Стрелка компаса всегда указывает на север

      Я не мог найти себе места от переполнявшего меня счастья, в ожидании предстоящего бракосочетания, которое нежно шептало в губы моё имя. Не мог поверить, что это не плод моих фантазий, а реальность. Долгожданный финал и начало чего-то нового в моей жизни...       Единственное, что возвращало меня в настоящие реалии, так это то, что мы с Кейзо стали гораздо меньше времени проводить дома, с Коюки. В нашем районе, за который мы отвечали, участились случаи, когда обезумевшие ронины нападали на женщин и стариков, требуя от тех либо денег, либо особых услуг. Наши патрули едва справлялись, потому что некогда бывшие благородные самураи стали объявляться почти также неожиданно, как личинки моли в рисе. Поражало, что безумцы не стеснялись и в дневное время показываться на людях и вытворять то, что им вздумается.       Но был один случай, который, казалось, я должен был хорошо запомнить на всю оставшуюся жизнь. Он пронёсся яркой вспышкой, но тут же и погас в моей памяти, оставив лишь странный неприятный осадок. Будто всё было лишь предчувствием чего-то более значительного...       — Ты точно уверен, что это был он? — встревоженно спросил меня Кейзо, когда заметил, что я внезапно сильно напрягся и зажал нижнюю губу так, словно намеревался её прокусить.       Я лишь медленно кивнул, не поворачивая голову в сторону мужчины.       «Этим ронином был Такэру, — рассуждал я. — Эти злые и пустые глаза я узнаю. Пусть он хоть тысячу раз сменит своё имя, он всё равно для меня останется Такэру».       Я думал, что он спился и умер, но мало того — выжил, стал самураем (непонятно как, правда), а затем так низко пал после внезапной кончины своего покровителя, которого не сберёг, что любому смотреть в его сторону было противно. Даже больной с проказой не вызывал столько жалости к себе, сколько этот червь, который вздумал домогаться до старой лавочницы Мин-Мин. От одной такой гнусной мысли, что Такэру, или как он себя представил, Вáда Иори, решил не просто обокрасть пожилую женщину, а ещё и обесчестить несчастную, я будто вновь почувствовал на языке тот самый прогоркловатый привкус кислого риса и плесени, как в тот день, когда откусил ему палец.       Возможно, я бы не придавал этому столько значения, но он-то меня сразу узнал. Стало так мерзко, словно со спины облили помоями. С его появлением я вспомнил, почему ненавидел в себе ярко выделяющиеся ресницы и зататуированные руки, которые сложно было забыть в моей внешности.       — Что, демонёнок, решил искупить свои грешки, а? — бесновался Такэру, которого уже волокли по улице, уводя его от нас с Кейзо. — Ты всё равно будешь гореть в аду, как и твой папаша!       После своих слов ронин громко расхохотался, пока один из стражников его не стукнул по макушке. Я сжал челюсти. Кейзо положил ладонь на плечо, и я на секунду прикрыл глаза, шумно выдохнув носом. Перед моим взором представился утренний зимний пейзаж, когда солнце лениво протягивало свои лучи сквозь горизонт, освещая холодную белую землю. Стало будто спокойнее.       — Пошли, малец, нам пора домой! — ласково сказал Кейзо, потянув меня за плечо, и я послушно последовал за сенсеем.

