По вере вашей...

— Владек! Владек! — голос родной обеспокоенный донёсся до него глухо, едва различимо за тем, как бешено билось сейчас колоколом его сердце. Владек сглотнул вязкую слюну и поднял взгляд на подошедшего к нему вплотную встревоженного тату Михала. — Что с тобой, дитя?! — прохладные ласковые руки, пахнущие мёдом, ладаном и душицей, обхватили мягко его пылающие жаром щеки. — Не захворал ли ты часом? Ты весь горишь! От слов этих Владек лишь зарделся ещё сильнее. Знал бы его скромный и благочестивый тата о том, что за жар сжигает сейчас его изнутри… Было и сладко и стыдно, и дурно почти от того, как темнело перед глазами от похоти, стоило лишь вспомнить на мгновение, что видел он сегодня на реке. Точнее кого… — Оставь его! Поверь, он здоров, как молодой жеребец! — пришёл вдруг на помощь тата Анджей, усмехаясь слишком уж понимающе. — Он горит в огне страсти, а не болезни! Теперь зарделся стыдливо и тата Михал тоже, сразу напрягшись как-то. Несколько долгих мгновений он стоял неподвижно, а потом неловко растрепал пятерней сыну волосы и, пробормотав что-то смущенно, почти бегом направился в дом. Анджей на это только фыркнул и, подмигнув Владеку хитро, отправился за супругом следом, довольно мурлыча что-то себе под нос. Наконец-то можно было перевести дух. Владек встряхнулся весь и зашагал уверенно к колодцу. Ледяная вода пыл страсти полностью, конечно, не погасила, но приглушила достаточно для того, чтобы спокойно почти добраться до амбара и там, завалившись на сено, наконец позволить себе подумать о том, что взволновало его столь сильно. Кто взволновал… В этом-то «кто» собственно и крылась вся нехитрая суть причин его нынешнего состояния. Это был Костэк. Конечно же он! Такой возмутительно… да в целом возмутительный весь: этот его голос с бархатной хрипотцой; эти глазищи огромные, цвета чёрного янтаря; волосы его, мягким завитками обрамляющие худую длинную шею; эти губы — лепестки шиповника; ноги его бесконечно длинные; стройное тело с бледной, родинками усыпанной кожей… Ох уж это тело… Владек так-то не расчитывал сегодня его лицезреть. Он пришёл на рыбалку: мирно и благостно сидеть на помосте и залипать расфокусированным взглядом на поплавок, щурясь в полудреме, убаюканный мягким вечерним теплом заходящего солнца и плеском реки. Жизнь определенно не подготовила его к тому, чтобы увидеть вдруг сквозь кусты, как предмет его нежных воздыханий выходит из воды, абсолютно обнажённый и вместе с тем волшебный совершенно в золотом сиянии искрящихся на солнце капель, скользящих бесстыдно по этому прекрасному телу. Такой невинный в своём неведении того, что за ним в этот миг наблюдают с вожделением и восхищением, и в тоже время такой непозволительно развратный в своей этой слишком откровенной красоте, столь щедро дарованной ему Господом. Так сильно Владек не желал ещё никого и никогда. А ведь по первости влюблённость свою в Костэка он сам объяснял не влечением, а простой симпатией, вызванной сходством Костэка с татой Михалом. На первый взгляд эти двое действительно были похожи, но только на первый. Уже очень скоро Владек осознал, что нравится ему сын плотника сам по себе, без всяких сравнений. За свой громкий резкий смех, за смешливые морщинки в уголках глаз, за дурацкую манеру сводить разговор к глупым шутейкам и безобидным подколкам, за то, каким умиротворенным выглядело его лицо, когда он был погружен в работу, за доброту и ребяческое простодушие, за вечную небрежность взлохмаченных волос и мешковатой одежды, за своеобразную, но такую притягательную красоту, за неуклюжесть и долговязость, за вечную грусть в глазах и плеяду родинок на щеках, за всё, что его делало самим собой. Да, с татой у Костэка было много общего, и внешне и внутренне, но для Владека они были неуловимо, но отчетливо разными. И обоих он любил со всей силой и искренностью своего юного