Садет по имени Счастье

Глава XIV

Синоптики пророчат снег

(Садет)

      — Думаю, он поил тебя не простым чаем, душка.       — Не начинай, Уокер.       — Я не афродизиак имею в виду, тебе он не нужен, чтобы провести ночь в компании ароматного пиджака. Хочу сказать, чёрт побери, что ты такого приняла для храбрости?       Тишина была Дэнни ответом. Не то чтобы многозначительная, скорее трусливая и затаившаяся, как укрывшаяся от кота мышь. А кошка — конечно, Дэниел, воплощение моего голоса разума, он же и насмешливый голос, он же — утешающий. Не хочется и воображать, каким унылым и пустым было бы моё утро без предрассветного звонка с бархатистым баритоном на том конце.       — Ты бы представителей реабилитационного центра для зависимых ему вызвала, Сэд, чего стесняться? Он ещё и злиться смеет на тебя, а! Каков засранец.— сарказмирует он под мой тяжёлый вздох.       Дэнни появился в моей жизни едва ли не вровень дню, когда я приступила к работе на мистера Джексона. И поначалу это даже вызывало тревожные подозрения: подставное лицо? Проверка нового сотрудника на умение держать язык за зубами? Такое ведь уже случалось прежде, когда к нам — ко мне и к ребятам — босс подсылал «журналистов», предлагавших кругленькую сумму за фотографию Принса, Пэрис или Бланкета, а то и всей семьи в компании отца. То были тревожные дни, и мистер Джексон далеко не сразу воспринял нас как должно, оставив несгладимый след на восприятии к подобным вещам. Мы стали если не такими же, то очень похожими на него параноиками, оглядывающимися по поводу и без, приходящими в боевую готовность в один миг, и, конечно, безмерно подозрительными к каждому, кто попадается на пути, — в том числе и на телефонной линии. Но Дэнни... Этот удивительный человек живо вывернул всё в свою пользу, ничуть не смутившись моей недоверчивостью, и каким-то волшебным, непрослеживаемым образом расположил к себе так, что вскоре уже я почувствовала необходимость что-то ему доказывать, хоть он и не настаивал. К тому же, от него никогда не веяло неверием, он принимал всё как данность. Работаю ли я на Майкла Джексона? Если да, то это прекрасно, фантастика! А если нет, и просто утверждаю, ничем свои слова не подкрепляя? Что ж, значит, мыслишь очень креативно.       Он может как не иметь ни малейшего представления об образе моего лица, как и видеть его десятки раз на случайных фото и видео, гуляющих по сети, на которых я запечатлена в неизменной позиции: придерживающей для босса зонт, пока пробираемся сквозь столпотворение в самую жару; подающей ему кофе или апельсиновый сок, или семенящей следом с грузом в руках. Да, Дэн вполне может знать, как я выгляжу, но вправе не подавать виду, за что вызывает скорее признательность, нежели обиду (ибо я, в отличие от него, лишена такой роскоши, хотя очень бы хотелось взглянуть на своего собеседника хоть краем глаза). Возможно, так лучше: наши голоса, смех, утренняя кампания — это всё, что нам друг от друга нужно. Так я думала до недавнего времени.       — Знаешь, в чём он действительно засранец? — возвращается к беседе Дэнни, обуздав раскаты издевательского хохота, к которому приводит себя самостоятельно, не нуждаясь в моих комментариях. — В том, что отправил тебя в Старбакс. Вот оно значит как, не нравится кофе! Носи ему теперь каждый день поганый казённый американо, пусть думает, что твоя «кофейня» закрылась. Не нравится мой кофе, сэр? Я иду тусить с латиносами, а потом посреди ночи, пьяная, заявлюсь к вам на чай, ясно? — Его язвительное возмущение прервало многократное щёлканье зажигалки. Дэниел крепко затянулся и продолжил, ещё не выпустив дым до конца: — Знаешь, по-моему тебе стоит чаще посещать тусовки брутальных латиносов. Подумать только, какой восхитительный эффект!       Давясь смехом, я поглядываю на часы, без энтузиазма поджидая время выхода: придя в почти полную готовность много раньше обыденного и получив оттого лишних сорок минут фланирования от одного угла дома до другого, не очень-то хочется, чтобы безделье заканчивалось, предвещая начало трудовой смены, особенно такой, какими они сделались после моей выходки. Поэтому, покуда час ещё не настал, занимаю руки ленивой сортировкой хаотично распиханных по отсекам бумажника кредиток и визитных карточек, которых скопилось такое множество, что бедняга трещит по швам и скрипит, моля об облегчении. Очень важное — в правую сторону, среднего значения — влево, старые чеки и записки отправляются в мусорку, если не считать написанных от руки списков покупок мистера Джексона. Может, я ещё не настолько глубоко ушла в безумие, чтобы сохранять каждую из них, но составленные особенно забавно получают вторую жизнь в «коробке памяти», появившейся в день, когда голову мою впервые посетила страшная мысль: «Однажды он уволит тебя, и что тогда? Останутся лишь воспоминания, а их, дорогая, хорошо бы подкреплять чем-то материальным.»       Записки, потерянные пуговицы, карандаши, ручки и неугодные боссу рисунки, которые он велел выбросить, даже разрисованные им фантики и многое другое — всё это оказывается в тайнике, ничуть не уступающему моему личному дневнику в своей позорности. Этому, конечно, не сравниться с сокровищем, что удалось заполучить в памятную ночь, но каждая мелочь — маленькая история о том или ином былом дне со своими событиями и пережитыми чувствами. Мне точно будет что вспомнить, как бы ни повернула судьба.       