Стрелка компаса всегда указывает на север

      Но какое счастье, что всё было наяву, а не во сне...       Эта её улыбка, сияющие глаза — как звёзды. Сама принцесса Кагуя могла бы позавидовать красоте Коюки. Я никогда не забуду, как обнимал этот стройный стан, боясь вдруг сломать, а она безмолвно и покорно млела в моих руках. Её мягкий лоб и светлую кожу, которая мгновенно розовела от смущения, отчего любимая подруга была похожа на едва раскрывшийся бутон пиона. Я буду бережно хранить в памяти эти щедрые поцелуи, и как в беспамятстве ласкал девичьи плечи, губы и тонул, тонул в море блаженства... Как терялся в длинных, словно морские волны, волосах, что пахли едва уловимым цветочным ароматом и чем-то тёплым, сильно запоминающимся, сладко обволакивая омут моего разума. Кажется, так пахла моя любимая камелия.       И моя любимая Коюки...       Я любил в ней всё. Идеал женщины воплотился для меня в Коюки. Я видел её своей женой, матерью детей и просто богиней. Но, кажется, я всё равно буду иногда бояться, что она сейчас растает, как последняя снежинка на моей ладони.       Я любовался ею бесконечно. Кажется, холод зимы мне больше не был страшен, как и ослепительный летний зной. И в моей душе снова поселилась благочестивая весна. Я стал вечно цветущим деревом сакуры, чьи лепестки никогда не опускаются на землю, а блаженно витают в воздухе.       — Я люблю твои глаза, — томно шептала она, касаясь губами моего уха. — они похожи на апрельское небо. И люблю твои пушистые ресницы.       А если её не станет? Что тогда будешь делать? Думал ли ты об этом, Хакуджи?       Однако, когда я вдруг задумывался об этом, мелкий мороз неприятно лизал затылок. Ведь действительно — ради кого мне жить, не стань однажды Коюки?

