Садет по имени Счастье

Глава XVIII

Major Tom to ground control

(Майкл)

      Пробуждение такое же вязкое, тягучее, каким был сон какую-то секунду назад. Кажется, мне ничего не снилось, помню только, что беспокойство, принесённое из реальности, в дрёме никуда не делось, а разлилось по телу жарким, неприятным и тяжёлым ощущением, из которого теперь так непросто выбираться. Кожу лица стянуло от засохших слёз. Как долго я боялся заплакать, изводя себя до изнеможения — боялся, что просто не сумею остановиться, если это произойдёт, выкармливая тем самым свою внутреннюю горечь. И вот теперь это случилось само собой. Бурный скоп горя взорвался — и взорвался наружу. Во рту отвратительная горечь, хочется прополоскать, выплюнуть её и промочить саднящее горло, но теперь, проснувшись, я уж точно вспомнил, что нахожусь всё в том же месте — в студии, и что вода у меня закончилась ещё до того, как началось... как всё это началось.       Стало жарко, но дело явно не в термостате, и не в накрывающем меня пледе. Жар идёт изнутри, это точно, и рубашка, пропитавшаяся потом, прилипла к горячей коже. Просыпаться в худом самочувствии — это мне не впервой, в особенности, когда снова меняется дозировка таблеток, которые принимаю, и к которым (какими бы они ни были) очень быстро привыкаю. Если не ломка, так нестабильная температура; не температура — скачки настроения; моральное состояние в порядке — тяжёлая сонливость и бесплодный сон.       Размытый после забытья, взгляд мой упёрся в стену, противоположную дивану — к счастью, мягкому, но коротковатому, — на котором я и уснул, вдоволь наревевшись от перенесённого перенапряжения, но совершенно не помню, как и когда именно. Не помню, как отошёл от стола, как погасил свет и лёг, укутавшись в плед. А сколько сейчас времени? Может, уже утро, дети проснулись и ищут меня? Совсем одни в доме, к которому не то чтобы успели хорошо привыкнуть, без меня, без надзора Грейс, без Садет...       Без Садет. Господи. Её нет, она и вправду ушла, и что-то из самой глубины подсказывает мне, что ушла она не в свой домик, а покинула нас насовсем. Но ведь снаружи была сильная метель, которая, даже если прекратилась, то замела все дороги. Тогда как и на чём Садет уехала отсюда? Пожалуй, слишком много сложных вопросов для ума, который третью своей всё ещё где-то витает.       Как же — не уехала? После того, в кого ты её превратил, какими-то тремя шагами вжав в стену. В ту самую стену, в которую пялишься прямо сейчас. Да, пожалуй, вопросов и правда многовато, но по-настоящему важно ответить себе на один: не закричи Садет, не отреагируй так, как случилось, чем закончился бы этот твой выпад? Безымянные, бесформенные чувства вылились в гнев, который нужно было непременно куда-то слить, а под горячую руку попалась она. И что бы ты всё-таки тогда сделал, в тот самый миг? Неужто то, что огромным ужасом отразилось в её глазах?       Нет, об этом не может быть ни речи, ни гадкой мысли. Не знаю, чем могло закончиться то, что (к счастью или нет) оборвалось на кипящей точке, но я ни за что не оправдал бы её отчаянного страха. Подавиться мне собственным языком, если я лгу! Я никогда не ударю женщину, как никогда не подниму руку на ребёнка. Всё то, что нашло на меня тогда, — густой морок. Сокрушительная череда столкновений измучила и опустошила меня, лишила сил, и вот во что это мне встало. Да, я повёл себя безобразно, и понесло меня только из неуверенности в себе и нескончаемых страхов, которые обычно заперты под замок и надёжно от всех укрыты. Мало кто осмеливается или имеет желание копаться во мне, но Садет вывернула меня наизнанку. Открыла тайную дверь со скрипучими петлями, вытолкнула меня через неё, а вслед посыпалось ей на обозрение всё то, что прежде держалось под неусыпным контролем. Это разозлило меня, довело до края. Разве такое хоть кому-то понравится — когда чужие руки копошатся в самом сокровенном? Мне уж точно такое не по душе.       