Сегодня в рундук попадает листок из блокнота с изображением Питера Пена в нижнем углу — очередной перечень для закупа: «...побольше хлопьев на утро, листья салата (только не того сорта, что я терпеть не могу) и те вонючие штуки, которые клеются к стенам шкафа, чтобы вещи хорошо пахли».       А за новой вынутой из бокового кармашка бумажника карточкой вдруг показалась открытая, ласковая улыбка. Такая же, непроницаемая временем, сияет мне со слегка запылённой стенной полки, в самом её центре, где в рамке стоит фотография Марицы. Стоит и безмолвно заставляет меня, с щемящей грустью внутри, подойти и огладить стекло кончиками пальцев. Мы сделали этот снимок, когда всё кончилось, когда осталось позади. Когда всё стало по-новому. Мы обещали себе, что былое и страшное навсегда останется позади.       — Они действительно очень милые люди. На первый взгляд, — наконец отзываюсь я, вспоминая вечеринку у Тристиана.       — Но есть и милее, да? Хотя о какой теперь милости может идти речь... Интересно, не будь Джексон таким богобоязненным, что бы он с тобой сделал? Хотя, возможно (наверняка), сделает в будущем.       — Наверное, до сих пор он меня не вышвырнул только из собственного нежелания нанимать и привыкать к кому-то другому.       — Конечно. Где ему ещё найти человека, что засыпает, уткнувшись лицом в его славный мерцающий пиджачок.       — Ты просто задница, Дэнни. Дьяволёнок... Ой, как мне стыдно было перед Биллом! Надеялась, что на воротах будет стоять не он — как бы не так. Нужно было через них пройти, ведь я была без машины. Там-то он меня и увидел.       — И что?       — Взгляд, конечно, был странный. Показалось, даже с иронией, и совершенно точно задержался на том, что на мне было надето. Но он быстро с собой справился, пожелал мне доброй ночи и выпустил.       — Бедняга Билл. Сколько ему ещё предстоит от вас, голубки, претерпеть? Рабочая атмосфера — просто сласть.       Верное дело. Мирного настроения в нашем королевстве хватило ненадолго. Казалось, ещё недавно мистер Джексон сумел было совладать со своим раздражением и неприязнью ко мне. По крайней мере, он уже не так часто меня избегал, охотнее давал поручения и открывался к вопросам и обсуждениям, — и это, конечно, не принимая к счёту ту сказочную, ни с чем не сравнимую ночь, на время осветившую мост между мной и ним — меж двумя обрывами. Ночь та перевернула мир вверх тормашками, не позволяя привести в порядок мысли, но побуждая к самообману. Чёрт, он был расположен ко мне. По-доброму и ясно, и у меня поначалу даже отлегло от души то плохое, что так долго в ней копилось. Поведение мистера Джексона, когда он привык к моему присутствию и перестал топорщиться, словно дикобраз, можно было даже считать извинительным, я ни на секунду не усомнилась в его искренности. И, стоило ему только раз по-настоящему мне улыбнуться (мне одной и никому другому!) этой его улыбкой — такой широкой, что чуть заметный неправильный излом, оставленный хирургом, высмеиваемый газетчиками, но так любимый мной, проступил на нижней губе, — как я уже была готова сбросить с собственных счетов то, что этому человеку покажется неугодным. Он ни в чём не виноват, просто слишком много невзгод наваливается на него каждый день, слишком много препятствий, им владеют отчаяние и безысходность, — говорили мои мысли и были правы, ведь так оно и есть. Прибыв от Тристиана, подпитанная его энергией, я с непоколебимым спокойствием сносила ворчание и докучливость босса, пока не дождалась той улыбки. А когда наконец получила своё, спьяну решила, будто наш конфликт, не дошедший до конца, разрешится сам собой, что бы ни случилось. И ошиблась.       Несмотря на то, что я проделывала огромную работу, касающуюся почти всех сфер жизни мистера Джексона, всё же между нами всегда присутствовала незримая черта, отделяющая ту часть его личного, не предназначенную для кого бы то ни было, кроме него. Как раз в ту ночь, казалось, всё могло измениться, и мне дано было решить, какую избрать тропу в этом дремучем лесу: залитую солнечным светом, простую, ту, что безусловно выведет к ясной поляне — наши с боссом отношения прекратят бурлеть и вернутся в старое русло, где каждый остаётся при своих прежних ролях; или же наглухо укрытую кронами, мрачную, тёмную, неведомо куда ведущую — рискованное решение двинуться дальше в задуманном безумстве, отчаянная попытка донести до мистера Джексона, что жизнь его, подчиняющаяся законам мира, а не его, не сможет вечно оставаться на заведённой им оси. Разумеется, выбор пал на то страшащее и неизведанное, что всегда, сколько бы человек ни существовал, манило и будет манить к себе его противоречивую натуру. Поступившись этическими нормами, я не преминула возможности воспользоваться расположением духа босса в своих целях, хотел он того или нет.       Конечно, не хотел.       