* * *

      «Об этом лучше не думать», — резко осёк себя я, занимаясь влажной уборкой крыльца поместья.       Я всегда брал на себя часть домашних обязанностей, чтобы Коюки было легче с ними справляться. Да и, признаться, уборка — своеобразная форма медитации. Я всегда отвлекался, уходил в свои мысли или и вовсе ни о чём не думал. Так прекрасно было не волноваться ни о чём, а просто быть где-то вне времени. В любой другой ситуации всегда нужно быть здесь и сейчас, а тут, словно по разрешению божественного провидения, можно было побыть наедине с собой, ни о чём не беспокоясь. Для меня хозяйство никогда не было чем-то сложным, да и по старой привычке с тех времён, когда девушка была больна, это стало чем-то само собой разумеющимся.       Неужели это уже давно позади? Коюки снова смогла, наконец-то, жить, как обычные люди? Иногда я сам этому не верил.       Или я просто боюсь в это поверить, потому что в любой момент могу этого лишиться?       Во дворе девушка развешивала бельё на бамбуковых прутьях, а я ласково украдкой поглядывал на неё, но как только замечал на себе её вопросительный взгляд, то бегло отводил его. Рассматривал половую тряпку или отражение в тазу так, будто это намного интереснее, чем то, что делала Коюки.       Ей нравилось возиться с бельём в одиночку, так как её успокаивали простые движения — растягивать, прижимать, зажимать, а затем наслаждаться тем, как бельё полощется на ветру и как пахнет. Ей это нравилось. А мне нравилось следить за её сосредоточенными действиями, как ветер теребил её рассыпчатую короткую чёлку, и она деловито хмурится, что-то бурча себе под нос. Закончив, Коюки неторопливо собрала оставшиеся прищепки в ведёрко, вылила из таза остатки воды, спустила рукава кимоно, вытерев руки о подол, и пошла в мою сторону.       — Хакуджи-сан, как твои дела?       Она встретила меня улыбкой, и я не мог не улыбнуться ей в ответ.       — С тобой как-то стало лучше, — ответил я, отодвигая таз с тряпкой и предлагая Коюки присесть рядом.       Коюки отрицательно мотнула головой и потянулась к моим рукам, зазывая за собой.       — Зацвели груши! Пошли скорее соберём! Первые в этом году, — она нетерпеливо вытянула меня и повела за собой. А я покорно пошёл за ней. Как и всегда.       На самом деле ещё для груш как-то рановато, а вот для слив или вишни — вполне. Свежие порывы воздуха, влекущие за собой опьяняющий аромат только что распустившихся грушёвых деревьев, шаловливо играли с её слегка вьющимися волосами, на мгновение задерживаясь на каждом их завитке. Весело добежав до небольшой аллеи, я невольно задумался о том, что бы сказал отец о Коюки. Как бы он отреагировал на неё?       На секунду я представил его сидящим за каллиграфией, скромно улыбающимся и со здоровым цветом лица. Но тут же стало грустно, потому что вообразить что-то такое казалось чем-то сверх-нереальным. Закралась холодная мысль, что отец всю жизнь был болен и никогда на был здоровым, а смерть только и ждала, когда забрать его с собой.       — Ой!       Коюки испуганно вскрикнула, и я взволнованно подлетел к ней. Испугавшись, что что-то случилось, я быстро расслабился, когда заметил, что ничего страшного и не произошло. Знакомая пятнистая кошка спрыгнула с дерева, выбрав на этот раз своей «жертвой» мою подругу. Она приземлилась достаточно мягко, не выпустив когти (как в прошлый раз с соседом из враждебного додзё ), деловито поглядывая на меня. Девушка чуть сгорбившись, замерла, боясь сделать лишнее движение. Я поспешил на «помощь».       — Юкине, вот проказница! — хохотнул я, приобняв одной рукой Коюки, которая совершенно не ожидала такого внезапного «нападения со спины». — Коюки, это же кошка Кейзо. Не бойся, всё хорошо!       Зелёные глазища приветственно блеснули, а затем последовало полу-недовольное, ленивое кошачье «мяу». Я расценил это как: «И тебе привет, человечишка» и фыркнул. Девушка нервно посмеялась, но быстро отошла от шока. Юкине, дёрнув кончиком хвоста, ловко перебежала по моей руке на плечо, занимая почётное место. Коюки медленно разогнулась, суетливо поправив волосы и кимоно.       — Это было неожиданно! — жалостно протянула Коюки, взглянув на кошку. — Ты такая красавица, — она потянулась к Юкине, которая уже удобно устроилась на моих плечах, чтобы погладить, — но больше так меня не пугай. Пожалуйста.       Коюки ласково чесала за ухом животное, которое охотно давалось и блаженствовало. Мы стояли так, казалось, очень долго, но мне хотелось, чтобы это не заканчивалось никогда.

