Золотое касание

Воскресенье. Было тепло и тихо. Люди гуляли по парку, дети бегали по улочкам, срывали ветки деревьев, просили матерей купить им мороженое. Солнце освещала улочки Парижа, что были полны неспешно гуляющими прохожими. Я шел по тротуару, утопившись в своих мыслях. За плечом у меня была сумка, в которую я положил рисунки. В основном, пейзажи. Я пообещал Комбеферу подарить ему пару эскизов, что мне были не нужны. К тому же я тайно желал, чтобы Анжольрас их оценил. Солнце приятно грело, напоминая о скорой весне. Я пытался улыбаться, но внутренний трепет был сильнее. Волнение не давало покоя. Когда я постучал в дверь, то уже был на грани обморока. Мне открыл Анжольрас. — Привет, Грантер. — его взгляд не предвещал беды. Он был одет по-домашнему просто, но все так же невероятно грациозно, словно скульптура Давида. Ничто в нем не напоминало вчерашнего мрачного и задумчивого Анжольраса. — Привет. — я зашел в прихожу и тут же почувствовал запах еды. На кухне Комбефер гремел столовыми приборами. — Грантер, ты вовремя! — крикнул он. — Жаркое уже приготовлено! Мы поели, и я был на уровне блаженства. Как у Комбефера получалось так восхитительно готовить? — Фер, еще чуть-чуть, и я перееду к вам. Готов жить в кладовке. Комбефер рассмеялся. — Поверь, я буду только рад. Но кладовка для тебя будет маловата. После Комбефер предложил пропустить по бокальчику вина. Мне вдруг стал противен вкус алкоголя, и я вежливо отказался. Не знаю, что на меня нашло. Я еле заснул, раздумывая о вчерашнем дне. За все это время я почти не прикасался к сигаретам. Вино же стало для меня чем-то чуждо-иностранным, будто не из этого мира. Я не видел в темно-красной жидкости того облегчения, что оно раньше мне давало. Я знал, что мне не станет спокойнее. К тому же, я второй день подряд пользовался гостеприимством хозяев, что заставляло меня смущаться. Комбефер произвел на меня впечатление приятного человека. Пусть и с хитринкой. Наша первая встреча меня не отпускала. Все же, я решил не прослыть наглым и отблагодарить Комбефера рисунками. — Забирай все! — я сделал царский жест рукой, отдав Комбеферу целую папку с моими эскизами. Одни были плэнерами, другие — просто схематичными набросками. Комбефер построил из себя стеснительного и смущенного человека, коим он абсолютно не был, предложил за эскизы деньги, мы по-дружески поспорили, он сдался, и, в итоге, забрал все. Анжольрас, к моему удивлению, внимательно осмотрел рисунки, но ничего не сказал. И вот я уже сидел в скучной комнате Анжольраса и слушал его речь. Она была яркой, как и все остальное, что говорил Анжольрас. Его выразительный голос делал большую часть работы. Словно искусный лучник, слова Анжольраса били в самую цель. Его речь никогда не выходили за грань пошлости, но была пропитана идеализмом, некой яркостью светящейся на севере звезды, водопадом в джунглях, я бы даже сказал, ревом поезда, мчащемся на полной скорости. Я с наслаждением наблюдал за ним, замечая мускулатуру на его руках, нежную кожу на шее. Когда он закончил, я зааплодировал. Он был прекрасен именно таким - в конце долгой речи, на пике возбуждения. — Это было прекрасно. Видя его ожидающий взгляд, я сдался и начал критиковать. Я циник, как говорил Анжольрас, это правда. Иногда я говорил то, что думал, иногда лишь делал вид, что недоволен. Я подыгрывал ему, пытался насытить его любопытство, желание быть осужденным. Он серьезно кивал и спорил, возражал и соглашался. Я играл в критика и делал это хорошо. Может потому, что в глубине души я никогда полностью не принимал идеи Анжольраса, больше изучая его не как историк эпоху, а как скульптор статую? Важно ли, что говорит мрамор? Через час Анжольрас пригласил меня прогуляться с ним до парка. Там он хотел поработать, а я бы полюбовался природой и помучался над заданиями из университета. Я удивился его предложению, так как Анжольрас не придавал значения университетам, но он