Садет по имени Счастье

Глава XIX

Что бы ни говорили хадисы

(Садет)

      — Ты должна помочь, Садет!       Я тяжело вздохнула. Часто теперь приходится это делать — смиренно вздыхать, потому что на большее тебя не хватает. Не хватает, как не хватило сил сжать волю в кулак и оставить Биг-Скай раньше, чем с пришедшим утром оба телефона стали звенеть без продыху. Сначала Дэнни: он объявился после завтрака и поспешил уверить меня в том, что ничего дурного с ним ночью не случилось. Просто он, видите ли, спал. Легче поверить в то, что Раймона к Рождеству лично приедет в Монтану, чтобы всем нам заплатить и извиниться, нежели в это. Тем не менее, наш разговор наконец состоялся, беспрестанно прерываемый входящими вызовами от контакта «Тристиан» на рабочем мобильнике, и не доведённый до конца, потому как в поток входящих вошло имя Грейс.       Я к тому времени уже не менее часа наблюдала за задним двором (сначала из окна своего домика, куда сбежала сразу после того, как Бланкет обнаружил отца, уже проснувшимся, на втором этаже; потом уже с садовой скамейки-качалки) где дети, хохоча и визжа, резвятся меж сугробов с Джавоном, который рад сбыть накопленную энергию хотя бы так. Теперь облака отступили, вновь раскинулось над лесом безграничное голубое небо, озарённое ясным солнцем, чьи лучи, дотянувшись до снега, сделали его пригодным к лепке. И вот посреди двора красуется настоящий белый гигант — снеговик ростом с Джавона, увлечённого этой затеей явно побольше самих детей.       Голос у Грейс оказался чем-то озабоченным с самого приветствия, и мне тут же стало ясно, что спокойным этому дню не стать. Бегло закончив с формальностями, няня перешла к главному:       — Ранним утром мистер Джексон позвонил мне и всерьёз спросил, не могу ли я приехать поскорее — как можно скорее! — потому что он заболел, простудился. Боится заразить детей перед Рождеством, поэтому за ними должен присмотреть кто-то другой. То есть, я. А я прилечу только двадцать четвёртого. Не возьму в толк, почему он не обратился к тебе? Я даже решила, что тебя уволили, ведь он и слова о тебе не сказал.       — Не знаю, — солгала я невозмутимо, ковыряя краску на перекладинах качели, попутно размышляя, действительно ли болен босс, сам он отправил детей подышать свежим воздухом или они собрались сами? — Может, не хочет меня от другой работы отрывать.       — Вы поругались? Почему? — Грейс, по обыкновению, за так не пронять. Опытная, давно вхожая в семью, она отлично знает, какие вещи можно пропустить мимо ушей, и из-за каких стоит тревожиться.       — Мы не ругались.       — Слушай, не знаю, что у вас там происходит, ребята. Наверное, Майкла опять одолевают какие-то тараканы, но я прошу тебя, Садет... Проследи за ним, чтобы не делал глупостей, и за детьми до моего приезда. Он в самом деле болен — это заметно по голосу, — но находит силы упрямствовать, так ты заставь его, вправь ему мозги!       — Я? Вправить боссу мозги? Проследить? Когда он вообще меня слушал? — выпалила я и тут же, когда разлилась подозрительная тишина, о сказанном пожалела. Пора снова брать эмоции в узду, а не то скоро все и каждый будут знать о вчерашнем приключении.       — Ты тоже какая-то странная сегодня, Садет, — сменив тон с твёрдого на сомневающийся, заметила Грейс. — И всё-таки что у вас...       — Простите, Грейс. Я сегодня долго не могла уснуть, и теперь хожу сонной и нервной мухой. Но я справлюсь. — Мне сделалось боязно. Не только няня, но и умудрённая жизненным опытом женщина раскусит меня, если капнёт чуть глубже. Особенно, если учесть тот факт, что прежде я никогда не отзывалась о боссе подобным образом и не пререкалась, получая задание. Поэтому я поспешила её перебить. — Почему бы не вызвать врача?       — Босс отказался. Категорически. Я тоже не думаю, что он поймал что-то серьёзное, однако если вдруг станет хуже, не слушай его и шли кого-то из парней за врачом. Хорошо бы ещё, чтобы он не мудрил с таблетками, пил только то, что нужно.       — Сделаю всё, что смогу, — торопливо пообещала я, давая понять, как сильно спешу вернуться к работе. Ну прямо шнурки роняю. Только бы больше не получать опасных вопросов.       — Спасибо, Садет. Скоро увидимся. Помни, я всегда на связи.       Закончив с рабочим телефоном, вновь хватаюсь за личный, потому что теперь, после новых вестей, действительно пора спешить.       — Дэнни, ещё не уснул? Прости, пожалуйста. Утро просто адское. Звонки из каждого тапка.       — Да ладно, ты ведь уже всё успела мне рассказать. Понять бы теперь только, что со всем этим делать.       — Я, пожалуй, ещё никогда настолько растерянно себя не ощущала. Сейчас звонила Грейс. Мистер Джексон донимал её с утра, прося приехать пораньше. Почему? Потому что со вчерашнего вечера успел простудиться, и теперь боится наградить детей тем же самым в качестве рождественского подарочка.       — Оо, душка... — с картинным удовольствием протянул Дэнни. — Это карма. Нечего было на тебя орать! Постой... если няня звонила тебе по этому поводу, значит..?       — Говорит, сама сможет приехать только под Рождество — в канун, а то и позже. Кто знает, что будет с рейсами?       — Решила возложить на тебя хлопоты о детях, понятно. Знала бы она, что у вас там творится, — заключил он. По звуку его шагов я поняла, что Дэниел направляется в кухню, а затем предвидела и звук открывающихся дверц кухонного шкафа, из которого он достаёт явно большую, тяжёлую кружку, чтобы наполнить её кофе. — Так что ты, Сэд, будешь теперь делать? Надеюсь, не разочаруешь меня. Я, знаешь, вроде бы как всё понял, но как будто продолжаю надеяться...       — Я слабачка, Дэнни, — сразу же, без обиняков покаялась я, и не думая держать своё решение в секрете.       Дэнни цокнул языком, перебив звяканье ложки о бортики кружки.       — Значит, точно остаёшься. Бедный Моралес! Зря выпрыгивал из штанов.       — Остаюсь. Во всяком случае, пока... О, Дэнни! Разве о таком Рождестве мы мечтали?       — Твой босс всегда был любителем рушить планы. А теперь... Ктулху, впервые в жизни передо мной встаёт вопрос, что из двух зол безопаснее: оказаться в загребущих лапках гангста-латиноса или остаться с неуравновешенным Джексоном... — он выдержал паузу, за которую растерял насмешку в голосе, и серьёзно заявил: — Сади, если ты приедешь домой, амиго Трэш Моралес засечет тебя — и всё. Всё, понимаешь? Я за тебя, чёрт возьми, боюсь!       — Ты слишком плохо о нём думаешь. Вряд ли Триш навредит мне. Зачем ему это? Ну, по крайней мере вот так сразу... Брось, ничего он не сделает, — уговариваю я, но скорее себя саму, и понимаю, как жалко звучу.       — Сделает. Он помешался на тебе. Твою мать, он выслал тебе тридцать тысяч вместо двух! Клал на твой Western Union с его лимитом в пять тысяч, а вместо этого открыто пополнил личный банковский счёт, никому неизвестный! Это по-твоему не помешался? Вот увидишь, если ты сейчас в таком растерянном состоянии вернёшься в Вегас, он спросит с тебя за всё.       — Я всё равно пока не собираюсь возвращаться.       — Отбебеситит по самые гланды!       — Дэнни!       — Забыла, где бесплатный сыр? В нашем случае — бесплатная паэлья. О чёрт, мне стыдно, что я не смог вовремя поднять трубку. Моралес не накинул бы на тебя аркан, если бы ты мне дозвонилась. Я нашёл бы способ перевести тебе деньжат. Знаешь, так я и сделаю, — заявил он твёрдо. — Попрошу брата быстренько сгонять в банк, и ты сможешь... Ну, освободиться от Моралеса не сможешь, но по крайней мере не будешь зависеть от него материально.       Ощутив себя беспомощной и ничтожной, словно погрязла в долговой яме много лет назад без возможности выбраться, я взмолилась:       — Не стоит, Дэнни! Я всё равно уже влипла.       — Стоит! Ты просто отправишь ему его бабки обратно и будешь чувствовать себя как прежде. Не хочу, чтобы он трахнул тебя в своём «Ламборгини» из-за каких-то тридцати штук, — это кошмар. За тридцать одну можно было бы задуматься, но тридцать...       У него всегда это хорошо получалось — поражать меня. И страшной историей, и правдивой, и чувством юмора, и чувством печальным. Так началось и наше знакомство — с поражения. Я была поражена стечением обстоятельств, совпадениями, а потом и тем, с каким превосходством этот парень движется в неконтролируемом потоке своего недуга, расталкивая в стороны то, что путается под ногами, и смеясь над ним. Своё умение он старается навязать и мне: хохочи над проблемами, пока они сами не поверят в то, что на самом деле не существуют.       — Мне твоих шуток так не хватало, — растроганная и, конечно, поражённая, с благодарностью произнесла я. Уверена, он и дальше продолжит шутить, обходя серьёзные темы, чтобы немного облегчить мне жизнь.       — Ещё бы. Куда ты без меня вообще? Без друга-шизофреника никуда. Что у тебя за вкус, Сэд? Лучший друг — параноик-шизофреник, влюблена ты в зависимого, в тебя влюблён другой зависимый. Замечательная компания, а?       — Пожалуй, это оттого, что я сама не лучше.       — Не говори глупостей. Раз делаешь глупости, то хотя бы их не произноси. И не смей там угодничать своему боссу! Осталась, даже если ненадолго, — так покажи зубы, пусть он знает, что ты не на помойке себя нашла!       В кармане куртки у меня пронзительно завибрировал второй телефон. Снова. Только теперь это не Грейс.       — Чёрт, вот звонит тот самый влюбленный зависимый.       — Ещё бы он тебе не звонил, — фыркнул Дэнни. — Тридцать кусков полагается отрабатывать, душка. Но звонит он вовремя. Возьми и скажи ему про деньги. И держи меня в курсе, ладушки? А я пока переговорю с братом.       — Я без тебя действительно никуда, Дэниел Уокер.       — Держись, Садет Сахи. Ты сильная. Помни об этом.       Попрощавшись с Дэнни, я торопливо, даже судорожно поднесла к уху рабочий мобильник, номер которого, паникуя от безысходности, засветила Тристиану минувшей ночью. Может и не сильно, но с наступлением дня чувства присмирели, в свете солнца нарисовался тот же мир, что был вокруг вчера до заката, и он, вопреки пережитому, не раскололся на двое и не провалился сквозь землю. Жизнь и здесь, и там, и всюду продолжается, а мне необходимо ей подражать. Всё получится. Аккуратными, мелкими шагами, но получится. Или мне так кажется только потому, что до сей поры не довелось вновь столкнуться с мистером Джексоном, который может в мгновение ока спустить меня с надуманных небес.       Однако никакое из пришедших с новым днём чувств не приглушает тревоги — тревоги перед Тристианом, в общении с которым никогда, чёрт возьми, ни на минуту нельзя забывать об осторожности, и уж тем более болтать лишнее, каким обаянием он бы тебя ни окутывал. Сегодняшнее уведомление от банкинга о пополнении средств уже продемонстрировало поразительные способности Моралеса преодолевать препятствия и ломать преграды, в том числе конфиденциальности, и теперь, решаясь принять от него звонок, мне кажется, что прошлой ночью я не просто оступилась, а совершила роковую ошибку. И не одну.       — Bebecita! Почему не отвечаешь? Ты где сейчас? — голос у него хриплый, но не такой, как обычно, когда Тристиан понижает тональность, а уставший. Нервный. Что-то не так.       — Всё там же, — отозвалась я дружелюбно, стараясь прощупать почву. Что-то подсказывает: действовать нужно мягко и гибко, раз уж ввязалась в историю. — Уехать пока не получается, но я вовсе не об этом хотела бы поговорить.       — А о чём? Ещё какие-то проблемы? Денег не хватает? Так давай пришлю ещё.       — О, нет! Всё совсем наоборот, Тристиан. Я бы хотела вернуть свой долг. Всё, что ты мне прислал.       Встало молчание. Угнетающее молчание. Никто не проронил ни слова, Тристиан безмолвствовал, в чём пронзительно ощущалось нечто недоброе. Наученное опытом тело живёт давно выработанными рефлексами, много раз подсказывавшими мне, чего ждать и как действовать в той или иной ситуации. И больше всего оно, как и ум, боится вот такой тяжёлой тишины. Потому что за тишиной всегда что-то следует. Потому что в тишине набираются сил воплощения того, с чем тебе не хочется иметь дело.       Тристиан простонал, будто потягиваясь и меняя позу, прерывисто выдохнул и ответил:       — Ты обидеть меня захотела? Знаешь, в моей семье мужчину, который позволяет женщине платить самой за себя, могут распять к хренам собачьим.       — Что ж, серьёзный подход, — нервно усмехнулась я. Что-то определённо не так. Говорит он как раньше, использует те же колкие фразы, и всё равно что-то как будто не на своём месте. — Но я ведь не член твоей семьи и живу по простым правилам. Пожалуйста, дай мне свой полный номер счёта и название банка, чтобы я смогла перевести всё обратно.       — Bebe, прекрати. Я никогда не беру назад того, что подарил. Это по-скотски, — и снова звучит с надрывом, словно Триш очень старается, произнося эти слова. Или, напротив, что-то сдерживает.       — Ты не подарил. Точнее, ты, может, и подарил, но я обращалась к тебе только за займом. И обязана всё вернуть, так будет лучше. — Стоило больших трудов не задеть его за это «по-скотски», указав на факт того, что мои личные данные оказались в руках его и его людей без моего прямого согласия. Однако быстро прокусила язык, припомнив слова: «Я не собираюсь тебе врать о том, что знать не знаю «остальные данные». И мы оба знаем, как и откуда. Да, bebe?»       — Не обязана. Я же сказал, tranquila, bebe. Успокойся. Всё окей.       — Обязана. Поверь, я...       Он резко меня перебил:       — Не зли меня, ладно?       По коже моей пробежал мороз, и вовсе не горный ветер был в том повинен. Холод проскользнул откуда-то изнутри, откуда тело обычно и получает подсказки, как действовать. Высказанное Тристианом не прозвучало грубо, он не поднял голоса, не проговорил те слова сквозь зубы, шипя. Но тон изменился. Вобрав в себя сталь, тяжесть, он задел во мне болезненную точку и чем-то смутно пригрозил, так что я мигом забыла о своих уговорах и возражениях, и просто потерялась. На яркий образ Тристиана, стоявший у меня перед глазами, налетела плотная тень и застила его до тех пор, пока он не заговорил снова. Но и когда это случилось, тень всё равно теперь металась где-то поблизости. Я хорошо её чувствую.       Это оно и есть — то, что не давало мне пойти с ним на сближение? Затаилось в нём, чтобы выйти наружу тогда, когда уже будет можно? Или я настолько боюсь и не доверяю людям, что даже пара брошенных в усталости и раздражении слов для меня определяют человека как потенциально опасного?       Но и мне самой всегда было сложно прикусить язык в нужный момент. Нынешняя ситуация — не исключение, ведь с самого начала что-то подсказывало: затея плохая.       — Пожалуйста... Слушай, я немного на нервах, — поспешил исправиться Тристиан, при этом на его конце «провода» что-то грохнуло.       — Извини. Прости, я не подумала, — стараясь скрыть испуг, забормотала я, не дав ему договорить. — У тебя что-то случилось?       — Не то чтобы... Да нет, просто небольшие проблемы... с делами. Но я всё улажу, и к тому моменту, надеюсь, ты уже вернёшься. Потому что телефонные разговоры — фуфло полное, а мне очень многое хочется сказать тебе лично. Не вот так, понимаешь?       Я сглотнула. Всего четыре слова, каких-то несчастных четыре слова выбили меня из колеи, заставили увидеть человека в новом свете — в неприглядном и жутком.       «Не зли меня, ладно?»       Или я снова несправедливо цепляюсь к нему, лишь бы только оправдать своё нахождение здесь, свой выбор в пользу того, кому не нужна, кто не возьмёт трубку посреди ночи и не отправит чёртовых тридцать тысяч, лишь бы мне было чем питаться и на что улететь домой?       — И у меня проблемы, которые необходимо разрешить. На это тоже требуется время, — вкрадчиво произносила я, понимая, что, поставленная в уязвимое положение, уже оправдываюсь перед ним, но с этим пока ничего не поделать. — Куда босс, туда и я, ты знаешь. И планы постоянно меняются. Вот вчера мы планировали одно, на что я уже настроилась, сегодня — совсем другое.       «И поэтому ты осталась без цента и позвонила мне среди ночи», — скажет он, я думала, но Тристиан промолчал. Тяжело промолчал, а мне всё больше становится от себя стыдно.       — Триш?.. Клянусь, у меня и в мыслях не было задевать тебя или твоё достоинство.       Тот ещё немного промедлил, шумно, с шорохом затягиваясь чем бы то ни было, а потом пустил в ход глубокий рокочущий голос «испанского обольстителя», которым порой орудовал в разговорах со мной, забываясь.       — Oh bebe... во мне что-то непонятное просыпается, когда ты так говоришь. Непонятное, но очень мощное.       — Так поправь штаны снова, — парировала я, обливаясь по́том в переживаниях, чтобы напряжение удалось обратить в шутку.       — Моя школа. — Он рассмеялся, значительно облегчив мне душу: надеюсь, схлынула эта его... странность. Тень, затмившая, казалось, доселе безобидный образ.       — Так ты позволишь мне вернуть долг?       — Не позволю. И не подлизывайся. По крайней мере, таким образом. Купи себе на эти деньги рождественский подарок. А если они тебе не нужны, то раздай бездомным. Мне больше о них не говори, поняла?       — И всё-таки настроение твоё в самом деле не в лучшем виде, — заметила я вслух уже почти спокойно, надеясь только, что ничем себя не выдаю.       Но Триш (чем же он закинулся поутру?) и тут выдал какую-то околесицу:       — Не в лучшем виде — это просто то, что ты не привыкла видеть, да?       — У тебя в любом случае есть на это свои причины, — я попыталась сдать назад.       — Думаешь, я обдолбанный, значит, — опять от речи его дохнуло опасным жаром.       — Я такого не говорила.       — Думаешь, что хотя между нами ещё ничего нет, я права на тебя качаю.       И зачем я только позвонила ему, зачем стала давить!       — Пожалуйста, давай не будем о плохом. Ещё только утро, а ты...       — Садет, — впервые он обратился ко мне по имени, — это всё потому что я... Знаешь, я не думал, что это настолько сильно меня затянет. Но я ужасно к тебе привязался. Даже не знаю, когда успел. Раньше у меня так не было, понимаешь? Не было, чтобы вот так крепко. Поэтому от неопытности, от своей безмозглости я, наверное, делаю то, что тебя пугает. Но, пожалуйста, не считай меня плохим парнем.       — Ты не плохой, Тристиан. У всех бывают дерьмовые дни, — совершенно искренне откликнулась я, вспоминая прошлую ночь. — Вчера такой был у меня, и ты пришёл на помощь. Думаешь, после этого я посчитаю тебя плохим парнем? Импульсивный — да, но не злой.       — Ты действительно так считаешь?       — Да.       — Тогда всё-таки отвечай иногда на звонки, ладно? Будь со мной на связи хоть чуть-чуть. У тебя ведь время от времени выдаётся свободная минутка — хоть одну используй, чтобы сказать: эй, Триш, со мной всё в порядке! Меня никто не обижает и мне всего хватает! Это ведь несложно.       — Конечно, Триш. Не унывай там, ладно?       — О, я буду унывать. Получается, на Рождество мы не увидимся. А мне хотелось тебя пригласить хоть на час. Отметить с моей роднёй. Я бы по такому случаю даже костюм надел.       — Неужто и штаны бы надел не спадающие?       — Не моя вина, что они спадают при виде тебя.       Пользуясь заминкой в его нестабильном состоянии, я снова пустила в ход манеру своего голоса, которая, по его словам, так нравится Тристиану, и даже успокаивает:       — Я побегу, ладно? Сегодня чудовищно много работы.       — А когда её у тебя было мало? Беги, bebe. От меня всё равно не убежишь, — чуть ли не пропел он самодовольно, уверенно, так что мурашки пробежали по коже, но тотчас заверил: — Да шучу я, шучу. Hasta luego.       Тристиан положил трубку, оставив меня с глубоко и очень давно знакомым ощущением, беспомощным и свербящим, заставляющим желудок намертво прилипнуть к сердцу. Пугающее и отталкивающее, оно возникает всякий раз, когда некто — будь то симпатичный дружелюбный парень за соседним столиком на летней террасе кофейни, или озабоченный сосед-семьянин, не упускающий возможности заглянуть в твои окна во время прогулки с детишками — вторгается в твой собранный из оставленных взрывом обломков мир. Да, правда моя совершенно незатейлива: мне страшны и отвратительны отношения, в которых мне, уже пережившей подобное, уготована роль пленницы. И любой человек, имевший в прошлом такой опыт, как себя ни настраивай на обратное, углядит для себя подобную участь в любом союзе, если сам не возьмёт всё под контроль и станет инициатором. Остальное просто раздавит. Именно поэтому, как это ни глупо, душе моей гораздо свободнее живётся в невзаимности по одной простой причине: это был мой выбор. Остальное мне чуждо, и само слово «чужое» очень пугает.       Мне осточертело спрашивать себя и гадать, входит ли Тристиан в данную тревожную категорию нарушителей спокойствия, а сумбур последних месяцев только подливает краску в уже размытый рисунок. Его раздражённый тон, пригрозивший мне в разговоре, так быстро сменился безмятежностью и спокойствием, что совершенно сбил меня с толку. Расстроенный и даже смиренный, Триш всем своим видом убеждал, что не собирается заходить дальше рассекреченных личных данных, словно полностью принял мою позицию, решив терпеливо дожидаться своего шанса. Но нельзя забывать, что то же самое огорчение может в одночасье обернуться запальным фитилем к более решительным действиям. Сейчас он в усталости, расстроен и никуда не собирается, а через два часа уже в аэропорту — стоит лишь чему-то переклинить в голове.       Так кто же ты, Тристиан?       Решив пока ни о чём таком не думать, я направилась по расчищенной трудами парней дорожке к своему коттеджу, планируя поскорее взяться за вверенные мне обязанности. По другой тропинке твёрдо, но неторопливо шагает завершивший утренний обход Билл. И как-то странно мне улыбается. Точнее, изо всех сил таит ухмылку.       — Что? — остановилась я в недоумении, по-прежнему настороженная после диалога с Тристианом.       — Да ничего, — махнул он затянутой в шерстяную перчатку рукой, откашлялся, стараясь избавиться от своей весёлости. Помолчал и добавил уже серьёзнее: — У тебя по-прежнему со сном не вяжется?       — Плохо выгляжу, да? — принявшись поправлять волосы, не видавшие расчёски ещё со вчерашнего дня, я засуетилась. В самом деле забыла об опрятности. Должно быть, глаза и сейчас опухшие от слёз и перенапряжения.       — Выглядишь ты всегда хорошо. Просто сегодня уставшая.       — А чего ты тогда так странно на меня смотришь?       Большой Билл не отвечает. Молчит, лелея какое-то своё тайное знание или, может, грязную шутку, услышанную от напарника, которую никогда бы не осмелился произнести в присутствии девушки, заговорщически посмеивается и сверкает глазами.       — Да что, Билл? Что такое?       — Ничего-ничего, сестрёнка Си. — Снова отмахнувшись, он, опустив голову, идёт к своему коттеджу-наблюдательному пункту, не теряя улыбки.       И опять я вздыхаю. Что ж, с добрым утром. Нечего тяжко вздыхать и удивляться, когда ты сама приняла решение остаться. С добрым утром. И с возвращением.       — А дороги расчистили? Можно я возьму машину ненадолго? — кричу Биллу вслед, намереваясь всё-таки проследовать совету Дэнни и получить от него перевод, чтобы предыдущий сохранить в первозданном виде и вернуть всё до цента Тристиану лично в руки. И пусть бушует сколько душе угодно.