И вот сейчас та самая незримая черта меж нами ощущается куда крепче, неприступнее. Разумеется, мой бедный измученный босс, истрёпанный лишённой человеческого уединения жизнью, каждый день из которой — новая попытка вторжения в приватность, остался недоволен тем, как обошлись с его «благодарностью». Он, вероятно, ждал, что у него попросят, умильно сверкая глазками, скупить весь ассортимент Bulgari или чудовищно дорогое авто из сверкающего салона с замысловатым значком на логотипе, или, может, даже квартирку в престижном жилом комплексе где-нибудь в центре города, как устроила для себя Раймона, о чём мистер Джексон, конечно, не в курсе: она с лёгкостью проделывает подобное за его спиной, беззастенчиво пользуясь тем, что босс отошёл от дел и не желает их касаться. Возможно, он так и хотел, потому что нет в жизни дела проще, чем откупиться, как он поступает с большей частью поданных на него судебных исков, только бы заткнуть рты вечно чего-то требующих, недовольных и вопящих о несправедливости истцов. Но так не хотела я. Не хотела, чтобы мою «претензию», осыпав златом, забросили в ящик, именованный «закрытыми делами». Мы не можем, не можем оставить эту тему, и пока ещё есть возможность, пока мистер Джексон меня не прогнал, я могу хотя бы попытаться достучаться до него. А иначе разве стоят чего-то чувства, день и ночь уверяющие меня в своей мощи и подлинности, распирающие грудь, когда живой источник их проходит мимо, или, ничего вокруг не замечая, бьётся в приливе вдохновения с сомкнутыми в блаженстве глазами; или совсем наоборот — погружён в себя, печален до бессловия?       Отчасти — пожалуй, от самой большей части — поступок был глупым, просто безрассудным: врываться в неприступную жизнь такого человека, как Майкл Джексон, сыпля не просто непрошенными жалкими доводами, так ещё и воплощая их в жизнь. Отчасти — неизбежно: возможно ли разве, пока царит хаос, отовсюду вещают, что солнце гибнет, и оно правда гаснет на твоих глазах прямо в небе, смотреть безразлично на то, как оно тает, словно бы между делом гадая про себя, сколько же Земля без него протянет. Нисколько. Если погаснет Майкл Джексон — мир осиротеет.       Но что из всей этой затеи выйдет? Нечто, что захочет хорошенько на мне отыграться перед тем, как разрешиться окончательно. Это уже началось: я и мистер Джексон теперь — два государства, заключившие перемирие после кровопролитных сражений, унесших тысячи жизней. Сосуществуя в общей мучительной неловкости, мы имеем редкие разговоры, которые внезапно обрываются, и все мои попытки поправить положение наталкиваются в основном на холодное молчание или пространные отговорки, а иногда оно и вовсе превращается в отчуждение или даже враждебность. Да разве можно было ожидать иного, задев человека с болезненно-обостренным восприятием всего на свете, и этот образ жизни уже не просто его привычка, а он сам: иногда даже самые сильные доводы разума не в силах разорвать привычку, и рано или поздно она становится второй натурой. И этой натуре, неподатливой и сложной, я — маленький человек, даже отдалённо к нему не приблизившийся по значимости, — бросила вызов. Он обижен на меня и уверен, будто я очередной в его окружении человек с диким желанием контролировать его жизнь, сколько бы благих намерений ни стояло на самом деле за моим порывом. Не знаю, какими мерилами он пользуется, выясняя, стоит кому-то доверять или нет, но я сделала то, что считала нужным. Я позволила себе это, и почти ни о чём не жалею.       Гораздо больше горечи от другой усвоенной действительности. Только отрезвев окончательно и всё осознав, мозг навёл меня на единственный верный вывод, быстро рассеявший розовые девичьи миражи: неожиданная сговорчивость, добрая расположенность, даже желание вникать в бумажную работу, всё его поведение в ту ночь — просто следствие употреблённых таблеток. Не будь мой разум столь лёгким, мечтательным и пьяным, я бы вмиг вспомнила, что таким супер восприимчивым и открытым ко всему вокруг (и даже к вещам, которые ненавидит) мистер Джексон бывает в последнее время как раз из-за лекарств. А иначе откуда взялась эта его любезность, энергичность? Почему вдруг решил обдать благостью меня, не раз провинившуюся пред ним? Только лишь из раскаяния и посылов духовных заповедей, которым подчиняет свою жизнь? Странно всё это, и очень запутанно. Зато вполне ясно другое: пресловутые благие намерения часто заканчиваются лажей, и мои инициативы тому не исключение. Но с другой стороны, ничего не предприняв, разве можно было дать делу хоть какой-то ход? Закосневшего в самом себе мистера Джексона хоть кто-то или что-то должно было расшевелить, пусть даже я — человек, каких за свою жизнь ему приходилось видеть десятки, просто один из многих, часть безумной нескладной организационной системы, от которой он желает держаться подальше.       Но душу коробит всё равно. Истина такова, что если вы будете очень хорошим, услужливым и всепрощающим, то станете не заметнее узора на обоях. К вашей податливости привыкают, делают частью окружения, и поменяется это только тогда, когда вы позволите себе нечто выходящее за рамки, возможно, даже плохое или дерзкое. Мне, чтобы добиться хоть чего-то, нужно научиться отделяться от серой стены, давать о себе знать. Вот только, похоже, попытки пересилили себя, и, переусердствовав, я стала целым топором, воткнутым в эту стену.       