Код их Сердец

      Воздух в полуразрушенном здании вибрировал от напряжения, словно мембрана огромного динамика, готового вот-вот издать оглушительный звук. Пыль, поднятая их шагами, танцевала в единственном луче света, исходящим от лампочки в потолке, освещая облупившиеся стены, заваленные мусором и остатками каких-то устройств. Невидимые искры витали между Джинкс и Экко. Девушка внимательно рассматривала его. Её голубые глаза, раскрытые широко, казались чрезвычайно выразительными в полумраке. Она видела в его взгляде не только призраки прошлого, но и тень страха, тонко замаскированного под маской спокойствия. Экко казался здесь инородным телом, но в глазах была та же искра безумия, что и у Джинкс.       — Я думала, ты умер, — прошептала она, её голос был спокойный, но в нём слышалась острая нотка недоверчивости. Она медленно повернула голову, осматривая пространство острым, хищным взглядом, как кошка, ищущая выход из ловушки.       — Разве ты тоже не умерла, Паудер? — голос Экко прорезал воздух, резкий и безжалостный, словно удар тока. Старое имя, пропитанное болью и кровью, ударило Джинкс по вискам. Он произнёс его ровно, без лишних эмоций, чисто как констатацию факта. Его лицо побледнело, губы сжаты в тонкую линию.       — Паудер умерла, Джинкс жива, — ответила она, голос был спокойнее, чем ожидал Экко. Но в его глубине скрывалась стальная уверенность.       Смех мужчины — короткий, сухой и резкий — пронзил тишину. Это был не смех от радости, а скорее звук почти физической боли. Он прошёлся взглядом по разрушенным стенам.       — Это так странно… — сказал Экко. Его взгляд медленно переместился с окружающей их разрухи на Джинкс. — Столько лет бороться с тобой в сети и наконец увидеть тебя.       — Что дальше? Арестуешь меня, мальчик-спаситель? — голос Джинкс был ядовитым, полным сарказма. Она слегка наклонила голову, её лицо было нечитаемо, но в её глазах играл холодный огонь.       Экко прислонился к потрескавшейся краске двери, его взгляд был направлен на Джинкс. Она стояла около стола, сгорбившись так, что её худая фигура казалась ещё меньше. Чёлка, постоянно падающая на лицо, обрамляла точёные черты лица, острый нос и губы, небрежно накрашенные темной помадой. В её позе не было никакой постановки, только усталость и скрытая напряжённость, проступающая в сжатых кулаках.       Она молчала. Это была тишина не от ожидания, а от безвыходности. Экко видел это в её опущенных плечах, в том, как она беспокойно слегка подрагивала ногой. Он медленно поднял руку, движение было расслабленным, но в нём чувствовалась сдержанная напряжённость. В его ладони лежал тонкий, почти невидимый в полумраке комнаты, проволочный трос, тонкий, как волосок, но прочный, как стальная нить. На конце троса красовалось маленькое, почти незаметное устройство, блеснувшее в тусклом свете лампочки, — не оружие, а инструмент, сделанный с точностью ювелира. Экко осторожно повертел его в пальцах, оценивая вес, чувствуя холод металла на своей коже.       Он знал, что не сможет победить Джинкс тупой силой. Её взрывной характер, её безумие, её способность к мгновенной и непредсказуемой агрессии — всё это делало прямое столкновение бессмысленным. Ему нужна была ловкость, точность, скорость. Ему нужна была быстрая и бескомпромиссная работа, выверенная до мельчайших деталей. Он представлял себе каждый шаг, каждое движение, проигрывая в своей голове сложный танец из уклонений, манипуляций и прецизионных действий.       — Помнишь, как мы играли? — спросил Экко, его голос был спокойным. — Твой стиль всегда был хаотичным, непредсказуемым. Мы всегда играли по-разному.       Джинкс снова молчала, её лицо было маской, не выражающей никаких эмоций. Лишь блеск глаз отражал тусклый свет лампы, свидетельствуя о напряжённом внимании. Она наблюдала за ним, как хищная птица; взгляд был холодным, сосредоточенным, готовым к мгновенному рывку. Воздух сгустился, ожидание напрягло все мышцы Экко.       И вдруг — резкое, быстрое, как удар змеи, движение. Экко не просто бросил трос, а пустил его в полёт, как опытный метатель кинжалов. Трос, тонкий и гибкий, пронёсся по воздуху с удивительной точностью, попадая в заранее рассчитанную точку. На его конце устройство, маленький электромагнитный захват, разработанный не для нанесения повреждений, а для быстрого и надежного блокирования движений, сработал мгновенно. Никаких проводок, никаких грубых ударных механизмов, лишь бесшумная, незаметная остановка на необходимой точке.       