По вере вашей...

Zapachniało powiewem jesieni Z wiatrem zimnym uleciał słów sens… Tak być musi, niczego nie mogą już zmienić Brylanty na końcach twych rzęs… Донёсся до слуха Шута родной бархатный голос, едва он переступил порог. Анджей незаметно приоткрыл щелкой дверь и замер, любуясь своим Аббатом. Тот готовил хлеб, напевая тихонько песенку, которую давеча пел ему сам Анджей, подслушав её в городе у захожего менестреля. Как же по особенному уютно красив он был сейчас, с собранными под косынку волосами и белыми от муки руками, безмятежный, погружённый в какие-то свои мысли. Анджей глядел на него, и в памяти ворочалось что-то далекое и почти забытое, отдавая теплом и легкой горечью. Да, он потерял свою семью так рано, но зато сейчас у него есть Михал, и столько счастья в жизни, что ему, простому Шуту, мог бы позавидовать даже сам Король. — Мы безмерно богаты с тобой, — сказал ему Михал однажды, когда поздним вечером после трудного дня они хлебали пресную похлебку вприкуску с черствым хлебом. Тогда ещё дом их был дряхлым, продуваемым сквозняками, скрипучим и тёмным от копоти. — Мы любим друг друга, и мы счастливы, а в мире нет богатства дороже, чем счастье! Я видел за свою жизнь множество богачей, несчастных, озлобленных, одиноких, и видел бедняков, благодарящих Бога за каждый прожитый день. Я и сам так долго искал свое счастье, и нашёл его в тебе, — и Анджей верил каждому слову своего Аббата. Пусть тогда им было тяжело, холодно и голодно, но они были друг у друга, и ради этого стоило пройти через все выпавшие им трудности. — Отчего ты не заходишь? — спросил вдруг Михал, случайным взглядом приметив, что дверь приоткрыта. Анджей улыбнулся широко и, уже не таясь, шагнул к любимому. — Любовался тобою и не хотел мешать тебе допеть песню, — ответил он и, обхватив нежно ладонями родное лицо, оставил на высоком лбу нежный поцелуй, разглаживая им остроту задумчивой морщинки. Михал улыбнулся и потянулся навстречу, чтобы вернуть поцелуй, но теперь уже в губы, и Анджей, разумеется, охотно на поцелуй ответил. — Как же ты красив! — прошептал он, и от его горячего дыхания на своей шее Михал вздохнул жалобно и прогнулся томно в спине. За прошедшие годы Шут окреп и возмужал. Если в первую их встречу перед Аббатом предстал еще совсем мальчишка, щуплый и невысокий, то сейчас Анджей превратился в ладного, статного парня, с широкими плечами, сильными руками и румяными щеками. Когда вместе они выбирались в город, Михал не мог не замечать того, сколько девиц смущённо и в тоже время жадно поглядывают на его Анджея, и пусть в верности Шута он не сомневался, но всё равно обстоятельство это порой вынуждало его тоскливо вздыхать, глядя в зеркало. Конечно же он и подумать не мог о том, что и сам собирает своей необычной, иконописной красотой не меньше восхищенных желающих взглядов. И да, конечно же Анджей тоже его ревновал. Например, к Барону Александру. Но, стараясь сохранять благоразумие, вместо того, чтобы как-то попрекать Михала, или же пытаться сократить его общение с Бароном и кем-либо ещё, Анджей сам старался быть для него лучшим, тоже не понимая того, что для своего Аббата он и так уже лучший. Взросление, принесшее с собой возмужание, ему в этом помогало весьма успешно. Теперь, например, он мог, играючи, подхватить своего Аббата на руки, или, как сейчас, уложить его с лёгкостью на постель, прижимая крепко к ней сильными руками. Уставший от тяжкого груза ответственности и власти, слишком рано павшего на его плечи, Михал, как выяснилось, любил подчиняться, а Анджею, пылкому нравом и сладострастному, нравилось его подчинять. Вот и сейчас… — Среди бела дня, Анджей… — бормотал смущённо Михал, задыхаясь под градом жадных поцелуев, — Как можно? Неприлично ведь! Анджей в ответ ухмыльнулся хищно и, лизнув покрасневшее чужое ушко прошептал прямо в него: — Да! Я возьму тебя при