И опять-таки, некого, кроме себя самой, винить в том, что нынче приходится взвешивать каждое слово, словно пишешь с фронта письмо, которое пройдёт военную цензуру. Хоть какая-то приязнь между нами схлынула, пусть босс и пытается показать обратное. Снова возникли молчаливые протесты, нарочитая бесстрастность, эмоциональная холодность и суровость — в моменты, когда он отходит от образа, который усердно демонстрирует окружающим. Всё бы отдала, чтобы избавиться от злобных теней между нами, чтобы не дать ему впасть в мёртвое безразличие и потерять веру, но пока это, кажется, невозможно.       — О, Садет..? — тянет Дэнни с театральным придыханием, уловив, что я снова отдалась раздумьям.       Я ему вторю:       — Дэниел..?       — Хорошо рассмотрела его руки, когда вы там занимались этим... как его? Пожатием. Фу, какие пошляки!       Поганец Дэнни поразил меня в самое сердце, метнув в него острое, как копьё, ещё такое живое и яркое воспоминание. Очень мягкая с внутренней стороны и чуть огрубевшая от сухости — с тыльной, рука его крепко держала мою. Заострённые временем и действием многолетних занятий хореографией руки, крупные и сильные настолько, чтобы без труда обхватить кольцом талию худенькой девушки. Тонкой и грациозной, как Подружка, к примеру. Мы медлили оба в том пожатии (фу, какие пошляки!), привыкая к касанию и вдумываясь каждый в своё. Я тянула время больше из собственного желания, нежели повинуясь страху или нерешительности, которые, казалось бы, должны были овладеть всем моим существом в те мгновения, но победили совсем иные чувства. Лёгкость... Безразмерная лёгкость и освобождение от бремени. Отчего-то я почти открыла ему душу, хоть и замышляла свою «Да»-авантюру и ни на секунду не забывала о последствиях. Спроси он тогда, почему это я так странно на него смотрю, не таясь ответила бы, что это от любви. Я вас люблю, сэр, и болею этим с той самой ночной встречи у супермаркета, чтоб ему провалиться. Молчите! Ничего не отвечайте, ведь ясно и так, что всё это вам ни к чему. Это мне необходимо выговориться, признаться в своих тёмных тайнах, по вине которых ночами в грёзах мне является ваш образ.       Ах, эти руки! Такие приятные на ощупь и тёплые, почти горячие от того, что сжимали чашку с чаем. Чай был собран крепко, такой крепкий мне не по вкусу ещё с детства, что, в свою очередь, не нравилось моему отцу, швырявшему пиалу с недостаточно крепким чаем. Тогда я заваривала и тоже пила эту горечь, чтобы не разозлить родителя ещё сильнее, а в случае с мистером Джексоном — лишь бы снова оставить себе несколько лишних минут рядом с ним, в его живой и настоящей среде, в окружении его быта и восхитительных запахов. Впрочем, аромат был куда ближе, чем могло показаться: осел тяжёлым громоздким пиджаком на плечи с его насыщенной многослойной композицией, — такой густой, что не разобрать ни верхних нот, ни средних, ни нижних, да и не нужно это вовсе, ведь стоит легонько втянуть воздух, как тут же теряешься в реальности, грань её размывается и ничего тебе больше не увидеть, кроме лица этого человека.       Дэниел, хохоча надо мной, абсолютно прав: я безнадёжна. Чертовски безнадёжна. Остаток той ночи пиджак мистера Джексона провёл наброшенным на подушку, и искушённому Дэнни даже не нужно было об этом рассказывать — додумал самостоятельно и моментально. Я даже не спала, а провела оставшиеся до звона будильника часы в густом забвении, в котором мы с любовью моей вовсе не расставались, а лежим бок о бок, овеянные тем самым ароматом, не покидающим меня уже половину недели. Как славно, что, живо припоминая старый опыт, я и не подумала отказываться от дара в этот раз, только помедлила слегка приличия ради.       — Что-что? — уточнила я всё же.       — Уже представляешь, как он этими руками тебя задушит, если снова что-нибудь выкинешь?       — Ты в отменном настроении, Уокер, — отбилась я полушутливым тоном и, пока он гремит кухонной утварью, включаюсь в мысли, породившие тревожный красный огонёк в сознании: несмотря на весёлые подковырки и поминутный хохот, от меня не ускользнул давно изученный вдоль и поперёк сигнал, как по часам появляющийся в голове перед тем, как Дэниел, как он сам выражается, «уйдёт на карантин». И сейчас проявившиеся опасливость, подозрительность и поугасший бесовской дух, при хорошем раскладе являющийся обыденностью для его нрава, отчаянно оповещают о приближении мрачного периода. Даже его громогласный смех в этом случае указывает в дурную сторону, ведь насмешки, иронию и сарказм Дэнни использует как щит, чтобы упрятать за ним ненавистные ему страхи. И мне всё это тоже ненавистно — всё то, что сотворило из парня узника собственного разума и его сменяющих друг друга состояний. Подумать только, сколько всего ждёт его, закованного в кандалы, снаружи, какие прелести мира, возможности могли бы обрушиться на эту забитую голову, реши он вывернуть из тупика, где обосновался настолько для себя комфортно, что уже не видит смысла в свете за углом, за который забежал и с тех пор не покидал.       