Джинкс вздрогнула, реакция была мгновенной. Ноги, обхваченные ловушкой, напряглись; она рванулась, пытаясь сбросить её, но захват, изготовленный из сверхпрочного композитного материала, не поддался. Надёжный замок, сделанный с ювелирной точностью, удержал свою жертву.       Она повторила попытку, и ещё раз, и ещё, каждым рывком сотрясая пол. Сила её движений была ужасающей, но тонкий трос выдерживал нагрузку, натягиваясь, словно тетива лука. Экко наблюдал за её борьбой, его лицо было сосредоточено, глаза наблюдали за напряжением устройства, за каждой мышечной вспышкой Джинкс. Затем он плавно, без рывков, начал подтягивать трос, ограничивая её движения, перехватывая инициативу в этом неравном состязании сил и ловкости. Она оказалась в ловушке, не физической, а технически идеально выполненной. Она была окружена не людьми, а своим же прошлым, своим же стилем игры, превращённым против нее.       — Это не игра, Джинкс, — спокойно сказал Экко, его голос едва слышно прорезал гул ветра. Он держал тонкий проволочный трос с маленьким захватом на конце на расстоянии вытянутой руки, его пальцы нервно сжимали устройство. Лицо было бледным, в глазах не было победного триумфа, лишь усталость и горькое понимание ситуации.       — Снюхался с пилтоверцами? Предатель! — прошипела Джинкс, плевок приземлился рядом с его ботинком, с ударной силой, сопровождаемый едким выдохом. Её глаза сверкали, в них бушевала ярость, а движения были быстрыми, точными и непредвиденными, как удар ядовитой змеи. Она бросилась на него с дикой силой, обхватив руками его ладони, пытаясь вырвать из его хвата проволочный трос. Пальцы Джинкс, хотя и худые, сжимали его с удивительной силой, ногти впивались в кожу.       Несколько секунд продолжалась нешуточная борьба — вихрь быстрых рывков, избегания и срывов захвата. Она была не просто диким котом, она была бушующей бурей, пытаясь вырваться из своей клетки. Экко уклонялся от её ударов, чувствуя на своей коже взрывную силу её атаки. Он не пытался её остановить силой, он использовал свое знание её манеры боя, предвосхищая её движения, перенаправляя её энергию.       В результате краткого, но яростного обмена ударами, где звучали резкие уклонения и стремительные контрудары, Джинкс оказалась прижата к холодному металлическому полу. Экко использовал её собственный импульс, ловко обернув её против самой себя. Его кулак с оглушительным хрустом разбил нос девушки; в воздухе раздался звук, от которого замирали сердца. Кровь хлынула мгновенно, ярко-красные капли разлетелись, словно будто кто-то раскрыл банку с краской, а глаза Джинкс наполнились внезапной детской обидой и озадаченностью.       Она смотрела на него, и в её глазах смешивались гнев, шок и нечто такое, что было похоже на искреннюю печаль. Губы задрожали, как будто она хотела что-то сказать, но слова застряли в горле, оставив её лишь с безмолвным упреком. Этот момент… такой хрупкий, заставил Экко немного успокоиться. Он всматривался в её глаза, и что-то внутри него колебалось. В них была не только ярость, но и отчаяние, словно в скрытых глубинах её души задыхается маленькая девочка, забытая и оставленная. Она могла быть кем-то другим, но сейчас она была только Джинкс, потерянной в этом мире, и эти чувства заставили его задуматься о том, насколько всё запутано в их жизни.       — Ты сама снюхалась с тем, кто убил Вандера, — прошипел он. Голос, холодный и жестокий, был пропитан горькой иронией. Он сжимал кулаки, кости белых фаланг проступали под кожей, стараясь удержать себя от удара, чтобы не разрушить тонкую нить их связи, которая вдруг вновь, едва колеблясь, появилась после многолетнего перерыва.       — Вандер предал его! Он этого заслуживал! — прокричала Джинкс, её голос хрипел, срываясь, словно порванная струна.       — А Вай заслужила провести семь лет в тюрьме? — спросил Экко, голос стал спокойнее, но в нём звучала глубокая, ледяная боль. Каждое слово было ударом, медленным, жестоким и неотвратимым.       — Что?.. — Джинкс замерла, её лицо побелело, словно мраморная маска. Кровь отхлынула от лица, оставляя после себя только пустоту. Слова Экко были похожи не на пощёчину, а на удар молота по камню — глубокий, разрушительный, пробивающий до самой глубины её существования.       — О, ты не знала? Твой новый «папочка» забыл тебе об этом рассказать? — Экко слегка улыбнулся, но это была не улыбка торжества, а горькая, измученная улыбка. Это было трудно, невыносимо трудно говорить, но он должен был попытаться прорваться сквозь стены её отчаяния и безумия, достучаться до той маленькой Паудер, которая ещё осталась где-то внутри.       Джинкс наконец перестала вырываться, её тело ослабло и застыло в неподвижности. Она опустила голову, а взгляд устремился в потолок, где пыльные балки казались непробиваемыми и холодными, как её собственное сердце. Время замедлило ход, воздух стал тяжёлым, словно навалился груз, и секунда отстукивала ритм её страхам и переживаниям.       — Те фотографии были правдой? — прошептала она, голос её звучал как слабый шёпот ветра сквозь трещины в стенах. Вопрос дрожал в воздухе, нёс с собой укол боли и недоумения, скрытую тоску, превращающуюся в отчаяние.       — Да, — ответил Экко, его взгляд смягчился. Он чувствовал, как темнота этих слов давит на них обоих, как солнце, закрытое облаками. — Я сам недавно узнал. Поэтому и предпринял попытку связаться с тобой… лично.       Слова, как маленькие осколки, вонзились в её сознание. Джинкс молчала, взгляд был прикован к лицу Экко, в котором читались противоречия — желание помочь и страх разрушить её ещё больше. Она искала в его глазах ответ, который мог бы успокоить её бурю.       Экко разжал хватку, его рука медленно вытянулась к ней, будто он боялся разбить хрупкое спокойствие, которое они создали. Он не прикасался к ней; расстояние между ними стало символом его осторожности и неуверенности. В этот момент он пытался дать ей понять, что он не намерен причинить ей вред, что он здесь не как враг, а как человек, который всё ещё верит в возможность понимания и примирения, словно извиняясь за свое прошлое. Боясь, что один неверный шаг может вызвать новую вспышку, он оставался в этом напряжённом молчании, надеясь, что его намерение дойдет до неё как тихий, успокаивающий шёпот в каждом его движении.       — Послушай, — прошептал он, его голос был мягким, но в нём скрывалась стальная твердость. Он наклонился чуть ближе, и в этой близости Джинкс почувствовала нечто большее, чем просто сочувствие. Это было тепло, но не жаркое, а успокаивающее, словно мягкий вечерний ветер. — Я знаю, что ты не хочешь меня слушать. Но я должен тебе рассказать. О Вай, о том, что на самом деле произошло…       — Хорошо, — прошептала она, голос был едва слышен, словно тонкий лёд на поверхности замерзшего озера. Но в этом шёпоте скрывалась некая покорность, а также скрытая надежда. Она приподняла голову, и Экко увидел в её глазах проблеск чего-то, напоминающего не только боль, но и уязвимость. — Рассказывай.       Экко вдохнул глубоко, собираясь с мыслями, ему было трудно выдавливать из себя эти слова, слова правды, слова, которые могли разрушить её мир.       — Мне жаль, — начал он, стараясь говорить спокойно, чётко, — после тех событий, которые организовал Силко, чтобы отомстить Вандеру, он придумал запасной план, где была задействована полиция, которую подкупил он. Просто на всякий случай, если выйдут осложнения. Они должны были арестовать тех, кто придет на помощь к нему, — он замолчал, тщательно подбирая слова. — Но так вышло, что они забрали только Вай… Силко забрал тебя оттуда, а затем дал приказ, и по сфабрикованному делу её отправили в колонию для несовершеннолетних за устроенный теракт, спихнув на неё всю вину, чтобы не искали ни тебя, ни его. Силко знал, что Вай находилась в тюрьме всё это время.       Джинкс слушала, её лицо было нечитаемым, но в застывшей позе, в слегка сжатых кулаках, в том, как она прижала колени к груди, чувствовалась невыразимая боль. Слёз не было, была лишь пустота; пустота, заполненная разочарованием. Она слушала, понимая, что вся жизнь, которую ей вдохнул Силко, вся его «любовь» была ложью, циничными маскирующими манипуляциям. И в этой пустоте, в этом молчании, между ней и Экко прошла некая искра, тонкий, почти неслышный звук общих переживаний, общих разочарований и утрат. Некая невысказанная родственность двух душ, родившаяся из разрушенных иллюзий и общего несчастья.       