* * *

      Эту короткую и не самую приятную встречу с Такэру я запомнил каким-то странным обрывком, как, впрочем, и весь тот день. Семья что-то целый день обсуждала, к нам то и дело захаживали разношёрстные гости, а я, сославшись на дурное самочувствие, провёл остаток времени в саду. Было тревожно, всё никак не выходили из головы слова этого призрака из прошлого.       Возможно, это был и не он вовсе.       Не доверяешь своему компасу, Хакуджи?       Да нет, почему не доверяю? Просто...       «Просто» — что? Тоже струсил? Надо было его убить на месте.       Он того не заслуживает.       А бабка разве заслужила, чтобы её взяли силой? А люди, которых он, возможно, уже убил? Он давно потерял честь, когда не защитил своего покровителя. Таких, как Такэру, нельзя оставлять в живых. Много проблем.       Но не мне вершить правосудие...       А кому? Ты, как никто другой знаешь, как работает то самое правосудие!       Сейчас всё иначе.       Глупец ты, Хакуджи. Твоя детская наивность и слепая вера в справедливость когда-нибудь тебя или твоих близких погубит.       Я открыл глаза и увидел рядом с собой мирно спящую Коюки. Маленьким комочком она свернулась под моим боком, чему-то тихо посмеиваясь и мило морща свой нос. Мне казалось, что этот день тянулся вечно. Я делал обычные вещи, но будто был в каком-то тумане, затерявшись в бамбуковом лесу. Даже сон вызывал проблемы, потому что мысли не давали покоя.       Я облегчённо улыбнулся, когда Коюки что-то пробормотала себе под нос и прижалась ко мне. Любуясь возлюбленной, я невесомо поцеловал её в макушку. На секунду мне стало так тепло и спокойно, но из моей головы всё не выходил тот странный диалог с самим собой. Я потёр переносицу и перевернулся на спину, всматриваясь в потолок. Мысли то складывались, то рассыпались в моей голове, как песочная башня.       — Не спится?       Вкрадчиво спросил меня знакомый голос откуда-то издалека, и окончательно вернул меня в настоящее. Я слегка наклонил голову, а в этот момент на мою грудь опустилась чуть припухшая щека Коюки. Её большие сонные глаза заинтересованно на меня смотрели, а маленькая ладошка пёрышком опустилась на живот. Мне захотелось обнять девушку, отмахнуться, что всё хорошо, но её взгляд приковывал к себе, и я неосознанно начал говорить о том, что меня беспокоило:       — Я должен был наказать того ронина соответственно его преступлениям, — мрачно и нехотя прошептал я. — Но я не смог. Я слаб.       — Ты знал его, да? — предположила девушка, но спешно добавила. — Хотя это даже неважно. Я считаю, что ты поступил правильно, что не убил его. Сколько бы он ни сделал зла, но это не тебе решать, — она приподнялась и взяла моё лицо в свои тёплые ладони. — Хакуджи, разве милосердие – это признак слабости?       Я ничего не ответил, но продолжил смотреть любимой в глаза. Коюки едва ощутимо поцеловала меня в губы и вдруг улыбнулась.       — Хакуджи, ты очень-очень добрый человек, который пережил много плохого, — она погладила меня по щекам, а я едва сдержал слёзы, сглотнув. Сам не знаю, почему, но мне захотелось вдруг расплакаться после её слов. — В мире достаточно ненависти и злости, зачем её распространять? Всё идёт так, как и должно быть.       Я взял её за ладони и прижал к себе. Меня охватило сильное желание больше никогда не отпускать Коюки.       — Больше всего на свете я боюсь тебя потерять, — немного дрожащим голосом прошептал я, и уткнулся ей в плечо, беспомощно прижавшись к ней. — Коюки, я боюсь, что из-за таких злых людей, как Такэру или Акума, потеряю тебя! Я боюсь, что не смогу защитить тебя, что если меня не будет рядом, то ты...       Коюки подняла моё лицо и по-матерински погладила по волосам.       — Я знаю, — шёпотом уронила она, всё ещё улыбаясь мне, как обычно это делал Кейзо. — Я тоже боюсь потерять тебя, мой любимый.       