Пожалуй, между Дэниелом и мистером Джексоном есть эта весомая, хоть и малая схожая черта: оба страдают от отсутствия здорового сна, оба с большим удовольствием оставались бы в стенах родных комнат, наслаждаясь отлаженной, до посинения привычной, а значит, безопасной жизнью в плотном кольце, осев в котором, иного не желают. И у того, и у этого душа, однако, полна мечтаний и красочных планов, ведь отголоски прошлой жизни непременно дают о себе знать, не желая мириться с тем местом, где их заперли. В разговорах с Дэнни подобное проскальзывало не раз: его грёзы о работе с Apple, забавные истории о том, как он стремился к статусу арт-директора и кого и каким образом обходил на своём пути, даже приведённые примеры из портфолио, которые можно встретить на баннерах и витринах города. А ещё, конечно, места страны и мира, которые ему хотелось посетить до поставленного диагноза, и те, что уже вошли в список посещённых.       «Я страсть как хотел в Мексику, но ради тебя, душка, поехал бы и в твой холодный Нью-Йорк.»       — Я серьёзно, Сэд! Ты будто испившая людской крови вампирица: ощутила вкус, а остановиться уже не дано. Я, конечно, раздулся от гордости за твою прорезавшуюся смелость, но ты же отдаёшь себе отчёт о том, что творишь?       — Это не было пьяным решением. Ну, возможно, пьяной была решимость, но как поступить я обдумывала немало, и уж конечно по трезвости. Вернее, это давно сидело в моей голове, только реализация была большой проблемой. Но мистер Джексон сам мне помог своим стремлением выразить благодарность.       — Угодил в твои коварные силки.       — Просто сошлись звёзды, — улыбнулась я, собирая волосы в пучок и размышляя о том, найдётся ли способ хоть раз вывести Дэниела на чистую воду, в которой мы могли бы встретиться в откровениях, в его беспокойных откровениях о себе самом, о том, что болит и тревожит в надвигающейся неизбежности. Это случалось, но крайне редко и отрывисто, как раскаты грома в облачной дали.       Не получилось и сейчас. Следующие оставшиеся до выхода минуты, куда бы и как ни сворачивал разговор, он никак не вязался, будто я и Дэнни пытаемся вяло дозваться друг друга сквозь помехи, пока голодный грызун медленно перегрызает телефонный провод. Только вот нет ни провода, ни грызуна, и причина совсем в другом. Дэнни всё громче дышит, дыхание его порой сбивается, слова чаще и чаще подрагивают и вылетают невпопад, ибо он, охваченный изнутри тревогой, едва в состоянии удерживать пролегающую между нами нить. Снова и снова щёлкает зажигалка, раздаются непривычно торопливые шаги, не находящие цели, трубка перекладывается из одной руки в другую, и никак не уходит это ощущение, будто мечущийся в тихих мучениях Дэниел к чему-то прислушивается, отчего теряется наша связь.       В конце концов, не сумев дольше держать себя в рамках, которые он очень не любит размыкать, я спросила:       — С тобой всё в порядке?       — В полном, — слишком быстро и бодро отозвался Дэн, что совсем не вязалось с его поведением ранее. — Голова пошаливает, но это потому что синоптики пророчат нам дерьмовую погоду чуть ли не до самого Рождества. Может, даже снег, представляешь? Не очень в это верится, но всё равно тебе стоит самой позаботиться о том, чтобы не свалиться в обморок, душка.       Это меня ничуть не убедило. Этот парень — мастак в искусстве огибать малоудобные ему темы. При этом, если вариант с отведением глаз не сработает, Уокер просто продолжит гнуть свою линию, пока не добьётся желаемого, в то же время не прибегнув ни к прямым ответам, ни уж тем более к резкости или грубости. Поэтому, если я хочу добиться продвижения или хотя бы смены погоды — чего бы там ни пророчили синоптики — в этом застое, то, как и в случае с мистером Джексоном, должна искать обходные пути.       Может, Дэнни в чём-то прав: испробовав сладостный вкус возможности вершить новое —вершить успешно, — уже невозможно остановиться. Собравшись как следует с духом, я подлаживаюсь под самый мягкий тон, на который, наверное, способна (мягче только тон мистера Джексона, когда речь заходит о детях):       — Знаешь, я... я тут подумала об одной вещи.       — Интересная интонация. В последний раз ты ею пользовалась, когда заявила мне о пластинке, которую собиралась подарить свету очей твоих.       — Всё-то ты знаешь. Да, у меня и в этот раз есть некоторая затея.       Он только хмыкнул в трубку, оставшись как бы между своей прежней позицией и некой заинтересованностью к обещанному заявлению. А я стиснула ключи от машины, которые крутила в руках последнюю минуту, и, набравшись храбрости, наконец выдала:       — Почему бы нам... Дэниел, почему бы нам не увидеться?       — Прости?       Брелок заскрипел во вспотевшей ладони, звякнул кольцами и выскользнул.       — Речь не о том, чтобы силой вытягивать тебя из дома, совсем нет. Я никогда не сделаю ничего против твоей воли, поэтому сейчас лишь предлагаю: почему бы мне не навестить тебя самой? — выпалила я. От последовавшей натянутой тишины пересохло во рту, и остальное вылилось голосом уже куда менее уверенным: — Ты думаешь, я свихнулась, но мне лишь хочется узнать, сможешь и захочешь ли ты допустить такую возможность. Возможность слегка приоткрыть для меня твои двери и... может быть...       Он не захочет, не ответит. Ты просто спугнёшь его, может, даже навсегда, — шепчут мне собственные мысли.       — К тому же скоро Рождество! Помнишь, что мы о нём говорили? Надеялись, что случится «кое-что из чего-то лучше любого чего-нибудь», так почему бы хоть раз не рискнуть и пойти ему навстречу... самостоятельно? Может, мы сами способны сотворить для себя это «кое-что»?       Стыдливое сожаление присоединилось к высказанному ещё до того, как мой монолог завершился новой неловкой паузой. Если в случае с боссом моё рвение сунуть нос в чужую реальность было благопристойно укрыто данным им обещанием ответить «Да» фактически любой моей прихоти, то Дэнни ничем и никому не обязан, и выходит всё так, будто я пытаюсь просочиться в его приватную зону. Конечно, замешательство его понятно: куда подевались наши старые установки? Почему это вдруг мне вздумалось нападать на разделяющие нас грани? Ведь поводов для перемен не было. Мы не виделись потому, что оба заперты каждый в своей тюрьме, строго ограничены в движениях и инициативах. Мы оба боялись и боимся лишиться того, что между нами воцарилось с начала этого союза, потому что такое спокойствие и стабильность редко встретишь в жизни. Особенно, если прежде жизнь преподносила отнюдь не окрыляющие сюрпризы. Однако, даже принимая во внимание все наши ценности, подарившие столько комфорта, я всё чаще, размышляя, прихожу к выводу, что иногда и комфорт может означать западню. Пример являет собой мистер Джексон, убеждающий меня в этом столько, сколько длится моя служба.       Дэниел же снова спрятался за усмешку:       — Это кто ещё у нас в отменном настроении? Сахи, что тебе подсыпал в чай этот мистер Ходячая Аптека?       — Да забудь о нём! Это моё желание. Да, может, ты прав, когда говоришь, будто во мне что-то поменялось и действовать я стала решительнее или попросту рисковать. Может, это потому, что давно пришло время поменять или поменяться.       И опять это идиотское молчание, заставляющее и меня чувствовать себя дурой. То ли он так глубоко и тщательно обдумывает предложение, то ли просто пережидает бурю, не желая ввязываться в эту авантюру даже в зачатке.       — Эй. Мне не нравится, когда ты молчишь о себе, когда мы говорим только о моих проблемах. Ведь тебе тоже есть что сказать. Мне это совсем не нравится, старик.       — Старик? Ну знаешь, это не я вовсю отплясывал «Billie Jean», когда ты ещё мочила пелёнки.       — Дэн!       — Сэд!       — Просто выслушай меня! Я...       — Ты продула, вот что! Время восхода сегодня — шесть сорок три!       Мне остаётся только сокрушённый вздох да смиренный взгляд в окно: Дэниел и не собирается мне поддаваться, даже приближаться к этому не собирается, вдобавок ко всему сегодняшнее право на желание упорхнуло из-под носа. Моего чересчур любопытного в последнее время носа.       Но он вдруг смиловался надо мной, и чувствую, буквально чувствую его улыбку:       — Так уж и быть, давай загадывать вместе.       — Не откажусь, Ваше Великодушие, — отозвалась я.       Реальность расплывется, как наши умолкшие голоса, как бывает всякий раз, когда я погружаюсь в фантазии, преследуя то, что могу получить лишь в них. Забыв про полураспахнутую застёжку на топе, который натягивала, я подбегаю к окну, складываю руки на подоконнике, опускаю веки и, беззвучно шевеля губами, вручаю рассвету своё хотение.       Лети сквозь ветер, луч солнца. Лети и запомни, но никому не говори, чего я попросила у неба. Никому не рассказывай, что я как всегда прошу о... нём.       Когда всё закончилось, в пространство вновь вернулся голос — голос утра, его призрачное воплощение — и вкрадчиво, тихо и осторожно, словно желая навести мосты после ссоры, окликнул:       — Эй, Сэдди?       — Дэнни?       — Не думай, что я совсем уж безнадёжен. Сегодня я дома, бранюсь с Наф-Нафом и ещё дюжиной голосов в моей долбаной голове, а завтра, гляди, заявлюсь к тебе на порог во всей красе. Мне бы хотелось, чтобы то была глубокая снежная ночь, и тихая такая, чтоб вокруг ни души. Настолько тихая, что слышно, как снег ложится, хотя хрена с два мы его дождёмся, несмотря на прогноз. Но я знаю, ты такое тоже любишь и давно о подобной ночи мечтаешь, засматриваясь рождественскими фильмами — даже самыми сопливыми, которые заставляешь смотреть и меня, —лишь бы скрасить эту мечту ещё хоть парой деталей.       Горькая, усмешка расползлась на моих губах, усмешка смирения, принятия и терпения — всего, чего мне следует набраться. Он так хорошо знает меня и хранит в памяти, несмотря на её рассеянность, всякую мелочь, что не задержалась бы в голове любого другого человека, посчитавшего откровения те не более чем мимолётной пустой болтовнёй. Дэнни помнит все просмотренные нами кинокартины, моменты, где мы хохотали и где плакали. Как восхищались трогательностью сцен «Один дома», которому, похоже, не суждено устареть. Как синхронно, предварительно сговорившись по телефону, запускали «Снеговик» тысяча девятьсот восемьдесят второго года, приговаривая, что не идёт Дэвиду Боуи этот цвет волос. Как Дэнни, вынужденный на просмотр «Чуда на 34 улице» в разгар лета, ворчал: «Вечно тебя тянет на старьё. Ой, это я не про твоего босса. Хотя...»       — И однажды мы скрасим, — обещает он. — Нагнём, мать его, какой хочешь рождественский сюжет. И он будет нашим. Кое-что из чего-то лучше любого чего-нибудь ещё впереди, уверяю тебя. Только не спеши. И не переживай за меня.