Я часто чувствую, бодрствуя, будто нахожусь за плотной, мутной пеленой сна. И где-то внутри настойчивый, рассудительный голос требует проснуться, очнуться, но это ужасно сложно. Что-то чёрное и злое тянет меня, дёргает, точно подводное течение. Хочу сдаться ему, позволить захватить меня. Хочу отказаться от того, что я есть, выскользнуть из себя, сбросить всё, как змея сбрасывает старую кожу. Бывало, когда мне совсем не хотелось жить, меня спасали дети — словно луч света в огромном каменном завале. Будто сам Бог их речами твердил мне, что всё будет хорошо. Это верно: дети — и есть Бог, в каждом из них Его частица. Теперь к ним присоединилась Садет. Каждый раз появляется — наяву или в голове — и пресекает коварное подводное течение, хотя и воспринимается совсем по-другому. В штыки — верно подобранное слово.       Однако... она ведь сказала мне правду. Согласиться с ней можно не во всех вещах, что она ставила мне в вину, но ведь Садет — тоже человек, чем-то наполненный (или переполненный) и в чём-то убеждённый. Вот и вышло, что неизглаголанные обиды просто прорвались, и на это никак нельзя было повлиять. Теперь остаётся лишь принять последствия и... сделать выводы.       Вдруг краем глаза в полутьме обнаружилось еле заметное краткое движение. Я, не шевелясь, попытался разглядеть, откуда оно взялось, но фокус зрения снова расплылся, и мне понадобилось несколько секунд, чтобы привести его в норму, смежив веки, под которыми неприятно защипало. Фокус наладился, и темноту озарил небольшой, но яркий прямоугольник света, на фоне которого появились сначала пальцы, а уже после, когда напряжённые глаза как следует привыкли к перепадам в освещении, различились и руки, и плечи, и нахмуренное лицо, обращённое ко мне профилем. Садет. Она всё ещё здесь, не умчалась в пургу, сломя голову! Только тут я наконец смекнул, откуда на мне плед, которого в подвале не было, и кто потушил основной свет.       Расположившись в большом широком кресле так, что голова и сгиб коленей лежали на подлокотниках, она сняла телефон с блокировки всего на пару секунд для того, чтобы выбрать какое-то действие в меню и ещё, кажется, прибавить звук, а затем снова опустила его себе на грудь. Прежде чем экран погас, мне удалось углядеть вставленные в уши наушники и их провода, тоже протянувшиеся от шеи к вздымающейся в мерном дыхании груди. А здесь, в студии, такая тишина, отчаянно ожидающая и готовая принять в себя любой новый звук, что не разобрать увеличенного Садет в громкости звучания было просто невозможно. Это играет знаменитая «Space oddity» Дэвида Боуи, от которого, как утверждал Билл, без ума та, кого мне полагалось отблагодарить за своё спасение. Мне очень хорошо слышен его голос, слышно, как подходит момент, к которому Садет так спешила прибавить громкости. Затем отпечатавшийся перед глазами прямоугольник белой подсветки экрана рассеялся, зрение снова приспособилось к свету блёклого ореола одного единственного светильника, что Садет оставила включённым, не считая ламп в коридоре, и я разглядел её лицо.