Я вздохнул и было хотел что-то сказать, но девушка не дала мне и шанса вставить слово:       — Мы не можем быть уверены, что всё будет в нашей жизни хорошо, но, — она на секунду замолчала, отведя взгляд куда-то вниз, а затем немного нерешительно, но продолжила: — Я верю, что наша любовь будет жить вечно. Кого-то из нас может когда-нибудь не стать, но наши чувства, воспоминания, не умрут никогда. В любом случае, мы с тобой рано или поздно встретимся вновь. Я это знаю.       Я снова прижался к Коюки, потому что от её рассуждений мне стало так болезненно тоскливо, что я никак не мог подобрать слов в ответ. Я чувствовал себя маленьким ребёнком, который вынужден скоро навсегда разлучиться со своей любимой матерью или старшей сестрой. Какое-то неприятное, дымчатое предчувствие поселилось в моём сердце, которое, я надеялся, за эту ночь развеется.       — Спи, мой драгоценный муж, завтра будет новый день, который мы встретим вместе! — Коюки счастливо чмокнула меня в макушку, что подействовало на меня довольно успокаивающе, и мы вместе быстро уснули в объятиях друг друга.       Утром я проснулся раньше Коюки и ощутил некоторую бодрость духа. Словно между нами не было того трогательно-удручающего разговора и совестливых мыслей о судьбе Такэру. Я был полон сил и желания поделиться своим счастьем и любовью со всем миром, и, в первую очередь, я захотел всё рассказать о ней своему отцу. Мне показалось, что всё-таки я неспроста встретил Такэру. Возможно, таким образом небесное провидение решило мне напомнить о том, что я не должен забывать о своём прошлом, и стоит навестить могилу дорогого отца. Я давно не молился за его душу, а сейчас есть довольно серьёзный повод.       — Сенсей, позвольте мне отлучиться ненадолго. Я должен навестить могилу отца, чтобы рассказать ему о женитьбе и помолиться за его душу!       Тепло и по-отцовски улыбнувшись мне, Кейзо по своей старой привычке хлопнул меня по лопаткам так, что я чуть трахею не выплюнул. До сих пор не могу привыкнуть к этому его широкому проявлению любви и задора.       — Конечно, мальчик мой, ступай! Только, — он вдруг выдержал паузу и посмотрел куда-то вдаль, только очень грустно, тихо добавив: — возвращайся скорее, чтобы Коюки не волновалась.       Я кивнул и согнул правую руку в локте, накрыв левой свой бицепс — фирменный жест, который обычно демонстрировал Кейзо, решительно заявив:       — Я вернусь до захода солнца! Оглянуться не успеете, как мы будем с Вами играть в сёги и весело втроём уплетать свежие персики в саду.       Ничего не ответив, мужчина развернулся и медленно начал удаляться, напоследок бодро крикнув:       — Победа будет за мной, удалец!       Никогда не думал, что захочу вернуться в Эдо. Покидая эти края семь лет назад, я прощался с ними навсегда, а теперь... Даже не знал, что думать. Меня особо и не тянуло вернуться, да и смысл? Отца давно нет, но его могила тут. Единственное напоминание о том, что он у меня когда-то был. Я почти забыл его лицо, не знал больше, как он пахнет и голос его почти стёрся из моей памяти. Лишь каменное молчание, в котором был выражен некий духовный постулат, что я должен чтить его и не забывать внутри себя. Это было сложно, потому что за всю жизнь он принёс мне только страдания своим бременем. Как хорошо, что он всё-таки умер, и больше не мучается.       Мой компас никогда не ошибался. Как когда-то в детстве, так и сейчас, я без труда нашёл отцовскую могилу. Какая же она была жалкая и убогая... Немного расчистив, приведя в божеский вид захоронение, я сложил руки в молитвенной позе и стал читать священные тексты, которым меня когда-то учил дедушка Санго, а затем рассказывать о своей жизни. Я рассказал о том, что решил начать жизнь с чистого листа, что встретил прекрасных людей и женюсь по любви.       «Надеюсь, что ты счастлив за меня, отец!» — я с надеждой посмотрел на чистое небо и улыбнулся.       