настоял, что я не должен портить свои оценки из-за моей деятельности в «Друзьях Азбуки». Не особо споря, я согласился. Парк был небольшим и располагался недалеко от дома. Я никогда там не был. Мы бродили по улочкам, наполненными людьми, что радовались потеплению погоды. Анжольрас начал расспрашивать меня о личной жизни, но мне было неловко отвечать. Она достаточно скучная. Про семью он не спрашивал, больше интересуясь моим путем художника. Я неохотно поделился, что рисовал с самого детства, хобби перешло в призвание, и отцу ничего не оставалось, как устроить меня в Сорбонну. Я успешно сдал вступительные и теперь учусь, стараясь не вылететь раньше времени. Я почувствовал немое напряжение между нами, недосказанность. Мы оба понимали, что если «Друзья Азбуки» выступят и начнут бойкот, то дело коснется не только Нантера, но и других университетов. Кто знает, доучусь ли я вообще. В свою очередь, Анжольрас рассказал, как долгое время мечтал поступить на медицинский, идя по ступам отца, но в шестнадцать лет передумал и пошел на международные отношения. Он поделился, что хочет стать политиком, работать в правительстве. Имея полное предстваление о личности Анжольраса, я легко представил его в серьезном костюме на ассамблее ООН, выступающим о правах человека. Когда он спросил, чем в будущем планирует заниматься ваш скромный слуга, то я замялся. Художником, полагаю? Он невесело усмехнулся и сказал, что у меня еще есть куча времени, чтобы подумать. Что-то мне подсказывало, что он уже нашел мне применение. Я незамедлительно представил, как стою на ассамблее ООН рядом с Анжольрасом с самодельным плакатом «Запрещать запрещено!» или что-нибудь в этом духе. Определенно, не самая плохая перспектива. Мы дошли до Сены, но отошли в кусты, где нашли потаенный уголок со скамейкой. Я уверен, тут по вечерам сидели парочки и ворковали. Как странно, что сейчас мы пришли сюда позаниматься. Анжольрас сказал, что это его излюбленное место не только из-за потаенности, но и из-за шума реки. Я не мог не согласиться: звуки Сены успокаивали. Я провел самые восхитительные минуты в моей жизни. Мы в основном молчали: Анжольрас писал статью в журнал, я же сидел рядом с ним и любовался им. Как лучи солнца падали на его волосы, а ветер менял композицию вокруг него. Как он задумчиво прикусывал губу, чтобы собраться с мыслями. Спустя время я понял, что скоро буду слишком откровенно пялиться, и уткнулся в тетрадь, которую мне любезно предоставил Анжольрас. Я должен был писать эссе по философии, но в голове зияла пустота. Я чувствовал тепло его тела. Еще больше я взволновался, когда Анжольрас положил ноги на скамью, а плечом оперся об меня. Я охнул, перестав писать. Его волосы щекотали мою щеку. В нос резко ударил запах лилий. Если прислушаться, отбросить лепет птиц и шум города, то можно было услышать его спокойное дыхание. Он не придал значение всей сцене, но в моей голове случился взрыв. Он коснулся меня, причем так интимно. Мы сидел на скамье плечом к плечу, пара движений — я бы оказался так близко к его губам, что мог легко коснуться их. Мысль об этом не давала мне покоя. Я продолжил делать вид, что пишу, хотя на самом деле пытался справиться с обуревающими эмоциями. Мы провели час блаженства. Вдруг Адам и Ева так же сидели где-нибудь среди деревьев Эдема, прислонившись друг к другу плечами? Правда, вряд-ли они сидели на скамейке около Сены. Я понял, что перегрелся и закрыл тетрадь, которую любезно дал мне Анжольрас. Я уже набрал в рот воздуха, чтобы спросить Анжольраса, не обижен ли он на меня из-за вчерашних слов, но решил, что не хочу знать ответ на этот вопрос. Я сидел, не шевелясь, игнорируя боль в шее. — Грантер, — Анжольрас перестал опираться об мое плечо и выпрямился. — Прости, мне не стоило прислоняться к тебе. Должно быть, все затекло? — Да нет, все в порядке, — соврал я. — Я просто устал от работы. Может разомнемся? — Именно это я и хотел