***

      Шагая по тротуару, мы с Кенией, вымотавшем меня на утренней прогулке, только приблизились к забору, когда в нескольких метрах поодаль различилась знакомая фигура, и видом своим тотчас выбила из меня выстроенного рабочего лада. Есть такие люди, поимев то или иное дело с которыми, после ещё долго станешь бороться с нервной дрожью, непременно возникающей каждую новую встречу с этой личностью. И Раймона как раз личность такой породы.       Она поставила свой Bentley в тени большого кустарника, не заглушив мотор, словно не собирается задерживаться на месте, но от этого моё напрягшееся тело ничуть не расслабилось, и я жалею, что не добралась до ворот раньше: там, среди ожидающих появления своего кумира поклонников, с жадностью поглощающих любое вышедшее за территорию особняка лишнее слово, Раймона бы не стала откровенно расспрашивать о связывающих нас теперь делах. И уж тем более не стала бы делать этого внутри, где всё слышат и видят ненавистные ею Витфилд и Бирд.       Кения тут же насторожился, расставил лапы и нервно завилял хвостом. Раймона вышла из машины, разулыбавшись своей отлаженной до идеала деловой улыбкой, какую использует повсеместно, когда стремится добиться желаемого от кого-то — добиться по-хорошему или по-плохому. Точно так же она улыбалась, когда не без садистического удовольствия наблюдала, как несколько месяцев назад Билл с Джавоном, заждавшиеся своего жалования, открывают принесённые ею конверты. К тому моменту, как происходит и сейчас, все денежные запасы парней — как положенные по условиям трудового контракта, так и личные — исчерпали себя, и мистер Джексон, которому ранее парни были вынуждены пожаловаться, выхватил конверты у Раймоны и с видом младшеклассника, получившего грамоту, понёсся к своей охране. Сияя, он просил прощения за неудобства, душевно благодарил парней за их терпение, хвалился и гордился, что сумел таки указать своему менеджеру, где её место. Бедный мистер Джексон. Самый легковерный и одновременно самый недоверчивый человек в мире: в конвертах была лишь часть причитающихся им денег, но сказать об этом боссу они так и не решились, в результате чего его задолженность перед ними за прошедшее с того дня время только возросла.       — О, Садет! Как удачно, что ты тут! Рада тебя видеть. Выглядишь отлично! Забери, пожалуйста вот это. — Вручив мне увесистый серебристый чемодан, она потрясла пальцем, наказывая: — Прямо боссу в руки, как обычно.       Снова наличка для мистера Джексона. Судя по весу, который я научилась сопоставлять с передаваемым количеством денег, учитывая предпочитаемый боссом номинал, — двести пятьдесят или триста тысяч. Бейн и её подобники делают это постоянно: вручая боссу неплохую сумму, шелестящие живые банкноты, которые можно потрогать и ощутить, что всё с этим делом в порядке, внушают ему, что в дальнейшем никаких проблем не предвидится. И его это совершенно устраивает. Кто захочет гнаться за призрачным горизонтом, когда блага своими ножками приходят тебе в руки? Люди в целом не любят делать лишних усилий, и уж точно не человек, положивший жизнь к ногам гигантских трудов в надежде на безмятежную, безбедную старость, которую заслужил. Им выгодно держать его в неведении о собственных финансах, а его нежелание ввязываться в подобные хлопоты и бюрократию тому только потакали. Лишь когда запасы значительно редеют, Раймона переходит в наступление и всячески налегает на мистера Джексона с различными требованиями, ведь казна не должна быть пуста.       Вина во всем, конечно, не одной Раймоны, хотя именно она имеет фактически неограниченный доступ ко всем финансам и их распределению. В корпорации есть множество людей, каждый здесь исключительно ради своих интересов. У некоторых есть полномочия заключать контракты и сделки от имени мистера Джексона, что они и делают, а он даже не знает о последствиях или узнаёт тогда, когда получит судебное извещение или звонок от адвоката. Босс и всё, что он когда-либо заработал и продолжает зарабатывать, практически беззащитны от посягательств бесконтрольных дельцов. Мистер Джексон не замечает этих махинаций в упор, так же, как глядит сквозь меня, всегда маячащую перед глазами.       — Конечно, Раймона, — говорю я, всем нутром надеясь, что разговор не продолжится.       — Сегодня мне надо спешить, — отвечает она, и на миг мне становится легче. — Надеюсь, он не обидится, что не зайду поздороваться.       Я покачала головой, сумев натянуть на лицо тёплую улыбку. Обидится, а как же. Озеро Мид вот-вот выйдет из берегов от пролитых боссом слёз сожаления.       — Ему что-нибудь передать?       — Нет-нет, не нужно. — В руках её появился резной чёрный портсигар. Предложив сигарету мне и получив вежливый отказ, Раймона закурила сама. Несколько секунд между нами, не считая качающихся теней от листвы бугенвиллии, плескался только её полный заинтересованности взгляд. Деланно растянутые, предшествующие чему-то жесты, искусственное чувство сплочённости — и она наконец-то выдаёт долгожданное: — Лучше расскажи, как дела у тебя?       