Садет по имени Счастье

Глава XVII

Ground control to major Tom

(Садет)

      Меня трясёт. Во рту хорошо знакомый привкус — страх, чистейший и беспримесный. Сердце колотится, руки сводит судорогой. За окнами ревёт метель, и самая уродливая часть моего тела этим порывам ветра как будто вторит, тянется к ней, разливая ноющую боль внизу живота. Я выскочила из двери, ведущей из подвала, и почему-то сразу же бросилась в холл, где отяжелевшие ноги не выдержали и заставили меня сползти вниз по дальней стене, к которой я прибилась.       О, стены мне всегда были убежищем. Сомнительным, конечно, но когда тебя бьют, тебе всегда хочется вжаться в стену, словно она может тебя спасти. И какая разница — стена это студии или тускло освящённого холла, если ощущения одни и те же? На мне сейчас нет ни синяка, ни ушиба, но тело уже всё решило: решило, что его здорово отметелили, как в старые страшные времена, когда имя Садет не означало ничего большего, кроме многофункционального существа, что сделает всё, что ей прикажут, особенно после крепкой трёпки. И сейчас я, если к себе прислушаться, чувствую как кулак врезается в живот, слышу, с каким грохотом отдаются в ушах оплеухи, как под тяжёлым ботинком трескаются рёбра.       Наверное, кто-то посчитал бы мой последний поступок глупым и необдуманным, а кто-то обязательно прибавил бы, давя гадкую ухмылку: «А кто в этом виноват? Это ты вывела босса из себя. Признайся, что сделала это намеренно. Вы, женщины, жить без такого не можете. Вы нуждаетесь в этом.»       Я ненавижу, ненавижу тебя, Камаль! Тебя и всю твою семейку, ваши проклятые голоса, поселившиеся у меня в сознании! Мистер Джексон не сделал бы этого. Он даже на букашку боится наступить!       Но букашка никогда бы не высказала ему свои обиды, не дала знать, какой он никчёмный босс, и не напомнила о том, что жизнь его разваливается. Дэниел был прав: ты изменилась, и в последнее время ты только и делаешь, что рубишь с плеча.       Но нет же, он не мог захотеть меня ударить! То есть, хотеть он мог, но не сделал бы этого. И он не сделал. Может, потому что просто не успел — я его спугнула своим воплем?       Конечно же, я знала — где-то на поверхности, в трезвом сознании — я знала, что он меня не ударит. Знала, но всё-таки поверила в обратное, усомнилась в нём, ведь с ним, с его бедным разумом столькое происходит. Его распяли тысячу раз, и сегодня я тоже приняла участие в распятии. А ещё потому, что знать и чувствовать — это не одно и то же. Особенно , если чувствуешь и воспринимаешь так, как тебя когда-то научила тяжёлая рука.       А может, он и правда не тот, кем ты его видела у себя в голове и сердце? Может, твоя больная, забитая часть снова напоролась на того, кто блистателен на публике, а наедине размажет тебя по стенке?       Нет! Такого не может быть!       Я в дерьме по уши. Начиная с вечера благотворительного концерта и того кошмарного утра после него, всё обратилось против нас, заплыло мраком, бедами и неудачами. Приступ мистера Джексона, едва не приведший к смерти, наши с ним ссоры, то, как он изменился, отрешился от мира, стал критиковать то, чего раньше и вовсе не замечал; подобравшийся финансовый крах, нарастающие агрессия и недовольства; то, как плохо мне спится на новом месте, как настигают в кратком и ненадёжном моменте дрёмы внезапные оглушительные взрывы или, наоборот, гнетущая мёртвая тишина; как реагирует на климат Монтаны старая рана.       Да ещё эти фото Тристиана, устроившего себе тусовку на тротуаре перед чужим домом! Я зла на него, но не с той же силой, какая бурлит во мне при мысли о Раймоне и её кознях. Не получив полагавшейся ей за участие в приобретении аппаратуры награды, она решила, что хорошо бы, помимо финансовых лишений, приправить своё холодное блюдо последним предупреждением. Может, Бейн и не рассчитывала, что её выпад пройдётся по мне не умеренным порывом ветра, а настоящим ураганом, но так или иначе своего добилась: на место, которое я освобожу, мгновенно найдут замену, приносящую куда больше пользы.       «Между прочим, мы потратились на оборудование по твоей инициативе! Может, оно ему вообще не нужно и это только твои фантазии? Но в любом случае ты обещала помочь с документами, чтобы искупить это! Оборудование стоит больших денег», — сорвавшись во время телефонного разговора тогда в лесу, шипела она в трубку. И только потом, поняв, что план с документами не продвинулся ни на шаг, напомнила о занятных, свежайшего выпуска статьях с участием моего «бойфренда». Рассчитывала, что после сброшенного вызова я, как оголтелая, стану лихорадочно перенабирать её номер, а когда она сподобится ответить, заверю в том, что подписи будут стоять на нужных местах в кратчайшие сроки. В таком случае учинённое Тристианом безобразие было бы сглажено, краски не сгустились, а останься мистер Джексон в изоляции ещё на какое-то время, то вскоре никто и не вспомнил бы о произошедшем. Если, конечно, Тристиан убрался бы со своего поста до нашего возвращения. А возвращения может и не случиться — босс просто велит перебираться, скажем, в Лос-Анжелес или ещё куда-нибудь.       