Наземное управление майору Тому!

Электронные схемы неисправны, что-то не так.

Вы слышите меня, майор Том?

Вы слышите меня, майор Том?

Вы слышите меня, майор Том?

Вы...

      Лицо её, обозначившееся в полутьме, сделалось таким, будто она здесь и сейчас, уместившись в неудобной позе в кресле, видит над собой не потолок, а самый настоящий бескрайний космос знаменитой Одиссеи, и обречённого астронавта, улетающего в бесконечность, вся вовлечённая в его трагедию.

Вот он я — плыву в своей жестяной банке.

Высоко над Луной. Последний взгляд на мир.

Планета Земля синяя, и я ничего не могу поделать...

      На последних строках нервы её сдали, тело сотрясло беззвучным плачем. Садет плакала, прикрыв глаза пальцами, и буквально захлёбывалась в накатившей жалости, при этом стараясь не шуметь, но и на меня не оглядывалась (должно быть, она находится здесь уже достаточно долго, чтобы привыкнуть ко мне, «спящему» неподалёку, и перестать обращать внимание). Чем или кем бы ни был для неё майор Том, она по-страшному за него переживает и видит в смысле песни какой-то свой — потаённый. Мне и самому стало не по себе: после всех гадостей и упрёков, что мы друг другу наговорили в этой студии, которая, кажется, до сих пор клубится дымкой вброшенной в воздух злости, такое обнажение нежных чувств привело меня в исступление.       А ты не задумывался, что в слезах этих виноват не майор Том, на которого так удобно взгромоздить всю ответственность? — агонизировал мой здравый смысл, призывая к совести. — Вполне возможно и даже более чем вероятно, что плачет Садет оттого, что на неё наорали, отчитали за поведение её бойфренда, за которое она в самом деле не в ответе, а потом пригвоздили к стене. Так что брось эту космическую Одиссею и вернись на Землю. Поступи как мужчина. Прекрати прикидываться спящей красавицей, встань и извинись перед ней. И в этот раз, когда она переступила через свою гордость и вернулась — уж точно не для того, чтобы просто в кресле полежать, это и дураку ясно, — постарайся не дать ей ускользнуть.       Здравый смысл был прав, хоть и действовал жёстко, как это обычно бывает. Смотрю на Садет, неизвестно зачем именно возвратившуюся в это место, устроившуюся в углу, и ненавижу себя за безрассудное проявление гнева и всё то плохое, что излил на неё. По какой причине она бы ни находилась здесь и сейчас, случившееся и его итог остаются неизменными.       Майор Том ещё три раза совершил своё приключение, прежде чем Садет вынула из ушей наушники и, устало выдохнув, потянулась в своём кресле. Опасаясь обнаружить своё тайное наблюдение, я, так и не решившийся действовать, поспешно закрыл глаза, будто мой сон по сей момент ничего не тревожило, и принялся бездвижно чего-то ждать. Подумал, она в конце концов обессилела и сейчас вернётся к себе, в нормальную постель на замену твёрдому креслу. И Садет действительно поднялась — медленно, с тихим шипением выпуская воздух сквозь сжатые зубы; вероятно, от боли в затёкшем теле, — зевнула всё так же тихо, а потом послышались осторожные шоркающие шаги.       Затаив дыхание, я потерялся в смеси замешательства и удивления, когда шаги закончились ни у двери, ни у стола, они не пошли к лестнице. Мне уже ни с чем не спутать аромат амлы — тонкий, но въевшийся в память намертво, — поэтому, когда он окутал меня, сразу стало ясно, что его обладательница оказалась так близко ко мне совсем не вдруг. Заслонив собой ту малость света, что пробивалась сквозь мои опущенные веки, Садет склонилась надо мной, «спящим» и испуганным. Что это ей вздумалось? Накрыть мне лицо подушкой, отомстить за обиду? Может, и поделом, вот только сил у неё не хватит. Я даже представил, как это произойдёт, и как я, предотвращая задуманное злодеяние, вскакиваю, хватаю её за руки и бросаю на диван вместо себя. Воображаю, как взметнутся её волосы, какое недоумённое сделается лицо... Боже, ну и бред. Не хватало сейчас только расхохотаться, не сдержавшись, и выдать свой шпионский наблюдательный пункт, развернувшийся просто так, на ровном месте. Потому что просто не было выбора.       Да? И когда я пялился на неё, танцующую в одиночестве в игровой, выбора тоже не было?       