Садет по имени Счастье

Глава XVI

Осколки

(Майкл)

      Погода выдалась замечательная. Замечательной была и идея приехать в это место — мир первозданной красоты и безмолвия, — да ещё и в преддверии Рождества, верно? Здесь, сразу за домом, осенённым осанистыми елями, раскинулся захватывающий вид на Лоун-Маунтин, чьи вершины прячутся в синеве неба и растворяются в облаках. Днём горная гряда кипенно-белая, а вечером покрывается розовым золотом. От самого нашего дома бежит тропинка в лес, где сонные ели, пихты, скрученные сосны и кедры высотой в два, три десятка метров и выше, укрытые снегом, нависают над землёй густой верной тенью. Выходя на прогулку, что мы и сделали сегодня сразу после занятий — последних перед началом рождественских каникул, — ты утопаешь в свежем смолистом аромате, переплетённом с запахом снега и мёрзлой почвы. Каждый шаг, нарушающий тишь спящих просторов, сопровождается хрустом, и он, если не считать наших с детьми разговоров, — едва ли не единственное, что вторгается в покой здешних мест. Разве что ветерок время от времени поднимает с отяжелевших веток снежную пыль, осыпая снежинками плечи, или где-то в небе заведёт свою трель северный клест.       Если сойти с главной тропы на одну из тех, что ведут сквозь совсем уж дремучий лес, непременно выйдешь к небольшой речке, схваченной прозрачным льдом. Она вьётся среди холмов, сверкая алмазной дорожкой и слепя взор солнечным светом, умноженным втрое в её переливах. Дальше простираются широкие заснеженные луга, бескрайние поля, упирающиеся в горизонт, где сливаются с небесами и белыми склонами. Небо безгранично, и абсолютно заслуженно оправдывает свой прямой вклад в название курорта: Биг-Скай — огромные дикие и величественные земли. Сухой холодный воздух не даёт облакам множиться — в основном они плывут только над горами вдалеке, — поэтому с самого нашего приезда небеса остаются чистыми, как Господь Бог, и такого глубокого цвета, что, остановившись на минутку, созерцая контраст меж лазурью и белоснежьем, можно ненароком забыть, как дышать.       Ночь же здесь — бархатное полотно, усеянное миллиардами звёзд. И вот тогда-то, когда день уступает ночи, когда окоём впитывает лунный свет, начинается самая настоящая магия, открывающая тысячи вольных дорожек и уму, и телу, и бесконечно рвущемуся на свободу духу. Ну, или так я льстил себя надеждой: поправиться, охорошиться, оживиться, грезил о внезапном и самостоятельном улучшении. И казалось бы, обстоятельства всему этому благоприятствуют, однако... Невозможно жить без «однако».       Несмотря на разительный контраст климата и обстановки Невады и Монтаны, внутри меня не изменилось ровным счётом ничего. Нервно мне, беспокойно. В голову вернулись вязкость, отстраненность, временно отступившие в ночь, когда меня облапошила особа, сейчас преспокойно прогуливающаяся вместе с моими детьми. Сон тоже остался прежним: словно линия-пунктир, которую к тому же что-то качает из стороны в сторону, как шторм — шхуну. Всё это потворствует рождению злости и раздражения, стремительно расширяющих свою заводь, которой суждено превратиться в болото. Я брожу по катакомбам своего разума, где нет ни края, ни конца, ни просвета, чувствуя себя выжатым, опустошенным, лишённым сил, которые отняла борьба с самим собой. Брожу и по дому, по его просторным коридорам, по большим комнатам, не понимая, почему особняк сжался до размеров тюремной камеры. Да, это всё действительно походит на тюрьму, где я щущаю себя так, будто каждый день должен напоминать себе дышать и заставлять сердце биться, уговаривать их, ведь есть ещё у нас куча незавершённых дел, закончить которые мне могут и не позволить.       Но и в мертвящей пустоте, в этом тупом отчаянии и шевелящемся ворохе страхов за жизнь, у меня, разумеется, есть и добрые дни — просветы в тягостном мраке будней, и в такие дни силы мои восполняются, иногда даже с лихвой. Энергия бьёт ключом, так что порой удаётся поравняться с детьми в неутомимости, радоваться, веселиться почти как в прежние времена. Времена Неверленда. Жаль, что это лишь нестабильные перепады, наплывы хрупкого спокойствия, способного развалиться в любой момент. Пойманную лёгкость, внушающую, что любая трудность мне по плечу, удержать трудно, как извивающийся под водой рыбий хвост.       Нет, конечно, приехать сюда, убраться подальше от проклятого мегаполиса, оставив в нём неугомонные требовательные голоса, претенциозные заявления, пристрастные допросы, эхо и запахи конференц-залов, — не было ошибкой, но ошибкой и простой наивностью было полагать, что бегство от самого себя имеет какой-то смысл. Да, здесь спокойнее, но только внешне, снаружи. Здесь есть время и простор отдаться во власть раздумий без ожидания звонков от моих стервятников. Но раздумья далеко не всегда выводят к свету, гораздо чаще — к мраку, к простой умственной и эмоциональной перегрузке, к провалам в самого себя. От всего этого разум работает лихорадочно, не даёт мне ни уснуть, ни с должным вниманием вникнуть в по-настоящему важные вещи, которые доносятся словно с другого конца вселенной, а вскоре и вовсе растворяются в беспамятстве. Гнетущая атмосфера всё густеет и не думает рассосаться, а все мотивы, желания и побуждения безнадёжно спутались в один клубок. Ещё никогда непредсказуемость будущего не виделась мне так чётко, как здесь и сейчас. Что дальше? Чего я жду? Чего хочу и что планирую? — об этом получается здраво подумать в дни, когда вместо сна не одолевают видения, когда в глазах не темнеет от боли и ломоты в костях, в остальное же время я в ужасе, в самом откровенном ужасе от себя самого: мне начинает казаться (давно, на самом-то деле), что какая-нибудь лечебница — для меня не такой уж плохой вариант, не нечто за горизонтом невозможного, и уж точно не то, что сделало бы хуже. Потому что мои сознательное и подсознательное чаще и чаще преподносят сюрпризы: по голове гуляют потоки бессвязной информации, обрывки голосов и мелодий, которые ни уловить, ни расслышать так, чтобы можно было перенести на бумагу, и это с каждыми прошедшими сутками всё труднее сдерживать и контролировать. Я боюсь. Я ужасно боюсь, что все, кто сделал это со мной, одержат надо мной верх. Боюсь, что сознание угаснет, представление о себе со временем распадётся, оставив после себя либо полную пустоту, либо всё ту же мысленную сумятицу и неразбериху.       — Говорю же, это кроличий след! — восклицает Пэрис, указывая сухим прутиком на отпечаток чьей-то лапы.       Дети, чуть не уткнувшись носами в снег, выискивают на тропе следы лисиц, оленей, лосей или может даже гризли, о которых без умолку твердит Бланкет, инструктируя остальных о правилах поведения в случае встречи с медведем. Пэрис божится, что ночью слышала вдалеке волчий вой, а Принс то и дело поглядывает вдаль в ожидании, что луг, может быть, пересечёт лось или олень. Я выдыхаю, остановившись ненадолго у старого кедра с толстым раздвоенным стволом, чтобы прийти в чувства. Нужно быть здесь, рядом с детьми, и перестать уходить в себя. Спокойно. Вдох и выдох.       Садет успела немного отстать от нас, замешкавшись с беспрестанно звенящим мобильным, и когда я собрался обернуться, чтобы найти её взглядом, она наконец решила ответить на вызов. Скрип снега, несколько шагов в противоположном нашему маршруту направлении. Должно быть, любовные порывы донжуана с радужной головой, а это уж конечно не для чужих ушей. Мне даже захотелось как можно скорее догнать детей и Билла с Джавоном, но что-то подсказало этого не делать.       — Мистер Джексон? — окликнул меня Джавон.       — Идите-идите. Мне нужно обмолвиться парой слов с Садет.       — Хорошо, сэр.       Сам не понимая, что делаю и чем руководствуюсь, я сошёл с тропы, где меня можно было заметить, и спрятался за кедром, за его стволом и под плотным пологом. Плохо, конечно, подслушивать, но ещё хуже — создавать доверившемуся тебе человеку реанимационное отделение у него дома. И потом, мне просто интересно. Так я хотя бы меньше вдаюсь в свои внутренние конфликты, в которые не стоит соваться, если не хочешь тронуться.       Как будто в это стоит.       — Конечно, помню, но... — тихо, оправдывающимся тоном, явно опасаясь за конфиденциальность разговора, отвечает кому-то Садет, прикрыв ладонью трубку. До уха долетали не все слова, но основное мне удалось разобрать из своего укрытия. — ...Это не решит наши проблемы.       Проблемы? Интересно, какие? И как они — кто бы ни был второй собеседник — собрались их решать? Изнутри меня донимает совесть, долбит, как дятел — дерево, но любопытство и ощущение, или, может быть, даже чёткое предчувствие того, что этот разговор связан не иначе как со мной, очень скоро заставили совесть умолкнуть — нет, заткнуться. Ведь это не я первым начал плести подпольные интриги, это делает Садет. Ну и кто теперь виноват?       — Да, я уже видела, но... — она воровато осмотрелась по сторонам, убедилась а отсутствии постороннего внимания, и снова отвернулась, нервно теребя свой палантин, которым покрывает голову на выездах и прогулках. — Нет, Раймона, он ещё не знает. Нет-нет, пожалуйста, я сообщу ему сама! Честное слово, я...       Очевидно, на том конце провода положили трубку. Раймона положила. Раздосадованная, взволнованная, и даже какая-то испуганная, Садет чертыхнулась, сунула мобильник в карман — это вышло не с первого раза — и нетвёрдой, но стремительной походкой двинулась уже в правильном направлении. Там я и обнаружился, выйдя из-за дерева как раз в тот момент, когда она хотела пройти мимо.       — Что ты собираешься сообщить?       Садет ахнула, пошатнулась от неожиданности, но устояла, вперив в меня взгляд лесного зайчонка, которого всё-таки отыскали по следам и нашли в его норке, где, как он думал, вполне безопасно. И конфиденциально.       — Сэр, нельзя же так подкрадываться!       — Извини, я не специально. Просто подбирал кое-что для детей, они собираются мастерить украшения. — В качестве доказательства я продемонстрировал ей охапку пушистых еловых веток, которые в самом деле нам понадобятся для декора. — Так о чём вы говорили с Раймоной? Какие-то проблемы?       Она нервно сглотнула, собравшись было заговорить, как вдруг, увидев что-то краем глаза, толкнула меня к тому же гостеприимному раздвоенному дереву и дала знак молчать. Тут же послышалась посторонняя болтовня, и она надвигалась, хотя голоса детей тоже всё ещё слышно, но в другой стороне. Неужели кто-то, кроме нас, забрёл в эти места?       Садет повернулась ко мне спиной, отбежала на несколько метров и принялась собирать со снега упавшие шишки и веточки. Одними жестами и движением бровей она дала знать о вторжении Биллу, который уже успел немало отдалиться вместе с Принсом, Пэрис, Бланкетом и Джавоном. И вот чужие голоса теперь зазвучали гораздо отчётливее, словно их обладателей вынули из сугроба. Тихо и осторожно я выглянул из-за ствола и увидел, как из-за пригорка на развилку поднимаются какие-то люди — долговязый мужчина и женщина, оба на снегоступах, облачены во всё белое с таким количеством меха, что недолго местным зверюшкам принять их за своих. Эта мысль меня повеселила, но не дала избавиться от острого чувства опасности, возникающего всякий раз, когда что-то идёт не по плану и тем более, если в центре разрушенных планов оказываются мои дети. Иногда я жалею, что в безлюдных местах чаще всего отсылаю охрану подальше от себя, чтобы пройтись в одиночку и вообразить себе, что гуляю действительно один на один с собой, без надзора и страха быть замеченным посторонними. И сейчас как раз одно из таких «иногда».       Спокойно, без паники. Дети под охраной. Да, без масок, но пока их не видят со мной, всё будет в порядке. К тому же это наверняка какие-нибудь приезжие туристы, такие же, как мы, и которые также жаждут уединения и покоя. А потому сейчас они выйдут на развилку, выберут свободную тропу и пойдут себе с Богом.       — Надо же, кого я вижу! — разрезал тишину леса звонкий — даже слишком, — чуть срывающийся на высоких тонах голос, который вроде бы должен звучать радостно, но на деле в раздавшемся восклицании засквозило скрытой язвительностью. — Что это вы там делаете?       — Ах, Дейзи! — К моему удивлению, Садет отреагировала сразу же. Она знает этих людей. Кто они? — Это вы... надо же, какой сюрприз! Не думала, что мы с вами снова встретимся. А я просто собираю кое-что для детских поделок.       Ей на помощь поспешил Билл, и пока он приближался, я помахал ему из своего укрытия, дав понять, что происходит. Он едва заметно кивнул и по обыкновению тяжёлыми шагами пошёл дальше.       — Познакомьтесь, милая. Генри Уолтер, мой муж, — продолжала женщина по имени Дейзи, совсем сбившая меня с толку. Её речь теперь уже совсем близко, в нескольких метрах от старого кедра, давшего мне приют. Что ж, прятаться мне не привыкать. Делать это случалось и в подсобных помещениях, и лёжа на заднем сиденье автомобиля, и за дверями, и под лестницей, за рекламными баннерами, под креслами в кинотеатре, в раздевалках. Вот он, твой удел, Майкл Джексон, и ты это прекрасно знаешь.       Генри Уолтер протянул руку:       — Рад знакомству, мисс...       — Миссис, — поправила его Садет, принимая рукопожатие. — Но зовите меня просто Сара.       Любопытный выбор, Сара, усмехнулся я своим мыслям. Надо будет и мне познакомиться с Сарой, которая, как оказалось, к тому же ещё и миссис. Что ж, Сара намерена основательно обрисовать свою роль для незваных гостей, с которыми она всё же знакома, только неясно пока, какой природы эта связь.       — Вот и отлично, Сара! Теперь и мы с вами официально знакомы, не то что в прошлый раз. Знаете, мы остановились здесь недалеко. Следующий коттедж по дороге к востоку, — сообщила Дейзи. Её образ — роль, я так думаю — так и слочится дружелюбием, но выходит весьма скверно. Подметив приближающихся к ним Билла и Джавона с детьми, она добавила: — А вы, стало быть, тоже где-то поблизости? Вот так совпадение!       — Мы... просто здесь на прогулке, как и вы. День ведь замечательный. Впрочем, нам уже...       — Замечательный, вы правы! — Кем бы ни была Дейзи, она не привыкла сдаваться просто так. И это даже забавно. Наверное, Садет ей уж очень приглянулась. Либо же она что-то вынюхивает. Однако чутьё моё молчит: скорее всего, эти люди и правда приезжие отдыхающие без особых секретов и скрытых мотивов, которые просто любят поболтать. Точнее, поболтать любит Дейзи, а её супруг, что заметно из-за ширмы укрывающей меня вязи кедра и прилегающих к нему кустов, припорошенных вездесущим снегом, от которого хочется отплеваться, рассеянно глядит куда-то в пространство, причём с такой проникновенной усталостью, что ему хочется посочувствовать. — Диву даёшься, сколько силы в этих горах, во всей этой природе! Ни капельки не жалеем, что приехали. Верно говорю, милый? Эй, детки, привет!       — Здравствуйте, — нескладным хором отозвались подоспевшие вместе с Биллом Принс, Пэрис и Бланкет, тоже не очень-то радостно. Кажется, я начинаю вспоминать. И дети, и Билл с Джавоном упоминали о некой докучливой даме, что пристала к ним, когда они отправились на каток. Действительно, вот так совпадение: встретиться вновь, да ещё и в лесу. Господи, надеюсь, всё это не таит за собой зла.       Билл с напарником ожидают в полном достоинства и спокойствия безмолвии, и не намерены разворачивать к себе беседу. К тому же наши гости не то чтобы очень торопятся обращать на них внимание.       — Наши Дездемона и Оливер сегодня с няней, какая жалость! Если бы я только знала, что встречу вас... Просто нам с Генри хотелось посвятить немного времени только друг другу. Правда, дорогой?       — И правда жаль, — отозвалась Садет с натянутой улыбкой. Я даже не знал, что она так умеет. — Но с другой стороны, судя по вашим лицам, досуг ваш проходит успешно.       — Слушайте, нам нужно обменяться номерами тел...       — О, Дейзи, я только сейчас заметила вашу чудную сумочку! — Садет, не желающая уступать нашей новой знакомой, но желающая поскорее от неё избавиться, восторженно всплеснула руками. — У вас изумительный вкус.       К счастью, на Дейзи Уолтер это подействовало как надо: просиявшая, выпрямившаяся, она на некоторое время лишилась своей колючести, и мне вдруг даже стало жаль и её. Всем своим видом и поведением Дейзи напоминает отчаянно изголодавшуюся и нуждающуюся в ласке и внимании женщину, которая, судя по бесстрастному и непроницаемому, даже высокомерному лицу её мужа, заперта с ним в его бесчувствии. Может, оно поглотило семью с годами, а может, стало ей фундаментом изначально.       — Благодарю вас, моя дорогая! Действительно нравится?       — Безумно. Сверкает ярче всего этого снега.       Ещё пару минут Дейзи распиналась о том, кем, как и из чего сработан для неё сверкающий ярче снега аксессуар, хвалила супруга за то, что именно он подарил ей сумку, об упоминании которой, Иисусом клянусь, Садет уже жалеет. Генри же помалкивает — нет, скорее, просто игнорирует жену, и, очевидно, выучился он этой манере уже давно. Наверное, именно такое у меня лицо, когда адвокаты истцов пускают по девятому кругу (ада) одни и те же вопросы.       — Чудно́, Сара, но мне никак не избавиться от ощущения, что прежде я вас где-то видела, и не раз. И, конечно, речь не о встрече у катка, — с прищуром, чуть поджав пухлые губы, неожиданно заявила Дейзи.       — Ну... наверное, лицо у меня довольно типичное. Легко с кем-то спутать.       — Типичное? Глупости. Вы прелестны, по-настоящему прелестны. Я бы даже сказала, похожи на актрису. А, Генри? Ну скажи.       Генри снизошёл до лёгкого кивка. Дейзи, не обратив на него внимания, продолжила:       — Так может вы и правда связаны с киноиндустрией? Или с музыкой?       Ответом им стал нервный смешок. Садет, взявшись рассматривать шишки у себя в руках, снова отмахнулась:       — Ну что вы! Карьера меня мало интересует. А уж тем более, если это связано с... большой публикой. Не люблю я этого. Мои дети, моя семья — это всё, что мне нужно.       — Так где же ваш муж? Мне не терпится познакомиться с отцом такого интересного семейства, как ваше, — мгновенно отреагировала Дейзи, вернув на законное место требовательные нотки голоса. Собственно, мне не то чтобы удаётся распознать, где игра, а где её истинный тембр. Отчего-то эта женщина выворачивает на максимум все регуляторы своего образа: позу, жесты, макияж, манеру одеваться и говорить и так далее.       — Так ведь он перед вами, — совершенно спокойно (или даже радостно?) отвечает Садет, так, будто отработала этот сценарий тысячу раз.       — Ох... в самом деле?       Билл, окружённый моими детьми, протянул руку растерявшейся Дейзи и её мужу. Вероятно, телохранителя приняли за телохранителя. Или просто не допускали мысли о том, что эти двое могут быть парой.       — Мы очень рады знакомству, мистер...       — Джонсон. Билл Джонсон, — лжёт он ей в лицо, неотразимо улыбаясь — так довольно, что не догадаться, что никакой он не отец семейства, а его охранник. О, разумеется. Чего бы ему хмуриться с такой жёнушкой? Многоуважаемый мистер Джонсон с большой семьёй проводит свой отпуск в зимней Монтане. Идеально. — А это мой брат Джавон.       Судя по затянувшемуся молчанию, Дейзи немало изумлена. Я тоже: до чего милая семейка получается! Может, мне тут и остаться прятаться, как бурундук в дупле, чтобы никому не мешать?       Миссис Уолтон ещё раз недоумённо обвела всех цепким взглядом, говорящим, что ей почему-то с большим усилием даётся вера в то, что пытаются втюхать Уолтонам эти голубки. Действительно любопытно, почему они взяли за основу именно эту версию?       — О, я поняла. Всё понятно. Что ж, чудесная пара! Простите, что не сразу с вами поздоровалась. Умираю как хочу знать, как вы познакомились. Может, объединимся в прогулке? День сегодня — просто фантастика!       Садет, кажется, тоже растерялась. Тяжело, наверное, было бы и дальше поддерживать увлекательную повесть о подозрительной семейке, остановившейся в одном из самых уединённых домов в местности и не желающей коммуницировать с социумом. Семейке, которая явно что-то скрывает, где отец — чёрный, мать — с востока, а дети явно ни на кого из родителей не похожи. Ну, разве что Бланкета можно отдалённо сравнить с Садет. Уолтоны наверняка посчитали, что дети приёмные, а это обстоятельство всегда являлось хорошим поводом для разжигания интереса. И во мне тоже проснулось какое-то дьявольское желание понаблюдать за тем, как миссис Джонсон — известный эксперт в играх с двойным дном — выкрутится из ситуации.       В теперешнюю игру со всей важностью вступил глава семейства, Садет на выручку:       — Мы бы с превеликим удовольствием, миссис Уолтон, но...       Но его вдруг громко перебила Пэрис:       — Папочка, мамочка, может, пойдём уже? — Она вытянула руку, указывая на свои розовые часики на запястье. — Мне уже десять минут как пора принимать лекарства. — Настала полная тишина. Уолтоны, ища объяснение, уставились на Садет, а все остальные — на Пэрис. Та долго медлить не стала и выдала: — В прошлый раз мы запозднились с приёмом, и помните, что было?       — А что... было в прошлый раз? — хлопая театральными ресницами-веерами, одними губами пробормотала Дейзи.       Садет взмолилась чуть ли не стоном, обращаясь к Пэрис:       — Милая, пожалуйста не... — но не была услышана.       — Начался такой тик, что пришлось даже некоторую мебель в детской заменить.       — Господи, бедняжка...       — Что вы, я привыкла! Всю жизнь с этим живу, с этими штуками, которые нельзя контролировать. Неудобно получается перед окружающими, когда тело само решает кого-нибудь отлупить, особенно сверстников...       Я застыл с разинутым ртом. Вот теперь действительно хочется стать бурундуком и ускакать отсюда по веткам, чтобы не слышать этой тирады. Или хорошенько приложиться лбом о дерево. И это моя Пэрис? Моя дочка с ликом и сердцем ангела, стоит там и изъясняется, как сумеет не каждый искушённый жулик, и играет не хуже актёра с добрым стажем? Прежде она, конечно, часто шалила, но чтобы такое...       Билл присел на корточки, чтобы покрепче обнять Пэрис, прервав заодно её сногсшибательную повесть, и я ему очень за это благодарен.       — Ну-ну, малышка. Никто в этом не виноват, — наставительно так, с заботой произнёс он, и тогда Пэрис, к счастью, замолчала.       А оглушённой не меньше меня — и всех присутствующих, кроме самой Пэрис — Садет ничего не осталось, кроме как влиться в сюжет нового юного сценариста, под дудку которого теперь вынуждены плясать все.       — Детка, прости. Мы так заболтались, что забыли счёт времени, — залепетала Садет, виновато поглядывая на превратившихся в немые статуи Уолтонов. Даже безэмоционального Генри всплывшее обстоятельство не оставило равнодушным.       — Верно, сейчас же возвращаемся, — поддержал Билл, засуетившись, собирая «жену» и «детей». — Было приятно познакомиться с вами, мистер Уолтон, миссис Уолтон. Прошу нас простить.       Напоследок Дейзи, остановив Садет на секунду, одарила её утешительным взглядом, погладила по плечу и что-то шепнула. «Мне очень жаль» — не иначе. Господи, вот уж не ожидал, что услышу такое о собственном ребёнке, да ещё и с его собственной подачи. Я весь издёргался, пока матери моих детей носили их в утробе, заставлял соблюдать все правила до единого, не пропускать обследования, анализы и осмотры, чтобы не проглядеть возможные патологии. Да я чуть не умер от страха, когда стало известно об обвитии перед самым появлением Пэрис на свет! А теперь она наговаривает на себя такое...       Ох и получит она у меня!       — В другой раз обязательно погуляем, Дейзи. Всего вам доброго! — услышал я Садет сквозь стук кипящей адреналином крови в ушах. Махая на прощание, они уже отдалялись от Уолтонов — медленно, чтобы не уйти далеко от моего славного деревца.       — Непременно погуляем! Непременно... — пообещала Дейзи, направляясь обратно к развилке вместе с мужем, которого крепко схватила за локоть. Были они такие прямые и напряжённые, будто за спинами оставляют... к примеру, доедающего нерадивого альпиниста гризли, которого случайно застали за трапезой и от которого следует убраться как можно скорее и тише.       Выждав, когда звуки посторонних шагов совсем стихли, я наконец покинул укрытие, и первым, что попалось мне на глаза, стала самодовольная ухмылка моей дочери.       — Вот это влетит тебе сейчас, сестрёнка, — полушёпотом сообщил Принс Пэрис, но я всё равно расслышал, пока пробирался к ним, стряхивая с себя снег и полусгнившие щепки. Сам он отошёл на, так сказать, безопасное расстояние, взяв Джавона за руку. Так же поступил и Бланкет. А в целом они трое, как, впрочем, и Садет с Биллом, с виду сделались одной шайкой перепуганных школьников, застуканных взрослыми за курением сигарет, которые кто-то из них стащил из отцовского комода.       — Пэрис, кто научил тебя врать так... Я даже не знаю, какое слово применить!       Дочь смело подняла голову, и хитрая улыбка её растянулась ещё шире.       — Так полезно, папочка?       — Не паясничай. Мне не понравился твой поступок. Да, теперь мы снова можем свободно гулять, но можно было обойтись без таких выдумок! Ты вообще подумала, прежде чем сказать? Дурными словами можно запросто навлечь на себя то плохое, что в эти слова вложено. Считаешь, мне бы хотелось, чтобы с моей дочерью нечто подобное случилось? А тебе бы самой этого хотелось? Какие ещё тики, Пэрис? И где только ты этого набралась!       — Прости, папочка. Возможно, я правда переборщила, — пожала она плечом. — Но Дейзи мне не нравится. Она как кровосос. Нет, она и есть кровосос.       — Уймись! Садет и Билл сами способны разобраться с проблемами, не нужно было вмешиваться во взрослые дела.       — Ну вот видишь, ты сам признал, что Дейзи — проблема, — хихикнула она.       — Господи, тебя словно эльфы подменили. Проблема — не миссис Уолтон, а то, что нас могли случайно раскрыть. И нам повезло, что твоя страшная сказка действительно её напугала, потому что в ином случае, с другим человеком, интерес мог бы даже возрасти.       — Ну, пап...       — Ничего не желаю слышать. Мы ещё дома с тобой поговорим.       Раздражённо вздохнув и отвернувшись, Пэрис присоединилась к братьям и вместе с ними поплелась следом за Джавоном. Билл, Садет и я пошли позади.       — Не ругайтесь, мистер Джексон. В прошлый раз, когда Дейзи к нам... присоединилась, мы были вынуждены спасаться бегством. Она очень прилипчивая. Парни не считают, что она может представлять большую или скрытую опасность, но от таких людей лучше держаться подальше. Пусть даже с помощью отпугивания.       — Не защищай её. Подобное нельзя поощрять.       — Садет права, сэр, — вступился Билл. — В воспитание ваших детей мы не имеем права вмешиваться, но чрезмерное любопытство нам тут всё же ни к чему.       