сердца. Одного трепетно, почтительно, благодарно и оберегающе. Другого пылко, жадно и восторженно. Любил, и ничего не мог сделать с этими чувствами. Да и не хотел. В амбаре было жарко, пахло сеном, деревом и пылью. Владек поерзал на мягкой травяной подстилке и прикрыл глаза, воскрешая на задней стороне век прекрасный вожделенный образ. Низ живота вновь наполнился огнем, и юноша с тихим стоном накрыл ладонью пах, сжимая легонько своё возбуждение прямо через ткань. Костэк в его воображении встряхнул головой, запрокидывая томно шею. Владек представил, как ласкал бы её нежно губами, и застонал громче. Чужая грудь в его мечтах теперь вздымалась так-же беспокойно, как собственная, алея маками сосков. И естество чужое было таким же твердым. Владек не выдержал и, засунув руку под ткань штанов, затолкался беспорядочно в собственную ладонь. Его мечта улыбнулась шалой улыбкой и, застонав тихонько, скользнула рукой вниз по мягкому плоскому животу, аккурат к тонкой дорожке тёмных волосков. Владек зажмурился крепко, представив, что ласкает его сейчас не собственная, а чужая рука и, не выдержав, излился, заглушив громкий вскрик в сгибе локтя. Какое-то время он лежал оглушенный, пытаясь прийти в себя, пока его не спугнул какой-то шорох за стеной. Суетливо юноша поправил одежду и теперь, когда греху его уже не осталось никаких свидетельств, вместо того, чтобы расслабиться, внезапно он почувствовал себя опустошенным и каким-то особенно несчастным. А ещё ему стало вдруг стыдно перед Костэком, который и знать не знал о его похабных мыслишках, да и вообще наверняка сам был влюблен в какую-нибудь девицу. Да хоть бы и в Валери — красавицу дочь сурового соседа садовника, что в базарный день торговала на городской ярмарке цветами. От мыслей таких стыд и грусть сменились резко досадой и, будто убегая от самого себя, Владек из амбара вылетел стрелой и решительным шагом протаранил куда-то в сторону леса, даже не заметив замершего около колодца тату Михала, наблюдающего за ним своими большими грустными глазами. И уж тем более не заметил он того, как появился вскоре рядом тата Анджей, забрав из чужих рук полное ведро с ворчливым: «Ну куда ты тянешь эту тяжесть?! У тебя же больная спина!» Михал, впрочем, возражать не спешил. За долгие годы совместной жизни он привык к подобному, несколько навязчивому поведению возлюбленного. Так Анджей проявлял свою заботу о нём, и Михал за это был ему крайне благодарен. — Я очень беспокоюсь за него! — кивнув в сторону удаляющейся быстро сыновей фигуры, вздохнул тяжело бывший Аббат. — У него пылкий нрав, он вспыльчив и нетерпелив, это может быть чревато многими бедами. Бедами, от которых мы бессильны будем его оградить. Анджей поставил ведро на землю и обнял любимого со спины, положив голову ему на плечо. — А я уверен, что в нём есть не только мои вспыльчивость и безрассудство, но и твои мудрость и осторожность, — заговорил он тихо и мягко, поглаживая успокаивающе напряженные чужие плечи. — Ты не замечаешь часто за собственным беспокойством и его порывистыми словами и суетливостью того, что он всегда прислушивается к нашим советам и в итоге делает всё по уму, пусть и спорит поначалу с нами из-за детской своей гордости. Владек — наше общее дитя, и пусть семена моего воспитания проросли в нём быстрее, не забывай о том, что пшеница вызревает за лето, а яблоне нужны годы, чтобы начать плодоносить! Михал, едва расслабившись, напрягся вновь, будто желая возразить, но Анджей не дал ему этой возможности, спешно продолжив: — Я научил его защищать себя, научил по жизни быть упрямым, когда идешь к своим целям, и беспечным, когда имеешь дело с тем, что недостойно внимания, научил не бояться, и не держать зла в себе долго, быть честным и смелым, смеяться в лицо завистникам и сплетникам, и защищать слабых. Мы вместе учили его этому. Но это — скороспелые плоды, то, что прививается