Когда Экко закончил, наступило долгое молчание. Джинкс сидела неподвижно, её тело дрожало от подавленного напряжения. В глубине здания гудел ветер, его звук сливался с внутренним шумом, хором голосов, накладывающихся друг на друга:       — Джинкс… она предала тебя, — голос Силко.       — Ты должна была слушать меня… — хрипел Майло.       — Он лжёт, Паудер… он хочет тебя использовать… — пронзительно кричала Вай.       — Они не заслуживают… ни один… они все враги… — грохотал Клэггор. Убей их всех!       Этот какофонический хор, сотканный из шёпотов, криков и звенящего металла, усиливался с каждой секундой, прорываясь сквозь попытки Джинкс сохранять контроль над собой. Мир вокруг расплывался, деформировался, превращаясь в жидкий, пульсирующий кошмар. Она начала качаться вперёд-назад, её плечи тряслись от рыданий, прерываемых дикими, пронзительными вскриками, которые были больше похожи на звуки раненого животного. Тело изгибалось, словно кукла в руках невидимого кукловода, а лицо искажалось от невыносимой боли, смешанной с отчаянием.       Экко наблюдал за ней, его сердце сжималось от боли, но он не отступал. Он пытался помочь, протягивал руку, его голос был спокойным, успокаивающим шёпотом, пытающимся пробиться сквозь бушующий шторм её разума. Но Джинкс не видела его, не слышала, не чувствовала. Для неё его попытки помощи были лишь частью её кошмара, ещё одним голосом в этом безумии, ещё одной галлюцинацией, ещё одним призраком в её истерзанном сознании. Её болезнь поглощала её целиком, растворяла границы между реальностью и бредом; и Экко с его добрыми намерениями становился лишь ещё одним элементом этого бесконечного адского лабиринта.       В этом моменте напряжения, когда контроль над собой исчез, Джинкс вскочила на ноги. Движение было резким, неконтролируемым, словно реакция на внезапную, острую боль. Захват на её ногах, хотя и был прочным, не был абсолютно непробиваемым.       Джинкс не пыталась разорвать захват силой. Она инстинктивно почувствовала его слабое место. В беспорядочном движении она уловила момент, когда напряжение в проволоке ослабло. Она резко согнула ногу в колене, используя свою гибкость и ловкость, приобретённые на улицах Зауна, и одновременно с этим с усилением реакции на голоса в своей голове, резко дернула ногу, используя момент слабости в механизме захвата. Металлический щелчок прорезал шум в её голове. Захват раскрылся.       Освободившись от его оков, Джинкс вскочила, её движения были резкими, неконтролируемыми, полными дикой энергии. С нечеловеческой силой, с неистовой яростью, она бросилась на лампу, разрушая её осколком металла, который, казалось, вырос из ниоткуда, и погрузила комнату в мгновенную, обволакивающую темноту. Это был её мир, её убежище — мир хаоса и безумия, мир, который она знала наизусть; где она чувствовала себя не жертвой, а хозяином ситуации, где она могла быть собой.       В наступившей темноте её фигура растворилась, словно призрак, оставляя Экко одного, окружённого осколками стекла и эхом её безумия. Она бежала не от него, а от себя самой, от призраков своего прошлого, от голосов, которые шептались в её голове, преследуя её бесконечно, с ужасающей настойчивостью. Это были голоса боли, трагедии, отчаяния — голоса, которые она не могла убить, не могла заглушить, не могла забыть. Бег стал её единственным спасением, единственным способом приглушить этот непрекращающийся хор ненависти и боли, единственным способом попытаться убежать от себя самой, от того монстра, который жил в ней. Темнота была не только защитой, но и символом её внутреннего мира, погружённого в вечные сумерки, где воцарилась тень, а над ней повесили одеяло бесконечной боли.       Закатное солнце, пробиваясь сквозь щели в ржавой крыше, рисовало на полу полуподвала причудливые узоры из света и тени. Воздух был спёртый, пахнущий сыростью и металлом. Джинкс, опустошённая, шарила в карманах своей одежды. Её пальцы, тонкие и измученные, с трудом перебирали остатки ткани, нащупывая холод металла. Пусто.       Призраки прошлого — Майло, Вай, Клэггор — вставали перед её внутренним взором; их лица, искажённые болью и укорами, плясали в темноте. Их голоса, шёпоты, смешивались с глухим гулом Зауна и со стонами скрипящего металла, создавая ужасающий хор, напоминающий о потерях и о вине.       