тебе предложить. Мы еще погуляли по парку, посмотрели на группу студентов, громко обсуждающих закрытие кинофестиваля. Анжольрас заинтересованно остановился, я предложил ему присоедениться, но он отказался. Сказал, что кино не его стихия, и пошел дальше. Я не возражал. Тем не менее, мы задержались у спортивной площадки. Дети задорно играли в футбол. Будучи на пике вдохновения, я решил к ним присоединиться. Такое со мной иногда бывало — я просто слишком сильно люблю детей. Мне комфортнее с ними куда больше, чем со сверстниками. Да, я тот самый чудак и сумасшедший, играющий с детьми в салочки на середине дороги, а также покупающий игрушки в их «магазинчиках», что они раскладывают на скамейках скверов и парков. Я поиграл с ними в футбол, несколько раз опозорился, чуть не подскользнуля и уже планировал упасть. К счастью, я смог сохранить лицо. Посмотрел на Анжольраса, что стоял вдалеке и наблюдал за его другом-идиотом. Он будто не понял, зачем я ввязался в игру с детьми, но все-равно терпеливо ждал, пока мое желание покрасоваться перед ним не исчезнет. Когда я наконец забил гол, получил звуки одобрения от моих девятилетних товарищей и чувство удовлетворения, я вернулся к моему дорогому другу, чтобы увидеть его реакцию. Он, словно мать, лишь спросил, не наигрался ли я, и предложил пойти домой. После я оправдывался, что просто люблю играть с детьми. Анжольрас устало посмотрел на меня, улыбнулся и похлопал по плечу. По моему телу прошла приятная дрожь. Мы подошли к дому, чувствуя себя живыми и полными. Я заставил Анжольраса зайти в магазин художеств. Я решил отметить наше первое свидание, купив новые краски и кисточку. Моя муза с интересом изучала витрины с холстами и бюстами, рассматривала картины, висящие на стенах в виде декора. Мы вышли на улицу, и Анжольрас долго расспрашивал меня, как я рисую картины, долго ли это и сколько я за них беру. Мое сердце пропустило удар. Я уже загордился, что он закажет у меня картину. Такого счастья я не мог испытать. Но Анжольрас ничего не предложил, лишь кивнул и мы молча дошли до квартиры. Мои щеки чуть покраснели из-за ветра и улыбки, что отказывалась сходить с лица за время этой прогулки. Я чувствовал себя на седьмом небе от счастья. — Анжольрас, думаю, мне пора домой. — вдруг вспомнил я о рамках приличия. — Поздно. Нужно было раньше сказать. — его лицо излучало спокойствие и тишину. Прогулка хорошо подействовала на него. Может, и моя компания не нанесла ему вред. — Выпьем чаю? Так я вновь сидел на кухне, но теперь вдвоем с Анжольрасом. Я рассказывал ему о работе по живописи и об эссе по философии. У нас начался дискус на тему стоицизма, и почему сейчас время Эпикура, ЛСД и кино, а не послевоенной сдержанности. Мы поели оставшееся жаркое, я закурил, а Анжольрас отошел к окну, пока ждал кипячение чайника. Я любовался его величественной фигурой. Хотелось подойти к нему и обнять сзади. Зарыться лицом в мягкие волосы, обвить тонкую талию руками. Забыться в его теле. Я выпустил дым и заставил себя отвести взгляд. За эти дни мы сблизились, и я чувствовал себя сильнее чем когда-либо. В дверь постучали. — Фер? — Нет, у него есть ключи. Я открою. Любопытство было сильнее скромности. Я пошел за ним. В дверях стояла, к моего глубочайшему удивлению, девушка. Мне еще не доводилось видеть данных особей в этом доме, да и вообще рядом с Анжольрасом. У нее была тонкая, худая фигура и простенькая куртка с брюками. Почему-то она напомнила мне Фейи. Ее длинные каштановые волосы были убраны назад, за кепку. Лицо не было для меня привлекательным: слишком угловатое и резкое. Словно художник схематично обрисовал ее углем, бросил и оставил как есть. Взгляд темных глаз больше напоминал собачий оскал. Она смотрела на Анжольраса исподлобья, с осторожностью, словно боялась его. — Привет. — она криво улыбнулась. — Тебя давно здесь не было. Заходи. — Анжольрас закрыл на ней дверь. Незнакомка увидела меня и