И поэтому вы выбрали историю, вызывающую у окружающих множество любопытных вопросов, подумал я, но не высказал вслух. Мне, конечно, как никому другому знакомо неистовое, яростное недоумение людей, которое они изливают на весь мир: почему дети совершенно не похожи на родителя?! Тем не менее это мои дети, и свою семью я не выдумал. И всё же...       И всё же ты, Майкл, просто завидуешь. Завидуешь, что такое удовольствие тебе недоступно: встретившись на людном курорте с интересной семьёй, где есть ровесники твоих детей, запросто завести с ними знакомство, пригласить в дом, чтобы их дети и твои могли бы вдоволь нарезвиться, пока взрослые за самым обыкновенным ужином делятся самыми обыкновенными впечатлениями от поездки, о месте временного пребывания, о погоде, об экскурсиях по местным тропам и планах на рождество. Пусть даже эта неугомонная Дейзи, ты и с ней не сможешь поболтать. Она, как и любой другой, без всяких лыж и стеногоступов вмиг окажется в городе, чтобы раструбить о том, что в одном из домов вверх по дороге укрывается Майкл Джексон, и что ему, по всей видимости, очень одиноко и тоскливо. А раз так, то давайте составим ему компанию, столпившись у его ворот. Поэтому вот, чему ты завидуешь и чего боишься, приятель.       Но ещё тебя гложет другое чувство. Да ведь, Майк? Оно куда глубже и мощнее простой зависти. Зависть потреплет душу и отпустит до следующего раза, а вот то самое другое чувство — не бойся использовать это слово, давай, — имеет тебя по полной без уик-эндов и перерывов. Можно, конечно, сейчас снова пуститься в отрицание, только вот это слишком больших умственных и душевных трудов стоит. А всё ради того, чтобы совсем ненадолго оглушить навязчивого, изворотливого змея в сердце.       Ступая по снегу я украдкой глянул вправо, где шли рядом друг с другом мои ассистентка и начальник охраны. Голос в голове всё злобствует, как ни старайся его успокоить, и продолжает спорить со мной.       Гляди, разве Садет Сахи и Билл Витфилд не хорошая пара? Отметая весь тот бред, что им приходится разыгрывать на незваную публику, эти двое действительно друг другу не чужие. Работают бок о бок уже год, дневали и ночевали вместе, пережили немало стрессовых и экстремальных ситуаций. А знаешь, что говорят об экстремальных ситуациях? Они сближают людей, особенно одиноких. Например, высокого, крепкого и непомерно сильного отца-одиночку, который наверняка очень устал одиночкой быть, и красивую молодую девушку, у которой нет ни одной причины отказаться завязать отношения с таким надёжным и добрым человеком, как Билл, пусть он и порядком старше.       Ах нет, ошибаюсь... причина всё-таки есть. Причину зовут Тристианом. И этот парень — горячая кровь, живая необузданная энергия — своей наглостью и упорством потеснит любого конкурента. Он известен, богат, молод, влюблён в свою жизнь, и, надо отдать должное, имеет какой-то непоколебимый внутренний стержень, позволяющий ему выкручиваться из любой беды, да ещё и блистать при этом. В отличие от сдержанного Билла, Тристиан не скрывает ни своих чувств, ни намерений, но даже за этой прозрачностью, девушки вроде Садет, околдованные, не способны заметить истины. А истина такова, что руками, которые теперь Моралес тянет к Садет, он отнюдь не фрезии в клумбе высаживал. Зато её саму он вполне может куда-нибудь посадить. Под замок, например, или...       Но это уже не твоё дело. Твоё дело — быть готовым ко дню, когда мисс Сахи придёт, чтобы сообщить о том, что скоро она станет Садет Моралес, да и вообще Моралесов благодаря ей будет больше: Тристиан быстренько заделает ей детишек, чтобы вовек от него не отвязалась, — если вдруг ей не понравятся гарантированные будущие измены, баловство в виде побоев, заныканных по всему дому пакетиков с кокаином, — и она захочет расстаться. А не тут то было, bebecita, ты ведь знала, за кого собиралась замуж. Я состоял и состою в банде, и я совсем не то, что твой тепличный мистер Джексон. У нас тут свои законы, и ты будешь их соблюдать, — так ведь говорят все эти домашние тираны? Конечно, так, и ты это знаешь.       Но что-то странное, да? Зачем же к расставанию себя морально подготавливать, если эта девчонка в последнее время стала источником сплошных неприятностей? Можно просто порадоваться, что не придётся самолично выдворять Садет, она сама сделает свой выбор, в котором словно бы и нет сомнений. Теперь даже отрицание не помогает, да?       Садет Моралес. Боже. Садет Моралес. Совсем не звучит. Вернее, звучит, вот только совсем нескладно. У тебя так много поклонников, правда, Садет? И Билл, И Тристиан, и Бог знает кто ещё.       Принс, Пэрис и Бланкет, поняв, что ругать пока никто никого не собирается, быстро вернулись к перебранкам. Верно следуя за Джавоном под аркой склонившихся лапищ пихты, они возродили спор, который не сумели разрешить вчера: под руководством Садет и с её помощью, дети сшили себе самых простых тряпичных кукол с рисовой набивкой, сами раскрасили и одели, но не успели выдумать имена. Сейчас, на полпути к дому, список вариантов перебирается снова, пока у меня в мыслях звенит только одно:       Садет Моралес...       — Отстой! — вопит Бланкет, споря с братом об очередном имени. — Вообще не подходит.       Да, вот именно. Звучит отстойно. Совсем не гармонично и... и...       — Дерьмово, — подытожил я свои мысли, только, как оказалось, вслух.       — Вы что-то сказали, сэр?— обернулся Билл, но по его лицу было понятно, что он действительно ничего не расслышал.       — Нет-нет, это я себе, — отмахнулся я с кривой улыбкой и снова остался наедине с вредным внутренним голосом, которому так тяжело противостоять.       Это всё стресс, мои бесконечные проблемы. Я в постоянном напряжении, потерянности, и оттого зол. Зол, потому что не понимаю, что со мной произошло, что заставило привычный уклад жизни, которого я добивался столько лет, начать расплываться, как дрожжевое тесто. И каждый раз, ныряя в себя в поисках облегчения или избавления, непременно натыкаюсь на тот самый день, на то самое лицо, что первым попалось на глаза после страшного забвения холодным осенним утром, которое могло стать для меня последним. Просто Садет совершенно неожиданно оказалась в центре внимания. Она была невероятно милой и заботливой, а я так изголодался по чужому участию, что невольно сосредоточился на ней. Вот и всё. И как же это доброе чувство к ней уживается во мне наравне с той тревожностью и раздражением, пробудившимися уже после? Не знаю.       Не знаю и того, почему не нашёл участия и поддержку в лице Таши, сообщения которой бессовестно игнорирую или отвечаю так кратко и несодержательно, что лучше бы и вовсе молчал. Печаль, тоска, страх за будущий день стали неизбывными, стали частью меня. Я теперь её приемлю, она вросла в меня, и именно поэтому в глубине души сознаю, что по-настоящему, — а не в мыслях, не в мечтах — никогда не смогу впустить кого-то в свою жизнь. Просто не хочу обрекать людей на эту тяжесть, на то, что я ещё сам не до конца осознаю, и поэтому не готов иметь с этим дело. И уж тем более позволять кому-то иметь с этим дело. Поэтому, может к лучшему, что Таша — если не напоминает о себе самостоятельно — приходит на память всё реже. Она всё ещё не поняла, с кем связалась, и почему ничего серьёзного ей со мной иметь не стоит. Потому что так будет лучше для неё. Женщине, как она, не нужен такой Майкл Джексон — такой, как сейчас. Впрочем, не только ей. Но мне всё равно больно отбрасывать призрачную возможность того светлого, что могло бы ждать нас с ней впереди, если бы я только разобрался в себе и решился на большее. А почему не решился?Наверное, я просто всё ещё не готов. Не знаю. Слишком много «просто».       Всё ты врёшь и всё ты знаешь, просто снова обращаешься к отрицанию. Отрицание и злость — как следствие сильных чувств, проснувшихся в сердце без твоего ведома. Вот почему ты бесишься — потому что ничего не контролируешь. Можешь сколько угодно цепляться к Садет, чьё имя стало в твоём сознании синонимом неприятностей, рычать на неё, отчитывая по поводу и без, но злишься ты только потому, что она тебе не безразлична. Слышишь? Подними глаза: вот оно твоё беспокойство, прям перед носом. Носится с детьми по лесу, будто ни в чём не повинная.       Боже, но она ведь действительно не виновата в моём умопомрачении. Что я несу? И всё же злобный голос прав: Садет — причина моих беспокойств. Да, именно она меня волнует. Волнует как женщина... или, вернее будет сказать, девушка. Наконец я набрался храбрости себе в этом признаться. Но нужно всё-таки держать себя в руках. Недаром говорят: эмоции тем более сильны, чем менее осознанны. Хотя в глубине души, там, на другом плане, где логика не стоит ничего, на плане хрупком, я уже знаю, что мне никуда не деться от этих чувств.       И да, я приревновал Садет и к Моралесу, и к Биллу, хотя и не имею права, но это случилось. Только задумаюсь об этом, и дом вдруг кажется неуютным, воздух становится таким густым и плотным, что трудно вздохнуть. Садет всегда среди мужчин, и ей удалось своей простотой завоевать их любовь. А вдруг она всё-таки обратит внимание, скажем, на Билла? Витфилд холостяк и наверняка не будет против такой партии. А Тристиан вообще желает её больше всего на свете — до того момента, пока не получит, я уверен. Такого он склада человек, что после завоевания желаемого, вожделение пропадает. Поэтому я не хочу видеть её с ним, и отдавать тоже не желаю.       Ах ты, паршивый лгун... Ты не в восторге от этого союза в первую очередь потому, что сам её хочешь. Во всех смыслах этого выражения. А если вздумаешь возразить, я напомню, что тебе снилось минувшей ночью, что у тебя от этого окаменело и почему в три часа по полуночи в танцзале вдруг развернулись интенсивные тренировки — чтобы, так сказать, душу отвести.       Да! ДА! И что это меняет? Я-то ей – никто. Но... Но в глубине души тлеет маленький уголек, который с каждым днём разгорается всё сильнее, подтверждая, что это ложь. Да, я лукавил сам с собой, но как мне было признать, что я могу быть ревнивцем и даже, Боже спаси, собственником, если подобных чувств не испытывал до того, как Садет вошла в мою жизнь? Ну разумеется, появилась она в ней целый год назад, но по-настоящему вошла совсем недавно. Сколько себя помню, за мной никогда подобного не водилось. Даже будучи женатым на Лиз, чаще всего мне хотелось отстраниться, закрыться одиночестве, — пусть и скрашенном пришедшей любовью, — к которому я привык. Оттого мы и жили порознь, несмотря на чувства. Так почему же именно сейчас, когда большая часть жизни позади, когда не жданно было ничего, кроме спокойного провождения второй половины отведённого мне времени, меня вдруг обуревали эти глупости? Ревность — дурное чувство, дар Дьявола человеку, не иначе.       Как теперь быть? Ведь я ни дня не могу протянуть без своей ассистентки. Вопреки всем нашим разногласиям — не могу. Даже если не вижу лицом к лицу, наблюдаю из окна или сидя не веранде, пряча взгляд под очками, но всё равно постоянно думаю о ней. А что будет если она перейдет черту в своих игрищах, которые пока терплю, и ничего не останется, кроме как уволить её? Что, если уйдет сама? И это я ещё не смирился с тем, что Садет вытянула из меня в качестве благодарности. Как это можно назвать благодарностью! Почему не попросила дом, новый автомобиль, должность повыше, хоть что-нибудь для себя? Что заставило её поступить так странно? Это выбило меня из строя, заставило ещё больше в себе сомневаться. Уязвленный до глубины души, я в одиночестве переживал унижение. Надеялся, что она будет пытаться изгладить мою злость после последней стычки, но она остаётся методичной, держит ровный тон и ничего не предпринимает. Одна лишь тонкая улыбка — ничего больше. У меня же внутри что-то нестерпимо свербит и хочет вырваться наружу.       Так что же делать с этим противоречием?Непримиримая это распря или временное недопонимание? Настоящая Садет или фальшивка? Не знаю. Не хочу знать. Всё, чего я хочу, — это отдохнуть. С каждым днём всё тяжелее сдерживаться, чтобы не переступить черту в общении с Садет. Из меня порой так и норовит вырваться то, что давно упрятано от прочих глаз. Нынче всё слишком нестабильно и шатко, нельзя быть в чём-то уверенным.       Только одно могу знать наверняка и чувствую это сердцем: она души не чает в моих детях, искренне ладит с ними и любит. Это по-настоящему, я знаю это и постоянно убеждаюсь, достаточно на них только взглянуть. Кажется, в этом отношении ей всего лишь отчаянно хочется кого-нибудь оберегать. Нет ничего дурного в том, чтобы быть по-матерински заботливой.       — Давайте, ещё немного осталось, — говорит Садет, и ехидный голос в моей голове наконец растворяется. Мы снова в реальности, с прибытием. — Вон на той развилке свернём направо и скоро выйдем к дому.       — И больше не встретим Дейзи. Может, её гризли съест.       — Бланкет! — Я погрозил ему пальцем.       Ему хоть бы что. Бланкет окинул меня бесстрастным взглядом, повернулся обратно к Садет, чтобы что-то прошептать на ухо. Господь милосердный, великая секретность, услышав которую, наша мисс Сахи, она же будущая сеньора Моралес, давится смехом, лишь бы себя не выдать. Чувствую, когда наступит подростковый период, дети сделают меня полностью седым. Хотя, к тому времени я и сам с этим справлюсь.       Ну, а съест Дейзи гризли или нет, во всяком случае, её, думаю, мы больше не увидим.       Боже, мне так хочется вегасского кофе.