***

      Одно во всём этом утешает — дети по-настоящему рады столь внезапно сложившимся обстоятельствам. Не без переживаний, конечно, за отца, но отнеслись ко всему с пониманием и уважением, привитым им с пелёнок, поэтому даже не помышляют о том, чтобы беспокоить папу. Заботу и беспокойства о нём они доверили в мои руки, как только я, подготовившись, переступила порог дома с твёрдым, но всё-таки подрагивающим от страха намерением полноценно заменить Грейс до двадцать четвёртого числа.       До обеда, так как время каникул вступило в своё право, дети, полные энергии, требовали заслуженных развлечений, и, сговорившись заранее, вынесли безоговорочный вердикт: театр теней. Вот и отлично, проще простого! Плотно задёрнутые шторы, коробка от обуви, калька, плотная чёрная бумага для фигурок, палочки от суши, настольная лампа, немного клея, ножницы и маркеры — вот и всё волшебство. Когда в своём детстве я прибегала к этой забаве, у меня и такого набора не было.       Мы разыграли сказку о лесных зверях и снежном человеке, которого те боялись до ужаса. Каждый из троицы читал сценарий по очереди, звенел колокольчиками и имитировал лёгкий шум ветра в такт истории, правил фигурками медведя, лиса, зайца, белки, снежного человека, ёлки и снежинок.       В зимнем лесу живут разные звери: медведь, лиса, заяц, белка и другие. Они готовятся к Рождеству, украшают лесную ёлку, находят угощения и подарки друг для друга. Звери очень ждут этот праздник, но каждый раз боятся, что на их праздник придёт Снежный человек. Все они считают его страшным и пугающим, ведь он большой, громко ходит и никому не показывает своё лицо. Однако Снежный человек живёт одиноко, вдали от остальных, и на самом деле он совсем не злой. Просто он тоже хочет праздновать Рождество, но не решается подойти к остальным, думая, что звери не захотят его видеть...       Ну, сказка, конечно, закончилась хорошо: снежный человек преодолел свою дурь в голове, обрёл друзей, все остались довольны, и мои подопечные в том числе. Время для них пролетело быстро, и, пообедав привезённой мною едой, которой мы, разумеется, поделились с нашей охраной (Дэнни спас наши желудки сегодня), Принс, Пэрис и Бланкет всё с тем же озорным настроем отправились на задний двор, — Джавон снова любезно предоставил нам свою кандидатуру для участия в активных уличных играх.       И для меня время пролетело тоже, но по несколько иной причине. Да, всем нам было весело и легко, однако по окончании представления теней мне предстояло иметь дело с мраком куда более густым и сильным. Это их отец, конечно. Отец... Никогда не слышала, чтобы дети называли его иначе, кроме как «папочка» — даже когда недовольны. А для недовольства, как и у всех детей, поводов немало: папочка, хоть и окружает их любовью, но держит в строгости, следит, чтобы поведенческий кодекс, которым он их окружил, безукоризненно соблюдался. И они его соблюдают, но тем не менее позволяют себе чуть больше, когда рядом нахожусь только я. Знак доверия, которому нужно радоваться? Или я для них просто эдакая рохля? Пустяки. Главное, что мне до скрипа в сердце не хочется оставлять эту семью своими заботами. Очень уж я полюбила троицу Джексон.       А теперь за работу, Садет. То, о чём тебя просила Грейс, неизбежно.       Собрав кое-что на кухне, в том числе и по частям собственную решимость, я поднялась на второй этаж и, почти не глядя, добралась до нужной комнаты по коридору. Дверь её высится надо мной зловещим предвестником. Я, вся в нервозной неуверенности, в неприятных отторгающих эмоциях, подумала: вот сейчас, после всего, что было, я снова его увижу, и сердце разноется, как ноет сердце каждого, кому приходится видеть глубоко любимого человека, в коем вы разочаровались. Сильно разочаровались, и очень болезненно. Но ещё больше вы разочарованы в себе, потому что раз за разом проглатывали чужую горечь и позволяли несправедливости течь своим ходом, даже если этот поток сбивал с ног и давлением своим прибивал ко дну.       — Разрешите? — спросила я, входя в спальню со стуком, когда её хозяин слабо откликнулся на зов. Не спит.       Запах висит тяжёлый: спёртость не проветренной комнаты, едкий запах лекарств, духов, недоеденной пищи и ароматических палочек в придачу. И, как водится, жуткий бардак: на смятом от частых хождений ворсистом ковре разбросанны видеокассеты, тетради с заметками и рисунками; пол у стен, некоторые из которых босс уже успел залепить постерами, тоже заставлен стопками виниловых пластинок, книг и журналов. Стол у окна завален коробками с неиспользованной мишурой, ёлочными шарами, свисающими с бортиков гирляндами. Видимо, мистер Джексон собирался и свою спальню украсить, как они с детьми нарядили почти весь дом, да болезнь не дала. Горы одежды в креслах, открытки на комодах, даже несколько корон из его обожаемой коллекции висят там и тут. И это не считая бесчисленных игрушек, лишь малая часть из которых — игрушки и поделки кого-то из детей. Вот уж верно, что обиталище выражает самую суть состояния своего владельца, — и мистер Джексон не исключение. Всюду небрежение, хаос, никакой гармонии.       Сам король этого безобразия, держа на коленях открытый ноутбук, сидит, оперевшись на гору подушек, на кровати. Волосы уложены без затей, но всё же причёсаны, и про макияж, который вовсе не перекрывает болезненного вида, он не забыл. Одет в одну из своих бесчисленных широких рубашек, уравновешивающих его чрезмерную худобу, а ноги спрятаны под скомканным тяжёлым одеялом. Меня всегда пугала эта его худоба, хотя босс так же легко набирает в весе, как худеет. Но сейчас его тело сухое и истощённое, движения, по обыкновению, томные и вялые, но неизбывная грация в манере держаться скрадывает все недостатки нездорового облика.       — Что случилось? — спросил он осипшим голосом. Лицо у него обалделое, будто в комнату без спросу ввалился мексиканский ансамбль, а не личный ассистент. Совсем другое дело — то, каким безмятежным он казался во сне минувшей ночью. Ни тревожного взгляда, ни беспокойного голоса, ни страха, ни суеты. И как это я решила коснуться его спящего! Вдруг бы он проснулся? Что мне следовало тогда сказать?       — Грейс сообщила о вашей простуде и попросила... за всем последить, пока не прилетит она сама. — Памятуя страхи, я всё же стараюсь держаться прямо и звучать так, будто вчера в подвале этого дома ничего не произошло.       — За всем? И за мной тоже? Речь была только о детях, когда я связался с ней.       Услышать это от него было неприятно. И непривычно. Я почувствовала себя отрезанной от давно устоявшейся общности, от нашего «мы», словно вылетевшая из механизма непригодная деталь. Неужели он всё-таки прямо даст мне знать, что здесь мне больше не рады? Скажет убираться? Всё было впустую?       Воображение представило утреннее пробуждение мистера Джексона и то, как он, увидев оставленные для него напитки, швыряет их в сторону, чтобы убрать с глаз всякую мелочь, что напомнит о наглости человека, которому он доверял целый год.       