одарила подозрительным взглядом. — Знакомьтесь. Эпонина — это Грантер. Грантер — Эпонина. Мы пожали друг другу руки. Ее рука была твердой и сильной, что я не ожидал от такой миниатюрной девушки. — Приятно познакомиться. — я уверен, что на моем лицо было написано явное удивление. Я вопросительно посмотрел на Анжольраса. Тот уже прошел на кухню. — Ты вовремя. Чайник только вскипел. Так мы оказались втроем. Эпонина села спиной к окну, смотря в стол. Пальцами она водила по скатерти. Я, подперев голову, пытался придумать, как прекратить неловкое молчание. На помощь пришел Анжольрас. — Эпонина, — он поставил перед ней кружку чая. — С тобой все хорошо? Она кивнула и обвела кружку двумя ладонями, будто пытаясь согреться. — Ты хочешь есть? — Я не голодна, спасибо. Молчание. Анжольрас продолжил возиться с чаем. Я видел, как он пытался найти печенье. — Вообще, я пришла сюда, чтобы поговорить. — она кашлянула. — Но если у тебя гости, то я могу зайти потом. — Не беспокойся. Можешь говорить при Грантере. Он никому ничего не расскажет. — Если вам нужно поговорить наедине, то я пойду. Спасибо за гостеприимство. — я уже встал, чтобы выйти. Голова болела, а в сердце закралась маленькая обида. Я чувствовал неприязнь девушки и собственную ненужность в этой беседе. — Нет, сиди. — отрезал Анжольрас. Он поставил еще две кружки и пакет с печеньями. — Никто тебя отсюда не выгоняет. — он повернулся к Эпонине и вежливо улыбнулся. — Грантер только недавно вошел в «Друзья Азбуки». Он помогает Пруверу с плакатами и учится на художника. Я уверен, что вы поладите. Эпонина посмотрела на меня оценивающе. — Посмотрим. Если у Анжольраса иногда был заковывающий взгляд, то у этой девушки он был убийственный. Может, потому что ее глаза были такими темными? Словно темница во дворце, где нет места свету, и узникам приходится жить во всех оттенках темноты и закрывать глаза, чтобы вспоминать дневной свет. Она как затравленный зверь. Не знаю, кто ее так покалечил, но ее рана открыто кровоточила. Анжольрас сел. — Я-я-я, — Эпонина вздохнула. — Пришла сказать, что подумала над твоим предложением. — Вот как? — И я согласна. Я решила готовиться к вступительным экзаменам. — Я рад, что ты приняла такое решение. Куда ты собираешься поступить? Она назвала университет. Я впервые его слышал. — Неплохо. На кого? — На юриста. — Это похоже на тебя. Анжольрас одобрительно смотрел на Эпонину. Я еще не видел, как он общался с прекрасным полом. Мне всегда казалось, что если ему и нравились девушки, то это были бы супермодели, красотки с внешностью Афродиты. Ну, или Марианны. Эпонина же представляла собой вид девушек далеко не материально обеспеченных. Хотя, зная, как Анжольрас жалел угнетенные классы, такая особа далеко не исключение в его окружении. Взять того же Фейи. — Да, — продолжила девушка. — Мне показалось, что так я могу хоть немного изменить мир. Как ты мне и говорил. — И ты пришла сюда, чтобы попросить моей помощи. Эпонина помрачнела. — Ты знаешь, как я не люблю это делать. Когда я поступлю, то обязательно за все вам отплачу. — И мы никогда не возьмем твои деньги. Эпонина стукнула кулаком по столу. — Тогда возьмете мою верность! — она указала головой в сторону. — Там, в Нантере. Когда вы выйдите бойкотировать, я вам помогу. Соберу девочек, парней с улиц. Я смогу убедить, что нужно быть с вами. Мой брат проследит за полицией, даже помешает им вас задержать. Если потребуется, то я сама сдамся или… — Это очень смело, Эпонина, — мягко остановил ее Анжольрас. — Но я не хочу, чтобы дети ввязывались в наше дело. Тем более твой брат. Если хочешь помочь, то призывай народ с твоих улиц, но не детей. Это неправильно. Эпонина усмехнулась. — Ты же знаешь, что Гаврош все равно не послушается меня. — Заставь. — надавил Анжольрас. — Ладно у Нантера, но когда смутоха перетечет в Париж, — а я уверен, это случится, — я не хочу видеть ни его, ни других мальчишек у моих ног. Понятно? Эпонина