Возвращаясь, я всё думал о том, как нам будет хорошо с Коюки. Как у Кейзо появятся последователи, и что всё больше людей узнает о благородном стиле сорью! Меня переполняла гордость, что я был первым учеником Кейзо, который меня обучил ему. Я представлял, как буду рассказывать своим детям, а затем внукам и правнукам об этом дзюцу, передавая это учение, и радоваться земной жизни. На душе было хорошо…       Я вернулся в додзё как и обещал — до захода солнца. Мне почему-то вдруг стало не по себе. Живот скрутило и внутри похолодело. Перед собой я увидел несущегося окаппики Урю, который был нам с Кейзо хорошим сослуживцем.       — Хакуджи-сан!       — В чём дело, Урю-кун? — спросил я, стараясь не показывать своё внутреннее беспричинное беспокойство. — Ты бледен, как собачья кость.       — Сами не лучше! — буркнул самовлюблённый юноша, но быстро переменился в тоне. — Беда...       После этого слова я рванул с места, позабыв обо всём. По телу побежали мурашки, и паника постепенно завладевала мной.       «Только бы ничего не случилось, только бы ничего не случилось!» — взмолился я, добегая до додзё, возле которого уже начала крутиться толпа.       — Хакуджи-сан! Подождите! — кричал мне в спину Урю, запыхавшись.       — Что здесь происходит?! — нервно выпалил я, озираясь по сторонам. — Пустите меня домой!       — Господин Ха...       — Кейзо! Коюки! Я дома!       — Подождите, Хакуджи-сан!       — Нам очень жаль...       — Что?       Я обернулся, завидев молодого помощника старого лекаря. Его взгляд говорил сам за себя.       Не верю.       — Кто-то отравил воду в колодце! — затараторил еле догнавший меня Урю.       — Не кто-то, Урю-тян, а они, — осторожно добавил Сакуноске-кун, намекая на учеников соседнего додзё. — Чудовища!       — Да! Это всё из-за того, что им Вас, Хакуджи-сан, не одолеть с Кейзо-саном в честном бою, — поддакивал Урю, — Это... это так ужасно...       «Не верю» — отрицал я, не двинувшись с места, сосредоточенно слушая.       — Урю, — Сакуноске строго намекнул парню, что не стоит говорить лишнего. Но было поздно.       — Хакуджи-сан, они даже Вашу невесту не пожалели...       Весь мой мир в этот миг рухнул.       Рванув сквозь толпу зевак, я забежал внутрь дома. Сердце билось, громко крича: «Только не это!», «Только не они!», и когда я вбежал в главную комнату, то увидел самое страшное.       Всякий раз, когда с важными для меня людьми что-то случается, меня рядом нет.       Два знакомых тела лежали на плоских футонах, со сложенными руками, а их лица были накрыты белой квадратной тканью. Воротники их одежд были страшно запачканы ещё влажной кровью.       Огромная и неразрушимая, как гора, любовь, наполнила моё маленькое существо. Любовь, не знающая ни причины, ни конца, как космос, омывающий огненные берега солнечной звезды. Но она вытекала из моих глаз, больно обжигая их и кожу на щеках.       Не в силах стоять на ногах, я на четвереньках, как ребёнок, подполз к телу Коюки. Меня обхватила боль, которая была несовместима с существованием. Я хотел согнуться, скорчиться над её телом, но даже в такой ситуации старался держаться. Бережно приподняв на руках безжизненное тело, я дрожащими пальцами снял белую ткань с её лица. И заплакал.       — Вернись... Коюки, — жалобно попросил я, целуя её холодный лоб и прижимая к себе.       Я вздрагивал от каждого своего всхлипа и мне казалось, что чем сильнее буду прижимать к себе девушку, тем скорее она проснётся. Я верил, что передав хотя бы часть своей жизненной энергии, смогу с ней достойно попрощаться. Я терпеливо слушал дежурные речи сожалений, высказываемые лекарем и некоторыми подошедшими очевидцами, держась, чтобы не вмазать каждому говорящему, чтобы они заткнулись. Они словно выкапывали яму, в которой я итак уже тонул, захлёбываясь горем, как мокрой землёй с червями и навозом, понимая, что если перестану бороться то... А в чём смысл?       Месть. Справедливость! Наказать тех, кто убил невинных.       Единственно верным решением я видел именно это. Я окончательно отчаялся и понял, что мне нечего больше терять.       Слабые люди никогда не сражаются лицом к лицу. Они отравляют воду в колодце. Они делают только подлые вещи, потому что ни на что другое больше не способны.       Правосудие! Кто если не я?!       Я отомщу! За Кейзо! За Коюки!