Но, примерив маску бесстрастия, я сумела взять себя в руки:       — Тем, что просто лежите в постели, вы не поможете себе выздороветь. Дети пообедали и снова попросились играть во двор, я их отпустила под наблюдение Джавона. Поэтому сейчас у меня есть немного времени, чтобы... — осмелившись подойти к его постели, я поставила поднос на прикроватную тумбочку. С каждым шагом, действием (в то же время бездействием босса) и словом крепчает моя уверенность, и это приятно. — Что у вас болит? Грейс говорила об ангине и повышенной температуре.       — Спасибо, с простудой я справлюсь сам, — поспешил бросить он, смутившись. — Но раз ты согласилась ост... помочь, то, пожалуйста, лучше оставайся с детьми и проследи за всеми санитарными нормами. И чтобы они не приближались к моей спальне. Спасибо.       Как сухо и холодно. И всё-таки он не сказал, что я уволена. И словом не обмолвился о вчерашнем. Видимо, моё появление в его святая святых — такая большая дерзость и неожиданность, что босс, ошарашенный, даже не решился возмутиться.       Проигнорировав первую половину его робкого приказа, я наполнила чашку чаем и протянула ему.       — Вот. С лимоном и мёдом, — говорю я, не обращая внимания на его настороженность. Он колеблется. — Помните, когда я болела, вы всё время заставляли меня это пить. И я пила, послушалась вас, хотя мёд на дух не переношу. Теперь и вы меня послушайтесь. Ну, может, я подчинилась потому что вы в шутку пригрозили лишить меня премии, но всё же...       И он взял, наконец, чашку. Осторожно, с опаской. Но ошеломительно скоро опаска превратилась в покаянный, извинительный взгляд. Да, чёрт возьми, это извинение, — бессловное, но искреннее. А видом мистер Джексон сделался вдруг похожим на безобидного, бессильного старика. И эта незащищенность добила и обезоружила меня, пробудила всепоглощающую нежность, пристыдив за страхи и сомнения. Дьявол, как это всё нечестно...       — Вот и славно. Теперь подождите меня несколько минут, сэр. Скоро вернусь.       В кухне у плиты, куда мне понадобилось отлучиться, я пробыла дольше нужного — просто-напросто приходила в себя. Смогу ли сохранить лицо и дальше? Справлюсь с его присутствием? Буду готова к неожиданностям? Нет, наверное, но выбора у меня всё равно никакого.       Сняв с огня жестяную чашку и прихватив со столешницы свою аптечку с остальной необходимой атрибутикой (Дэниел однажды опробовал этот способ, в последствии обозвав его забавами Сатаны), я вернулась.       — Сильно горло болит? Давайте, босс, приподнимите волосы. Сейчас будет чуточку горячо, но вы уж потерпите. Это безопасно.       Он тут же сморщил переносицу в отвращении:       — Что это? Боже, какая вонь! Из чего оно?       — Вам правда так необходимо это знать, что тратите на расспросы последние силы своего голоса? Знайте одно — эта штука вас вылечит, — тоже скривилась я в лёгком раздражении.       — И всё же не стоит... Ты ведь не служанка мне. И не медсестра. Это не твоя обязанность, — продолжал отпираться мистер Джексон, однако не вполне уверенно. Я бы даже сказала, ожидая от меня утешительного разубеждения, что не может не радовать. Он тоже сожалеет о минувшем происшествии, но не знает, как быть и что делать. Мы оба не знаем.       — Верно, не служанка. А теперь сидите спокойно и не мешайте мне работать.       Я не служанка. Не знаю, кто я здесь и для кого. Но мне почему-то искренне нравится делать то, что делаю, даже после всех наших разногласий. Нравится заботиться о нём и его детях, готовить для них, даже прибираться, как бы это ни противоречило давно скопленной ненависти к подобным делам: меня, как и было положено, привлекли к домашним делам с раннего детства, и всё моё замужество только из того и состояло — обслуживать и пресмыкаться. Теперь всё ощущается по-другому. Наверное, это потому, что ни родители, ни муж никогда, ни единым словом моих трудов не оценили. Мистер Джексон же, пусть и немногословен, даже мимолётной благодарностью во взгляде, своим смущением возрождает во мне веру в то, что забота о ком-то — не значит быть бесправной рабыней. Никто здесь надо мной не смеётся, не разводит бардак со злым намерением, потому что просто так захотелось, не проносит кусок у меня мимо рта. Для этих людей можно стараться.       Обычно люди ведут себя до ужаса неуклюже в компании тех, кому негласно отдали своё сердце: всё валится из рук, язык заплетается, мысли разлетаются кто куда, ноги становятся ватными и непослушными. Однако когда благополучие того, кому это сердце отдано, зависит всецело от твоей собранности и смекалки, ты быстро учишься всё делать так, как полагается, оставляя множащееся напряжение на вечер, когда вернёшься к себе, в своё одиночество, тресясь как осиновый лист, но всё равно будешь довольна. Потому что ещё один день завершился удачно, потому что возлюбленный, благодаря твоим усилиям, в полном порядке. Вот о чём следует помнить.       Я быстро управилась с компрессом, несмотря на позицию близости, которую пришлось занять для этого действа. Мистер Джексон, скованный волнением, любезно приподнял свои невесомые волнистые волосы, чтобы не мешать процедуре, а я, задержав дыхание, будто от лёгкого дуновения он рассыпется, как кучка песка, обернула свёрнутую несколько раз хлопчатобумажную ткань вокруг его шеи. Босс напрягся, когда горячая примочка прильнула к коже, но не издал не звука. Затем, вынув из аптечки бутылёк с лечебным раствором, я сообщила, что им следует полоскать горло как можно чаще, и осторожно поинтересовалась, боясь сделать лишний шаг на минном поле с названием «Мистер Джексон и таблетки»:       — Вы принимали жаропонижающее?       — У меня нет жара. Просто небольшая температура.       — Ну, вообще-то вы довольно горячий, — бездумно выдала я, а когда осознала, что сказала, и поймала на себе пристальный взгляд, то услышала откуда-то из глубин сознания безудержный и заразительный хохот Дэниела с дополнением: «Правильно! Правильно, душка, иди в наступление! Горяч наш дедуля не по годам, да?»       — Ты можешь быть свободна. У меня всё хорошо, правда, — перебил моё замешательство босс, хотя и сам находится в смятении. Между нами так и стоит — уже значительно исхудавшая, одряхлевшая после совершённого акта смирения и, мать её, добродетели — стена, которую, кажется, так легко сломать, но никто не решается это сделать.       Быть может, первую попытку мне стоит взять на себя, пока ещё не поздно? Главное — не переусердствовать.       — Хотите, чтобы я уехала? — вырвалось оно внезапно, не дав мне взвесить то, что следовало произнести вместо этой резкости.       Мистер Джексон растерянно поднял голову.       — Я..? Я не...       Успокойся, Садет, сказала я себе. Помни: не переусердствовать!       — Можете злиться сколько угодно, в этот раз обстоятельства вне вашей стороны. Даже выгнать вы меня не сможете. Остатками своих денег я заплатила за наши номера в Лос-Анжелесе и прочее, так что улететь домой мне просто не на что — уволите вы меня или нет. А Раймона никогда в жизни не оплатит мне билет, — ложь, на удивление, прозвучала вразумительно и естественно, как подготавливаемая месяцами дебатная речь. — Если бы не просьба Грейс, я бы не смела вас беспокоить, поверьте. Но она настояла. А с Грейс лучше не спорить. Если хотите, сделайте это сами.       