промолчала, многозначительно уставившись на Анжольраса. Тот тяжело вздохнул. — Но пока еще рано об этом говорить. Лучше ответь — почему ты перестала ходить в Музен? Девушка пожала плечами. — Я работала. Ты же знаешь, сестра сильно болеет, родители за решеткой. Я и брат нуждаемся в пище. — Да, я знаю. Но это не единственная причина, не так ли? Анжольрас внимательно смотрел на девушку. Эпонина отпила из кружки. — Чудесный чай. Скажи Комбеферу, что он молодец. — Скажи прямо, зачем ты пришла. Эпонина не торопилась. Я видел, как она собиралась с мыслям. За время их диалога я молчал, стараясь не пропустить ни одного изменение в позе Анжольраса, в его выражении лица. Он вел себя с ней по-другому, не так, как с мужчинами. Более терпеливо и мягко. Я видел, как ее темные, побитые, истерзанные глаза растаяли, наполнились теплом и горечью. Ее нижняя губа чуть вздрогнула. Осунувшиеся щеки показались мне еще бледнее. Бесцветным тоном она начала: — Мариус сделал Козетте предложение. Анжольрас промолчал. Люди за окном громко кричали какую-то песню. Тикали часы. — Это было ожидаемо. Когда мужчина и женщина сходятся, рано или поздно они задумываются о женитьбе. — Но не так быстро. — прошептала она. И я все понял. Мне стало жалко эту бедную, истерзанную лань. Я перевел печальный взгляд на Анжольраса. Тот с непроницаемым видом сидел и пил чай. Ждал продолжение. — Ты ведь знаешь, что он для меня значит. — тихо продолжила Эпонина. Она не плакала, но я чувствовал комок, что подходил к ее горлу. Указательным пальцем она рисовала фигуры на скатерти. — Он все равно тебя любит. — Но не так, как его люблю я. Анжольрас устало вздохнул. Встал, чтобы закрыть окно. — Мне кажется, ты должна быть счастлива за него. — И это так. — громко возразила она и повернулась к юноше. — Но это больно. Понимать, что он не твой. И никогда уже не будет твоим. — Успокойся. — Анжольрас порылся в шкафу и дал Эпонине салфетку. Девушка не плакала, но салфетку взяла. — Теперь я не знаю, что мне делать. — Жить дальше. — губы Анжольраса сжались. Я видел, как эта тема его раздражает. — Учись, поступай в университет и живи своей жизнью. Тебе стоит перестать так зависеть от него. Вы разные люди, он любит другую. Наступит момент, и ты найдешь мужчину, который полюбит тебя. — И я это все понимаю. Но эмоции… они не контролируемы. — Соберись. — приказной тон Анжольраса смутил даже меня. — Жизнь на этом не заканчивается. Время залечит раны. Эпонина притихла. Она была на грани срыва. Видимо, ей больше не к кому было придти. — Да, просто… — Эпонина хотела что-то сказать, но одумалась. Протерла нос, уже влажные щеки. — Ладно, прости. Мне не стоило это начинать. Я уже сказала тебе все, что планировала. Короче, жди приглашение на свадьбу. У них она будет шикарной, я чувствую. — она горько усмехнулась. — Не сердись на меня. Я просто не понимаю, как он никогда не замечал твои чувства? — Замечал, я уверена. Просто не придавал им значения. Мое сердце пропустило удар. Я не сдержался: — Извините, что вклиниваюсь, но может расскажете мне, что это еще за Мариус? Мне захотелось объяснений. Во-первых, потому что Анжольрас не вывозил эту беседу. Конкретно. По нему видно, как он скучал. Он не понимал обиду Эпонины, но пытался ей сочувствовать. Получалось скверно. Во-вторых, я люблю драмы. Проводя вечера в барах, я послужил психотерапевтам тысячам и тысячам заблудшим душам. Разбираться в чужих проблемах приятнее, чем в своих. Я ожидающее приблизился к Эпонине. Сочувственно улыбнулся. Она уже была на грани того, чтобы зарыдать. Анжольрас встал и похлопал меня по плечу. — Думаю, тебе станет легче, когда ты расскажешь все Грантеру. Я пока должен удалиться в свою комнату. В его глазах я видел лишь облегчение. Мне стало смешно, но я постарался не показывать это на лице. Мой бедный мученик ушел. Вот так я впервые спас Анжольраса. — Может воды? — спросил я, видя как все существо Эпонины