Но случилось так, как случилось, и теперь всё обстоит по-новому — в пух и прах. Не могу остановиться снова и снова возрождать те ужасные мгновения перед глазами сейчас, сидя на полу в самом незаметном уголке почти полностью окутанного мраком холла. Если мистер Джексон поднимется наверх, то здесь заметит меня далеко не сразу, и у меня будет время удрать. А сейчас нужно хоть немного прийти в себя, и мне бы очень не хотелось, чтобы он всё-таки поднялся сюда из подвала. Я не хочу его видеть. Я боюсь его. Всегда чертовски боялась, но по-другому. Боялась сказать лишнего, разозлить или обидеть, боялась, что он раз и навсегда закроется от меня и вытеснит из своего и без того узкого круга. Каждый раз, когда я собиралась высказаться по тому или иному поводу, что-то внутри останавливало меня, будто встроенная система цензуры. Я постоянно боялась навредить этому ранимому человеку, запутаться в сложностях его характера. Но сегодня даже страх во мне надломился, и все слова, копившиеся так долго, были наизготове к тому моменту, когда сработал катализатор — последняя капля, последняя из великого множества его претензий ко мне. Мне надоело выжидать удачный момент, чтобы сообщить то, что он обязан знать. Надоело трястись перед ним и помалкивать. Вот, что заставило меня совершить всё это, и вот, откуда взялась уверенность в правоте своих слов и действий. Вот, почему я теперь ючусь у стены, и никак не могу взять себя в руки.       Чёрт, я ведь высказала ему всё — так много, что вишенкой на торте вполне могло бы стать любовное признание. Но нет, обошлось. Значит, остатки разума ещё не утрачены. Зато как много было сказано иного! Я защитила честь Тристиана, который, хоть и болван, но беспокоит мистера Джексона и эту кобру Раймону отнюдь не своими беспризорными шоу у ворот. Раймоне было просто приятно устроить мне взбучку чужими руками после невыполнения мною условий нашего договора, боссу же Триш давно неприятен. А если босс что-то забрал себе в голову и стоит на нём, как валун, и если это что-то ему неприятно, то оно должно немедленно исчезнуть.       Но, конечно, я виновата перед ним. Следовало прийти с повинной сразу, как стало известно о попавших на первые полосы фотографиях Тристиана. И, возможно, следовало сжать зубы и вынести тяжесть несправедливости своей работы в очередной раз, и я действительно старалась так поступить. Внутренняя борьба — промолчать или ответить — причинила сильную боль, когда мистер Джексон требовал ответов и объяснений, да так напористо, что был сам на себя не похож. Наверное, поэтому дыхание отнималось — чтобы не выдать себя, не закричать во весь опор о том, о чём и так слишком долго и старательно умалчивала, медленно сгнивая. Но я всё же сказала, сама не веря, откуда во мне эта смелость. Внутри всё клокотало и кипело, но по-настоящему взорвался он, а не я.       Для него Сахи Садет — неквалифицированная рабочая сила, не окончившая даже колледжа низшей ступени, но посмевшая посягнуть на его личную неприкосновенность. Логично, что он пришёл в бешенство, услышав, как на него нападает человек, которому полагается кивать, со всем соглашаться, улыбаться и исполнять приказы. Но он должен был это услышать! Империя, которую мистер Джексон возводил всю жизнь, и все её дела отчаянно требуют его воззрения, а он и пальцем шевелить не желает. Его жизнь и здоровье в большой опасности, близкие люди потеряны и не знают, как им дальше жить, и всё это неразрывно связано между собой, точно звенья единой системы. И если хоть в каком-то соединении произойдёт скол, питания лишаются все элементы.       Но босс где-то далеко, не то в мечтах, не то живёт в своём прошлом, наивно полагая, что, вернувшись туда, пусть даже мысленно, сможет что-то для себя исправить. Дети боятся за него, его семья не в силах до него достучаться, друзья видят только то, что он позволяет им увидеть, а вечно голодные стервятники, как водится, почуяв слабость, приступают к трапезе, радостные доверенным им без надзора сочным, ещё свежим кускам. Мистер Джексон же считает, что всё идёт как надо, вполне удовлетворительно для его нынешних стандартов. Время от времени ездить на встречи и отвечать на звонки, подписывать бумажки, не читая, — вот, что значит теперь держаться на плаву в бизнесе. Не роль хозяина, а роль тряпичной куклы, которую швыряют из рук в руки все, кому это несёт выгоду. Фирмы, которым он задолжал, каким-то неясным нам, работникам, образом перехватывают деньги, полученные от крупных сделок, оставляя и босса, и нас с носом. Юристы, бухгалтеры, деловые ассистенты имеют право выписывать чеки и заключать сделки, и каждый следует исключительно за своими планами и целями. Никакой организации. У мистера Джексона нет даже чековой книжки! На наши жалобы он отвечает только извинениями, если не считать того, что случилось между ним и мной, но никак не может повлиять на повторяющуюся бесконечное количество раз ситуацию.       Это не укладывается в голове: как тот, кто плачет от одной статьи о бедствующих детях, кто, не скупясь, делился и по-прежнему делится своим богатством с нуждающимися, кто, чуткий, добрый и щедрый, спасает чужие жизни, — как этот человек может быть слеп с теми, кто страдает прямо рядом с ним? На такой вопрос у меня пока нет ответа, да и вряд ли когда-нибудь будет, но это, пожалуй, объясняет кое-что другое: то, что мистер Джексон — мечта миллионов женщин — всё ещё одинок. Ценой за славу и безграничный талант стало неумение создавать личные отношения, поэтому эту нить своей жизни он, кажется, обрубил насовсем, не считая редких встреч с Подружкой и ей подобными.       Но ведь это его личное дело — бесспорно. Как и то, что он не обязан бегать за каждым сотрудником и помнить об их проблемах. Это обязанность Раймоны. Но... Слишком много «но».       