И всё-таки что ей нужно? Что она собирается делать?       Несколько мгновений Садет не делала ничего, совсем ничего, даже дыхание звучало почти неслышно, потоки воздуха едва касались меня. В ожидании неизвестности мне свело нутро, спину корёжило, сердце гулко заухало. Секунды медленно тянулись, словно перескакивали через бездну. Часть меня желает немедля встать, пресечь то, что вот-вот может произойти, показать, что мне всё видно и слышно, но победу одержала другая. Я расслабил каждую мышцу, насколько это возможно, и стал смиренно ждать.       И вдруг ощутил на себе прикосновение — тонкое и невесомое, как притрагиваются к только что привезённому из больницы недоношенному младенцу. И в том мимолётном касании — в том, как огладила меня по волосам и щеке эта маленькая ладонь, я углядел то, чего не углядел бы и в самом страстном поцелуе. Выбившуюся из хвоста прядь тонкие пальцы завели за ухо, и только тогда раздался тяжёлый вздох — нечто схожее со вздохом бесконечно уставшей матери, по горло сытой выходками своего беспутного чада. И это в моём понимании не означает, что Садет увидела во мне беспомощное дитя и идёт по этому пути, чтобы меня поддерживать. Это означает, что она, по-матерински любящая, не оставляет своими заботами того, за кого взялась, что бы ни случилось. А может, эти мысли — только то, что я хочу услышать. Хотя бы от себя.       Но как? После всего, что я сотворил, откуда взяться такой ласке? Когда она оправилась от ступора, заставшего её у стены, и заговорила вновь, в словах тех слышалась тяжкая окончательность, отрезающая все пути для каких бы то ни было возражений. Я не думал, что она когда-либо приблизится ко мне снова, что когда-нибудь опять со мной заговорит.       Садет натянула мне на плечо сползший край пледа, накрыла согнутые ноги, не умещающиеся на диване в полную длину, и на миг опять затихла без движения. Как бы мне сейчас хотелось взглянуть на неё со стороны! Всё-таки отбросить свою роль, очнуться и разделить это странное мгновение. Но что-то подсказало: нельзя. Этот миг — для неё, и больше ни для кого. Нельзя вторгаться и нарушать тайны чужого покаяния, ведь именно это она и сделала, вернувшись в студию — раскаялась в содеянном. Этой ночью мы оба участвуем в бессловесной исповеди, и сегодня мне довелось взглянуть на Садет так, словно увидел её другими глазами и оценил по-новому. Забавно как получается. Тебе кажется, что ты знаешь о человеке многое — вот он у тебя на ладони, — и вдруг выясняется, что ты не ведаешь ровным счётом ничего.       Только теперь шаги направились прочь, отдалились от меня и совсем исчезли, когда дверь, в которую упирается лестница, осторожно затворилась. Удивительно, но после этого мне каким-то непостижимым образом удалось опять провалиться в сон, причём очень быстро и опять незаметно для себя.       А следующее пробуждение оказалось куда приятнее прежнего: без гадкой горечи во рту, без гудения в голове, почти без ломоты в теле, я пришёл в себя и, осмелев от тёплого осадка на душе, сразу же огляделся по сторонам. На прежнем месте, в кресле, Садет уже не было, как и за столом, и около рабочей станции. Студия пуста, если не считать меня самого. Ещё раз бегло скользнув взглядом по округе, я, обнаружив на столе силуэт, которого ранее там не было, тут же перевёл глаза обратно. Оказалось, плотно приставленные друг к другу, на тёмной дубовой поверхности стоят моя белая термокружка для кофе, полная бутылка апельсинового сока без этикетки и чистый стакан с высокими бортиками.       — Иисусе, — пробормотал я пересохшими губами, ощущая, как изнутри меня захлестнуло чувство благодарности, пусть и не совсем безмятежное, с примесью совершённого проступка. К счастью, существует в мире Майкла Джексона одна старая незыблемая истина: что бы с тобой ни приключилось, горечь смоет свежий апельсиновый сок. И кофе. Этот, что сейчас на столе, конечно, не из взлюбленной мною вегасской кофейни, но ничего.       За термокружку руки мои схватились в первую очередь. Заныл пустой желудок, язык и вовсе едва не свернулся в трубочку в предвкушении. Откинув крышку, я сделал пару глотков кофе и...       — Странно, — вкус ничем не отличился от вкуса латте из той самой кофейни, названия которой то ли не знаю, то ли не помню. Но не делать же теперь из этого ещё одну головоломку, верно? Странностей достаточно, а вот времени...       Также на столе со вчера остался лежать уцелевший айфон (а вот осколки разбитых стаканов и кружек с пола пропали), и сейчас он показывает восемь сорок утра, хотя об этом можно было догадаться по кофе — негласному утреннему ритуалу, от которого мне впервые в жизни небывало радостно, потому что теперь это знак, прямое подтверждение тому, что примирение возможно. Боже, прав ли я в этом?       Я ещё предавался раздумьям некоторое время, а затем собрал все силы, чтобы скинуть с себя небрежность, одёрнул рубашку, поправил хвост на затылке и наконец выбрался из студии, не имея ни малейшего понятия о том, что происходит наверху. О плохом думать не хочется. Произойди неприятность, Принс уже был бы здесь, разбудил меня. Но дождавшиеся заслуженных каникул дети, очевидно, сами ещё спят, и будить их пока не нужно.       Стоило только ступить за порог подвальной двери, как из столовой послышались приглушённые расстоянием в десяток метров, но весёлые и бодрые голоса моих детей и сопровождающий их стук посуды. Нет, они там не одни, подумал я, на цыпочках подбираясь поближе. И Грейс тоже не приехала, уверен. Незаметно выглянув из-за угла коридора, я в этом убедился: в заполненной тёплым приятным ароматом свежеприготовленного завтрака столовой вилками звенят Пэрис и Бланкет — бьются «на саблях», пользуясь тем, что никто не сделает им замечания о поведении за столом; Принс спокойно попивает свой сок, а организовавшая утренний быт Садет стоит у окна и глядит на лес или, возможно, на занесённую снегом дорогу, не позволившую ей от нас сбежать. На лице её то же смиренное выражение, что чаще всего ложилось на лик моей мамы. Она так остро напомнила мне её сейчас: что бы ни выкинул Джозеф вечером накануне, наутро несгибаемая Кэтрин с непреодолимым спокойствием и доброжелательностью принималась готовить всем завтрак, улыбалась, собирала всех куда требуется, отправляла с наилучшими пожеланиями, а затем и сама возвращалась к ежедневному тяжёлому труду. И точно так же, как вчера Садет, мама, нахлебавшись горечью, изредко, но метко, высказывала недовольство, ставила ультиматумы. Проще говоря, выходила из себя, пыталась хоть как-то поменять несправедливые устои и отношение Джозефа к себе.       Снова я сравниваю себя с ним. Это происходит всё чаще в последнее время, и мне это совсем не нравится. Не нравится, что природа распоряжается по-своему и, как ни крути, награждает тебя чертами человека, при виде которого ты дрожишь даже сейчас, когда тебе почти пятьдесят. Дрожишь в его присутствии от старого, глубинного страха, а когда он удаляется, дрожишь от ненависти к себе за этот страх и то, что подсознание издевается над тобой: «Смотри! Вы просто копии друг друга, да?»       А если и правда? Не будь я похож на Джозефа, разве сорвался бы так на Садет, напугал бы до чёртиков? Может, этот затаившийся аспид сидел во мне всегда?       Нет, это неправда.       — Садет, можно мне ещё? — Закончив бой с братом, Пэрис обратилась за добавкой. Омлет с сыром, судя по запаху. У Бланкета на тарелке вафли, а Принс свою кашу почти доел. И опять за горло меня взяло жалостливое чувство вины: после всего, что между нами случилось, Садет не только не уехала или, на худой конец, не закрылась в своём коттедже, а ещё и подняла с постелей, привела в порядок и накормила моих детей — каждому свой вариант завтрака, — пока их отец в очередной раз не мог разобраться в себе, потеряв счёт времени.       — Конечно, Пари, — улыбнулась Садет и выверенными движениями удовлетворила просьбу Пэрис.       Кения, лёжа на полу, без особого интереса — значит, тоже сыт — следит за происходящим, положив голову на лапы. Лучше бы ему быть хоть чем-нибудь увлечённым, а иначе в любую секунду может учуять и выдать меня. Появляться при всех в таком виде... О, нет. И когда только это прекратится — необходимость прятаться за углами в собственном доме?       