бьется, чтобы не заплакать. Она кивнула. Глотнула воды, прокашлялась и начала: — Ты все равно их не знаешь. — сказала она больше себе, чем мне. Я утвердительно кивнул. — Мариус — человек, который спас мне жизнь… Эпонина рассказала, как Мариус помог ей выбраться из-под гнета родителей и посадить их в тюрьму. Они были мошенниками, использовали дочерей в своих грязных целях, чтобы воровать и убивать, грабить и шантажировать. Мариус снимал квартирку рядом с ними. Тогда он учился только на первом курсе юридического, а Эпонине исполнилось шестнадцать. Они выиграли суд, родители за решеткой, но младшая сестра, Азельма, жутко заболела и теперь лежит в больнице. Еще у Эпонины есть младший брат Гаврош, сорвиголова, ребенок улицы. Он не участвовал в проделках родителей, но и жил мальчик подобно сироте. Поначалу Мариус материально помогал им, но затем Эпонина отказалась от его услуг, объяснив, что он и так сделал для их семьи слишком много. Конечно, у такой юной и бедной особы, что никогда не видела света, заболели глаза от доброты Мариуса Понмерси. Любовь вспыхнула в девушке, как маленький костер в глухом лесу, постепенно все возрастая и возрастая. Эпонина больше не могла представить жизнь без него. Она начала следовать за ним по пятам. Так познакомилась с кафе Музен и «Друзьями Азбуки». Мариус не был членом кружка, так как считал себя убежденным маоистом. Ему не нравились лекции Анжольраса и общая атмосфера кафе, где царили хаотичность и раздоры. Но Мариус пленился необычностью кафе, столконевнием разных мнений и убеждений. Споры рождали за собой новую истину. Из маоиста Мариус превратился в потерянного юношу, что уже не знает, за кем стоит правда. Анжольрас, видя огромный ум Мариуса и в душе радуясь, что смог изменить чью-то железную позицию, пригласил его в близкий круг, но тот отказался. Зато Эпонина, часто присутствующая на собраниях, осталась. Она родилась в трущобах, думая, что мир этот полон мрака и тьмы. Что ей уготовлена судьба ранней смерти от чьего-то ножа в подворотне. На деле, она сама могла писать свою историю. Мариус помог ей обратить внимание на мир, а не только на себя. Внимательно слушая собрания «Друзей Азбуки», учавствуя в их митингах, помогая раздавать еду бедным, Эпонина осознала, с чем хочет связать свою жизнь. Однажды она подошла к Анжольрасу и потребовала, чтобы тот нашел ей применение. Юноша, видя ценность в каждой душе, познакомил ее с клубом феминисток. Они иногда проводили лекции в Музене. Эпонина вдохновилась их энтузиазмом, и девушки приняли Эпонину. Та стала голосом улиц. Она начала ходить по борделям вместе с Жоли, который, хоть и презирал такую деятельность женщин, все же не мог пройти мимо больных душ. Вместе с клубом феминисток она открыла фонд помощи женщинам. Эпонина даже иногда проводила лекции в Музене, рассказывая свою историю. Она подружилась с «Друзьями Азбуки» и, в особенности, с Анжольрасом. Тот, не видя в ней девушку, общался с ней на равных. Эпонину это польщало. Но любовь к Мариусу не проходила. Она знала, что тот никогда ее не любил. Его сердце было отдано другой. Милая девушка Козетта, что была так скромна и мила, часто гуляла по Люксембургкому саду вместе с отцом. Мариус был влюблен без памяти. Они начали встречаться, и это обожание Мариуса ударило по Эпонине сильнее кулака. Тогда они отдалились друг от друга. Чтобы забыть о разбитом сердце, Эпонина ушла с головой в кружок. Она часто жаловалась Анжольрасу. Тот хотел поговорить с Мариусом, но Эпонина не давала ему это сделать. Возможно, она видело некоторое наслаждение в том, чтобы так безответно по кому-то страдать. И вот, Мариус и Козетта скоро женятся. Юноша учился на третьем курсе, Козетта на первом. Когда я спросил Эпонину, общалась ли она с Козеттой, та коротко кивнула и горько сказала, что она во всем идеальнее ее и больше подходит Мариусу. Но все же я видел, как болит ее сердце. Когда я слушал ее рассказ, то чувствовал