***

      Под вечер мы с детьми нарядили дом украшениями, которые Билл купил в центре городка, хотя официально Биг-Скай — это не город, но мне нравится так его называть. Там целая уйма различных магазинчиков, уютных кафе, спортивных прокатов, пабов и баров, экскурсионных служб, чего там только нет! Жаль, что путь туда мне закрыт, если дорожу нашим семейным уединением на время каникул. А я дорожу. Очень.       Мне не понравилось, что Билл был мрачным, когда получал поручение о покупке украшений. Они с Джавоном вообще не очень веселы в последнее время, я заметил это ещё в Вегасе. Перед поездкой за рождественским декором Билл сообщил мне, что у них какие-то проблемы с платёжной карточкой, и в этом как всегда замешана Раймона. Слышать о ней не хотелось, поэтому я просто дал ему наличные, оставив разговоры на потом, но сделав в уме пометку: разузнать, что там с финансами для парней. Может, у Раймоны снова неполадки, и она заплатила не всем сотрудникам.       Отряхнув руки от пыли и блёсток, я огляделся вокруг. Итак, что мы имеем: на входную дверь повесили огромный венок, увитый лентами, с шишками и цветами, которые вырезала Пэрис, и очень даже искусно. Колокольчики на нём звенят теперь каждый раз, когда кто-нибудь подходит к двери. Стены мы украсили самодельной гирляндой из еловых веток и шишек, собранных на прогулке, перемежающихся с бумажными, тоже детских трудов снежинками, что покрыли сияющим слоем, чтобы с гордостью разместить в самых видных местах. Лестница тоже не спаслась от зелёных иголок — я отсидел себе всю пятую точку, пока обвивал перила искусственной еловой лентой.       Заняты и подоконники, и комоды, и столики— заставлены свечами, которые я присмотрел себе ещё в Вегасе, пластилиновыми оленятами, белками, эльфами и гномами из FAO Schwarz, миниатюрными ёлками, которые Принс смастерил из шишек и раскрасил.       В убранстве нашей рождественской ёлки, как и во всём остальном, нет идеального порядка, чётких последовательностей, строго сочетающейся между собой цветовой гаммы: одна ветка согнута под тяжестью большого, плотного стеклянного шара, другая дышит свободно, умещая на себе только крошечного снеговика из ваты или фетрового пряничного человечка; нижние ветки Бланкет нагрузил мягкими игрушками, предварительно, в сговоре с сестрой, разодев каждую в красные колпаки, сунув в лапы леденцы, а плюшевому мишке и вовсе пределали бороду; где-то сладкие трости, где-то криво склеенный ангел, где-то небрежно наброшенные бусы, но мне этот беспорядок милее всего на свете. Мои дети сделали огромную работу, самостоятельно украсив бо́льшую часть гостиной, своих комнат, столовой, окна, даже коридоры, кое-что на террасе, и мне, остановившемуся посреди всего этого, и печально и радостно одновременно: лет через восемь или десять Принс, к примеру, наверное, предпочтёт встречать Рождество в новом месте, вдали от дома, потому что уедет учиться, уедет от меня. Меня учили, что дети не должны покидать отчего дома до вступления в брак, и это прекрасно, я и сам в этом вырос, но знаю точно, что мои дети не такие. Они не станут жить по старым правилам, и придёт время, когда Принс не склеит разошедшиеся звенья на пёстрой цепочке, Пэрис не водрузит банты на те ветки ели, до которых дотянулась, Бланкет не распылит струю искусственного снега брату за шиворот, и все они не будут драться за право короновать рождественское дерево большой звездой. Вот они, сейчас маленькие передо мной, и это всего лишь какое-то мгновение, которое исчезнет, если его сморгнуть. И я благодарен, Господи, за всё, что сделали здесь и сейчас их руки, что почувствовали сердца, за всё, что было сказано и услышано. Однажды взрослый мир заберёт их у меня, но пока мы все вместе, пока любуемся на тот самый безумный микс шаров и фигурок без строгой последовательности и порядка, — радость у меня в душе такая яркая, какой не стать и всему городу, мерцающему вдали.       Но ладно уж. Теперь наконец всё блестит, сияет, вокруг почти не найти свободного уголка. Занятые работой, мы много шутили и острили, делились рождественскими байками, спорили и пели. Мне даже удалось обстоятельно поговорить с Пэрис, чтобы признать: мы оба немного перегнули там, в лесу. Ей не стоило выдумывать такие глупости, а мне не стоило отзываться о случившемся так резко. Никто не виноват, что моя обычная спокойная рассудительность оставила меня. Пэрис, к счастью, не обижается, и её настроение повернулось на сто восемьдесят градусов — к грядущему празднику и предшествующей кутерьме.       Но всё-таки что-то между нами не так. Между нами четырьмя. Словно поселилось в этом доме нечто большое и тёмное, но тяжело уловимое, как прыгающая из угла в угол тень. Подобно тому, как множились настоящие комнатные тени, пока солнце садилось в густые кроны деревьев за окном, множилось и это беспокойство в стенах гостиной. Наши усердные труды завершены, каждый сделал своё дело и внёс вклад, и всё как будто бы окунулось в пустоту. Крайне неприятно признавать, но у меня зародилось ощущение, будто мы с детьми, потеряв сплотившую нас общую нишу, теперь должны разбрестись каждый по своим углам, пока не наступит следующая такая ниша. И позже, когда Пэрис с Бланкетом понесли на чердак (светлый, просторный и совсем не страшный; дети даже сами ищут повод, чтобы подняться туда лишний раз) сложенные в коробки остатки праздничных атрибутов, Принс открыто дал мне понять, в чём дело.       Уставшие, мы устроились на диване возле трескучего пламени в камине и какое-то время провели в молчании, глядя на то, как вырезанные из бумаги снежинки, сдобренные серебристыми блёстками, легонько покачиваются от гуляющего по гостиной тепла. Снаружи ещё с четырёх часов дня начал подниматься ветер, и сейчас окреп, стал завывать в трубе, обещая непогоду. С каждой минутой его порывы всё яростнее, звонче, они вихрятся и толкают по небу тяжёлые облака — те, что ещё днём безмятежно обнимали вершины горных хребтов.       — Пап? — Принс вдруг обратился ко мне, не поворачивая головы, словно всё ещё думает о чём-то, и довольно глубоко.       — Да?       — Как у тебя настроение сегодня?       Я сглотнул, поёжившись во власти мрачных опасений и предчувствий. Что же за день сегодня!       — Ты и сам видишь. Всё чудесно, разве нет? Погляди, как здорово мы провели время, как украсили дом.       — Я не совсем об этом, — неуверенно вставил он, и у меня заскребло на душе: что-то в его тоне странное, скрытное, но совершенно точно имеет печальный окрас.       — Тогда о чём же?       — Если задам несколько вопросов, ответишь?       Совсем уже насторажившись, я сел так, чтобы смотреть сыну в лицо, которое он не очень-то хотел мне показывать. Точнее, его выражение. Пришлось подавить болезненный стон — позвоночник вдруг разнылся где-то на уровне живота, и неприятная тяжесть потекла к бедру.       — Ты же знаешь, я всегда рад с тобой поговорить. И с Пэрис, и с Бланкетом. Вообще обо всём, что угодно.       — Ты лукавишь, папочка. А сам говорил, что это грех, родня обману. Когда мы спрашиваем тебя о твоём самочувствии, ты говоришь одно, хотя очевидно другое. Или вообще ничего не отвечаешь. Поэтому я и спросил, можно ли сейчас задавать вопросы.       Теперь моё отцовское сердце не просто бешено забилось, а пошло трещинками. Значит, дошло до того, что родные дети опасаются задавать мне вопросы? А ведь я и правда стал часто отмахиваться и попросту обманывать своих детей. И если утаить некоторую горькую правду — это порой благо, то в том, что я всё дальше и дальше ухожу в себя, сыплю отговорками, всё чаще вверяю детей заботам Садет и охраны, чтобы предпринять очередную попытку отдохнуть, нет ничего хорошего. И это действительно грех, во что бы ты ни веровал. Принс прав.       — Поговорим как мужчина с мужчиной? — со всей серьёзностью заявил Принс.       — Согласен. Как мужчина с мужчиной, — Я улыбнулся ему, хоть и мучительно, сквозь горечь. — Ты в нашей семье второй по старшинству мужчина и... Дорогой, я так горд твоим неравнодушием. Ты всегда печёшься о сестре, о братике, обо мне. У тебя очень развито чувство ответственности, и это прекрасно. Но только в меру. Тебе всего десять, и мне бы не хотелось, чтобы ты нагружал свою голову, ну... чересчур взрослыми проблемами. Потому что глазом моргнуть не успеешь — и самое чудесное время жизни человека прошло. Детство, сынок. Вот, что тебе стоит беречь. Не забывая, конечно, об обязанностях, целях и той доли ответственности, что не навредит тебе в твоём возрасте.       Принс, мой первенец, мой серьёзный маленький взрослый, действительно очень ответственен. Порой даже в стрессовых ситуациях, если мы попадаем под прицел камер или в самый центр гудящей толпы, именно Принс сохраняет спокойствие и настраивает на ту же волну брата с сестрой. Или если кто-нибудь из них теряет свою маску или забывает о кодовых именах, он достанет и запасную маску, и шикнет на Пэрис или Бланкета, напоминая о мерах безопасности. Прирождённый организатор. Маленький любитель контроля и порядка. С каждым своим новым проявлением он всё больше напоминает мне меня самого в том же возрасте: юный Майкл тоже был любителем покомандовать даже в той нездоровой обстановке, в которой рос. Например, когда мы с братьями фотографировались, меня так и подмывало расставить всех в кадре так, как виделось правильным мне, и в итоге это всегда срабатывало положительно.       — Ты опять не даёшь мне высказаться, папочка. Я не хочу сейчас говорить о себе. Я хочу говорить о тебе, хочу понять, — мрачно изрёк он.       — Что понять?       — Понять, всё ли действительно с тобой хорошо. Знаю, мы уже пытались об этом говорить, но... но... Папочка, я беспокоюсь. Ты чем-то болен, и я чувствую это.       — Сынок...       — От тебя всегда пахнет лекарством, ты еле встаёшь с кровати, весишь всего ничего, ешь очень мало. Я боюсь, папуля. И Пэрис, и Бланкет. Честное слово, я сохраню всё в тайне, если нужно, но поделись со мной! Я вижу, что тебе тяжело.       О, как мне сделалось тяжело дышать. Горестное недоумение вмиг переросло в глухое, тупое отчаяние, как бывает, когда оказываешься в самом тупике. Тяжело сдерживать вставший поперёк горла ком, тяжело открыто смотреть на сына, который видит гораздо больше, чем кажется. Тронутые дрогнувшим голосом Принса слова окончательно вывели меня из равновесия. Я начал подыскивать, что ему ответить, с лихорадочной скоростью.       — Сынок, мне ведь уже не двадцать лет, и не десять, как тебе. А чем старше становится человек, тем ему тяжелее... как бы это сказать..?       — Быть собой, — твёрдо выговорил Принс, и я замер, думая над тем, знает ли мой сын, насколько он сейчас прав. Но нельзя открыто признаться ему в этом. Оно сломает его, уничтожит в нём ребёнка.       Я ткнул его в бок, раззадоривая:       — Пожалуй, в какой-то степени да, но мне казалось, что у меня хорошо получилось сохраниться?       — Ты сильно изменился, — оборвал он мои надежды выпрыгнуть из серьёзной, недетской темы обратно в трепет предпраздничного духа, который мы так старательно собирали все вместе.       Снова ветер засвистел под окнами, ударив в стекло доброй пригоршней заледеневших крупинок. Ох и не к добру бушует природа! Она всегда всё знает наперёд. Я подался к нему и сжал сына в объятиях, а он, расстроенный гораздо больше, чем могло показаться на первый взгляд, схватился за меня как утопающий — за соломинку. Казалось, ещё секунда — и я услышу всхлипы. Мой бедный мальчик, до чего я довёл тебя?       — Прости меня. Прости, что не всегда слышу тебя, что мне не всегда хватает сил или терпения. Просто я действительно очень устаю, в этом ты прав. Ты знаешь, я всегда много работал и делаю это до сих пор. По ночам, когда вы спите, и днём, пока вы заняты. Я не могу не работать, я должен. Потому что люблю то, что дал мне Бог. Нельзя пренебрегать Его дарами. Но ты, Пэрис и Бланкет — самые главные, самые важные и чудесные из посланных мне благословений, поэтому я так стараюсь для вас. Ты прав. Да, прав. Пора брать себя в руки, и я сделаю это, обещаю! Буду пытаться высыпаться, работать в меру, нормально питаться, буду слышать и слушать. Ох, Принс, прости, я такой рассеянный!       — Ты со всем справишься, папочка, — констатировал он, приподняв голову и глядя до мурашек проницательно. — Ты всегда был сильным. Очень-очень сильным, и я всегда гордился тобой. Не потому, что мой отец — Майкл Джексон, такая большая звезда, а потому, что я сын замечательного человека с добрым сердцем, — проговорил он, героическими усилиями сдерживая слёзы, чтобы меня не расстроить.       — Всё будет хорошо. А ну, выше нос! Ну вот, как мужчины мы поговорили, в том же духе и продолжим, да? В духе силы и несгибаемости. Но это вовсе не значит, что нам следует держать в себе то, что мучает. Я всегда говорил, и скажу снова: говори со мной всегда и обо всём. Я могу не услышать сразу из-за своей занятой головы — за это тоже прости, — но уж ты сумеешь привести папу в чувства, верно?       — Как в тот раз, когда ты час не отходил от зеркала, потому что не получалось уложить волосы, и мы опаздывали на экскурсию? — глаза его, слегка влажные и всё ещё с тенью печали, взглянули на меня с надеждой.       — Точно, — рассмеялся я, и смеялся до тех пор, пока не вовлёк в смех Принса. — Дурацкая чёлка вечно меня не слушается. Всё будет хорошо, слышишь? Со всеми всё будет хорошо. Это действительно то, что тебя беспокоило?       — Да.       — Ты не в обиде на меня?       — Нет, папочка. Ты прав, всё будет хорошо. Теперь я это чувствую — всё наладится.       — Вот это другое дело.       — Обещаешь, что ничего плохого с тобой не случится?       Ещё недавно Принс лежал в кроватке без навыка переворачиваться со спины на живот, а теперь заводит такие разговоры, бередящие меня за живое. Умом ты твёрдо знаешь, как быстро дети превращаются во взрослых, как быстро развивают своё восприятие до таких широт, чтобы улавливать вокруг себя малейшие колебания — хорошие или плохие. Но как сложно понять душе, каким чудом крохотный тёплый комочек, который однажды передал тебе доктор, не просто углядел тайны твоего сердца, а поселился там! Ему не приходится гадать, он просто видит всё как есть. Дети — это невероятно. А ещё невероятнее сознавать, что многим, чем они являются, наполнил их ты. Принс озвучивает, даёт понять мне то, чего мне самому слышать о себе не хочется. Тело и разум всячески противятся словам-воплощениям того, что отравляет меня изнутри. Это богознамение в его лице дарит, может, последний или один из последних шансов, чтобы...       Вторым мрачным знаменованием, предупреждением не обещать вещей, которые тебе неподвластны, в груди глухо забилась тупая, ещё далёкая боль, и мне пришлось перевести дыхание, прежде чем ответить. Помедлив, я окинул бесцельным трусливым взглядом комнату, а рука, нервно прошедшаяся по бедру, нащупала пузырёк с таблетками в глубоком кармане. Сильнодействующее болеутоляющее средство — мой самый злейший враг и самый близкий друг. В кого ты превратил меня за эти годы? Сколько раз выручил и сколько погубил? Сколько я пропустил из-за тебя и сколько ещё упущу? И к чему ты меня выведешь, когда придёт время?       Я откашлялся, но голос всё равно сделался сухим, болезненным и хриплым, порядком ниже моего настоящего голоса. В последнее время он часто проявляется, изводя меня своим едва ли не старческим звучанием. Я ненавижу его, презираю, как нечто чужеродное и угрожающее. Он будто издевается, говорит: «Сын всё равно тебе не поверит, старайся сколько угодно.»       — Я вот что могу пообещать безоговорочно, сынок: папа сделает всё, чтобы оказаться рядом в самый нужный момент. Всё, что сможет. И даже то, что будет выше моих сил. Даже если мы будем на разных концах страны, в разных частях света, я всё равно буду мчаться к вам во весь опор — просто чтобы увидеть, поговорить вот так же, как мы сейчас с тобой говорим. Ты верно сказал: я силён, и был таким всегда, а вы трое мне этой силы только прибавляете. Так будет всегда! Вы просто представить себе не можете, каким счастливым меня делаете. Пожалуйста, не тревожься за меня. Пожалуйста. Просто оставайся таким же славным мальчиком, прекрасным маленьким человеком, каким являешься. И никогда не принимай на себя мою усталость или раздражение, ладно? В этом нет вашей вины, я клянусь. Клянусь, всё наладится! — вырвалось у меня с тяжёлым вздохом.       Да, может, я и не стал тем, кем боялся сделаться всю жизнь — дублетом своего отца, вторым Джозефом Джексоном; гениальным взрастителем талантов, но жестокосердным отцом, — но своих собственных пороков не избежал. До сего момента я не сознавал — пока мой сын не нашёл в себе смелость говорить откровенно, не таясь, не рассказывая о своих бедах постороннему, — насколько глубоко в себе ошибаюсь. Насколько заблуждаюсь в том, кого должны лишь по праву называть папочкой. Не по имени, не отцом, не сэром, а папочкой. Достоен ли я этого звания? Заслуживаю ли улыбок своих детей? Достаёт ли им меня, несмотря на то, что большую часть времени мы проводим вместе? Мы не можем вместе выйти на наводнённую детьми площадку, не можем открыто посетить кинотеатр, не можем даже часа провести на том же катке, куда водили их Садет и парни. Я просто не могу позволить себе разделить с детьми такие простые вещи, как прогулка по городскому парку. Помимо этого, раньше мне не составляло никакого труда организовать наш быт, наше с детьми домашнее времяпровождение, но не теперь, когда Неверленд и всё, что он оставил в своих стенах, нам недоступно.       Последние лучи солнца на горизонте растаяли, озолотив напоследок обросшее изящным ледяным кружевом стекло. В насупленном небе всё клубились зловещие тучи — таких чётких контуров, что в исчезающем свете, который наконец поглотили, показались злобными искажёнными рожами.       Принс обвил мне талию хваткой, несообразной силе десятилетнего мальчика. Он так и не позволил своим слезам пролиться, и эти не получившие свободы слёзы тоже останутся на моей совести. Пожалуйста, прости меня, сынок.       — Я так люблю тебя, папочка.