* * *

      Вихрем я ворвался в додзё кен-дзютсу, ни капли не сомневаясь в том, что убийцы моей семьи были именно там. Одним ударом ноги я выломал раздвижную дверь, ведущую в большую просторную комнату — там собрался пир падальщиков. Они спокойно ели рыбу, рис из чаш и пили вино, чтобы потом спокойно отойти ко сну. Но завтрашнее утро для них больше не настанет, также, как для Коюки и Кейзо.       Игнорируя все ошеломлённые и озлобленные взгляды, я надел на себя каменную маску безразличия и бил без разбору каждого мужчину, который как-либо попадался на моём пути. Моё лицо оставалось невыразительным, пустым, и в то же время удивительно твердокаменным, пока мои руки рвали чужие конечности и прошибали грудные клетки нападавших насквозь. Крики, визги, стоны заполняли пространство, и они звучали милой сердцу музыкой, с приятно скрипящими хрящами под ногами и вылетавшими зубами из чужих пастей.       Ваш час настал, жалкие мрази!       Несколько пьяных прихвостней Акумы горделиво налетали на меня с первым попавшимся примитивным орудием, которым собирались меня, как минимум, обезвредить. Однако мне было достаточно повалить их несколькими движениями, столкнув лбами, а затем голыми руками свернуть каждому шею, как беззащитным цыплятам. С остальными я обходился более быстро и радикально, раскалывая их черепа о стены и пол, отбрасывая от себя ударами ноги. Особо крикливым я вырывал челюсти.       Животная ярость, почти потусторонняя, не смешанная ни с какими людскими чувствами, поднялась из самой глубины моей души. Мои глаза вспыхнули в полумраке огнём, зубы оскалились, а лицо неестественно вытянулось. Заметив ужас на лицах своих жертв, я почувствовал внутренний демонический восторг. Их было много, но это только возбуждало. Вены на моих руках вздулись и почернели, и я стал страшно дышать, давясь воздухом от нетерпения.       Я будто освободился от каких-то внутренних нравственных оков, и меня приятно обволокло осознание того, что ничто и никто больше меня сдерживает. Я волен творить истинное правосудие, без права быть наказанным или осуждённым обществом. О, какое же это порочное и сладкое чувство, которое притаилось на кончике языка, готовое вот-вот сорваться в диком смехе.       Я снова и снова бросался на людей, которые уже отчаянно пытались от меня сбежать. Я рычал, издавал звуки, которые были мало похожи на человеческие, и абсолютно не понимал, что творил. Мне хотелось сокрушить, сломать и истоптать всё, что я видел. Я ненавидел этот мир и этих людей, которые забрали у меня всё, что только можно, но одновременно наслаждался страданиями тех, кого сейчас наказывал.       Умрите, жалкие ублюдки! Эта ночь станет для вас всех последней! Ни один смерд отсюда не уйдёт живым!       — Акума…       Будто не своим голосом утробно прорычал я, и мои глаза, залитые кровью, вперились в не на шутку перепуганного Мотобу Акуму. Он стоял, прижавшись к стене, боясь вздохнуть и понимая, что ему пришёл конец. Он понимал, что перед ним уже далеко не человек. Перед ним — настоящий демон, который пришёл, в первую очередь, по его душу. Грядущее возмездие было ужасающим.       Но неожиданно передо мной возник силуэт одного из очень близких соратников Акумы, который, несмотря на переполнявший его страх, вознамерился защищать своего семпая. Он стремительно побежал на меня с танто, но, по горькому стечению обстоятельств, споткнулся о тело мёртвого товарища и упал прямо передо мной. Я же, стремительно подлетев к нему, выбил ногой из руки парня единственное оружие и схватил его. Ногтями я вцепился в лицо парня с желанием содрать с него веки и брови, царапая щёки. Тот, умудрившись изловчиться, укусил меня за ребро ладони. Однако, никак на это не среагировав, я силой надавил на его щёки, буквально проткнул их и умудрился в долю секунды, когда жертва расслабила челюсть, ухватиться за язык. И вырвал его. Другой рукой я пробил его грудину чуть левее мечевидного отростка, с намерением вырвать изнутри рёбра.       Багряная тёплая жидкость и слюни брызнули мне на лоб. Сзади послышалось, как кто-то беспомощно вскрикнул, а затем кого-то вырвало. По звукам я определил, что то была женщина.       «Уйти бы Вам, тётушка, и не видеть всего этого...», — мимолётно подумал я, на мгновение вернув себе человечность.       Я отшвырнул тело, которое куклой плюхнулось в лужу крови и повернулся к небольшой кучке трупов. Моё здравомыслие быстро развеялось, когда я услышал тонкий писк.       Акума вжался в стену, затрясся, его взгляд опустился вниз, и он увидел на полу под собой небольшую лужу собственной мочи вперемешку с разлитым чаем и чужой кровью. От слабости и парализовавшего страха мужчина не мог выговорить ни одного слова. Невыразимое, безграничное счастье наполнило всё моё существо от мыслей и предвкушения, как я сейчас разделаюсь с главным виновником этого кровавого торжества.       Растягивать,