непреодолимую жалость к этой девушке. Иногда она использовала резкие, жаргонные выражения, но я понял, что это лишь отголоски ее прошлого. Ее черты лица для меня преобразилсись. Из тощей фигура стала изящной, из острых черт ее лицо превратилось в лик Моны Лизы. Как же преображается человек, когда ты заглядываешь в его душу. Эпонина перестала плакать, но ее красное лицо показалось мне открытым бутоном розы. Анжольрас уже давно сидел с нами. Он сначала помыл посуду, затем чуть прибрался в комнате. Я почти не замечал его, притянув все мое естество к Эпонине. В ней я увидел красоту горя. Она закончила. Перевела дыхание, продолжая смотреть в стол. Я обменялся осторожным взглядом с Анжольрасом. — Любовь тяжела, когда ты не видишь в ней будущего. — начал я. Эпонина задумчиво кивнула. — Или какого-либо ответа. — Знаешь миф о Нарциссе и Эхо? Эпонина замотала головой. — В лесу жила нимфа по имени Эхо. Она была проклята Герой и могла повторять лишь последние слова собеседника, не произнося своих. Однажды среди деревьев она увидела юношу, что был прекраснее летнего дня. Это был Нарцисс. Он смотрел на свое отражение, не обращая внимания на красоту Эхо, что влюбилась в него без памяти. Она не решалась подойти к нему и ушла в чащу леса. Там она осталась наедине со своей тоской и болью. В итоге она превратилась в отголоски звуков, что царят вокруг. Так и суждено ей было стать лишь пустотой. Эхом. Тик-так, тик-так. Идут часы. Эпонина словно застыла, боясь вздохнуть. — Что же ты хочешь сказать: я Эхо? — тихо, печально спросила она. — Нет, — я коснулся ее руки, чтобы она посмотрела на меня. — Пойми, твоя любовь чиста, но не дай ей пожрать себя. Как Анжольрас говорил, время лечит. Но это не совсем так. — я сделал паузу, чтобы собраться с мыслями. — Время дает тебе свыкнуться с раной, но она всегда будет кровоточить, если ты начнешь ее растирать. Ты должна видеть в своей любви энергию к созиданию, желание жить. Если ты чувствуешь, что в тебе что-то недостает, если ты чувствуешь, что тебя тревожит боль, то, на твоем месте, я бы поговорил с Мариусом. Нет, не спорь. — Эпонина уже готова была открыть рот. — Пойди и скажи ему о своих чувствах. Даже если он знает. Да, он женится, да, он предназначен другой. Но и ты являешься частью его жизни. Поверь, он все равно будет любить тебя. А ты, наконец, снимешь груз с плеч. Ты станешь мудрее и сильнее. Я знаю, что ты преодолела много трудностей, и только за это тебя стоит считать героем. Но не дай открытой ране разъедать твое храброе сердце. Пламя выжигает все, если не дать ей воли. Лицо Эпонины было полно изумления и страха, но лишь на секунду. После она сжала мою руку и грустно улыбнулась. — Я подумаю, Грантер. Спасибо. Впервые я увидел, как прекрасна ее улыбка. — А еще, — вставил я, — Если хочешь, то я могу помочь тебе с подготовкой. Думаю, Анжольрас и Комбефер и так загружены. Я же только рисую плакаты и работаю над брошюрами. Поэтому, — я развел руки, — S'il vous plaît! — Ты знаешь математику? — ее голос был полон иронии. Я хмыкнул. — Дорогая, я знаю все! Она покачала головой. — Посмотрим. — Когда вступительные, говоришь? — В мае. — У нас с тобой куча времени, чтобы я выучил математику и пересказал ее тебе. Мое коронное подмигивание. Оно всегда действовало на дам. И в этот раз сработало: Эпонина расслабилась. Для закрепления результата я подмигнул и Анжольрасу. Тот выгнул бровь, озарив меня вопросительным взглядом. Почему мне получается очаровывать всех, кроме него? — Вы поладили. Это радует. — Уж он куда лучше твоих нудных: «Учиться ва-ажно», «Забудь ты своего Ма-ариуса». — Эпонина так идеально спародировала серьезный тон Анжольраса, что я прыснул. — Мне и вправду стало легче, как ни странно. — она тепло на меня посмотрела. Я испытал гордость. Эпонина взглянула на часы и встала. — Ну все. Долго я у вас засиделась. Жаль, что так и не дождалась Комбефера. — У него сегодня театр. — Передай