И вот он, прежде контролировавший в себе всё — от походки до голоса, и, казалось, просто не представлявший собственного образа без этого, — полностью потерял самообладание. Первое, что бросилось во внимание и по-страшному меня насторожило, — это его голос. Всегда мягкий, сердечный, высокий и нежный, точно у женщины, вопреки обыкновению зазвучал низко, с подкрадывающейся издалека угрозой. Чужой, абсолютно чужой. Возможно, всем известная манера его речи — тихая, застенчивая — и вовсе ему не принадлежит. Выйдя из себя, мистер Джексон просто перестал натягивать голос до нужной кондиции и притворяться. Потерял контроль и потому продемонстрировал свой настоящий тембр. Я подумала, раз то, чему король поп-музыки придаёт безразмерное значение — своему голосу, — вышло из-под власти, то что будет следующим? Однако продолжила упрямо отстаивать свою позицию, и это ощущалось так, словно я бью его наотмашь по щекам, заставляя вздрагивать от пощечин. Но с садистическим упорством продолжала это делать.       Вторым звоночком (или, наверное, сиреной) были глаза, заблестевшие дико, как в лихорадке. Зрачки расширились, белки покраснели. Готова спорить, босс принял немалую дозу какого-нибудь дерьма незадолго до того, как позвонила Раймона. Лицо, прочерченное резкими тенями, с каждым брошенным мною словом становилось всё злее и страшнее, будто пробуждалась ото сна каменная горгулья. Очень быстро ко всему прибавилась несвойственная ему агрессия в голосе, он часто задышал, кадык дёргался, вены на руках и шее вздулись. Напряжение нарастало, и взглядом он прожигал меня насквозь. Так же смотрел на меня отец — подавляюще, уничтожающе, в стремительной смене выражений лица. Чувствовала я себя так же жалко и беспомощно, как ребёнком когда-то. И всегда, всегда после такого страшного взгляда следует взрыв. По-другому не бывает.       Так и случилось. Он взорвался, а я поняла, что ляпнула лишнего, слишком поздно, но от шока мне даже не вспомнить, на чём конкретно оборвалась моя речь. В полном помрачении разума, сдобренном действием таблеток, мистер Джексон вскочил со стула и понёсся на меня, снёс со стола стаканы, и даже сам стол со скрипом встал вкривь, задетый его бедром. Им завладела такая буря эмоций, что я невольно попятилась, рефлекторно ища позади себя опору, чтобы не свалиться. С каждым новым шагом он вдавливал меня в стену.       Впервые за год он так сильно сорвался, и сорвался на мне. Почва ушла у меня из-под ног, а мир исказился, стал казаться каким-то ненастоящим, неправильным. Пока не настала в нашей маленькой вселенной чёрная полоса, мистер Джексон был мил со мной, как и со всеми, улыбался, иногда интересовался моей жизнью, в редкие моменты — совершенно справедливо — мог рассердиться. Но всегда глядел словно сквозь меня, не замечая моего исходящего кровью сердца. Он и не должен, совершенно не обязан ничего такого замечать, а я не должна ни говорить, ни мыслить об этом. Но с другой стороны, порой это всё, что мне остаётся. Оттого сама для себя становлюсь ещё более жалкой, и это убивает, жрёт изнутри. И вот теперь произошло то, о чём мне мечталось и грезилось: он заметил меня, но какой ценой?       До чего живо в нём отразились образы, о которых хочется забыть, и чтобы это произошло, я готова отдать любую цену. Весь наружу, он содрогался от того же гнева, которым горели и мой отец, и Камаль когда-то, точно так же потерявший вменяемость. В один вечер прорвалось на поверхность всё то отталкивающее, что есть в нём и что пряталось так долго. А я, вопреки тому, в чём убеждала себя годами напролёт, застыла на месте, проглотив язык. Я думала, жизнь со всеми её завивами не только подарила мне свободу от моих тиранов, но и научила реагировать на стрессовые ситуации быстро и чётко. Но оказалось, что это лишь хлипкое убеждение, самообман. Ничего не изменилось.       Но ведь мистер Джексон был другим. Он никогда, никогда и ни при каких обстоятельствах не производил впечатление человека, с которым следует вести себя с опаской, остерегаться каждого слова и действия — человека, от которого можно было ожидать насилия. Именно это ощущение и ввело меня в ступор, в состояние, от которого приходилось избавляться столько лет. Защитная реакция из детства, дарованная родителями, подпитывающими больные личности друг друга бесконечной вереницей скандалов и драк. Почему подобное настигло меня именно сейчас, именно с его подачи? Возможно потому, что он с течением времени стал мне тем, кем когда-то были родители — тем единственным, кому, как думает наивная душа, можно доверять.       Когда я вскрикнула, мистер Джексон резко переменился в лице, ошарашенный моей реакцией, которой была ошарашена и я сама. Ещё недавно во мне как будто бы жила непоколебимая уверенность: если снова случится подобное, если кто-нибудь захочет причинить мне вред, уж я не стану, никогда больше не стану корчиться в углу, даже если в пресловутый угол меня отгонят пинками! Но чудодейственного исцеления не случилось. Свобода мне только приснилась, на самом деле старые ржавые цепи всё ещё висят на теле тяжёлой ношей, стирая кожу в кровь. Так я и подумала, а потом по взгляду мистера Джексона поняла, что смотрит он как раз на это — на оставшееся на память уродство моей кожи, ранее игнорируемое его безличным взором.       Он узнал мои тайны, заглянув в самую душу. И что самое неприятное — я сама растворила для него вход туда. Стыд и отвращение к себе, ко всей этой ситуации сжигали меня в ту минуту, как сжигают и сейчас. Чувство было такое, словно чьи-то жёсткие, холодные пальцы бесцеремонно ворошили мне внутренности. Именно этого обнажения я, сорвавшись в конце концов на личности, чтобы высказать наболевшее, ожидала меньше всего. Хотела выволочь к свету его демонов, а не своих, и была наказана за это... Вселенной, Высшими силами, Иисусом Христом, да хоть тем самым Иеговой, теперь уже всё одно!       