Принс, подняв на Садет глаза, заметил:       — Ты как-то неважно выглядишь.       — Долго не могла уснуть из-за метели, детка, а в остальном всё в порядке. — Она пожала плечом, подошла к раковине и принялась вручную отмывать сковороду, игнорируя наличие посудомоечной машины. Да, когда приходится лгать детям, ты готов занять руки чем угодно.       — Может, мне пойти папочку разбудить? — спросил Бланкет, болтая ногами на высоковатом для его роста стуле.       Вопрос заставил Садет удручённо притихнуть. Рука, сжимающая мыльную губку, замедлилась, совсем остановилась, затем возобновила работу с пущей силой и нажимом.       — Думаю, не стоит его пока беспокоить, — ответила она как бы бесстрастно. — Пусть выспится как следует.       — Тогда он продует завтрак, — заключил Бланкет.       — Но ты же ему новый сделаешь, правда? — Пэрис, опрятная, отдохнувшая, с заплетёнными в «рыбий хвост» волосами, пустила в ход свою обезоруживающую улыбку. Взирала на Садет, вытирающую руки полотенцем, без надежды, но взглядом, говорящим о том, что само собой разумеется; о том, к чему как будто успели привыкнуть все. Только когда? Когда это моя ассистентка готовила мне завтраки? Но потом я вдруг уразумел, чем полнились глаза моей дочери — стойкой уверенностью в том, что эта девушка делала и привыкла делать для меня и моих детей всё, что от неё потребуется. И мои дети тоже, в отличие от меня, привыкли и давно знают Садет так, как не знаю я.       — Конечно, Пари, — всё-таки согласилась Садет, чуть потупив взор.       Но Пэрис и не думала униматься, вводя в краску и меня, и свою вторую няню:       — Ему нравится, как ты готовишь.       — А ты откуда знаешь? — Садет, прислонившись к столешнице, сложила руки на груди и вся обратилась в слух, как бы ни старалась спрятать выражение интереса в лице.       — Как же не знать, — буркнул Бланкет, поливая вафли карамельным сиропом. — Когда мы с тобой готовили торт, остался хороший кусочек. Пэрис его оставила папочке, а я рассчитывал, что он, как всегда, откажется от лишних ка... как их там?       — Калорий, — подсказал Принс. На его лице растянулась и застыла в ожидании игривая усмешка. Все в семье знают, что если Бланкет нацелился на рассказ, то непременно выдаст что-нибудь эдакое.       — Да, калории. Но джекпот мне не выпал. Наутро остался только пластиковый контейнер.       Все трое, не сдерживаясь, рассмеялись, не забывая при этом отслеживать реакцию той, чью кухню в самом деле полюбили. Садет тоже издала смешок, покачала головой и опять вернулась к столешнице — пустой и чистой, просто ей снова понадобился повод для занятости. Не роняя улыбки, она принялась вытирать и без того блестящую тёмную поверхность, и всё в ней говорило о том, как глубоко ушли её мысли.       О Боже, дай мне сил! Дай мне сил не понять всё превратно. Чему или кому именно посвящена её улыбка: моим детям, с которыми она всегда делилась теплом, даже в не самые радостные дни, или, может быть...       Приди в себя, Джексон. Да, это именно то, что тебе сейчас нужно — прийти в себя. Перестать подглядывать и подслушивать, подняться в спальню и принять душ, который смоет грязь не только с тела, но и вымоет из головы. А ещё хорошо бы измерить температуру, потому что жар, разбудивший тебя ночью, никуда не делся.       Так я и поступил. Бесшумно поднялся к себе, скинул одежду, ещё не дойдя до ванной и не смотрясь в зеркало, затем встал под тёплые струи воды и попытался «отключиться» от всего прочего, что не имеет отношения к простым рутинным действиям. У меня получится, говорил я себе и на миг даже уверовал в это.       Чёрта с два.       Каждая дума об одном: как я был глуп и как много раз ошибался в одном и том же человеке, чего раньше со мной никогда не случалось. Тяжело принять, что все твои крамольные помыслы оказались бессмысленными. Это как вскочить посреди ночи, будучи уверенным в том, что в дом пробрался убийца, даже слыша его шаги и замечая отблеск тусклого света в лезвии ножа, а потом вдруг понять, что это всё — плод твоего воображения.       Выходит, так долго я смотрел сквозь неё? Мне понадобилась оплеуха, чтобы прозреть? Мне понадобилось побыть на грани смерти? Побыть в преддверии ада, откуда меня вызволила Садет?       