* * *

      — Хакуджи?       Я моментально отозвался на своё имя и поспешил к подруге, которая меня только что позвала. К слову, я что-то завозился с мытьём полов, поэтому даже хорошо, что Коюки позвала. Я бодро зашагал в сторону её комнаты и замер: девушка собирала волосы в традиционную японскую причёску, закрепляя тама-кандзаси из трёх снежинок. Украшением, которое было подарено мной. Я сдержал самодовольную ухмылку, отведя взгляд куда-то в угол просторной чистой комнаты.       — Как тебе? — заметив меня, Коюки смущённо улыбнулась и отошла от своего туалетного столика. — Как тебе моё кимоно?       На ней было длинное малиновое кимоно со светло-голубым подолом и узором, состоящим из белых снежинок и чёрных листочков. Я хотел было спросить, откуда оно у неё, а потом вспомнил, что его когда-то носила её матушка. Своеобразная фамильная драгоценность и единственное существенное напоминание о том, что у девушки она когда-то была.       А потом утопилась. Слабая дура.       Я встряхнул головой, отогнав такие странные дурные мысли. С чего я вообще так плохо подумал о ком-то, кого ранее никогда не знал? Тем более о давно усопшем! Мне стало немного стыдно и даже не по себе из-за такого, но я не подал виду.       Осмотрев Коюки с ног до головы, я немного натянуто улыбнулся:       — Очень красиво.       Она довольно хмыкнула и направилась в сторону выхода из помещения. Пройдя чуть мимо, девушка легонько коснулась моей щеки, невесомо поцеловав. Никак не отреагировав, я остался наедине со своими пренебрежительными мыслями, которые словно принадлежали и не мне вовсе.       — Такое чудесное солнышко! — весело отозвалась Коюки, улыбаясь солнечному свету, который освещал её лицо.       Я ничего не ответил подруге и как-то отстранился, всматриваясь в самую тёмную часть комнаты. На меня будто надели плетённую корзину, в которой я мало что видел, а звук едва доходил до моих ушей. Что-то пробормотав Коюки, которая поспешно скрылась из моего поля ощущений и видимости, я остался один. Я безуспешно пытался достучаться до себя самого, но передо мной словно была возведена непробиваемая каменная стена.       «Почему я вдруг так подумал? — озадаченно размышлял я. — Покойная мать Коюки ничего плохого не сделала ни мне, ни кому-либо ещё. Просто...»       …Слабые люди не должны задерживаться в нашем мире. Им лучше вовремя умереть, чем жить.       Я содрогнулся. Прижавшись спиной к стене, я соскользнул по ней вниз и уставился в пустоту. Мне стало очень не по себе от одолевающих и очень противоречивых мыслей в голове. Как будто я разговаривал с кем-то ещё, но слышал собственный голос. Только более низкий и, я бы сказал, агрессивный. Если бы он был музыкой, то звучал бы немного резко и таинственно-зловеще, подобно шуму тёмного леса.       Я накрыл лицо ладонями, прикрыв веки. Если я так думаю о матери Коюки, то значит ли это, что где-то внутри глубинная часть меня презирает также и моего отца и... саму Коюки?       Нет!       Коюки сильная. Она справилась со своим недугом, в отличие от моего отца, и не наложила на себя руки, как мать. Не сдалась.       Но тогда почему я настолько презираю таких людей?       Я не знал, куда себя деть. Хотелось выцарапать себе язык, пальцами добраться до мозга, который рождал эти сумеречные мысли и расплющить, чтобы никогда больше такого не думать. Слегка надавив на глаза кончиками средних пальцев, указательными я усиленно массировал виски, чтобы как-то прийти в себя. После такого небольшого массажа я шумно выдохнул и повернул голову в сторону выхода. Солнце настолько ярко светило, что я вдруг поморщился.       «Интересно, а каково жить тем, кто его никогда не видел? — туманно подумал я, потянувшись рукой к естественному источнику света. Тепло ласково обняло моё располосованное запястье, и я тихо фыркнул. — Какого это – жить в вечной тьме, под покровительством луны?»       Я прижал колени к себе и опустил голову на них, как на жёсткую подушку. Всматриваясь в пылинки, которые хаотично летали в воздухе, я представлял, как наши с Коюки внуки играют во дворе, а мы радостно наблюдаем за ними. Я улыбнулся собственным мыслям. До этого ещё далеко — сначала свадьба. Я стал довольно часто задумываться о том, что хочу жениться на Коюки, но не знал, как сообщить Кейзо, что хочу попросить руки и сердца его дочери. По сути, у меня-то ничего нет, кроме них двоих. Для меня женитьба казалась при таком раскладе чем-то невозможным и неправильным, потому что я не мог им ничего дать. Ещё, я помечен как преступник. Разве у таких, как я, есть будущее или зыбкая крупица надежды на него?       Я никто, у которого нет ничего.       Ты станешь моим мужем?       