ему, что я его люблю. — она шутливо, даже по-детски, дернула Анжольраса за волосы. — И тебя тоже, хоть ты и идиот! Рассмеялась, когда увидела недовольное лицо Анжольраса. Тот не сдержался и улыбнулся. Я неожиданно почувствовал ревность. — Иди уже, Эпонина. — сказал Анжольрас. Мы попрощались. Она пообещала, что придет во вторник в Музен, чтобы посмотреть на мои с Прувером постеры, а также поговорить о подготовке к экзаменам. Дверь закрылась, и к тому времени я уже забыл, что изначально видел в Эпонине лишь дикого зверя с горящими глазами. Сейчас она была другой: светлой нимфой из свиты Аполлона. Хоть и резкой в речах, но милой в лице. — Грантер, я удивлен. Мы с Анжольрасом вернулись на кухню, но уже чтобы просто поговорить. За окном лежал вечер, но мне не хотелось уходить. — Почему же? — я открыл окно и закурил. — Ты смог подобрать те слова, которые никогда не пришли бы ко мне в голову. — Потому что все люди разные. Мы ведем себя исходя из личного опыта. Возможно, ты еще никогда не испытывал неразделенную любовь. А я просто слишком хорошо умею слушать. — Это заслуживает уважения. Я смотрел в окно, но в отражении видел сидящего сзади меня Анжольраса. Он облокотился спиной о спинку стула, подтянув ногу к груди. Я изучал его позу, чтобы понять, что у него на уме. — Хотел бы я понять, как достучаться до сердца каждого человека. — Ты же знаешь, что это невозможно. — Уметь подбирать слова, чтобы не расстроить… Эпонина говорила мне, что я ей нравлюсь, потому что я ее не жалею. Как думаешь, правильно ли это? Вдруг я общаюсь с ней слишком жестоко? — Нет. Просто ты говоришь, что думаешь, а это людям нравится не всегда. Иногда даже может приносить боль. Я тоже часто говорю, что попало, потому что привык не задумываться. Может из-за этого я сейчас там, где нахожусь. — я невесело усмехнулся, затянув сигарету. — То есть ты жалеешь? — он приподнял бровь. Я повернулся, чтобы тот увидел мой саркастичный взгляд. — Что мне довелось попробовать вкуснейшую еду Комбефера? Только об этом я и мог мечтать! Нет, я имею в виду другое, — я сел рядом с ним. — Что я наконец смог подойти к тебе в тот день, наговорить бреда и оказаться здесь, с тобой. Ты не представляешь, как моя жизнь успела измениться за эти дни. Я нежно улыбнулся. Так Эрос улыбался Психее, когда впервые увидел ее. — В лучшую сторону? — я услышал в его голосе надежду. — Ты не представляешь, насколько в лучшую. — тихо сказал я. — Ты не представляешь, кем стал для меня. Мозг не слушался. За все эти дни я так настрадался, что готов был прыгнуть в бездну. — Кем? Что же я видел в голубом море? Удивление, ожидание, шок, радость? Не знаю. Но его волны, что постепенно вырастали, приближаясь к берегу, где я сидел, вдруг меня испугали. Они ведь затянут меня в воду. Я не выплыву. — Другом. Я перевел дыхание, когда Анжольрас улыбнулся и похлопал меня по плечу. — Ты тоже стал верным другом для меня. За эти два дня я понял, что ты настолько же хороший человек, насколько талантливый художник. — О тебе я могу сказать не менее приятные слова. Сердце болело, а собственная улыбка казалась измученной. Я понял, что пока ничего не могу ему сказать. Слишком страшно. Я так устал, что не дождался Комбефера и пошел домой. Анжольрас напоследок сказал, что ждет меня во вторник перед собранием, чтобы посмотреть на мои с Жаном плакаты. Я кивнул и, пожелав Анжольрасу спокойных снов, отправился домой. Пришел. Ужаснулся. Боги, как у меня холодно! По сравнению с обителью Анжольраса, моя бедная каморка походила на склеп. А вот и гроб! Я лег на твердую, скрипучую кровать и закрыл глаза. Открыл глаза. Посмотрел на потолок, что отливал синевой. Всматриваясь в трещинки, я нервно засмеялся. Поднялся, чтобы откашляться. Эр, какой же ты идиот! «Она не решалась подойти к нему и ушла в чащу леса» «Пламя выжигает все, если не дать ему волю.» Эхо лежала на скрипучей кровати и вспоминала отголоски собственного голоса.