Паника — острая, невыносимая — сжала её грудь в железных тисках. Джинкс опустилась на колени, её дыхание сбилось, грудь ходила вверх-вниз, как поршень сломанного механизма. Её рука невольно потянулась к острому краю металлического стержня, торчащего из стены. На миг остановилась, как бы прислушиваясь к своему телу. Это чувство было знакомо. Она так уже делала, боль лечила.       Не отрывая взгляда от блестящей поверхности, Джинкс провела по нему пальцами, чувствуя его холод и резкость. Движение было медленным, нерешительным, как бы в противовес бушующему внутри ужасу. Не раздумывая, она провела им по своей ладони, оставляя на нежной коже глубокую царапину. Кровь появилась мгновенно, ярким пятном на грязной руке.       На миг боль приглушила голоса. Но это было недостаточно. Она встала на колени, искала что-то ещё, что могло бы принести ей хотя бы кратковременное забвение. Её взгляд упал на ржавый гвоздь, торчащий из гнилой доски на полу.       В её голове бушевал шторм, и она почувствовала, как в этом шторме зародилась новая идея. Она подняла гвоздь, его острый конец блестел в тусклом свете. В её глазах не было больше ни страха, ни сожаления. Только пустота, заполненная тупой, глухой болью. Она прижала гвоздь к своему запястью, и с усилием вдавила его в мякоть.       Кровь хлынула не фонтаном, а медленно, тягуче. Джинкс вздрогнула, но не отпустила гвоздь. Боль, на этот раз глубокая и пронзительная, стала не отдельным островом в океане ужаса, а его неотъемлемой частью. Она осталась на полу, в темноте, прижимаясь к сырой земле, задыхаясь от боли, но голоса наконец затихли.       Сейчас, в этот краткий момент ясности, в этом острове спокойствия среди безумия, Джинкс смогла сделать выводы. Она поднялась на ноги, движения её были медленными, расслабленными, даже… спокойными. Окровавленный гвоздь, который только что был сжат в её руках, остался лежать на земле, никому не нужный. В глазах играл холодный огонь, но это был не огонь безумия, а огонь решимости — холодный, сосредоточенный, напоминающий озеро, скрывающий в себе бескрайнюю глубину. Это был взгляд человека, который принял своё решение, взгляд человека, который готов к встрече с бурей.

***

      Комната Силко была погружена в полумрак, словно затянута серой пеленой тайны. Единственным источником света служил мерцающий экран монитора, беспокойно мигающий, отображая хаотичный поток данных — отражение беспорядка в мыслях самого Силко. Он сидел за своим столом, длинные пальцы медленно массировали виски в отчаянной попытке избавиться от нарастающей головной боли. Лучи света падали на его лицо, подчёркивая бледную, измождённую кожу, которая казалась ещё более тусклой в окружающем мраке. Тени плясали по его лицу, словно живые существа, усиливая ощущение тревоги.       Силко нервно откинулся на спинку кресла, взгляд его был сосредоточен на экране, но в его глазах читалась глубокая усталость, смешанная с тревогой. Он провел рукой по лицу и вдруг замер, словно услышав что-то. Тишина в комнате сгустилась, становилась тяжелее, наполняясь ожиданием.       Однако никакого звука не было. Лишь мерцание экрана да тихий гул компьютера нарушали тягостное молчание. Джинкс оставалась невидимой, притаившейся где-то в тени, наблюдающей за ним из своей засады. Её тело, гибкое и напряжённое, было невидимо в полумраке, лишь иногда проступая в мерцании экрана в виде нечётких обрывков теней. Она наблюдала, дыша в такт с ритмом его сердца, чувствуя его страх, его беспокойство, его бессилие. Она была призраком его собственного кошмара, живущим в тени его комнаты. Тишина висела в воздухе, густая и напряжённая. Силко не поднимал головы, словно уже предчувствуя надвигающийся шторм.       — Лжец, — голос Джинкс был спокойным, ровным, но в нём слышалась уверенность, беспощадная, как суд. Слова были не просто обвинением, они были каплями кислоты, медленно, но неотвратимо растворяющими поверхность его спокойствия, подъедающими его самоуверенность. Она двигалась медленно, плавно, как змея, спускалась с потолка, её тело было гибким и напряжённым, словно готовым к броску. Она опустилась на стол перед Силко, а затем плавно скользнула на колени, приближаясь к нему с мерной неспешностью охотника. В её руке появился нож, блеснувший тусклым металлом, лезвие было тонким, острым, словно осколок разбитого сердца.       