ещё в детстве, понятное и простое. Но ты учил его ещё и сложным вещам, ты учил его быть сдержанным, рассудительным, осторожным и чутким. Вот только рассудительность, а уж тем паче мудрость не приходят в один день, этим семенам нужно время, чтобы дать плоды. Не торопи события! Наш сын безрассуден, но безрассуден он от того лишь, что молод и неопытен пока. Но уже сейчас я вижу то, как с каждым годом всё больше он становится похож на тебя, и сердце мое радуется, потому что ты — достойный пример для подражания, и я горд быть отцом сына, последовавшего такому достойному примеру! — Вот только мой отец не горд! — выдохнул внезапно тихо Михал, и от слов его пахнуло полынной горечью застарелой боли, так долго терзающей душу. — Он отказался от меня. Теперь напрягся уже Анджей. За долгие годы, что прожили они вместе, впервые Михал что-то рассказал о своей семье, приоткрыл завесу тайны. Нет, Анджей догадывался конечно, что тайна эта наверняка мучительна для его возлюбленного, но догадываться и знать точно — разные вещи. — Мне неведомы причины, которые двигали твоим отцом, но я уверен, что он ошибся, так с тобой поступив! — сказал он тихо, но твердо, встав напротив и глядя в искаженное скорбью родное лицо. Михал покачал головой беспомощно и, шагнув вперед, прижался к нему как-то особенно уязвимо, будто прося заступничества. — Я столько лет корил себя, что у меня иссякли силы, — признался он глухо. — И вот я гляжу на прошлое с высоты прожитых лет и понимаю, что поступил бы так же и сейчас, а значит всё это — лишь жестокий рок, и я бессилен как-то ему противостоять, а значит и вины моей в том нет, но… — Михал резко замолчал, хмурясь. Слова его были сумбурными, и давали Анджею лишь догадки о том, что же могло произойти, но торопить любимого Шут не спешил. Ждал терпеливо, пока тот сам готов будет продолжить свой рассказ и уже вскоре за терпение свое был вознагражден. — Я убил человека, — признался Михал хриплым, не своим от волнения голосом. Пальцы его впились судорожно в ткань чужой рубахи, и сам он весь побледнел, как полотно. — Это вышло случайно. Я не хотел этого делать, но… Анджей вздрогнул и прижал его ближе, обнимая крепче и бережнее, будто испугался, что те трещины, которые уже видел он ранее на чужой душе, сейчас разойдутся, кровоточа, столь сильно, что его славный добрый Аббат разобьётся на осколки. — Мой отец — знатный богатый человек — продолжил Михал дрожащим слабым голосом. — Я — старший сын, я должен был стать его наследником, меня готовили к этому. Но однажды… Однажды в замке отца был светский прием, среди гостей присутствовал еще один знатный лорд со своим сыном — моим ровесником. Сын этот напал на одну из наших служанок. Он был пьян и хотел её обесчестить, она плакала и звала на помощь, и я не мог не… — Михал вновь замолчал, переводя дух. — Я вступился за девушку, оттолкнул его и не рассчитал силу, а он упал и ударился затылком об угол стола. Вот и всё. Мы были оба тогда мальчишками, почти детьми. И мне жаль, что я отнял жизнь у этого юноши, ведь, если бы не я, он мог бы встретить почтенную старость, но в тоже время я понимаю, что не мог поступить иначе. Анджей шумно вздохнул и обхватил мягко ладонями чужое лицо. — Ты поступил верно, пусть всё и закончилось так, как закончилось! Защищать слабых — это достойное дело! По бледной щеке скатилась медленно одинокая, но оттого еще более горькая слеза. — Отец не поверил мне тогда, — почти прошептал Михал через силу. — Ему донесли, будто бы мы подрались из-за девицы. Родители убитого юноши подкупили служанку, и она солгала, что это я домогался её. В тот день отец отрекся от меня, лишил меня наследства и отдал в монастырь вскорости, чтобы скрыть позор нашей семьи. Больше я не видел его. Никого из них… Вновь повисло молчание, но уже не мучительное, а как будто бы просто тоскливое, полное обреченного принятия, будто