прижимать,

зажимать…

      Растягивать,

прижимать,

зажимать…

      ... я повторял эти движения, чувствуя скользкий скрип кожи и хруст ломающихся костей под своими ладонями. Когда я встряхнул почти бездыханное тело Мотобу, как свежую простыню, то перед моими глазами зарницей замелькал образ улыбающейся Коюки, развешивающей чистое бельё. Ярость, боль отчаяния и безумие пеленой накрывали мои глаза.       Растёкшаяся по моему лицу кровь больше не двигалась, а единственная рана над переносицей слегка припухла. Как маска демона-они, запеклась и приросла к моему лицу багряная инородная смесь, в которой ярким холодным огнём горели мои неестественно голубые глаза. Как зверь, я рвал лицо Мотобу, отрывая зубами уши и выдирая волосы. Коленями я пинал его труп в живот, выбивая все внутренности и выкрикивая самые страшные проклятья и грязные ругательства. Наконец, главный убийца моей семьи был мёртв и наказан.       Хотелось блевать, но блевать не пищей, а скорее сущностью своего внутреннего я — вывернуть себя наизнанку, избавиться от мерзости бытия, исторгнуть самое себя… Хотелось исчезнуть. Мне незачем было больше жить. Это всё был один большой сладко-кошмарный сон, который звучал, как мечта, а на вкус оказался горьким-горьким пеплом.       Ветер с шелестом провожал меня до моста, взъерошивая мои волосы, запачканные кровью. Давно уже стемнело, загорелись редкие коричневато-оранжевые фонари. Их печальный бледный свет, освещавший ровные улицы между домами, чёрные дворы вызывали ощущение безграничности смерти и одиночества. Под углом примерно в тридцать градусов к стене дома следом пробежала пятнистая кошка, будто мой маленький страж. Я не видел, но слышал её неестественно шумные шаги, словно это был маленький тигр. Однако сил как-либо реагировать на хвостатое просто не было.       Я больше не ощущал ни радости безумия, ни горя утраты. Я, как пустая бутылка из-под вина, шёл с вытаращенными глазами, в которых застыли слёзы. Во рту застрял крик, который рвал гортань. Я слышал лишь скрежет собственных зубов, и как изредка капала чужая кровь, стекая с моих сжатых кулаков и одежды, большими каплями разбивалась о землю. Я даже не слышал стука собственного сердца. Оно молчало.       Небо разверзлось надо мной, и я отчётливо понял, что нет в нём ни рая, ни ада, а только бесконечная скорбь смерти. Смерти простой и вовсе не страшной, состоящей теперь только из струй крови и хруста ломаемых хрящей. Смерти обыденной, как секс, который тоже сначала пугает в детстве, пока не вырастаешь, и тебе не становится понятно, что тем, чего ты боялся, занимаются абсолютно все.       