Несколько секунд, пока мы взирали друг на друга, ожидая, кто же сделает следующий выпад, плавала плотная пауза, только с улицы слышались отдалённые детские выкрики. Я стояла на своём месте, разыгрывая непоколебимую твёрдость собственных намерений, и не могла поверить, как лицо напротив — сейчас совершенно безобидное, даже где-то потерянное — вчера могло пылать страшной нагой яростью. Это лицо внушило мне ужас, заставило поверить в то, что мистер Джексон способен на то же, что в прошлом делал со мной Камаль чуть ли не каждый день? Разве это оно, лицо мистера Джексона? Разве может оно так исказиться?       — Значит, вы все против меня ополчились, — спустя, казалось, вечность наконец отозвался он, но уже без всякого возмущения. Уголки рта очаровательно собрались морщинками, когда он бледно улыбнулся. Но бледна улыбка не от того, что покрывает раздражение или неприязнь, а просто из-за болезни. Клянусь, это так. Я чувствую это. Это тронуло моё сердце, хотя я стараюсь не строить иллюзий относительно хоть какой-нибудь взаимности своих тёплых чувств. Тем не менее, кажется, я больше не в опале у него. В комнате вдруг стало как-то просторнее и легче дышать, тяжесть почти схлынула. От души отлегло, когда тон мистера Джексона стал прежним — почти таким же, каким звучал в тот волшебный вечер после дня рождения Тристиана.       — Не ополчились, а сплотились. А вы подумали, вдруг ваша мама нанесёт нам внезапный визит, чтобы поздравить внуков с Рождеством? Или вы намерены не впускать в дом и её, держать под воротами?       — Это провокация. И шантаж, — беззлобно ответил босс, чем меня только подстегнул.       — Не отрицаю.       — Я просто не хотел тебя утруждать, — в голосе его зазвучали отправдательные нотки. Держится всё ещё сторожко, но кое-что уже изменилось. Определённо изменилось.       — Вы утруждаете меня, когда ведёте себя, как капризный ребёнок. С тремя вашими детьми куда легче договориться, нежели с вами, клянусь!Ну... то есть, я знаю, что оставаться в душе ребёнком — это ваш жизненный принцип, но я не о том. Вы поняли, о чем я. В общем, ладно... Отдыхайте, сэр. Я ещё зайду. Зовите, если что-нибудь понадобится.       Свободно выдохнуть мне удалось лишь, спустившись в кухню. Сердце бешено колотилось, как у человека, которому перед самым падением с небоскрёба удалось ухватиться за ограждение. Чтобы не сойти здесь с ума, можно, пожалуй, совместить полезное с другим полезным: пока Джавон выступает в роли няньки, неплохо бы обеспечить семью едой, чтобы лишний раз не выезжать в город и не посылать туда кого-то из парней. К тому же занятые делом руки — гарант чистого ума, так было и будет всегда. Да, иной раз в центре лучше не показываться. Вдруг бес всё-таки дёрнет Тристиана начать нас разыскивать?       До сих пор пробирает до костей возникающий в памяти голос:       «Не зли меня, ладно?»       Тряхнув головой, я взялась за дело.

***

      Весь день до самого вечера мистер Джексон отказывался от пищи, ссылаясь на полное отсутствие аппетита. Пил голый чай, всё так же смущённо пряча от меня глаза и бормоча, как ему неудобно кого-то обременять, но — чёрт побери, в самом деле? — выполнял мои «назначения», точно мальчишка, который заболел, не послушавшись накануне настояния взрослых не бегать на морозе в одной толстовке.       Однако я не впала в беспомощность перед его упрямством. Напротив, приняв ответственность за всё семейство и их сохранность, преисполнилась силой и верой в то, что старания не напрасны, они ценны и всё-таки, невзирая на сомнения, не будут в конце концов отвержены. Поэтому, когда Принс, Пэрис и Бланкет, плотно поужинав, решили заполнить оставшееся до сна время игрой в «Угадай, кто?», я, снова вооружившись подносом, вернулась к опочивальне босса. Полчаса назад я с горем пополам уговорила его ненадолго перебраться в другую комнату, чтобы проветрить спальню, и он, кряхтя да вздыхая, согласился, вероятно, в надежде на то, что на этом его наконец оставят в покое. Наивный.       Теперь в спальне, куда с улицы натянуло сырого холодного воздуха и выстудило её, дышится много легче. Мистер Джексон, водрузив очки для чтения на переносицу, а на голову — большие наушники, всё так же не давал себе положенного отдыха, корпя над черновиками. Стоило мне выглянуть из-за двери (ведь стука он не услышал), взгляд его растерял сосредоточенность.       — Да? — отозвался он, сняв наушники.       На сей раз, не рассыпаясь в просьбах о позволении и уговорах, я молча подошла к прикроватной тумбочке, но поднос на неё не поставила — нависла над кроватью, словно бы не оставляя боссу выбора.       — А что это? — спросил мистер Джексон, поняв, что теперь путей к отступлению у него почти нет.       — Тальбина. Здесь тахини, финики аджва, миндаль, молоко и мёд.       — Никогда не слышал.       — Думаю, вас это заинтересует, — смекнула я. — По преданию, сам пророк Мохаммед отзывался об этом блюде как о средстве, облегчающем печаль и несущем утешение. Ну и укрепление организма в придачу: в нём полно клетчатки, витаминов и минералов, а это главное, особенно при болезни. Уж точно важнее преданий.       Ловушка сработала. В самом деле заинтересованный, босс снял очки, отложил в сторону и уставился на меня, как будто ожидания продолжения этих идиотских легенд. Мне же до ужаса захотелось другого — сесть прямо здесь, на пол, и вовсе не потому, что ноги гудят вот уже несколько часов. Просто как было бы здорово опуститься возле его постели хоть ненадолго, опереться о край кровати локтем, и просто глядеть на него, зная, что он это позволяет. Даже если всё это время придётся травить байки о пророках и их сомнительных высказываниях. Вообще-то среди них есть как весьма занятные (мулла Насиб, да упокоится его дух, много чего поведал мне в былые годы), так и откровенно бредовые, но ни те, ни другие, как ни старайся, не выветриваются из головы.       — Я, конечно же, не верю в религиозную ерунду... — начала я резко, но так же быстро умолкла. — Простите, грубо получилось. Согласно хадисам, тальбина успокаивает сердце человека и забирает с души часть его печали. Хадисы — это, конечно, чушь, я в это не верю. Но верю в устоявшие перед течением веков мудрости. В целом, нужно сказать вот что: штука это полезная. И вкусная.       — А мне, может, интересно послушать про «религиозную ерунду». Что же говорит религия об этом блюде? — проговорил он с иронией, чуть ли не едко, и даже сложил свои черновики.       Пришлось постараться подавить уже рефлекторную потребность закатить глаза и скрипнуть зубами. Иначе и быть не может: если где-то звучит слово «религия», Майкл Джексон, будь уверен, навострил ухо.       — «Тальбина облегчает печаль и успокаивает сердце, как водное облако увлажняет засушливую землю», — так говорится в хадисе. В странах Востока тальбине придаётся большое значение. Люди считают её средством для улучшения здоровья и укрепления организма. Так что мусульмане часто готовят это блюдо. Особенно когда обрушиваются страдания, утраты и... — и снова осечка, сомкнувшиеся в напряжении взоры. — В общем, это хороший способ поддержать здоровье, что бы там ни говорили хадисы. Ешьте, пожалуйста. До Рождества три дня. Вы же не хотите провести его в кровати?       Попытка умаслить цель моей затеи оказалась неожиданно удачной. Чуть поразмыслив над услышанным, босс одобрительно и глубокомысленно кивнул — неужто пророк подсобил? — и протянул руки за подносом. Его тёплые пальцы невольно коснулись моих, и на это мгновение мысли унеслись куда-то далеко, оставив тело беспомощно справляться с накатившей робостью.       Уходи отсюда скорее, пока не выдало тебя твоё безудержное польщение, — велела я себе и уже даже развернулась к двери, когда мистер Джексон неожиданно поинтересовался:       — А ты, значит, совсем никакой религии не придерживаешься?       Я снова обратилась лицом к нему. Он теперь тоже ободрился, поднялся духом. Перебирая тальбину ложкой, он ждал ответа. И мне вдруг вспомнилось давнишнее напутствие Дэнни. Дэнни, который считает, что раз он, страдающий от всяческих галлюцинаций, в том числе зрительных, не может верить даже в то, что явственно видится перед его глазами, с какой стати ему верить в «какого-то там чувака с небес» и поклоняться ему? Как-то мы с ним в очередной раз обсуждали вопросы религии и тех, кто на ней помешан, и разговор сам собой упёрся в ярчайшего их представителя, вечного духовного искателя и созидателя.       «Ну, если однажды твой босс решит прочесть богомольную лекцию тебе, скажи, что правдой и верой служишь Люциферу, слава ему, слава! С ними только так, с этими фанатиками.»       Улыбку, будь она неладна, подавить не удалось, и мистер Джексон это заметил. И тоже посветлел. До сей поры он не взял в рот ни грамма ниспосланной советами самого Мохаммеда тальбины, и меня посетила мысль, что причина тому не какое-нибудь отвращение или нежелание, а простое стеснение.       — Нет, сэр, я атеистка. Ну, может агностик, — уверяю я, а сама думаю, что вот сейчас как раз и случится та самая богомольная лекция. Но нет.       Вместо этого босс миролюбиво произносит:       — Что ж, ты найдешь свой путь, Садет. Бог тебе его укажет.       Доброе напутствие возымело отнюдь не утешительный эффект: никогда не находящая покоя, погрязшая в безответной любви часть меня вдарилась в ужас, подняла переполох. Ей почудилось, что словами своими объект наших чувств отпускает нас раз и навсегда, бросает, мы больше не нужны ему. Сердце тоже бьётся в отчаянии: «Так покажи мне этот путь, покажи мир, в который веришь! Дай взглянуть твоими глазами!»       — Уже нашла, — ответила я, пожав плечом. — Без божией помощи.       Вот теперь точно самое время покинуть эту спальню. Пока в самом деле не дошло до привлечения сатанизма в качестве помощи. Мистер Джексон и его волшебный голос могут убедить во многом, вот только религия всё так и будет для меня на том месте, где я её когда-то оставила.       — Садет? — опять зовёт он, в голосе читается какая-то надежда пополам с неуверенностью.       — Да?       — Спасибо. И за рассказ о «религиозной ерунде» в том числе.       Может, после благодарности меня и не залило краской сразу, и может, я даже собиралась ответить как полагается. Но когда отвечаешь как полагается, не стоит при этом пятиться к двери, совсем не стоит. В данном случае это привело к тому, что моя пятая точка едва не познакомилась с полом, когда я споткнулась о стоявшую на полу тяжёлую коробку. По-идиотски получилось, нелепо, зато босс, вздрогнув сначала от неожиданности, закусил губу, чтобы надо мной не засмеяться.       Что ж, теперь у нас один один.       — Сейчас ещё занесу вам фан-почту. Будет что почитать перед сном, — всё-таки раскрасневшись, бегло заключила я и исчезла. Спустилась вниз за мешком с письмами, как какой-нибудь рождественский эльф.       А что там говорят хадисы о невзаимной любви? То же, что и везде: добротерпение и сострадание — ключ ко всему. Будь смиренен, даже если чувства твои невзаимны, делай добро тем, кто тем же не отвечает, уважай его. Ну и, разумеется, не забывай, что истинный источник счастья и удовлетворения находится в вере и близости к Богу. Вот такой вот любовный альтруизм. Веруй, твори благо, а на себя можешь и положить.       Что я, собственно, и делаю.       Я осталась с ним. Снова и вопреки всему. Обратилась против себя, своей чести и достоинства, позволив поставить на себе позорное клеймо смиренника, от которого с невообразимым трудом избавлялась шесть лет подряд. Мой удел здесь — болтаться на внешней орбите, в то время как моя планета замкнута внутри. Удел, обрекающий человека до скончания дней оставаться на задворках жизни без способности к тому, что возводит людей на пьедесталы.       И всё равно, разве можно было покинуть его после того, каким он предстал там, в злополучной студии? Плачущего и одинокого, раздавленного и потерянного, того, в чьих слезах была и моя вина, — разве можно было оставить его вот так просто?       Наверное то, что я никогда не сумею бросить его, моему бессознательному, глубоко запрятанному «я» стало ясно сразу же, в день первой встречи, что запечатлелся в памяти неизбывно. Помню всё так, будто оно случилось четверть часа назад: бледную кожу лица, затененную шляпой, неоновый отсвет в стёклах чёрных очков, милая, просительная интонация и робкая улыбка, обнажившая белоснежные зубы. Уже тогда с самого первого взгляда я почувствовала нечто смятенное в нём — там, под слоями макияжа, под шлейфом дорогих ароматов, глубоко похороненное под обаятельной вежливостью, что-то разбитое вдребезги. Оно не заставило меня бежать ни тогда, ни сейчас, и я, ясно осознавая опасность, решила стать частью этого. И стала. Ухватилась за ядовитый побег, без него рискуя сорваться в пропасть, которой на самом деле не существовало. Конечно, держаться за пронзивший тебя своими шипами плющ всегда больнее, нежели отдернуть руку, все это знают. Знают, но почему-то не отпускают и продолжают жалеть себя, шипя от поражающего ткани яда. Вот и я держусь, упиваясь мыслями о мнимом спасении — образами сладкого плода, лежащего в основании колючего побега на самом краю обрыва, который достанется мне, как только выберусь на поверхность. Ничтожно мало, на самом деле, нужно, чтобы посадить человека на поводок.       Мы оба виноваты в том, что между нами разгорелось. Я понимаю это, хотя собственная вина давит, кажется, куда тяжелее чужой. В конце концов что-то должно было случиться, это предчувствовала каждая живая душа в нашем замкнутом круге, и предчувствие витало в воздухе довольно давно, напитываясь обидами, недопониманием, мелкими склоками, замалчиванием проблем. Теперь пришло время всему этому наконец обрести форму.       