теперь, когда Михал впервые в жизни поделился с кем-то своей горькой тайной, боль наконец отпустила его, как отошедшая от раны болячка, все еще оставляя на нём свой след, но уже перестав быть его частью. — Помню, я был так подавлен в ту неделю перед отъездом, что целыми днями рыдал, запершись в своей комнате. А потом моё сердце словно покрылось вдруг льдом, окаменело, и стало внезапно всё равно, — Михал пожал неловко плечами и, вздохнув глубоко, наконец как будто бы расслабился в чужих руках. — Помню, матушка вскрикнула испуганно, когда увидела впервые мои волосы, за эти пару дней они стали седыми. Я уезжал из дома ранним утром в сопровождении пары слуг, было темно и холодно, а я как будто ничего не чувствовал. Отец меня провожать не вышел. Матушка плакала и обнимала, но мое сердце было глухо к её слезам. Она не пыталась никак оправдать меня перед отцом, и только младший брат просил меня остаться, он бежал за нашей повозкой, пока у него не кончились силы. Анджей поцеловал любимого в макушку как можно нежнее, стараясь дать ему все те утешение и поддержку, что мог, тем более сейчас, когда почувствовал, как рубашка, там, где Михал прятал своё лицо, уткнувшись в его плечо, стала влажной. — Меня увезли далеко-далеко, так далеко, чтобы никто не знал в тех землях моего отца, чтобы никто не узнал о нашем позоре. Я оказался здесь совсем один, мальчишка среди стариков, в чужой земле, вдали от семьи и дома, и всё вокруг было чужим… — Но ты привык со временем, — продолжил Анджей вместо него. — Полюбил эти места, полюбил монастырь, полюбил наш город и его жителей… — Полюбил тебя, — согласился Михал с ним тихо. — И даже когда вновь все отвернулись от нас, ты нашёл в себе силы начать все сначала и полюбить наш новый дом, наших новых друзей, новую жизнь, совсем другую, чем прежде, нашего сына… В тебе бесконечно много любви и света, и потому, — Анджей перехватил чужую холодную руку, прижимая её нежно к своим губам, — повторюсь, я горд тем, что Владек растёт, беря с тебя пример, и уверен твердо, что отец твой совершил ужасную ошибку, так с тобой поступив! Михал вздохнул трепетно, поднял на любимого благодарный взгляд покрасневших от слез глаз и прошептал: — Я тебя не заслуживаю! — Прости, но здесь не тебе решать! — на сей раз Анджей усмехнулся мягко и растрепал озорно чужие волосы. — Не тогда, когда ты милостив со всеми, кроме себя! Не тогда, когда прощаешь всех даже за тяжелые обиды, а себя казнишь за любые мелкие ошибки! И к тому же, — Шут хитро прищурился, — ты сам всегда говоришь мне, чтобы я не шел против воли Божией, но разве не Господь даровал нам нашу встречу? Разве не он исцелил тебя? Не он дал нам Владека? Ты принимаешь то, что считаешь наказанием от него с такой кротостью и смирением, но от чего так же охотно не принимаешь те блага, что он нам посылает? Михал вздрогнул, и когда Анджей успел уже испугаться, что на сей раз наговорил таки лишнего, вдруг рассмеялся тихо и легко. — А ты коварен, маленький Шут! — пробормотал он сквозь смех. — Сражаешься против меня моим же оружием! — Ох ну ты же знаешь, что сражаться я предпочитаю разве что в постели! — поддержал Анджей чужое веселье и в следующий миг взвизгнул громко, получив шлепок мокрой тряпицей, что лежала в ведре. — Соромник! — фыркнул Михал с притворной строгостью, но Анджей видел отчетливо, как в глазах его веселятся озорные бесенята, а потому, не обращая внимания на такой-же шутливый протест, сгреб любимого в охапку и, закинув на плечо, поволок прямиком в дом. Уже позже, когда сморенные приятной усталостью, они лежали в постели, и Анджей дремал, прижавшись трогательно к чужому боку, во сне такой очаровательно мягкий, словно сытый кот, Михал, перебирая влажные светлые волосы с легкой проседью, наклонившись, поцеловал любимого в висок, и, улыбнувшись, прошептал едва слышно: — И кто ещё из нас кого учит мудрости…