Большая, бесстрастная луна летела в тёмном небе сквозь редкий дым облаков. В моих мыслях она была точкой, от которой отсчитывают начало, что довлеет над всеми понятиями, определяет их. Был в ней какой-то немой укор мне за содеянное, но я старательно его игнорировал. Не было сил, не было смысла. Теперь я совсем один — и это я знал точно. Я хотел утопиться. Мне больше нечего было здесь делать.       — Я слышал, что здесь суматоха из-за демона, — прозвучал незнакомый голос, очень таинственно и зловеще. Передо мной появилась невысокая фигура мужчины в чёрном дорогом кимоно. Я молчал, безумно всматриваясь в говорящего. Я был как рассвирепевший тигр в клетке, что выжидал удачного момента для нападения.       «Этот — точно последний. Крови много не бывает, верно?» — ожидая какого-то внутреннего подтверждения спросил я сам себя, моргнув.       Голос продолжил:       — Не припомню, чтобы отправлял в эти место кого-то, — мужчина лукаво улыбнулся собственным словам. — Так что пришлось подсуетиться и самому разобраться, в чём же дело. Но, — он провёл длинным указательным пальцем по подбородку, сощурившись. — Какая жалость!       И картинно выдержав паузу, точно театральный актёр Кабуки, незнакомец драматично воскликнул:       — Передо мной всего лишь человек!       — Сгинь, — холодно отрубил я, тучей надвинувшись на мужчину, что смел насмехаться надо мной.       «Мне неважно кто ты, но я тебя убью!» — мысленно отчеканил я, готовый нанести обидчику сразу смертельный удар.       А он хорош...       Я почувствовал боль, которую никогда не испытывал ранее, но она прошла настолько быстро, что я не успел даже вздохнуть. Он одним ударом ладони, словно самурайской катаной, проткнул мою голову насквозь. Но мне уже всё равно...       Всё равно?!       — Я намерен собрать двенадцать сильнейших демонов за всю историю человечества, — неожиданно заговорил мой убийца, который был абсолютно уверен в том, что я не умер. И я действительно его слышал и даже был способен ответить ему. Что за...? — Способен ли ты принять всю кровь, что я дам тебе?       Я встретил цепкий взгляд его амарантовых глаз с щелевидным зрачком, который был полон покровительственного благоволения. Он уже будто заранее знал мой ответ на собственный вопрос.       — Мне… — начал было я, но кровь настолько сильно выливалась из моего черепа, надавливая на веки, что глаза закрывались и хотелось спать. — уже всё рав-в...       Сила?! Сила! Сила! Я чувствую её! Я принимаю её! Да! Да! Да!       — Всё рав-в-н...       Не успел я выговорить последнее слово, как что-то или кто-то, словно вытолкнув меня из собственного сознания, неистово заверещало от животного восторга:       — Я ПРИНИМАЮ ЕЁ!       Я больше не хочу жить в мире, в котором у меня отняли семью. У меня не осталось ничего из того, что я желаю защитить.                   Отец! Кейзо?

Коюки...

            Кто вы? Я вас не знаю...       А знал ли?       Какая же это всё жалкая, и до смерти нелепая история!