***

      Дерьмо! Ничего не выходит. Абсолютно ничего не выходит! Дети отправились в свои спальни три часа назад, тогда же я спустился в студию, и с тех пор, пока я корплю над рабочей станцией, не добился ничего. Пусто, бесполезно, музыка во мне иссякла! На её месте бесконечные потоки гниющей за ненадобностью информации, больные плоды бессонницы, передаваемые разуму. Я раз за разом настраиваю реверберацию, чтобы в вокале появилось пространство, но вместо этого на выходе получаю тупую пустоту. Автоматизация на подъём громкости к припеву выходит слишком резкой, грубой, точно свалившийся с неба на зелёный луг метеорит, пробивший в земле дыру. В дорожках нет нужного сочетания. Регулируешь расстояние и фильтр микрофона — голос слишком холодный и резонансный. Прослушаешь микс тысячу раз — звук кажется неправильным. Добавишь delay — получишь не эхо, а раздражающий скрежет, бьющий по ушам. Кажется, будто я пою, играю, сочиняю и даже думаю ужасно медленно. В разы медленнее того, что творится на душе. А на душе тоже скрежет: раздражённое вторжением сердце противится всему тому, что... Я даже не знаю, к какой категории отнести эти чувства. Нечто сродни унынию, что накатывает при одной только мысли даже о самом простом деле. Мне всегда было присуще необыкновенное умение собраться, сконцентрироваться, и все свои силы направить в нужное русло, будь то тур, запись и сочинительство, хореография или что бы то ни было другое. Теперь всё это с треском провалилось.       Мне страшно, что я становлюсь на себя непохожим. Страшно, что все чувства в спутанности, а внутренние опоры потеряны. Мне страшно, что детская любознательность — ось самого моего существа, топливо для творений и восприятия — померкнет насовсем. Именно детям всегда удавалось взлелеять во мне надежды на будущее, и сейчас мне страшно, что и это исчезнет насовсем. После моих детей дар детской любознательности — самый большой подарок Бога. Я не представляю свою жизнь без этого качества, а сейчас оно, как стекло, будто закоптилось, оставив меня бессильным перед этим процессом.       Нарочно я силился, вылезая из кожи, забить эту червоточину глупыми встречами с глупым содержимым и таким же завершением в стенах пентхаусов города ангелов. Мне ведь никогда не нравились большие шумные вечеринки — в самом обычном, общепринятом виде, — и сейчас тошно о них даже вспоминать: о давно знакомых улыбках, которые, опьянев, скривились и стали чужими за какие-то полчаса или час; о бесцеремонных женщинах, в каждый удобный момент тянувших меня за руку в свободную спальню; о горячих, но обманчивых объятиях старых друзей, не удосужившихся справиться о здоровье моих детей, но чётко и бегло обрисовавших дела, которые «нам бы стоило провернуть вместе, Майкл». Все они слились на границе моего зрения в мешанину бледных лиц, открытых в хохоте ртов, распахнутых расфокусированных взглядов. Хотя обычно я куда внимательнее и почтительнее к людям, которые так же почтительно относятся ко мне, но в тот раз всё показалось ненастоящим. Нет, на самом деле так оно и было, никаких «показалось» не может быть, невзирая на встречи с теми, кого я действительно был рад видеть, хотя с новым утром улетучивались и эти впечатления. Последние же решили затронуть тему моего «неважного, нездорового вида» с последующими рекомендациями о докторах, которым следовало бы показаться, а в этом тоже мало приятного. Это просто бесполезно. Я устал рассказывать людям о том что меня терзает, потому что раз за разом вижу в их глазах глухое непонимание. Да, они кивают, сочувственно улыбаются и могут даже вставить пару, казалось бы, подходящих фраз, но не понимают всего по-настоящему. За всю мою жизнь мне лишь раз или два повезло вести разговор с тем, кто действительно понял, что я хотел ему донести, и на этом всё. Это уже не мои друзья, это даже не те же самые люди, что прежде. И мне, застрявшему в ловушке собственного тела и разума, рядом с ними делать нечего.       Я убежал из Вегаса в поисках спокойствия, в поисках себя, но новое место оказалось таким же, как и все прочие в этом мире. Старая, как мир, истина: если монстр у тебя в доме, то не имеет значения, куда ты от него спрячешься. Он тебя найдет, потому что живёт не в шкафу, и не под кроватью, а внутри тебя.       Горькое разочарование затопило моё сознание, решительно не позволяя прислушаться к доводам разума, коих немало, ибо чувствую, как они с гудением заполоняют голову. Невозможно сосредоточиться, невозможно собрать силы и направить их на то, чем хотелось бы заняться, если бы не всё это. Растёт и ширится, не отпускает меня болезненное ощущение, что я не поспеваю за стремительным бегом времени, твёрдые решения даются с трудом. Решения, на которые тоже требуются силы, но где брать их, если ничего почти не осталось? На голову мне будто нацепили наушники, из которых беспрестанно льётся музыка. Но это не моя музыка, она мне не нужна. А моя мелодия звучит всё реже и реже, а всё чаще — нестерпимые шумы, помехи, несвязные голоса или просто ужасающая мёртвая тишина. Сквозь это сложно, а иногда почти невозможно пробиться, чтобы услышать что-то извне. Эта бездна затягивает всё глубже, не позволяя дотянуться ни до моих обязанностей, ни до того, что дорого сердцу. Я отстал от системы руководства своего бизнеса, которая за годы моего отсутствия претерпела кардинальные изменения, и не хочу возвращаться, как покалеченная собака не хочет показываться там, где её побили. От дел просто-напросто с души воротит. Какая бы идея или намерение ни пришли в голову, призраки прошлого принимаются галдеть, выражая недоверие или просто смеясь над провальным успехом задуманного. А может, возвращаться и не понадобится. Раймона неплохо справляется со своей работой, пусть и не во всём, и всегда поступает по собственному соизволению.       Нет, я возьмусь за дела. Как только поправлюсь, как только выберусь из жизни за оконным стеклом, наблюдаемой в бездвижии. Безразличной жизни.       Но сейчас ни петь, ни танцевать как прежде я не могу, особенно сегодня, в эту непогожую, странную ночь, когда всё вокруг словно перевернулось с ног на голову. Когда ты танцуешь, ты не должен думать, ты должен чувствовать. Не должен помнить о том, что ждёт за кулисами или за пределами танцпола, не должен позволить реальности проникнуть в тебя, иначе дело тут же пойдет коту под хвост. Но мне не удаётся заставить себя перестать думать! Ноты либо гулко ухают, либо громыхают, лишённые глубины, чувств и смысла. Всё от меня просто разбегается, чёрт побери! Вот так бездарно суждено закончиться очередному дню?       На столе у стены завибрировал телефон, вынудив меня неохотно подняться и пересесть к нему, даже не посмотрев, кто звонит. А звонящей оказалась Раймона. Сейчас она снова примется грузить мне мозги, а мне не хочется отвечать, слышать, иметь дело с её бумаготворчеством. Но это может быть что-то действительно важное. Что-то, что потом преобразится в крупную проблему, как это у нас обычно бывает. Что ж, надежды отдохнуть невозбранно, без присутствия руководства, которое я сам же прикомандовал к своим делам, — глупые надежды.       — Я знала, что ты не спишь, — протянула она, довольная, что удалось наконец до меня достать. Впрочем, если с её уст в очередной раз польётся бюрократический бесцельный бред, связь быстро перейдёт вне зоны доступа. И нет, грубостью это не будет. Просто Раймона порой не упускает возможности взвалить на меня то, что входит только в её обязанности. — Рада тебя слышать наконец.       — И тебе доброго вечера, Раймона, — ответил я, стараясь размеренным дыханием унять в себе то состояние, что с полушага готово перескочить в ярость. Раймона не виновата в неуравновешенности моих самоощущений, поэтому нужно встряхнуться.       — Ну, как ты, Майк? Как проходит отдых, всё в порядке? Весь день не могу до тебя дозвониться.       — Всё отлично, спасибо. Но прошу тебя, если это не что-то очень важное...       — Что ты! Не смею докучать тебе в отпуске, особенно в предрождественскую пору, — бодро, даже весело заявила она, но затем как-то внезапно и неожиданно её тон сник: — Причина иная.       Вот так всегда: стоит этой женщине подпустить в голос хоть чуточку тревоги или сомнения, как мне хочется ощетиниться, сбиться в ком, потому что это никогда не заканчивается хорошим.       — И какая же? — спросил я.       — Речь о доме в Вегасе. О твоём доме, Майк. Знаешь, мои люди жалуются. И причина их жалоб — кто, как ты считаешь?       — Кто?       — Тристиан Моралес. Ты, наверное, не удивлён.       — Моралес? Что он сделал? — Раймона была не права: удивление меня настигло, притом мгновенно.       — Значит, ты ничего не знаешь. Ну, он пока ничего сверхкриминального не сделал, но... не хочу показаться предвзятой, Майк, и обвинять кого-то зазря...       — Да в чём дело, Раймона?       Она вздохнула, как будто набираясь храбрости выложить то, что должна. В трубке зашуршало, затем Раймона продолжила:       — Он появляется у ворот чаще фанатов, нередко пьяный или, возможно, под дозой. Скорее всего, под дозой. Хотя этот человек в целом ведёт себя так, что не разобрать, где результат воздействия веществ, а где трезвость. У него крышу сорвало от нашей Садет, понимаешь? Донимает парней вопросами о ней, выжидает и бесится. Обещает: «Я всё равно выясню, где она!» К тому же Моралес ведь не простой помешанный. Он известен, и половину, если не больше, его славы составляют скандалы. Ну, ты это знаешь. Поэтому ему не остаться незамеченным, тем более у ворот Майкла Джексона, с цветами и прочим добром. Можно было бы подумать, что вот такой он преданный фанат, но кто на такое поведётся?       Опять встало молчание, означающее либо то, что от меня ждут реакции, либо то, что Раймона лишь даёт мне пространство для осмысления перед тем, как перейти к развязке: — Вся эта романтика уже в газетах, Майкл. От грязных дешёвых газетёнок до крупных таблоидов. Всякая собака уже успела рассказать другой о том, что связывает Короля поп-музыки со скандальной рэп-звездой. А вариантов немало, ты же знаешь людскую фантазию.        Я слушал её с замиранием сердца, с притухшим дыханием, тело бросило в жар от штамповавшихся одна за другой картин в воображении: сотни мыслей, догадок, вопросов, и всё под гнётом смятения и полной потери ориентации.       — И всё-таки ты удивлён, раз молчишь. Значит, Садет не поставила тебя в курс дела. Я ещё утром отправила ей на почту несколько экземпляров статей. Не понимаю, это она оберегает своего бойфренда или так сильно тебя боится? Совсем ты запугал девочку? Что ж, я поговорю с ней сама, потому что такое нельзя спускать...       — Нет, не трогай её, — выпалил я. — Я сам.       — Как хочешь, Майкл, но не пускай это на самотёк. Я просто не знала, что и думать, поэтому звонила тебе целый день. Со своей стороны я делаю всё, чтобы поправить наше положение, будь уверен. Твой имидж и без того сильно пострадал, нам не нужно новых потрясений. А потрясения будут и похлеще того, что уже происходит, ведь этот парень непредсказуем. Мы не можем просто взять и прогнать его — так будет только хуже. Если вызвать на место полицию, представляешь, какой шум поднимет Моралес? Станет корчить из себя оскорблённого, в лучшем случае прикинется отверженным фанатом, а пресса подхватит это мгновенно. Но рано или поздно это всё равно случится, соседям надоест терпеть гвалт на своей улице, пусть даже его учинил любимый многими Тристиан. Копы будут вынуждены прогнать не только его, но и твоих настоящих поклонников, а я знаю, ты никогда не позволял этого. Они ведь ни в чём не виноваты. В общем, Майк...       — Я всё понял.       — Передать тебе статьи через Билла?       — Нет, ничего не присылай, спасибо. Я тебе позвоню завтра.       Не дожидаясь ответа, я бросил трубку — бросил в стену. Очередной многострадальный айфон ударился, хрустнул, отскочил от деревянной обшивки и полетел к полу начинкой наружу. Наша мисс Сахи зашла очень далеко в своём самоуправстве, настоящая тёмная лошадка. Может, переплюнет даже Раймону и других, но, увы, теперь она получит от меня сполна.       Хорошо, что у меня остался ещё один — целый — телефон, по экрану которого пальцы едва попадают от нервной дрожи, пустившейся вскачь по коже, мышцам, костям, защекотавшей мозг и внутренности, и всё это бурлящей злобой устремилось к сердцу и обратно — по венам. Отыскав нужный номер, я нажал на «вызов».       — Мистер Джексон? — отозвался находящийся на дежурстве Билл спустя пару гудков.       — Билл, Садет с вами или отправилась к себе? Она спит?       — Садет с нами, сэр. Ещё работает, — ответил он, чуть помедлив: удивил его не мой вопрос, Садет всегда может мне понадобиться в поздние часы; Билла смутила срочность, с которой к нему обратились, прямо намекающая, что его коллега разыскивается не для игры в бридж. Значит, она работает. Сидит за ноутбуком, прекрасно зная о свежих статьях. Может, прямо сейчас их читает. — Всё нормально, босс?       — Замечательно. Передай ей, чтобы поскорее спустилась в студию.       — Конечно, сэр.       Ехидный двойник у меня в голове объявился снова:       «О, ты такой заботливый малый. Убедился, что она бодрствует, прежде чем сделать втык. Ну, то есть, пригласить на стычку. Ты меня понимаешь.»       