Но всё-таки я сделала это. Хоть и умылась слезами, но твердо встретила его — уже растерянный, испуганный — взгляд, чтобы высказать всё как есть. Просто не могла по-другому. Не моё это сраное дело, но этому парню давно нужно было услышать нечто подобное — неудобное, неприятное, бестактное, но правдивое. Моя маленькая единоличная революция, которая могла закончиться казнью.       Ладно, стоп. Мне необходимо выбираться отсюда к чёртовой матери, пока не случилось чего-нибудь похуже. Но что мы имеем здесь и сейчас? Истощённая до нулей корпоративная карточка, мои собственные исчерпанные кредитки, пустой счёт. Ни Билл, ни Джавон, сидящие на диете из крекеров и дешёвых хлопьев, не смогут одолжить мне денег на обратный билет, даже если решу не лететь на самолёте, а добираться автобусом. Мисс Айлин, свободной на время каникул, посчастливилось покинуть Монтану ещё до метели, и теперь она уже далеко. Карен остановилась в центре курорта у друзей, которые, кажется, есть у неё чуть ли не в каждой точке планеты, но мы с ней не близки даже как приятели, не говоря о том, чтобы просить у неё взаймы. Лондал постоянно выручает босса, но кто для него я? Да никто. Человек он, может, и хороший, но меня и вправду совсем не знает. Обращаться с такой просьбой к Изуми мне просто стыдно, ведь она и так выбивается из сил, удерживая на плаву свой приют. Что тогда?       А может..?       Шмыгнув носом, я разблокировала телефон — в кармане оказался только рабочий — и, щурясь от яркой подсветки экрана, набрала нужный номер. Протяжные гудки ни к чему не привели. Не зашуршало на том конце, не отозвался знакомый голос, с первой миллисекунды своего звучания сквозя ехидством. Дэнни не ответил, и от этого ситуация сделалась ещё страшнее. Не потому, что я не получу от него денег, а потому, что он, бодрствующий по ночам, всегда готов ответить на звонок, только если...       Только если его снова не накроет.       Вот дьявол! Почему всё дерьмо происходит всегда в одно и то же время? Почему я до сих пор не выманила у Дэнни его адрес, ни разу не уговорила на встречу, чтобы точно знать, что с ним всё хорошо? Без этой информации, в разных мы городах или в одном и том же, я всё равно беспомощна. Мне ему не помочь.       Нужно постараться успокоиться. В нынешнем положении, как бы всё ни складывалось, мне остаётся только один вариант. И слабые пальцы снова открыли телефонную книгу, нашли нужную строку. Раздались гудки, а затем:       — Карлос, мать твою, когда у тебя уже будет хоть один стабильный номер? Как ты затрахал своей секретностью!       — Тристиан, это Садет. Я не вовремя?       — Bebecita! — радостно заорал Моралес, а фоном последовал грохот чего-то, по видимому, упавшего. Уже знакомое чувство: где Тристиан — там и хаос. — Объявилась! Дева Мария! Что с тобой? Всё хорошо? Где ты? Вот дерьмо, я столько плохого успел надумать! Какая же ты всё-таки жо...       — Эй, всё в порядке! Правда. Где я? Ну... далеко от Вегаса. Ты же знаешь мою работу. В любой момент может понадобиться сорваться с места.       — Знаю, — протянул он с недоверием, за которым явно читалось нетерпение поскорее вернуться к прежнему тону без напускной обиды. — Ну почему ты хотя бы не предупредила меня? Я ведь волнуюсь. Опять забыла о нашей договорённости, да?       А вот мой тон напускное исключает: мне в самом деле стыдно перед ним за все пустые слова и обещания, несмотря то, что Тристиан сам играет отнюдь не по честности. И всё же он считал меня другим человеком — беспристрастным, стойким в своих убеждениях и в том, чему дал зарок.       — Нам пришлось уехать очень срочно. И да, я обещания не сдержала, но...       — Я рад тебя слышать, — ровно, искренне произнёс Тристиан. Не на манер испанского обольстителя, не притворяясь, а просто по-человечески. Как говорит мне Дэнни, когда насытится потоком собственных каламбуров и ехидства, как приветствует Изуми, когда сообщаю ей о скором визите. И сейчас, потерпев оглушительный крах в своей революции, когда по животу, замещая боль, наконец разлилось первое тепло, я начала принимать, впитывать сквозь неохоту то, что, возможно, является простой истиной: Тристиан действительно хороший друг. Верный традициям, чувству братского, народного и семейного единства, он крепко держится за тех, кого считает «своими». «Свои» ссорятся, потрясают пушками друг у друга перед носами, но если в этот же момент вдруг обнаружится, что в их кругу приключилась беда, все бросятся навыручку тому, кого называли неблагодарной гориллой секунду назад. Защищать близких — вот за что они держатся, а это так редко.       — Я тоже рада тебя слышать. Трезвым.       Он захохотал, и этот заразительный хохот, если не развеял мою зыбкую обиду на него, то уж точно дал расплыться.       — Знаешь, как мне влетело из-за тебя? Зачем ты шаришься у дома моего босса, охрану достаёшь? Засветился в прессе, поднял всех на уши.       — Тебе поэтому влетело? Поэтому? А с каких это пор у нас запрещено проводить немного времени у дома поп-звезды? — захлестнуло его возмущение. — У вас там всегда целая толпа, и все шумят, но никто по этому поводу не возникает. А я, что же, в фанаты сеньора Джексона не гожусь?       — Ты ведь прекрасно понимаешь, о чём я говорю. Другие фанаты у ворот — не публичные личности. Их фотографии не размещают в скандальных газетах, не пускают слухи.       — Ну, bebe!       — Ну, Тристиан! Я прошу тебя, не появляйся там больше. Неужели тебе нечем заняться?       — Есть, конечно. Но я всё успеваю. В моей жизни всегда найдётся время для тебя, где бы ты ни была, чем бы я ни занимался.       — Что, правда — чем бы ты ни занимался? — Захотелось ненадолго вклиниться в этот поток, побыть на одной волне с ним, потому что это здорово отвлекает. Вспомнить хотя бы вечеринку в честь дня рождения Триш: он позволил мне забыться, помог выбросить из головы лишнее и ощутить, что жизнь не должна вертеться на одном месте. Частичка этого чувства осталась во мне с тех пор, и сейчас тянется к первоисточнику.       — Правда.       — А если влезу в одну из твоих сделок по продаже «сорняка»?       — Любишь ты козырять с ходу, mi amor. Ну, в таком случае дело даже прибыльнее пойдёт. Когда тебя увидят, чуваки будут вынуждены поправлять штаны. Усыпишь бдительность, а я им впарю по самые не балуй, — невозмутимо заявил он.       А я, пользуясь затишьем, ввернула:       — Обещай, что не появишься больше у ворот.       — Но я лишь хочу тебя видеть, — протянул Тристиан жалобно.       Я вздохнула. Триш говорит так безобидно и обезоруживающе. Не кричит на меня и не приказывает, не упрекает, не вставляет напоминания о моих невыполненных обещаниях через каждое слово, чтобы привить чувство вины. Понимаю, всё сейчас может быть обманчиво — всё, где просвечивает хоть тусклый лучик тепла. Но, чёрт меня возьми... это тяжело.       — Совсем скоро я вернусь в Вегас, — негромко проговорила я, сдаваясь. — Собственно говоря, я поэтому тебе и...       — У тебя голос какой-то убитый. Что стряслось, не скажешь?       Я не смогла ответить: прижала трубку к плечу вниз динамиком, чтобы бесшумно проглотить всхлип вместе с колючим комом, вставшим в горле. Опять утёрла слёзы воротом футболки, глубоко вдохнула и снова поднесла телефон к уху, про себя моля образ обозлённого, разочарованного во мне лица мистера Джексона сгинуть прочь. Пожалуйста, не выходи из студии. Не поднимайся сюда, дай мне немного времени собраться с силами. Я делала это так много раз, и всякий раз ты не видел меня. Прошу, не замечай и сейчас.       — Знаю, ты не очень любишь, когда я «раскидываюсь» подобными словами, — продолжал Тристиан, тоже понизив голос, отчего он у него по обыкновению сделался хриплым, — но, чёрт! Как бы я сейчас хотел оказаться с тобой рядом.       Я опять задумалась. В самом деле, стала бы ты возражать, Садет, окажись он рядом? Здесь у тебя никого нет, ты как всегда одинока, это твоё проклятие. Этого достаточно, чтобы позволить ему оказываться рядом, когда на душу наваливается тяжесть? Достаточно, а?       — И что бы ты сделал тогда? — спросила я, с трудом дыша, не зная, за какую из множества роящихся в груди эмоций хвататься.       — Обнял бы тебя, — не колеблясь, ответил Тристиан.       — Вот так просто, значит? — вышло недоверчиво, с усмешкой, может быть.       — А ты уже большего хочешь, значит? О чёрт... Не заставляй меня тоже поправлять штаны! Воу, ну и дела тут...       — Я просто... — ломаным смехом отозвалась я, — ты и так никогда не спрашиваешь разрешения на объятия. Вот, что я хотела сказать.       — Что бы это был за мир, если бы на объятия требовалось брать разрешения! Думаю, люди нынче стали совсем уж... чувствительными.       — Да брось, ты хотел другое слово использовать.       — Да, я хотел сказать, что многие сейчас стали расхлябанными кусками дерьма. Ну так что, мне можно не спрашивать разрешения на объятия?       Вдруг из темноты, из глубины дома послышалось знакомое клацанье когтей по полу. Зевая на торопливом ходу, со стороны столовой показался Кения. Привлечённый моими внештатными ночными переговорами, он пробудился ото сна и теперь шагает прямо на меня. Уже через пару секунд пришлось отталкивать от себя тридцатикилограммового гиперактивного лабрадора, который никогда не прочь играючи повалить кого-нибудь на пол.       — Кения, прекрати! Ну хватит! — взмолилась я, пряча лицо от собачьего языка, и не в силах удержаться от хихиканья. Только бы дети не проснулись!       От Тристиана это, конечно, не ускользнуло:       — Кто такой Кения? Эй, что за амиго с тобой? — тон его вмиг сделался тем, которым он перекидывался гневными испанскими выражениями после того, когда на вечеринке ему разбили губу. Это могло бы напугать меня, заставить насторожиться, прекратить разговор в конце концов, но почему-то лишь раззадорило. На фоне произошедшего между мной и боссом претенциозный тон ревнивого амиго — это, пожалуй, не опаснее игрищ вечно энергичного Кении.       — О, Кения... — начала я томно, изумляясь самой себе. — Кения отличный амиго. Очень статный, рослый и сильный. Характер, правда, немного вздорный, он не очень хорошо воспитан, но... порода есть порода, этого не отнять.       — Bebe! — едва не взвыл мой бедный амиго, а я, не удержавшись, расхохоталась наконец в полную силу, только рот рукой прикрывая да продолжая отбиваться от пса. — Издеваешься надо мной, да? Над моими чувствами? Ну, погоди, когда я на тебе женюсь...       — Ах, мне страшно! Что, паэлью заставишь готовить?       — Может быть.       — Паэлья — это, конечно, очень хорошо, но Кения — пёс моего босса, Тристиан. Ты ведь сам его видел. Помнишь, я выгуливала его?       Секундное промедление разбил его провинившийся голос:       — ¡Virgen Santa! Прости идиота, bebecita! Я забыл. И не сообразил. Однако в тебе не ошибся — ты у меня с огоньком, да ещё с каким!       — А ты вспыльчивый малый.       — Есть немного, — признал он. — Но зато со мной не соскучишься.       — Тристиан?       — Триш.       — Мне нужна твоя помощь.       Тишина. Наверное, сказанное мною прозвучало слишком тяжело и серьёзно. Я даже успела испугаться и решить, что вот сейчас, когда мне понадобилось реальное содействие, он не захочет никакой ответственности и просто испарится. Триш подумал, помолчал, и выдал:       — Ты что, грохнула кого-то, bebe? Я знал, что твоя работа закончится нервным срывом.       — Все живы. Просто... мне очень неловко тебя просить, но... — пришлось откашляться, выметая из себя заодно свою гордость. — Не мог бы ты одолжить мне пару тысяч?       — И всё? — удивлённо, но с долей облегчения переспросил Тристиан после повторившегося вдумчивого безмолвия.       — Всё.       — Вот из-за этого тебе неловко? Погоди, а что стряслось? Тебя ограбили? Где ты? Говори! — снова включился он в режим «латино с пушкой», с которым мне уже довелось познакомиться.       — Тише-тише! Меня не ограбили, я просто потратила всё, что у меня было, — мне даже не пришлось лгать. Почти.       — Я тебя, конечно, не знаю всю жизнь, — с подозрением в голосе проговорил он, угадывая всё абсолютно верно, — но такое словно бы не в твоём... стиле.       — Так ты поможешь мне? Очень скоро я всё верну, обещаю тебе, — сказала я, а в ответ услышала хохот.       — Ты бы ещё вернула мне фантики от конфет, которые я тебе дал. Глупости! Перестань. Лучше скажи, куда конкретно тебе перевести?       — Через «Western Union», — даже не думая о других вариантах, ответила я. «Western» доставит деньги почти мгновенно и не потребует с Тристиана указания местонахождения получателя, а это главное. Хотя какой теперь смысл держать в секрете свои координаты? Если всё пойдёт гладко, то совсем скоро Биг-Скай останется лишь в воспоминаниях и в иллюминаторе самолёта. А может, в окне машины или автобуса, что более вероятно.       — Хорошо, я сейчас поручу Альваро этим заняться.       — Погоди, остальные данные...       — Я не собираюсь тебе врать о том, что знать не знаю «остальные данные». И мы оба знаем, как и откуда. Да, bebe? Повиси, ладно? Не сбрасывай!       И он действительно в ту же минуту отложил телефон, всё затихло. Я вытянула затёкшие ноги, попыталась рассмотреть свою одежду в темноте, в уме прикидывая, сколько времени потребуется на сборы и позволит ли буйство природы покинуть сцепленное густым лесным кольцом поместье. Вероятно, по крайней мере до утра это будет слишком опасно, и скорее всего придётся смириться с временной мерой — остаться здесь, объясняться перед Биллом и Джавоном или даже, чего доброго, перед детьми. Сам мистер Джексон, как это бывает всякий раз, когда его что-то или кто-то расстраивает, вряд ли выйдет из дома в ближайшие дни. Вот и замечательно. А ещё замечательно то, что Тристиан согласился помочь, даже не догадываясь, как сильно спасает меня сейчас. Плевать, откуда и какие именно данные ему известны. С его связями, если ему захочется или будет очень нужно, он достанет меня и из медвежьей берлоги в самом отдалённом уголке Биг-Скай, так что терять мне нечего. С другой стороны, если он всё ещё не предпринял попыток отыскать меня здесь, то Тристиан Моралес, возможно, не настолько безбашенный, как казалось.       Спустя несколько минут он вернулся.       — Я распорядился. Всё путём, bebe. Но было бы лучше, если бы ты сказала, зачем тебе так срочно понадобились деньги? Я не отчёта требую! Это к тому, что, если тебя нужно откуда-то куда-то доставить, то я...       — Нет-нет! Я сама справлюсь, сама приеду, — заверила его я.       — Ага! Значит, ты действительно в каких-то ебенях без цента в бумажнике, и деньги нужны именно на билет обратно. Какой ужас, bebecita! Как до такого дошло? Ты же на, мать его, Джексона работаешь! Ты не голодна? Поела? Эй!       Он, вскипятившись, не дал мне вставить и слова, да и я не спешила оправдываться. Знаю, он быстро остынет. Так и случилось:       — Извини. Прости, я не собирался разводить тут... типа, контролировать тебя, пользоваться твоей просьбой. Просто беспокоюсь. Ну нет, я, конечно, мечтал о моменте, когда помчусь к тебе навыручку или что-то вроде того, но строить из себя героя не собираюсь. Ты знаешь, я человек прямой, не умею красиво к чему-то подводить, поэтому говорю как есть: мы можем взять частный рейс, чтобы тебя оттуда поскорее забрать.       — Очень, очень мило с твоей стороны, Тристиан. Но я, правда, со всем справлюсь сама. Нет, дело даже не в этом. Просто мне будет комфортнее сделать всё самостоятельно, дав себе время на...       — На то, чтобы подумать, ехать из аэропорта к себе домой или сразу к старине Моралесу. Да шучу я, шучу. На самом деле меня вот что волнует. Ответишь мне честно?       — Постараюсь, — начав волноваться, откликнулась я.       — Не мудак ли какой виновен в том, что с тобой сейчас происходит? — с места в карьер заявил Триш.       — Что ты имеешь в виду? — застигнутая врасплох, переспросила я, только бы получить ещё секунду-другую на раздумья о том, чем ему правильнее ответить.       — Ну, знаешь, раньше я тебя не спрашивал, есть ли у тебя кто. Но не потому, что настолько в себе уверен, чтобы не считаться с наличием в твоей жизни мужчины. Скорее, был слишком тобой увлечён — вот прям до тупости, до потери внимания, так, что даже не подумал о том, что ты можешь быть влюблена. Хотя я всё равно попытался бы отбить тебя. Ну ладно, ты скажи, есть у тебя на примете какой-нибудь амиго, которого зовут не Кения?       — Нет, Триш. Амиго тут ни при чём.       — Честно?       — Я действительно просто очень устала, — вырвался у меня вздох. Знал бы Тристиан, которому просто хочется унять чувство соперничества, кто на самом деле его конкурент. Призрачный конкурент. Но призраки на то и призраки, чтобы годами и десятилетиями не давать покоя настоящему, даже если оно уйдёт на много миль вперёд, оставив прошлое там, где ему место — позади. — Ну, понимаешь, есть такое состояние, которое ты даже объяснить себе не можешь, но тебе от него плохо. Вот в этом дело, а тут ещё и кошелёк подвёл.       — Понимаю, bebecita. Это как когда уже закинулся, а тебе всё равно хреново после потасовки накануне.       — Наверное.       — Ну ладно-ладно. Я бы всю ночь с тобой проговорил, но чем дольше мы висим на телефоне, тем дольше я тебя не увижу, так? Давай-ка дуй собирать вещички, раз от настоящей помощи отказываешься.       — Так и сделаю.       — Но если всё-таки возникнут проблемы и ты поймёшь, что сама не справишься, обещай, что позвонишь мне.       — Обещаю. И ты пообещай оставить Джексона в покое. Меня там всё равно нет и уже не... В общем, там ты меня не найдёшь. Не боломуть прессу, я прошу тебя.              — Замётано. Обойдёмся без веселья. Пока тебя не увижу.       — До связи, Тристиан. Спасибо тебе. Я в большом долгу перед тобой.       — Удачи, глупая моя bebe. Que te vaya bien en el viaje. Пусть в пути у тебя всё будет хорошо.       Положив трубку, я снова откинула голову, в которой чуть прояснилось, к стене. Наверняка все рейсы сейчас отменили из-за непогоды, но это ничего. Если у меня появятся деньги — вернее, когда они появятся, — можно будет переждать метель в одном из отелей, а как вернётся устойчивая погода, я попрощаюсь с Монтаной и вернусь в Неваду. И по совести говоря, плевать, куда именно — в Неваду. К себе домой ли, к Тристиану, к Изуми в приют — всё одно, только бы свалить поскорее из места, прежде претендовавшего на право называться рождественской сказкой со всеми вытекающими из того чудесами. Но нет, не бывать в просторах Биг-Скай ни волшебства, ни причудливых сюжетных поворотов, как в моих «сопливых» фильмах.       И всё-таки лучше бы мы поехали в Нью Йорк. Может, обернулось бы всё иначе.       К чёрту. Теперь у меня новая дорога, хоть и неизведанная. И проложена она — кто бы мог подумать? — Тристианом Моралесом. Кто бы мог подумать, да? Я, конечно. Это же я, дрожа, как подбитый дрозд под дождём, обратилась к нему посреди ночи потому... потому что мне страшно, и в этом страхе я не знаю, куда мне деться и к кому податься, чем себя защитить. Ну и пусть! Пусть это всего лишь иллюзия, мера временная и опасная. Главное, что Тристиан действительно может вытащить меня отсюда. С меня достаточно, нет больше никаких сил, как было раньше. Раньше, когда в тёмные минуты я жизнерадостно убеждала себя: всё наладится, ты только потерпи и постарайся. Но теперь вижу, что мы на самом дне. Ощущение, будто самое главное в моей жизни происходит без меня. Пока я здесь, плачу по своему боссу, в какой-то параллельной вселенной течёт другая моя жизнь, где, быть может, живёт настоящее счастье. Там живёт настоящая Садет, а не эта жалкая скулящая дура.       Я уже собралась с духом, чтобы поставить себя наконец на ноги, вернуться в свой крошечный коттедж и начать собирать вещи. Всё равно, куда я сейчас направлюсь, как и на чём туда доберусь, где найду укрытие, пока не дождусь обещанных денег, — лишь бы не оставаться тут ни одной лишней минуты. Кожу так и колет неприятным предчувствием — а вдруг прямо сейчас из студии всё-таки поднимется босс и мы столкнёмся лицом к лицу? Что тогда будет? Вдруг он опять напустится на меня? Да, надо убираться.       Но, чёрт! Как же я ненавижу свою рассеянность! Проклятая куртка осталась висеть в шкафу в вестибюле подвала, оставленная там полчаса назад, в те злополучные минуты. Можно бы, конечно, бросить её там насовсем, но в моём нынешнем положении отсутствия средств к существованию и уже имеющейся задолженности авторитетному члену латиноамериканской банды, вещами сорить не стоит. К тому же в кармане, по всей видимости, остался мой второй телефон, а что ещё хуже — сигареты. Ну а если по правде, то в этом кроется уже не садистическое рвение, а мазохистическое: напоследок побывать там, где тебе сделали больно, где уровень опасности упирался в потолок, дабы убедиться, что всё произошло взаправду, что зловещая атмосфера витает в подвале до сих пор, и что ты, уезжая, приняла верное решение. В общем, такое дерьмо эта человеческая психика. Настоящая выгребная яма.       Стараясь ступать неслышно и мягко, я отворила — к счастью — бесшумную дверь, ведущую на лестницу и пошла по деревянным ступеням без всякого скрипа. Спасибо хозяевам дома, который я с любовью, собственноручно отбирала из списка объявлений о сдаче жилья в аренду, за то, что дерут такие суммы не за один божественный пейзаж и отрезанность от цивилизации, но ещё и следят за тем, чтобы внутри ничего не скрежетало, не разваливалось и не выдавало шумом крадущийся впотьмах людей, у которых трясутся поджилки. Лестница выводит в небольшой вестибюль — переходную зону между комнатой отдыха, танцзалом и студией, к дверям которых ведут короткие коридоры. И все эти двери, кроме одной, плотно закрыты. Ощупью нашарив стенной шкаф с висящей в нём курткой, я схватила её, мысленно умоляя себя поскорее вернуться на первый этаж, затем к себе в домик, чтобы начать набивать чемоданы, но ноги не послушались — сами по себе тихо, крадучись, зашагали к плавному коридору, выводящему к студии.       Вот оно, место моего краха и провала, место, где могут родиться неповторимые ритмы и мелодии, которые потом увидит мир, где вечерами до его собственного отъезда будет звучать голос мистера Джексона, однажды пробравшийся в моё сердце и оставшийся в нём навсегда. Мелодия слышна и сейчас. Глубокие, пульсирующие, мрачного тона басы. Полные тяжести и давления, они будто призваны для того, чтобы не позволить забыть о внутренней боли и беспокойстве, которыми пропитана композиция. Звучит инструментальный брейк, и высокие, но мягкие аккорды переплетаются с пульсирующим басом, делаются раскованными, и мне кажется, словно мелодия сама задаёт вопрос, но не находит ответа. Чёткие биты — всё равно что стук чьего-то безутешного сердца, полного смятения. И вдруг над всем этим мраком, словно тонкая вуаль, летящая по ветру над разрушенным городом, воспарила флейта — не то скорбь по утраченному, не то шаткая, но ещё живая надежда отыскать ясность во мраке. Нечто хрупкое и уязвимое, как ослабевший внутренний голос, не оставляющий попыток заставить своего владельца поступить правильно. Здесь нет вокала — ни слова. Может, потому, что это пока только сырая заготовка, а может потому, что создатель дал мелодии возможность говорить самой за себя, и она с этим прекрасно справляется.       