай взяла куклу, её лицо смягчилось, и в её глазах появилось нежное тепло.       — Спасибо, Паудер, — прошептала она, чуть сжимая мягкую ткань игрушки в своих руках. — Она прекрасная.       Они сидели молча ещё некоторое время, наслаждаясь теплотой друг друга, теплотой их связи, теплотой этого волшебного заката. В этот момент не было никаких проблем, никаких страхов, никаких теней прошлого и ужасов будущего. Были только две сестры, две души, объединенные неразрывной нитью любви и нежности, две части единого целого. Была их общая тайна, их сестринская связь, та самая неповторимая и ценная вещь в их жизни. Закат постепенно гас, но в их сердцах оставалось тепло этого волшебного вечера, тепло, которое никакие ветры не смогут унести, яркий, незабываемый образ, запомнившийся навсегда.       Неделями она приходила сюда, на этот опасный выступ, чтобы побыть наедине с бездной. Компьютер стоял выключенный, как мертвое сердце, не бьющееся, не отзывающееся на зов. Она боялась включить его, боялась как самой пустоты в папке "Входящие", так и возможность увидеть там сообщения – призрачные прикосновения прошлого, призраки друзей, призраки надежды. Что она чувствовала? Ничего определенного, только тяжесть – не просто пустоту, а густую тень отчаяния, давящую на плечи, словно невидимый груз. Раздражение было её верным спутником, усталость – неизбывной сопутствующей. Привычное чувство вины тлело где-то глубоко внутри, тусклым углем, не дающим остыть душе.       Она залегла на дно, не по приказу Силко, а потому что иначе не могла бы вынести даже себя. Поддерживать эту игру было невыносимо. Встречи с ним стали жестоким ритуалом, исполнимым жестом, — ее большие синие глаза смотрели на него с привычной покорностью, — привычка стала сильнее любви, сильнее боли, сильнее её самой. Она сидела в его кабинете, записывая хриплые голоса химбаронов на диктофон, помогала ему бриться, завязывала галстук – медленные, умеренные движения, словно в медленном танце с омертвевшей душой. Даже его поцелуи стали частью этого холодного представления, лишенного эмоций, лишенного жизни. Но всё это было лишь театром, горьким и беспощадным, от которого еи‌ хотелось сбежать, но бежать было некуда. Она была заперта в этой роли, словно в клеи‌ме, придавленном к её душе, играющей ту же мелодию боли и отчаяния. Ей хотелось кричать, но из горла вырывался только тихий вздох, потерянный в шуме Зауна, как последнии‌ вопль. Ей было пусто. Ей было холодно. И она была совершенно, абсолютно, бесповоротно одна.       Джинкс существовала, скорее, чем жила. Её дни проходили в тягостном бездействии. Она не участвовала в миссиях, не брала на себя никаких заданий, не делала ничего, что можно было бы назвать полезным или даже просто целесообразным. Каждое утро она просыпалась с чувством тяжелой апатии, как будто её тело было наполнено не кровью, а свинцом. Эта апатия окутывала её с головы до ног, не позволяя сделать даже самого маленького движения, наполняла жизнь тусклостью и отчаянием. Она боялась вылезти за рамки этого скудного существования, боялась встретить взгляд другого человека, боялась почувствовать что-то ещё, кроме этого притупленного страха.       Она не подбиралась близко к убежищу, избегала всех, кого знала, как будто самое близкое прошлое было наполнено чумой, и она боялась заразить своим отчаянием других. Каждый взгляд, каждое слово, каждое прикосновение казались ей невыносимым бременем, приносящим только боль и опустошение. Даже привычный шум Зауна, обычно наполняющий её жизнь, теперь раздражал и давил, подобно тяжёлой шахтёрской лампе, свет которой едва пробивается сквозь плотный туман.       За спиной послышался шорох – тихий, едва уловимый скрип кирпича под ногами, шепот ветра в щелях крыши. Джинкс не оборачивалась. Ей было все равно. Но потом, когда рядом с ней ощутимо приземлилось маленькое, тёплое тело, её поглотила волна необычного ощущения, которое пронизало её от головы до ног. Это было нечто лёгкое, но в то же время неожиданно значительное, сродни встряске, вырвавшей её из объятий апатии. Она медленно, с трудом, словно протирая запылившиеся шестерёнки в старом механизме, повернула голову. Её движение было медленным, измеренным, но в нём уже просыпалась некая надежда, блеск уходящей в туман искры.       