Гулким эхом колокольчика в ушах зазвучали недавно сказанные слова Коюки, которые меня до сих выбивали из колеи. Я всё ещё не мог поверить, сколько смелости и силы скрывала в себе эта хрупкая маленькая женщина. Сколько любви было вложено в эти слова — я, да и любой другой человек, не мог представить такое в полной мере. Однако, я только сейчас стал медленно осознавать, что из-за своего постыдного клейма карманника, не достоин Коюки. Сколько бы я сейчас добра не сделал, но мои оковы просто не дадут ощутить свободу и счастье. Меньше всего мне хотелось осрамить род Кейзо и Коюки, их благородную маленькую семью. Что скажут люди? Как я могу быть уверен, что никто не причинит моим близким вред? Ведь причиной буду я. Я не всегда смогу быть рядом, чтобы защитить Коюки...       Стало горько и противно засосало под ложечкой. Я отвернулся от солнечного света, прикрыв глаза.       «Быть может, и есть выход, но какой? Я понятия не имею, что мне делать. Возможно, стоит обговорить с Кейзо всё, но как-то в лоб такое спрашивать...»       Мои мысли прервал знакомый бодрый голос.       — Так вот ты где, малец!       Говорите о Цао Цао, и Цао Цао придёт.       — Сенсей! — я резко подорвался с места, поспешно поклонившись подошедшему Кейзо. — Вы меня звали? Я Вас не услышал, простите...       — Идём, удалец, — ласково позвал Кейзо, лучезарно улыбаясь мне, — дело есть.       Я вопросительно взглянул на мужчину, но не стал докучать расспросами. Я послушно шёл следом, сгорая от нетерпения и любопытства. Что Кейзо задумал? Какое дело? Неужели идём проучить непокорных соседей, что измучали нас своими вызовами? Нет, Кейзо не сволочь какая, чтобы, как Акума, радоваться избиению другого. Повышение? Вполне, но чутьё подсказывало, что нет... Я терялся в догадках, пока мы не пришли в главную комнату поместья. Войдя внутрь просторной залы, мы увидели, что в её центре на татами сидела Коюки, радостно поприветствовавшая меня тёплым, согревающим взглядом. Я слегка смутился и коротко кивнул ей в ответ. Сладостная благодать жидким мёдом растеклась по сердцу, и я, пройдя чуть быстрее Кейзо, сел напротив девушки. Однако, подруга чуть попятилась назад, скромно опустив голову, и передо мной сел вечно улыбающийся Кейзо. Его небрежно собранный сзади хвостик качнулся вверх-вниз, и я непонимающе переводил взгляд с девушки на мужчину.       «Что происходит?» — мой взгляд, а точнее, всё выражение лица ярко выражало этот вопрос.       — Ладненько, сразу к делу, — решительно заявил Кейзо, предварительно прочистив горло, кашлянув в кулак. Я напрягся и задержал дыхание. — Знаешь, Коюки говорит, что ты ей нравишься.       Я побледнел и покрылся мелкими розовыми пятнами. Бегло взглянув на Коюки, заметил, что она сильно покраснела, стараясь не смотреть в мою сторону. Я видел, как на её лбу под солнечным светом заблестела мелкая испарина. Я сглотнул и медленно перевёл взгляд на Кейзо, который хитро и немного плутовато улыбался, будто говоря: «Думаете, я не знал?»       После небольшой паузы, Кейзо сделал ещё более смелое и ошеломляющее заявление:       — Хакуджи, стань наследником моего додзё!       Поперхнувшись воздухом, я только и мог выдавить:       — Ч-что?       Кейзо громко расхохотался, а Коюки осторожно подползла ближе к отцу, прижавшись к нему, как маленький птенчик.       Отдышавшись, я взглянул на этих двоих с неописуемой любовью и благодарностью. Ничего лучше, чем низко поклониться своим родным, я сделать не мог — слова здесь были излишни. Я чувствовал, как слёзы счастья подступают к моим глазам. Я едва держался, чтобы не заплакать и не обнять Кейзо и Коюки.       Я помечен, как преступник. Я запрещал себе надеяться на то, что у меня будет светлое будущее. И уж тем более, что кто-то меня искренне полюбит.       Неужели отец был прав? Я могу жить, как честный человек?       — Я готов отдать жизнь, защищая вас... — тихо произнёс я, но Коюки и Кейзо было этого достаточно, чтобы меня услышать.       Я поднял голову и увидел перед собой счастливо улыбающуюся Коюки, которая бережно поднесла свои ладони к моим щекам. Я порывисто обнял её и зажмурился, чтобы не разрыдаться от счастья. Кейзо накрыл нас обоих своими объятиями и громко, заливисто смеялся:       — Я благословляю вас, дети мои, — его голос немного задрожал сквозь смех, и тяжёлая каплища ударила меня в кончик носа.       Все мои мучительные мысли развеялись, как дым. Это всё звучало и выглядело, как одна большая мечта...

* * *

      — Ты готов? — заговорщически прозвучал чей-то голос.       — Я не уверен, что всё это правильно, — ответил второй, с нотой сомнения.       Недовольное ворчание ветром зашелестело в округе.       — А правильно ли то, что было до? — вмешался третий.       — Пора за дело браться и расставить всё по своим местам, — закончил первый из говоривших, решительно выходя вперёд.