свете дня, так, чтобы видеть ясно твое прекрасное лицо, мой ангел! Михал жалобно заскулил, подаваясь навстречу чужим жадным губам и рукам. Щеки его пылали от стыда маковым цветом, а тело трепетало в сладком предвкушении. То, что Анджей собирался сделать, было таким бесстыдным, запретным, но таким в тайне желанным. Одна только мысль о том, что Анджей будет брать его вот так, разглядывая голодным восхищенным взглядом; и ни темнота ночи, ни одеяло не защитят его скромность, заставляла стонать и потираться нетерпеливо бёдрами о чужое возбуждение. Впрочем, Анджей был не менее нетерпелив. Первым делом он распустил чужие волосы, позволяя им мягким шелком растечься по подушке, а потом потянулся к поясу штанов. Мешковатые, они легко соскользнули, как и исподнее вслед за ними, обнажая худые молочно-бледные бедра, которые Анджей тут же поспешил расцветить алыми следами страсти. Чуть подрагивающие от нетерпения, его пальцы расстегнули пряжку чужого пояса и затем осторожно стянули с плавящегося от вожделения в его объятиях желанного тела рубаху из тонкой шерсти. — Ты прекрасен! — выдохнул он восхищенно. В одной тонкой льняной камизе, задравшейся бесстыдно до вздымающейся рвано груди, его возлюбленный был по-особенному хорош. Но ежели какая ушлая девица в таком виде на сеновале выглядела просто пошло, то Михал всё ещё сохранял в себе какую-то обезоруживающую невинность. Она сквозила во всём его существе: в жалобном разлете густых бровей, в приоткрытых чувственно губах, в стыдливом румянце на щеках, в том, как кротко и нежно глядели сейчас на Анджея эти темные блестящие глаза в обрамлении пышных ресниц, и как сжались в молитвенном жесте на груди его руки, пахнущие привычно травами и ладаном. С ним таким долго сдерживать себя было сродни пытке, поэтому скоро Анджей уже брал его жадно и почти грубо, тут же извиняясь за свою грубость нежными поцелуями и умелыми пальцами, ласкающими чувствительную грудь. Михал всегда был для своего Шута прекрасней всех на свете, но сейчас, такой беспомощно открытый перед его взглядом, он был прекрасен по-особенному, той самой красотой, что сводит с ума, ежели ты, видя её, не можешь к ней прикоснуться. Если Анджей и благодарил за что-то Бога каждый день своей новой жизни, то это за то, что он имеет счастье своего Аббата не только видеть, но и касаться. ***** Вечерело. Они едва успели одеться и оправиться после недавних своих любовных игрищ, когда залаял вдруг во дворе Меригуан, и следом раздался громкий стук в ворота. Михал решительно шагнул за порог, и Анджей, охваченный внезапной тревогой, рванулся за ним следом. — Господин лекарь, беда! Идемте скорее! — кинувшись к Михалу в ноги, запричитала растрепанная и заплаканная женщина, едва отворились ворота. Пока смутившийся Аббат пытался поднять ее с колен, она всё причитала горестно и спутанно: «Идемте скорее! Беда, ой беда! Поедемте, повозка ждёт у ворот!» Анджей вынес ей из дому чарку с водой, и, немного успокоившись, женщина наконец рассказала, что ее невестка слегла несколько дней назад с лихорадкой, и лечила ее местная бабка ведунья, но сегодня ей стало совсем уж худо, и вот она и побежала за помощью уже к Михалу. Выслушав, тот, хмурясь, собрал быстро нужные снадобья и травы, и оставив Анджея на хозяйстве, уехал. Сам Анджей, повздыхав расстроенно, сел у окна ждать своего Аббата и, чтобы скоротать время, взялся строгать из дерева резное веретенце. Вот только он едва успел выточить основание, когда ворота вновь заскрипели, и показалась ссутуленная фигура Михала, закутанного в плащ. Не удержав досады, Анджей хлопнул ладонью по столу. Вернуться так быстро Михал мог только по одной причине — помощь его больной уже была не нужна. В том, что иногда больные умирали, несмотря на все его старания, вины Михала, конечно же, не было. Но независимо от этого, он всё равно всякий раз корил себя и был