Да. Да, потому что моя жизнь — череда обманов, предательств и гнусных тайн. Если я не буду подозрителен, то могу упустить из виду настоящую опасность.       Но чувство всё равно преглупое. Я — немая рыба за стеклом аквариума. А стекло такое толстое и тесное, что в нём порой не развернуться. Это раздражает, но большей частью является спасением: надёжный непроницаемый барьер, защита от всего. Если она рухнет, я тоже упаду на твёрдый пол извивающимся беспомощным телом, и в конце концов задохнусь. А находясь внутри, где всё одинаково и привычно, я могу, хоть и немного, но разглядеть то, что находится снаружи, даже полюбоваться и восхититься. Однажды я даже было решил, что мне удалось вырваться на свободу, что мир наконец распахнулся для меня — тогда, когда, молодой и смелый, впервые вышел из-под опеки отца, но это была лишь иллюзия, подтвердившая зловредной усмешкой судьбы: ты обречён на заточение и изоляцию.       И как, скажи, Господи, как мне было в полной мере разглядеть из-за толщи препятствия то, что происходило за его пределами? Меня там просто не было — я был за стеклом, где сам себе противоречил, одновременно мечтая об освобождении и не желая покидать свою тюрьму. Что бы ни происходило снаружи — в свободных пространствах, где кипит жизнь, океанические волны разбиваются о скалы, где настоящая морская лазурь таит в своих глубинах то, до чего мне было не дотянуться, — я отсутствовал. Мои дети скучали и беспокоились за меня, не находили себе места, глядя на то, как их отец медленно отдаляется куда-то, где нет места ничему светлому; мои сотрудники сходили с ума, лишённые твёрдой руки и руководства, которое не только организовало бы их работу, но и позаботилось о благополучии; жизнь, не останавливаясь ни на мгновение, слишком стремительно утекала туда, где однажды окажется весь её поток, но из-за моего же попустительства процесс теперь идёт в два раза быстрее.       Разумеется, мне не впервой задумываться обо всём этом, ощущать болезненный стыд в противовес собственному бездействию. Но почему-то именно сейчас, когда всё подошло к предельной точке, когда спутаны и разбросаны по ветру все карты, когда никаких сил не осталось, — хорошо знакомые мне мысли, долгое время не воплощавшиеся в реальность, все знаки и импульсы собрались наконец воедино, когда Садет облекла их в слова. В слова, задевшие какую-то тайную скрытую струну у меня в душе. Я вдруг взглянул на происходящее в холодном свете реальности, будто сейчас — надолго ли? — вернулось на прежнее место то, что было когда-то, и тот, кем я был когда-то.       Тот, кем я был когда-то взглянул на меня, сидя на стуле посреди переполненной детьми палаты. Молод и ещё пока привлекателен. Глаза, хоть и оттенены пережитой болью, искрятся жизнью и надеждой. Это, кажется, детская больница Софии в Роттердаме, и она видится мне сейчас так же, какой предстала воочию много лет назад. Тот Майкл — Майкл из прошлого — молча глядит на прикованных к постелям детей, обделённых, побитых судьбой, а затем переводит взгляд на меня в настоящем. Взгляд с мягким укором, стыдящий взгляд, который говорит сам за себя: «Взгляни на них. Вспомни, как восхищался ими. Почувствуй пламя в их душах, живость умов, которая идёт наперекор всему. Но что с тобой не так, Майкл? У тебя, в отличие от них, есть все части тела, ты не болен ни раком, ни ВИЧ, ни астмой, ни диабетом, тебя не выбрасывали из окна, не оставляли у порога детского дома, врачи не отводили тебе пару месяцев до конца жизни. Майкл... Послушай меня...»       Я выключил воду. От души, несмотря на порицание самого себя, удивительным образом отступила часть груза, будто меня, угодившего в неприятности, только что, имея на то гарантии, уверили в том, что отныне всё пойдёт гладко. Грудь отпустило — точно развязали тугой узел. Это странно. Очень странно. В который раз я себя совершенно не узнаю?       Но в самом деле, надолго ли это? Я не знаю и не могу знать наверняка о вещах, на которые невозможно повлиять. Но зато могу сосредоточиться на том, что изменить вполне возможно.