Мистер Джексон — настоящее воплощение кротости, смирения, это верно. По крайней мере таким он был или казался. И любая вещь, которая выбивалась из его образа мягкого и скромного человека, тут же воспринимается в штыки, утрируется и раздувается просто потому, что ему как будто несвойственна. Вот и я, как оказалось, не привыкла видеть его иным, восприняла слишком остро и необдуманно. Но даже такой человек кроток и тих лишь до тех пор, пока не столкнётся с возможностью высвободить, дать волю внутреннему бунту, что, несомненно, кипит в нём. Выход он находит в труде, творчестве, во всём, что требует большой энергии, и мистер Джексон, думается мне, долгие годы шёл именно этим путём. Но сейчас, когда столько всего поменялось, когда в нём перемкнуло, сделало из него другого человека, тёмная энергия бьётся о его душу, как кипучая волна, и мечтает об освобождении.       Он нуждается в помощи, нуждается в участии, как бы ни отрицал, отдаляясь от людей, действительно желающих ему добра. В самом деле, словно трудный ребёнок. Легко расстраивается, может так же легко обрадоваться, весь полон противоречий. Нет в нём коварного рассчёта, как у взрослых, умения планировать шаги наперёд и чётко принимать решения. Жизнь с её хитросплетениями вытрясли это из него. Превратности судьбы всегда наваливались на мистера Джексона, словно ракеты на вражескую землю. Теперь он — точно хрупкий мотылёк: коснись неверно — непоправимо навредишь.       И на такого человека — нуждающегося и подорванного — я обозлилась, напустилась со всей злобой и неудовольствием, теперь умирая со стыда. Снова и снова повторяю себе, как мантру: он невиновен, невиновен. Особенно в нашей ссоре, в которой старался отвоевать свои и так шаткие границы. Да, полон сюрпризов и болезней самого разнообразного спектра, но не виновен. Да как ему вообще было вырасти здоровым во всех отношениях этого слова? С одной стороны — отец садист, фоном — богобоязненная мать, которая поучает добродетели. Какие шансы? Никаких.       С течением времени я, конечно, отчасти постигла безмерность его бед, но почувствовать всю глубину потерь этого человека мне, как и любому другому, не дано. Меня не было с ним рядом, когда текли самые ужасные его дни, происходили страшные события. Он дышал болью уже тогда, когда меня не было на свете, и эта пропасть меж нами, кажется, совершенно непреодолима. Мне открылось так много о мире Майкла Джексона, но почти ничего о нём самом. Вот почему моим потаённым надеждам на любовь никогда не сбыться. Он пережил огромный опыт без меня, а когда я явилась, то закидала его обвинениями в том, каким человеком он, прошедший такой путь, является. Теперь, даже не забывая о собственных причинах, понимаю, как это выглядело со стороны. И ничего на свете в этот миг для меня не горит ярче желания стать тем, что сотрёт его скорбь.       Вот и всё, что стало побудительными поводами остаться. Слишком крепко и неискоренимо разрослась во мне эта любовь. Стойкое в своих привязанностях сердце не дало мне уйти. Но если быть с собой чуточку честнее, прислушаться к совести, не выносящей самопожертвования и слабины, то можно вычленить ещё одну глупую причину, которую редко признаю: я всегда нуждалась в ноше — в бремени на моих плечах. И мне просто страшно, очень страшно наконец оказаться свободной, невзирая на расхождение в чувствах — на постоянное желание обратного.       Да. Что бы ни говорили хадисы, я всё такая же бестолковая. Потому что, сама себя сжигая и вводя в разногласие, продолжаю следовать их учениям.

***

      — Звали? Как вы себя чувствуете, сэр?       Ночью, когда дети уже как час видели сны в своих постелях, а я, закончив с кухней, собиралась вернуться в свою обитель, чтобы наконец и самой отдохнуть, мистер Джексон неожиданно позвонил мне и попросил подняться к нему, как он выразился, «для последнего на сегодня поручения».       — Гораздо лучше, спасибо, — отозвался он с доброжелательным спокойствием и благодушием. Я настороженно нахмурилась.       — Нужно что-нибудь ещё? — пришлось спросить самой, потому что он, замерев с какой-то странной полуулыбкой, над чем-то задумался. Краем глаза я (признаюсь, с радостью и гордостью) отметила на тумбочке пустую тарелку из-под тальбины.       — Мне нужно, чтобы ты спустилась сейчас к парням и передала им, что я хочу видеть их у себя. Сначала Джавон, потом Билл. По отдельности.       Теперь задумалась уже я. Странная просьба. Ещё утром босс не впустил бы в свою спальню, пожалуй, даже собственную мать, а охрану вот так вот зовёт к себе всегда только по делам важным, не терпящим отлагательств. Чаще он обращается к парням через меня. Ну, обращался, пока мы не вступили в холодную войну и конфликты. Так что, наверное, причина более чем серьёзная.       Мистер Джексон, готовясь к предстоящей встрече, медленно сел, спустил ноги с кровати, при том неуклюже пряча их под одеялом, нашарил рукой тапочки, надел там же, под спасительным одеялом, а затем добавил с прищуром не то лукавым, не то осудительным:       — И да, это будет мужской разговор, поэтому иди-ка выкури сигарету-другую. Я по глазам вижу, как давно тебе этого хочется. Вернёшься, когда я с ними закончу, и тогда у меня будет ещё одно... одна просьба.       — Вот бы вы каждый день мне такие приказы давали, сэр, — сама не знаю, как не сдержалась и выпалила я.       Босс, поражённый невиданной наглостью, поднял свои чёткие угольные брови и, не скрывая веселья, воскликнул то, что почему-то уверило меня в заключении мира окончательно:       — Марш отсюда!       С превеликим удовольствием, подумала я и раскланялась, в самом деле изведённая до нервной дрожи в зубах: с самого утра ни грана дыма в лёгких! И что это вообще было? Удалось пробить барьер отчуждения? Можно приписать в свои заслуги? Да какая разница! Последнюю свою фразу он произнёс так тепло и почти безвредно — точно так же, как в редкие моменты, когда позволяет своим детям себя разжалобить и уговорить на какое-нибудь безрассудство, — что у меня от облегчения перехватило дыхание, дневная усталость разом схлынула. Теперь события минувшей ночи поблекли, сделались не разборчивее далёких радиопомех. Разум чувствует: это не к добру, окстись! Но разве ж ему, сжавшемуся в крошечную точку, тягаться с налитым ликованием сердцем?       Уже у парадной двери, застёгивая на себе куртку, которая с непривычки ещё кажется такой тяжёлой и неудобной, я потянулась в сумку проверить, на месте ли сигареты. Пачка «Marlboro» оказалась на месте, но дневника, моего ящика Пандоры, не оказалось. Волосы на затылке уже встали дыбом, как задрожавшие пальцы, перебрав набитые мелочами карманы снова, всё-таки нащупали эту чёртову штуку, будь она неладна. А если бы я снова забыла дневник практически на виду у всех, как в вечер после концерта? Повезло, что с того лихого дня этого больше не случалось, хотя память всё чаще играет со мной по-злому. Быть может, это подсознательное желание обнажить свою тайну, выпустить её из себя? Чтобы мистер Джексон, прочтя о сокрытом от его глаз, освободил меня от кандалов и прогнал с души неподъёмную глыбу, которую почему-то принято именовать любовью? Конечно, мне не единожды доводилось думать, что случится, признайся я ему, и каждый раз был страшнее другого. О нет, ни за что и никогда. Пусть всё идёт своим чередом.