потом долго ещё печален, и Анджей страдал вместе с ним, не вынося горя своего любимого. И всё же в этот раз что-то было не так. Отчего-то Михал всё никак не заходил в дом. Анджей сам уже не вытерпел и поднялся встречать его, когда отворилась наконец со скрипом дверь. Вот только Шут и рта не успел раскрыть, чтобы расспросить любимого о том, что же случилось, когда напряженную тишину разорвал вдруг детский плач. Анджей вздрогнул и застыл истуканом на месте. Теперь он заметил, что Михал не столько кутается в плащ сам, сколько кутает в него крошечного, на вид едва ли двухгодовалого ребенка. — Михал…? — только и выдавил Шут удивлённо. — Женщина умерла раньше, чем мы пришли, — выдохнул его Аббат тихо, укачивая ребёнка. На Анджея он не смотрел, пряча глаза. В этот момент во всей его фигуре, в выражении лица, в мелкой дрожи в руках, сквозила такая беспомощность, такие потерянность, и хуже всего — страх, что Анджею до боли хотелось обнять его сейчас, но из-за ребёнка он опасался отчего-то даже подойти ближе. — Её муж был лесорубом и погиб год назад, этот мальчик, он остался сиротой. Его тетка не готова взять его к себе, у неё семеро своих детей, и этот ребёнок, у него больше никого нет, и никто не возьмёт его даже подмастерьем, ведь он слишком мал. Анджей, — наконец-то Михал поднял на него глаза, — мы могли бы…? Договорить он не успел. Шут весь встряхнулся, сбрасывая с себя оцепенение, и уже без сомнений шагнул вперед, сокращая до нуля расстояние между ними. Осторожно он откинул полу плаща, стремясь рассмотреть ребёнка получше, тот как раз перестал плакать и уставился на него своими большими темными глазенками. — Он выглядит так, словно он наш, — протянул Анджей удивлённо и тут же сам смутился своих слов, впрочем, Михал и сам подумал об этом сразу, едва увидел мальчика. Он был так похож на Анджея… — Как его зовут? — спросил Шут и скорчил смешную рожицу. Малыш сначала оторопел, а потом вдруг заулыбался беззубым ртом. — Владек, — отозвался Михал тихо и, глядя на своего любимого настороженно, уточнил: — Ты не против, если мы его оставим? Анджей молча потянулся к нему и, обнял осторожно обоих. — Я ведь сам сирота. Знаю, как тяжела сиротская жизнь. Разве могу я отказать другому сироте в возможности иметь семью и дом? — сказал он, улыбаясь грустно, и Михал, не удержавшись, поцеловал его, вкладывая в поцелуй всю свою благодарность. ***** — Ты ведь понимаешь, что нам придётся нелегко? — глядя в темный потолок заговорил Анджей, приметив, что любимый его тоже никак не может заснуть. Один только Владек сладко сопел в своей кроватке (благослови Господь доброго человека, кто не забрал себе последнее, что у сироты осталось, и привёз кроватку и вещи мальчонки в его новый дом). — Мы теперь не одни. Пока что мальчик не понимает ничего, но когда подрастёт, нам придётся или скрываться, или рассказать ему правду. Но поймёт ли он нас? И сможет ли хранить этот опасный секрет? Михал заворочался беспокойно и, прижавшись к нему доверчиво, выдохнул тихо: — Я не знаю, как поступить правильно. Я и сам боюсь. Я не мог оставить его погибать, но и как быть дальше не знаю! Книги такому не учат! Последние слова внезапно заставили Шута улыбнуться. — Разве же не учат? — спросил он вдруг, обнимая своего Аббата крепче. — А как же Библия? Разве Иисус не учит тому, что сам Он — есть любовь, и мы должны жить с любовью в сердце? — Как же ты все-таки не по годам мудр порой! — выдохнул Михал восхищенно и благодарно. — Там, где я вижу только тьму впереди, ты всегда указываешь мне на луч света! Анджей разулыбался, довольный похвалой, и продолжил тихо и торжественно: — А ещё Иисус сказал, что даётся нам… — По вере нашей, — закончил за ним Михал. — Я знаю уже, что вера в лучшее, несмотря ни на что, может сотворить чудо! — Значит будем верить, — улыбнулся Михал, и на душе у него стало вдруг спокойно и тепло.