Силко медленно поднял голову, его взгляд встретился с взглядом Джинкс. Это был не взгляд испуганного человека, а взгляд холодный, проницательный, взгляд человека, который уже многое видел и многое пережил. Его лицо было невозмутимым, но в напряжении его мышц, в слегка сжатых губах, чувствовалась скрытая тревога, предупреждающая о буре, которую он не может удержать. Он знал, что этот нож, этот спокойный взгляд и это холодное молчание — всего лишь предвестники грядущего шторма.       — Джинкс, — начал он, голос его был хриплым от напряжения, словно сквозь песок пробирается, — где ты была?.. — его слова затерялись в глубоком вздохе, он попытался взять её руку, но она отдёрнулась.       — Тшш, мой глупенький, не дёргайся, а то случайно поцарапаю, — прошептала Джинкс, играя острым кончиком ножа на своём пальце. Её взгляд был пустым и скучающим, ни намёка на прежнее озорство. — Спрашиваешь, где была… Да так, знаешь, искала могилу сестры, кстати, не покажешь, где она?       Силко сделал попытку обнять её за талию, движение было медленным, осторожным, словно он пытался приручить дикого котенка. В его жесте чувствовалась не только забота, но и глубокая боль, и некая отчаянная надежда прорваться сквозь стену её безразличия. Это был жест, пропитанный тоской и беспомощностью.       — Она сама бросила тебя, когда ты больше всего в ней нуждалась, — прошептал он, его голос был хриплым, словно из глубины. В нём звучала не только боль, но и скрытый упрёк, и понимание того, что его слова могут остаться неуслышанными. — Мне соврали — сказали, что она погибла.       Но Джинкс не дала ему даже мига надежды. Нож лёгким, словно поцелуй смерти, движением царапнул его щёку, оставляя неглубокую царапину; но царапину, которая жгла больше, чем любой глубокий разрез. Кровь выступила на его коже, и Силко только сделал гримасу, не отрывая от неё своих глаз.       — Твои друзья и она никогда не ценили тебя, твой талант, я всегда был рядом с тобой, когда был тебе нужен, — он схватил её за руку с ножом. — Я твоя семья. Или ты забыла, кто все эти годы заботился о тебе, был единственным, кто не бросил тебя, единственным, кому ты была нужна? Чтобы ты ни делала, я всегда буду с тобой.       На лице Джинкс была гримаса отчаяния, искажённая маска боли, сквозь которую прорывались молнии невыразимой тоски. Это было лицо человека, разорванного на куски внутренним конфликтом; лицо, на котором переплетались ярость, боль и внезапно проступившая уязвимость. В её душе шёл неравный бой, бушующий шторм из противоречивых чувств: желание наказать, желание любви, и глубокий, всепоглощающий страх остаться снова брошенной. Она была на грани очередного срыва, на грани того, чтобы раствориться в своём же отчаянии.       И вдруг в этом вихре противоречивых эмоций произошло нечто непредсказуемое. Джинкс вдруг приблизилась, прижав его к себе с дикой силой, с отчаянным рывком, словно стараясь впиться в него, стараясь найти в нём убежище от своей собственной боли. Она вцепилась в его рубашку, пальцы впились в его плечи, словно стараясь впитаться в саму его сущность, в самую глубину его бытия. Её слезы уже текли по лицу, оставляя за собой грязно-чёрные ручейки туши. Это был не просто плач, это было извержение вулкана, извержение всей её невыразимой боли, всей её бесконечной тоски. Она искала в нём не только поддержку, но и прощение, и любовь, но главное — принятие себя самой, своего монстра, который живёт внутри.       Её поцелуй был не нежным, а отчаянным, безнадёжным криком о помощи. Это был поцелуй девочки, которая не знала любви, кроме этой болезненной, искажённой привязанности. Поцелуй, в котором смешивались страсть, отчаяние и глубокая тоска. Это был поцелуй, который кричал о любви, обречённой на вечные муки. И Силко отвечал, прижимал её к себе со всей отчаянной яростью, сгребая в охапку и пряча от всего мира в своих объятиях. Он чувствовал, как её тело трясётся от рыданий, как она впивается в его губы, словно стараясь выжать из них какую-то надежду, которой там уже не осталось. Это была любовь, заточённая в клетку из боли и отчаяния; любовь, которая уничтожала их обоих.