Солнечные лучи пробивались сквозь трещины в потолке заброшенного здания, создавая на пыльном полу теплые пятна света. Воздух был полон запаха свежей краски и сладкого аромата леденцов, которыми Джинкс угостила Ишу. Девочка сидела на корточках, сосредоточенно разрисовывая стену яркими красками, её большие глаза сияли от восторга. Она хихикала, подбадривая себя, когда её маленькая кисть оставляла следы на белом холсте стены.       Джинкс присела рядом, с улыбкой наблюдая, как Иша потирает свой нос, чтобы убрать краску. Она тут же принялась рисовать рядом с Ишей, взяла вторую кисть и нарисовала несколько глупых, смешных лиц.       Иша весело взглянула на её рисунок, присев рядом и тыкая палец в свежую краску. Она разразилась молчаливым смехом, её улыбка сверкала, как солнечный свет. Она осторожно показала Ише, как рисовать яркие цветы и забавных животных. Вместе они создали целый мир на этой стене. Джинкс с жаром показывала Ише, как добавить веселые элементы — большие глаза, смешные улыбки, яркие шляпы и пузыри.       Каждый новый штрих и каждое ласковое прикосновение к плечу показывали, как ей стала вдруг важна Иша, как она заботится о ней, словно старшая сестра, которая делится всеми секретами, как создавать красоту в этом жестоком мире. В тот момент они были просто двумя детьми, забывшими о своих страхах и несчастьях, поднимаясь на крыше убежища, и оживляя стены смехом и радостью.       Иша сидела рядом, её большие детские глаза были устремлены на Джинкс, полные невыразимого сочувствия, или быть может, просто детского любопытства. Джинкс хмыкнула, звук был хриплым, словно ржавый шарнир, — это была её первая явная эмоция за долгие часы, за долгие дни глухого одиночества.       — Тоже одиноко, малявка? — прохрипела Джинкс, её голос был грубым, но в нём слышалась не жестокость, а усталость, глубокая, пронзительная усталость.       Иша, как всегда, молчала, лишь пожала плечами, её движение было неуклюжим, детски-неловким. А потом она уставилась на Джинкс вопросительно, наклонив голову на бок. Джинкс взглянула вниз, на бесконечный поток жизни внизу.       — Слышишь это? — прошептала она, её голос стал тише, мягче. — Трепет ветра в волосах, который внезапно просто пуф… и исчезнет… навсегда…       В её голосе слышалась не только печаль, но и скрытое ощущение ужаса, ощущение неминуемой потери, ощущение того, что вся её жизнь может исчезнуть так же внезапно и безвозвратно, как этот ветер.       Девочка прижала ладони ко рту, замотала головой, её лицо было искажено испугом. А затем она указала на розыскную листовку в руках Джинкс, её взгляд был полон недоумения и некоторого своеобразного восхищения.       — Это? — прошептала она. — Никогда бы не подумала, что правительство печатает такие "рекламы" для хакеров.       Она замолчала, и в этой тишине стали ещё более ощутимы их одиночества. Два силуэта, нарисованные на фоне бескрайнего ночного Зауна, два одиноких сердца на вершине крыши, два островка в бесконечном океане безнадёжности. Они сидели рядом, и вдруг, Иша, словно почувствовав хрупкость Джинкс, нежно обняла её. Джинкс замерла на миг, а затем опустила голову, прижимаясь к теплу тела девочки, так же обнимая ее. Между ними не было никакого физического контакта до этого объятия, но их близость была ощутима, словно невидимая нить, тонкая и прочная, связывала их души. Это была нить взаимного понимания, не требующая слов, не нуждающаяся в доказательствах. Они понимали друг друга без слов, чувствуя ту глубокую боль, то бессилие, то отчаяние, которое сжимало их сердца. В этом объятии было что-то искреннее, что-то, чего Джинкс не ожидала, некое противоречие между холодом города и теплотой этого внезапного прикосновения. Они были едины в своём одиночестве, но теперь в этом одиночестве появилось маленькое исключение, небольшая трещина в бездне.       Ветер продолжал шуметь, проносясь сквозь щели в крыше, но теперь он казался немного мягче, немного теплее, лишённым прежней напористости. Его порывы не так сильно трепали волосы, не так резко обдували лицо. Он словно притих, прислушиваясь к тишине, к тому тонкому пониманию, которое витало в воздухе, успокаиваясь рядом с теплотой объятий. Это было похоже на маленькое чудо, на исключение из правил. Как будто в этом холодном, бессердечном городе, полном тьмы и опасности, нашлось место для хотя бы маленького островка тепла, для маленького островка надежды, для этой хрупкой связи между двумя одинокими душами.