Минуты ожидания сделались ужасным испытанием на прочность, сдержанность и, пожалуй, фантазию, которая беспрестанно рисовала мне ярчайшие примеры одинаковой сюжетной направленности, где я видел, как наброшусь на Садет и...       Нет же, уймись, так нельзя. А потом, как это ты решил на неё наброситься? Почему бы тебе на Раймону не наброситься обвалом претензий и требований? Но нет, ты цепляешься только к Садет, потому что она по меньшей мере четырежды влезла в твоё личное, неприкосновенное пространство и не собирается отказывать себе в этом удовольствии. Да, это неприкрытая наглость и огромные дыры в её профессионализме, но ты в самом деле думаешь напуститься на неё, как гризли, на которых зациклился Бланкет?       Не знаю.       Кажется, в студии как-то слишком уж тихо. Словно перед грозой давит и сгущается тяжёлая тишина. Моя обитель стала ещё неуютнее прежнего, когда не удавалось сложить ноту с нотой, и время замедлилось. То ли не хватает теперь чего-то, то ли, наоборот, с чем-то перебор. Я даже огляделся, похлопал себя по щекам, проверяя, не чудятся ли студия и пришедшее известие, с которым ещё не успел освоиться. Напряжённые мысли переросли в тягучую панику. Что-то во всём этом подсказывает: грядет поворотная точка между мной и этим человеком, начало крутых перемен. Или больших проблем.       Так что, дашь ты ей разгону или нет?       Нет же. Ну, дам, конечно, но постараюсь держать себя в руках. Сосчитаю до десяти, как в тех случаях, когда дети меня выводят и мне хочется разораться, выдохну, а потом...       В дверь постучали.       — Звали, сэр? — Появилась Садет, но я поначалу и не признал её: побледневшая, вялая и нервная, она встала в нескольких шагах от дверного проёма с видом человека, которого выдернули из постели посреди ночи, но ведь мне известно, что она не спала, а полчаса назад, когда я поднялся в кухню за соком и по привычке выглянул в окно, Садет разгуливала по двору с сигаретой в зубах. Что-то случилось? Где и с кем? А может, просто поняла, зачем её вызвали и что она получит от этой встречи? О, она получит...       — Раймона звонила. Она беспокоится. Всерьёз беспокоится, — сосредоточившись на необходимости сохранять спокойствие, но всё же мрачно сообщил я, сложив руки замком на столе.       — О чём? — мгновенно уловив напряжение, осторожно отозвалась она. От меня не ускользнул её краткий тревожный взгляд, брошенный на пол, где сверкает отражением света потолочных светильников останки павшего во вспышке ярости айфона. Она сама его недавно мне привезла.       — О ком.       Может, мне показалось, а может, Садет действительно закатила глаза, пока мои собственные изучали уставший образ: волосы чуть влажные от растаявшего снега, простые завышенные джинсы, футболка цвета хаки, обувь совсем не для декабрьской Монтаны. Она пришла сюда в том, в чём выполняет сидячую работу в тёплом помещении, не удосужившись утеплиться. Разве что, куртку оставила в прихожей наверху. Либо холод не особо её страшит, либо очевидное беспокойство, которое, видимо, длится не первый час, затмило и снег, и мороз, и назревшую к этой минуте метель. Если это так, значит, Раймона была права: наша Садет намеренно скрыла от меня новостные сводки с участием своего дружка, и мучилась оттого весь день.       — Прошу, не говорите загадками мистер Джексон. Я бы предпочла конкретику, — сдерживая раздражение, которое пересилило видимую ещё несколько секунд назад пугливую настороженность, проговорила она.       — Конкретику? Хорошо. У меня её полно. Речь идёт об одном очень конкретном для тебя имени — Тристиан Моралес.       — И что с Тристианом? — почти всё так же твёрдо — какая актёрская игра! — переспросила она, но лицом побледнела. Точно знает, в чём дело. Иначе и быть не может. Я был прав.       — Он доставляет нам проблемы, Садет. Моралес у ворот нашего дома чуть ли не круглосуточно. Беснуется и досаждает охранникам, выуживая информацию о твоём местоположении, грозится любыми путями тебя найти. А твоё местоположение — это местоположение моей семьи, Садет. Его фото, пьяного или обкуренного, уже в руках таблоидов которые совершенно справедливо задаются вопросом: какого чёрта этот парень делает с букетами цветов у дома Джексона? М-м? Я же просил тебя быть осторожнее с этим человеком. Предупреждал, чем это может закончиться. И потом, разве не от тебя первой я должен был узнать о том, чем нынче Майкл Джексон шокирует общественность? Может, там уже написали, что он мой возлюбленный? Значит, утаила, опасаясь за себя?       — Это не так, сэр! Вернее, вы правы, но... — голос пресёкся. По её неровному и прерывистому дыханию я понял, что она изо всех сил борется с наплывом чувств.       — Не перебивай меня. Скажи, что с тобой происходит в последнее время? Что случилось с той Садет, которую мы все знали? Ты была мне и моей семье защитой и опорой такой же сильной, какими являются Билл с Джавоном. Понимаешь? От твоего участия исходила то же чувство безопасности, что в компании двухметровых накачанных парней. Было надёжно и спокойно. Что изменилось? Тристиан так на тебя влияет? Может, кто-то или что-то ещё? Я бы хотел искренности.       Но, похоже, искренность и откровенность нужна здесь только мне одному. Садет, решив без меня, что разговору не найти разрешения, подошла ближе и, больше не глядя на меня, принялась собирать со стола мои пустые стаканы и кружки, чтобы иметь предлог подняться наверх. Но это только её планы, в мои подобное не входит.       — Я был терпелив, избегал конфликтов, но ты продолжаешь их разжигать, — продолжаю я как могу спокойно, стараясь не выдать в голосе ноток адского пламени, что опаляет изнутри. — Что с тобой стало после того... после того случая? Дело в нём или во всём в целом?       — Прошу вас, мистер Джексон, — страдальчески изогнув брови, взмолилась она, по-прежнему не поднимая глаз, — мы можем поговорить в другой день? Я так...       — Нет, я хочу услышать ответы сейчас. — Поморщившись от звона стекла в её руках, который режет слух в этой напряжённой тишине, я добавил, быть может, уже не так тихо, но всё равно достаточно терпеливо: — Да оставь ты посуду! Я лишь пытаюсь во всём разобраться и донести очевидное: ты не имела права скрывать от меня такие вещи, какие творит, возможно, прямо сейчас Тристиан Моралес у наших ворот.       Ответом мне снова стало промедление, её беспокойная вдумчивость. Садет всё же оставила кружки со стаканами в покое и соблаговолила ответить, отойдя на пару шагов от стола.       — Незачем так нервничать, сэр. Да, я видела те фотографии и статьи сегодня утром, но сочла за благо вас этим не беспокоить, особенно на отдыхе. О вас каждый день пишут всякую дрянь, не скупясь на самые грязные слова и прозвища, и когда-то вы сами велели не забивать вам голову этими россказнями из жёлтых газетёнок. И Раймона тоже. Я, безусловно, виновата, но и вы, пожалуйста не... — Она с трудом сглотнула, пытаясь закончить предложение. — Не...       И тут во мне снова взыграл поганый мальчишка — родной брат злобного внутреннего голоса, — подстрекая: «Так дожми до конца! Не вздумай сейчас отступать! Неужели мы позволим этим её чувствам и дальше в ней томиться? Подумай сам, это ведь явно не на пользу, раз уж на то пошло. Ты позволишь ей страдать? Лучше выплеснуть всё разом, разве не так?»       — Что? Не переступать черту твоей личной жизни? Извини, не могу не вмешиваться, когда твои романтические отношения вторгаются в нашу работу.       — Да не глупите вы, мистер Джексон! — хрипом вскрикнула она, наконец потеряв самообладание. Удушающую атмосферу её страха и того самого «предгрозового» затишья пронзила вспышка гнева — точно первый раскат грома. — Нет никакой чёртовой романтики! Не приписывайте мне того, в чём нет моей вины. Грех мой в том, что я должна была доложить о таблоидах, но не сделала этого. Да, по глупости, признаю. Но как я могу отвечать за поступки другого человека? В особенности такого, как Триш! Он неуправляем и делает то, что хочет!       Меня это задело, надо признать — то, как снисходительно она о нём говорит, будто он малое дитя, а не участник банды, воротила незаконного бизнеса. Это не просто удручает, оно обескураживает!       — Тебе не мешало бы сбавить тон, Садет. — Видит Бог, я, собрав всё терпение, пытался обойтись с ней мирно. — Я всё это время говорю с тобой спокойно. Вспомни, где ты находишься и зачем.       Она вспыхнула — нет, взорвалась — и внезапно выпалила:       — А вам не помешало бы хоть немного финансовой грамотности и видеть чуть дальше собственного носа!       Мне показалось, будто передо мной на экране развернулось иностранное кино, актёр в котором вымолвил что-то на незнакомом языке, а субтитры ещё не успели появиться. Я почувствовал непроизвольный порыв отшатнуться — как от внезапного громкого звука. Но не стал.       — Что ты сейчас сказала?       — Что слышали. А вашей Раймоне не помешало бы выплатить зарплату тем, кто ждёт её уже несколько месяцев, и последить за тем, как работает она сама, а не за Триш.       Тут-то и пришёл конец моей собственной сдержанности и хлипкой плотине — или иллюзии плотины? — спокойствия, что всё это время препятствовали потоку настоявшегося гнева. Отчасти этот прорыв утешает, даже несёт исцеление моей раненой гордости, но не полное выздоровление для более глубинных чувств. Конечно, вырвавшаяся на свободу злость едва ли послужит нам противоядием в этой ситуации, но зато... Чёрт возьми, мне это было нужно!       — Ты вообще слушала, о чём разговор? Я сказал, разберись с этим своим пустобрёхом!       — Этот пустобрёх по крайней мере умудряется работать, не обворовывая своих сотрудников! — ошпарила она меня. Губы дрожат, глаза негодующе сверкают. Смотрит так, будто в мыслях разбирает по косточкам, по волокнам.       Вот оно как: теперь она не просто снисходительно отмалчивается, а защищает его. Не знаю, какие дифирамбы он ей поет, но она явно глубоко под его властью. И почему многих женщин так очаровывает неприкрытая вульгарная наглость, какой пропитано всё естество Тристиана? Меня охватило какое-то дьявольское возбуждение, от которого нервы вибрировали, а мозг буквально кипел.       — Не меняй тему.       — Не меняю. Просто пользуюсь случаем во всём разобраться, ведь вы же для этого меня сюда позвали — разобраться? Но нет же, вы решили сорвать на мне своё плохое настроение, взяв за причину эту самую тему!       Я уже начал жалеть о том, что затеял с ней разбирательства. Возможно, всё это действительно зря. Будь она хоть сколько-нибудь заинтересована в прояснении наших конфликтов, имей желание наладить мир, не стала бы упираться и грубить. Ей не лад и спокойствие нужны, а то же, что большинству — власть и контроль. Лучше бы проявила это своё рвение с Моралесом и его обезьяньими танцами!       — Уходи. Возвращайся к себе, — сухо бросил я.       — О нет, сэр, вы ведь так жаждали объяснений. Вот и у меня есть целая гора накопившихся вопросов и претензий, которые нужно привести в порядок.       — Я сказал, оставь меня одного. Оставь меня в покое! — поднял я голос, перестав заботиться о производимом словами эффекте. В жилах зазвенела кровь.       — Нет, вы меня выслушаете, раз уж я в очередной раз вам насолила, чего мне терять? — поспешила высказаться она, пока не изменила решимость. — Выслушаете до конца! Парни не получают жалование уже несколько месяцев, но молчат, не говорят вам об том, потому что не хотят расстраивать! Они видят ваше состояние и боятся его усугубить! Они любят вас и несмотря ни на что любят эту чёртову работу! Сколько себя помним на своих должностях, мы всячески бережём вас от дурных новостей, потому как понимаем, что очередное потрясение может вас просто убить!       — Садет!       — А что в ответ? Что в ответ, мистер Джексон? В ответ: «Деньги вложены в проекты. Мы сейчас работаем над одной выгодной сделкой. Вот заключим её — сможем со всеми рассчитаться! Ой... надо же, такое дело, вырученные от сделки средства ушли на другие задолженности — поважнее вас, ребята, в карман менеджеров, юристов, Дьяволу под хвост — куда угодно, но не тебе, Джавон, на подгузники для младенца; не тебе, Билл, чтобы твоя дочь не сидела на Рождество без электричества; и ты Садет, пожалуй, в этот раз обойдёшься леденцом. Нет, я так взбунтовалась не потому, что меня здесь впервые оставили без цента, хотя имею право: мы с Биллом вычистили все свои закрома, чтобы оплатить для всех дорогущую гостиницу в Лос-Анджелесе, ведь Раймона при подобных обстоятельствах испаряется быстрее влаги на горячем асфальте, а до вас никогда в жизни не дозвониться. Но я сейчас говорю о другом! Меня достало, что вы позволяете стервятникам, которых сами же наградили этими прозвищами, так обращаться с вами, с вашей семьёй, с нами!       — Но я всегда компенсирую ваши траты! Всегда даю распоряжения Раймоне заплатить вам за всё с лихвой! И да, с ситуациями, подобно той, что ты описала, должна разбираться она!       — Раймона никого не слушает! — воскликнула она, ломая руки, вне себя от жара обличительных речей. — Даже на вас плевать она хотела, потому что знает, все знают, что Майкл Джексон отошёл от дел и совершенно ими не интересуется. Когда мы говорим, что нам не платят, мы имеем в виду, что нам не платят уже несколько месяцев подряд, а не только этот конкретный месяц с парой просроченных платежей! Вы это понимаете? Не хотите понимать, а руководство этим пользуется! Не один платёж, а десятки! Конечно, вы вольны делать всё, что заблагорассудится, но те, кому вы доверяете...       — Я всегда пытаюсь выбить всем нам денег! Лично езжу на большие сделки, чтобы во всём убедиться, и меня уверяют, что всё в порядке. Остальное — их работа, понимаешь? Не моя. Они получают за это жалование!       — Прекрасно. Хоть кто-то его получает. Но почему, сэр? Почему так странно работает ваше доверие? Тем, кто обирает вас до нитки, вы вверяете бескрайние полномочия, а мелкую пешку, вроде меня, которая вас... — Садет осеклась, отвернулась, чтобы перевести дух, и закончила: — Которой ничего от вас не нужно, вы просто презираете и облагаете ответственностью за любые беды?       Теперь замолчал я, сжав зубы от боли в ноющих мышцах: в моём теперешнем состоянии крайнего возбуждения и обостренного восприятия её слова — всё равно что зазубренный штырь, всаженный в спину. Поперёк горла встали обжигающий стыд и безотчётная злоба. Садет, такая, какая сейчас передо мной, — словно озверевшая божья коровка, которой вдруг взбрело укусить прогуливающегося по зелёному лугу человека. Все, абсолютно все мои чувства в смятении из-за неё.       — Тогда и ты ответь, зачем всё это делаешь? Сначала намёки, затем игры в «Да или Нет», теперь уже откровенно указываешь мне, как жить! Может, будешь самостоятельно подключать меня к аппаратуре каждый вечер, чтоб уж наверняка? — бурля от возмущения и, наверное, какого-то обжигающего, едва уловимого чувства удовлетворения, что скопленные обиды наконец прорвались наружу, единым духом выпалил я. Тело само налегало на стол грудью, и твёрдые края впились в кожу сквозь плотную рубашку. — Зачем? Почему ты влезаешь в то, что тебя не касается?       В глазах Садет, где плескалось возмущение, вспыхнула, но так же быстро стала тлеть некая невысказанная мысль. Она, кажется, даже собиралась что-то сказать, но повела головой в сторону, избавляясь от какой-то вымученности в затвердевшем лице. Молчание, полное тайн и невысказанных слов быстро оборвалось, оглашённое моими собственными возгласами:       — Видишь? Не можешь ответить! Так почему бы вам всем просто не оставить меня в покое? Что всем нужно от меня? Почему бы не дать тишины, почему?!       — Да разве вы большую часть своего времени не находитесь в тишине? Разве вы не закрылись от всего, просто утонув в этом самом вашем пресловутом «покое»?Знаете, что я вам скажу? Вы гонитесь за призраками, за иллюзией, которую сами создали. Покой вы должны найти в себе, а не снаружи! Мир вокруг никогда не изменится, на Земле никогда не было и не будет сказки, где можно было бы жить беспечно, абсолютно ни о чём не заботясь. Покой должен появиться у вас вот здесь, в сердце, а иначе вы никогда не успокоитесь и погубите сам себя! И вы уже губите — вспомните то ужасное утро, вспомните! Это ужасно, недопустимо, так нельзя!       Это мне знакомо уже давно — беспомощность пред внешними обстоятельствами, вторжениями, произволом. Опять всё повторяется. Опять меня словно привязали к стулу и бьют плетью. На несколько мгновений в глазах у меня раздвоилось. Снова накатила полуобморочная слабость, глухой дробью сердце застучало в висках. Безликий человек в деловом костюме возник на месте, где только что стояла Садет, и теперь вместо неё меня обвинял уже он, орудуя теми же словами. За его спиной тут же появились другие — такие же, без лица, лишь в разной одежде. Комната исказилась, расплылась, затем вытянулась ввысь и вдоль. Теперь это переполненный зал суда в Санта-Марие. Потом его сменила парковка у торгового центра, где какой-то парень назвал меня грёбаным педофилом, и уже откуда-то издалека слышна Садет, её голос сливается с десятками голосов прокуроров, свидетелей, истцов, адвокатов.       — Это ужасно. Вопиющий кошмар. Это недопустимо! Противомерно! — орут они.       — Просто ужас! — подхватил Джозеф. — Безответственно, просто убого. И почему ты только такой беспомощный растяпа, Майкл? Тебе ничего нельзя доверить.       — ...но вам на это наплевать! — снова выделяется среди всех Садет, и, кажется пылает ко мне той же ненавистью, что и другие.       — Зато ему не наплевать на детишек. Рядом с детишками всё по-другому. Всем и каждому помогает, а лучших — к себе в постель. Грёбаный педофил.       В голове у меня помутилось, на верхней губе выступили капельки холодного пота, накатила тошнота. Я закричал:       — Я невиновен! Слышишь? Я ничего плохого не сделал! Я не виноват... Уйди, оставь меня одного! Это не моя вина!       — Вы вообще ни в чем никогда не виноваты, да? — парирует Садет, но не своим голосом, а тем чужим, злобным и жестоким голосом обвинителя. — Всегда невинен и...       Закончить она не успела. Не позволила ярость, застившая мне взор. Я физически ощутил наплыв этой ужасной, жгучей энергии, мир для меня подёрнулся алой дымкой. Стрелка ушла за красную черту, наш ядерный реактор взорвался. Пути назад нет. Садет попыталась вскрикнуть, задохнулась в своём порывистом вдохе и в следующий же миг очутилась вжатой спиной в стену: обуреваемый желанием заставить её замолчать, я, не иначе как под водительством Сатаны, поддался гневу и вскочил с места, но движение вышло слишком резким — задетые кружки, оставленные Садет почти на самом краю, рухнули на пол и разбились с оглушительным звоном. Она тут же дёрнулась, вскинула руки, закрывая зажмуренное лицо, и неуклюже пятилась до тех пор, пока не нашла спиной стену.       — Na! In kâro nakon! — взвизгнула она, скорее всего, на своём языке и застыла в сгорбленной позе.       В первое мгновение я, найдя себя всего в паре шагов от Садет, так и не успев подойти вплотную, даже не понял что произошло. Тело опередило меня, оглушило ум, так что минувшая секунда или две не сразу отобразились в моём восприятии и понимание пришло только сейчас. Сжавшись всем своим существом, Садет стоит, словно пригвождённая к деревянным панелям, издавая отрывистые вздохи, старающиеся захватить как можно больше кислорода, а на огромных, полных ужаса глазах блестит слёзный блеск. И смотрит она... Она глядит на меня так, будто я прижал её к земле, занеся руку с тесаком. Но я ведь и пальцем её не тронул!       Как громом поражённый, я тоже прирос к месту. Эта её реакция быстро остудила жар, заставивший меня вскочить со стула, снося на пути несчастную посуду. Теперь и не припомнить, чем именно я задел стаканы с остатками сока, что теперь забрызгал пол полупрозрачными оранжевыми кляксами, не могу даже сказать наверняка, случайно то произошло или намеренно.       Она решила, что я ударю её? Или, может, запущу в неё одну из кружек? Неужели я когда-то дал повод так меня бояться, видеть во мне того, кто способен навредить женщине? Так она меня видит, так думает обо мне? Или, может, это искусно поставленная драматическая сцена: бывшая ассистентка Майкла Джексона подаёт в суд на босса, нанёсшего ей телесные повреждения? Нет. Если так, то бежать бы ей сейчас отсюда с воплями о помощи, по пути самостоятельно нанося себе синяки, чтобы иметь доказательства.       А потом взгляд мой притянули к себе рваные бледные отметины, оставшиеся от ран, которые когда-то исполосовали тонкие девичьи предплечья чуть пониже локтей и до самых запястий. Короткие и длинные, тонкие и пошире, едва заметные и очень отчётливые — всё те же самые шрамы, изумившие меня в ночь, когда Садет, оставив вечеринку по случаю празднования дня рождения Моралеса, приехала помочь мне разобраться с документами. С теми самыми, которые не видеть бы мне и до, и после ещё лет эдак сто. Эти шрамы сейчас заговорили вместо неё, вместо своей загнанной в угол обладательницы, и тогда всё стало ясно. Оно было ясно и так, но только если рассуждать об этом на трезвую голову, а не в том состоянии, в котором я нахожусь всё последнее время, и тем более в этот вечер.       Теперь тебе понятно, откуда мы взялись у неё на руках, приятель? Звон битого стекла, от которого она чуть не отдала Богу душу, и злобный, вышедший из себя мужчина, надвигающийся на неё с бешенством на лице — складывается картинка, правда? Яростный, вне себя от гнева мужчина прёт на беззащитное, хорошо знакомое с болью тело. Злой, как наступающий Джозеф, которому ты, ведомый юношеской горячностью, бросил неудобную правду в лицо. Так ещё понятнее?       Да. Боже, да, я понял. И Садет это тоже почувствовала — то, что я впитал. И тут ей стало стыдно от самой себя, от осознания, что о её секретах не просто догадываются, а пытаются вскрыть, как ржавый замок на ларце, и бессовестно высыпать содержимое. Такой огорчённой она сделалась, такой пристыжённой, и неловко ей стало от того, что её скорбную тайну, принадлежавшую только ей, выволокли на поверхность. Она медленно опустила руки и обхватила себя ими, спрятав большую часть шрамов.       — Садет, я... — услышал я свой голос, с трудом вырвавшийся из тесной груди. Кажется, будто воздух вокруг нас сгустился, не пошевелиться.       — П-пожалуйста, ничего не говорите, — помертвевшими от ужаса губами, с усилием произносит она. Лицо исказила гримаса предельного напряжения. Дышит часто, рвано, всхлипывая и ещё больше ввергая меня в вину холодным, безнадёжным, даже презрительным тоном. Тоном, которым люди прощаются с верой. Пытаясь выровнять речь, Садет делает глубокий вдох, но и тот ей едва поддаётся. — З-знаете что, свои сказанные слова я н-не возьму назад: если не хотите сорваться в пропасть, возьмите под контроль финансы, н-наведите порядок в штабе и сбросьте с глаз шоры, чтобы на-конец увидеть то, что происходит в-вокруг, пока вы сидите в своей к-к... Крепости!       Мою попытку приблизиться к ней, успокоить, хотя бы легонько дотронуться (потому что мне действительно этого хотелось, хотелось прижать к себе покрепче и не давать свободы, даже если стала бы биться, до тех пор, пока не утихнет достаточно, чтобы услышать слова: всё не так, каким показалось!) она решительно пресекла, отойдя ближе к двери. Ещё несколько судорожных всхлипов — и голос её уже почти выровнялся, слова перестали ломаться. Бесповоротность, беспросветное разочарование — вот, что было в её лице, которое ещё недавно улыбалось мне за кружкой полуночного чая. Теперь та ночь кажется чем-то из далёкого измерения, другой жизни, которую теперь не узреть даже мельком.       — И да, конечно, после упоминания о наведении порядка среди персонала вы непременно решите, что начнёте в первую очередь с моего увольнения, поэтому я объявлю свой уход первой. Не буду ждать звонка от адвоката или кого-либо, кому вы жалуетесь, не находя смелости выказать недовольство людям лично. Не бойтесь, больше я ничего не сделаю и не скажу, а просто молча соберу свои вещи. Раймона со всем справится лучше. Как всегда, — отрезала она и, утерев слёзы, круто развернулась и в несколько резких шагов покинула студию, оставив дверь открытой. Шаги эти были тяжёлыми, совсем чужими, как и глаза, и сжатые зубы. Но по её ускользающему лицу я видел, что осталась в ней огромная невысказанная боль, густая тень разочарования.       С жгучим, безмолвным сожалением я смотрел ей вслед чувствуя, как что-то внутри меня опускается. Или даже падает. Удушенный вздох вырвался из горла. Взрыв гнева вымотал меня, на тяжёлых ногах я доковылял до рабочей станции и обессиленно рухнул в кресло, уперев налившиеся свинцом руки в стол. Злость схлынула окончательно, оставив меня раздавленным, уничтоженным, убитым. Я не хотел всего этого. Не хотел делать ей больно, а только... А чего же мне хотелось взаправду? Ведь нельзя отрицать, что где-то глубоко внутри уже давно проросло желание... возмездия? Желание выплеснуть боль, причинив её кому-то другому? Отыграться на ней, на хрупкой девушке, прижавшейся к стене, как к единственному спасению? И это он, новый Майкл? Пройдя через столько уроков от жизни, мне было уготовано стать вот таким, и я позволил этому случиться? Прежний Майкл, даже после всего, что натворила Садет и из каких бы побуждений она это ни сделала, не поддался бы Дьяволу и его козням, не уподобился ему.       Я себя не узнаю́. Да, совершенно не знаю этого злобного, желчного человека, поставившего обиды на передний план. Когда именно меня понесло не туда? Где теперь найти тот поворот?       Господи, как же хочется освободиться. Я просто хочу немного отдохнуть, по-настоящему, по человечески, но организм настолько от этого отвык, что уже и не понимает, как это сделать, когда и на что реагировать. Вот и ломота в теле вернулась, вот в венах снова клокочет кровь. Снова желание сжаться, напрячь все мышцы разом, чтобы унять это отвратительное чувство — нечто среднее между зудом, покалыванием и болью. Да, мне больно. Мне ужасно больно, и очаг этого чувства перехватил горло, а сглотнуть застрявшую в глотке печаль не выходит. Оно повторяется, жизнь водит меня по кругу: снова кто-то увидел во мне жестокого, аморального человека, способного на страшные вещи, хотя я ничего плохого не сделал! Клянусь, я не виноват!       А я ведь говорил, что нельзя быть таким рохлей, — отозвался откуда-то из глубин сознания голос Джозефа.       Грёбаный педофил и педик, так ещё и тиран! — тут же подменил его другой, потом третий, четвертый, пятый. Они перекрикивают друг друга и каждый старается занять главенство, но не выйдет: ярче всех воплей и образов — застывшее перед глазами лицо Садет, приготовившейся принять удар, и её руки, исчерченные страшным узором. Словно рассыпанные осколки на чистом полу.