Со мной вдруг случилось то же, что случается со всеми, кого застаёт врасплох магия, которой владеет Майкл Джексон: тело обмерло, застыло прямо там, на пороге открытой студии, сердце в груди громыхало. Моя косая тень легла на окрашенный полосой золотого света пол, потянувшись к сидящему спиной к дверному проёму мистеру Джексону. Уперев локти прямо в микшерный пульт, его ссутулившаяся фигура, свесив голову, то и дело судорожно подрагивала. И тогда, мешаясь с пением флейты и виолончели и уханьем басов, посреди мелодии различились тихие всхлипы.       Вмиг у меня, привалившейся к дверному косяку, начисто отшибло дыхание, сердце охватил мороз. Склонившись над работой, которую не в силах выполнять, мистер Джексон плакал наедине со своим неизбывным горем: надрывно, накатами, иногда бормоча что-то невнятное сквозь спазмы голосом, похожим на скрип старинных, разбухших от влаги дверей. Воздух вырывается из его груди сдавленными, какими-то совсем чужими стонами и всхлипами. Одинокая, сокрушённая, потерянная и застывшая фигура. Сухая, блёклая, изношенная тень того, кто лучезарно улыбался мне с экрана телевизора годы назад, в те редкие моменты, когда доводилось его включать. Теперь тот красавец, всеобщий любимец, достояние целой планеты — в окружении осколков сидит разбитый сам, под пеленой трагедии своей жизни, вознося реквием по самому себе.       Неужели это моя вина? Так сильно ранили и растравили его душу сказанные слова, осели на плечи неразрешимые вопросы? Или то, что он увидел в бездне моих тайн, так сильно ранило его? Любую затронувшую его историю он всегда пропускал через себя, что мучило не только душу, но и приводило к физической боли. Волею судьбы мистер Джексон — такой уж человек — плотно замкнут в самообладании, и его издержки, чем дольше терпеть, тем больнее распинают изнутри. Даже сейчас, думая, что один, он украдкой утирает слёзы и старается сдерживаться, оттого мне ещё поганее. Моя выходка стала последней каплей. Какая же я дура! Он ведь и правда не виноват, что он такой, не в силах повлиять на многие обстоятельства, их последствия и собственный характер.       Безразмерная вина, хоть и с привкусом разочарования в том, перед кем я виновата, заполонила всё моё существо, и это огромное чувство несоизмеримо моему телу, оно рвет его на куски. В нём нынешнем, печальном и угнетённом человеке мне вдруг предстал образ той любви, которой я жила до сего момента: безбрежная, вечная и мощная, дающая силы после каждого поражения вставать с колен, она ставит перед жёстким выбором: выбери себя и беги, не оборачиваясь, или останься, наберись терпения и день ото дня выдерживай мой натиск и капризы.       Но что же мне делать теперь, глядя на него в полном бессилии? К чему прислушаться? Куда всмотреться?       Оберегать — вот в чём заключалась моя работа. Но я не могла и не могу защитить его от того, что уже произошло, что уже причинило ему боль. Это причиняет боль и мне. На уме всплыли слова Дэнни, сказанные в поддержку в один из моментов, подобных этому: «Ты не грёбаный Фрэнк Фармер, чтобы суметь защитить от всего! И не Господь Бог! Да и вообще сложно сказать, остались ли на Земле силы, способные поправить положение твоего босса. Если и остались, он должен сам того захотеть, понимаешь?»       Понимаю, но сердцем отказываюсь принимать. Что бы ни случилось, я просто продолжала защищать этого человека, пряча от него свои невзгоды и слёзы. Он не просил о защите, но я защищала, стараясь стать незаметной. И откуда только во мне эта проклятая тяга — быть полезной, нужной, незаменимой?       Но что ещё я могу для тебя сделать? Мы безмерно далеки друг от друга, на разных концах вселенной. Ты — одинокий майор Том, дрейфующий в холодном космосе в неисправной капсуле без возможности возвращения на Землю, всё дальше и дальше от контакта с контролем миссии; а все остальные — наземное управление, нынче, когда случился технический сбой, совсем бесполезное, способное не на что большее, кроме как отчаянно звать тебя по имени. И в конечном итоге связь оборвётся насовсем.       Насовсем. Пора отдалиться насовсем. Всякий раз, когда я собираюсь уйти, оставить обречённого астронавта в открытых тёмных просторах, случается что-то, что этому решению препятствует. Только теперь понимаю, что единственными препятствиями были я сама и моя робость. Казалось, что я бросаю его, что он и его дети без меня не смогут. Глупо. Ужасно глупо.       Расставание с ним по-прежнему остаётся для меня казнью, мучительной, медленной кончиной души и ума. Хочется кричать от бессилия, от осознания, что никогда не смогу обнять тебя, ощутить запах твоих волос, твои руки у себя на спине. Чувство к тебе родилось без всякого поощрения и укрепилось без взаимности, но ему никогда так же просто не исчезнуть. Несмотря на это, я должна попытаться... хоть единожды выбрать себя саму.       Уходи, Садет. Там, где тебе нет места, оставаться не стоит. Не тебе утешать его, не тебе он доверяет своё горе.       Я в последний раз взглянула на него, спрятавшись за дверной рамой, и так же тихо, как пришла, двинулась прочь.