Она нависла надо мной, растерянной, как коршун, хотя всеми силами пытается показать свою расположенность. Теперь, после моей выходки, Раймона разобьётся в лепёшку, но сделает всё, чтобы попытаться вытрясти из меня «плату» за своё участие в акции, свершение которой не представлялось возможным без её вмешательства. Во-первых, мой счёт в банке не ширится шестью и более нулями после первой, тоже весьма скромной цифры, и для того, чтобы приобрести необходимое оборудование, скопленного просто не хватило бы. Во-вторых, попытайся я отгородиться от Раймоны тайной, в коей заключён ответ на то, к чему мне вдруг понадобилось такое количество денег, она бы тут же доложила обо всём мистеру Джексону. Даже если бы ей не удалось до него дозвониться, как обычно, она явилась бы в дом собственной персоной. В общем, добившись добра от Бейн, дело встало за малым: Изуми, имевшая прямое отношение к врачебному делу, от которого у неё остались старые полезные связи, не отказалась помочь.       Раймона, заметив, с каким трудом я подбираю для неё ответ, решила продолжить:       — Судя по тому, что ты всё ещё здесь, мистер Джексон принял твой презент. — Глаза её загорелись, когда она нашла подтверждение загаданному ранее, в тот день, когда мне пришлось просить её помощи в осуществлении задуманного. — С той поры он мне не позвонил ни разу. И я просто восхищена тобой, Садет! И как только тебе удалось убедить его в том, что он отвергает яростнее всего — в принятии помощи, настоящей помощи. Ты молодец.       Я, почуяв опасность, тут же попыталась припылить её недоброе воодушевление:       — Наверное, судить об этом ещё рановато, Раймона. Босс может быть очень непредсказуемым, поэтому не исключена вероятность, что в самый неожиданный момент он велит мне покинуть его дом.       — Да брось! Все знают, как он тебя любит.       Я чуть было не выдала себя испугом. Эта женщина знает, какими пулями стрелять и по каким местам. Пытается сыграть на простой хвальбе или... подозревает о моих чувствах? Наверное, было сложно принять за подлинный мотив моё искреннее желание обезопасить мистера Джексона только потому, что он милый человек и славный начальник, к которому я всего-то привязалась и желаю защитить его. Во всяком случае, когда состоялся наш с ней разговор — заговор, — Раймона ничем не показала, что завидела меня насквозь, но с таким человеком, как она, стоит отбросить наивность и принять во внимание любой поворот событий.       — Действительно любит, он без тебя не может. Я думала, заслуги Грейс для него никто не затмит, но с тех пор, как появилась ты, многое изменилось. Стало быть, меняется и он сам, и исход твоего поступка это только доказывает.       — Я ко всему готова, — пожала я плечом и как могла притянула к себе Кению, которому всё не сидится на месте, его так и манит обнюхать Бейн со всех сторон. Впрочем, благодаря его проделкам, мне легче спрятать взгляд, чтобы не выдать в нём того, чего никому в целом свете видеть не полагается.       — Да не прогонит он тебя, выдохни! А если так и случится, это всего лишь работа. Работа, после которой тебя с лёгкостью возьмут на любую другую, узнав, на кого ты трудилась. Уж я-то обеспечила бы тебе рекомендации. Оставь переживания, это всё пустое. Уйдёшь, когда захочешь сама.       — Вы очень добры, Раймона, спасибо.       На мгновение мы остановили своё внимание на надрывном рёве мотора, доносящемся издали. Кто-то носится в окрестностях района, как угорелый, но и этого лихача мне хочется благодарить за секунду передышки. Я даже собиралась осторожно отгородиться от Бейн прощальными отговорками в духе: «Ну и утро, да? Кения буквально выкручивает мне руки, так что я пойду. Ещё увидимся!»       Но Раймона не пробилась бы в жизни так далеко, не обладай она умением обставлять и опережать:       — Он видел бумаги, которые я присылала?       Я бы усмехнулась, будь моя воля. Наконец она перешла к делу. Теперь можно. Теперь, прежде не имевшая авторитета, а значит, и влияния в её глазах Садет — девчонка принеси-подай — возымела вес. Я бы и дальше казалась ей бесполезной для её планов, если бы затея с оборудованием не удалась. Наверное, изначально, когда Бейн подписалась на содействие мне в этом деле, двигало ею простое любопытство: разве не интересно полюбоваться на то, чем обернётся новоявленная не то драма, не то комедия с неожиданным распределением ролей и таким же сценарием. Она вообще любит создавать для нас, работников, ситуации и с интересом учёного, добывшего образец инопланетного грунта с неизвестными формами жизни, рассматривать всё это под приборами — как мы выкрутимся, чем обойдёмся в лишённых питательной среды условиях, будем бороться за существование или погибнем.       — Разумеется. Но всё последнее время приходится часто заставать его раздражённым, усталым. Ему нужно отдохнуть, правда. Это усугубилось после случая с доктором Мюрреем.       — Ну вот видишь, к чему приводит его упрямство! — сокрушается она, словно бы распереживавшись, хотя совершенно расслабленно пускает дымные струи меж сложенных трубочкой губ. — Он отталкивает помощь, во всём видит подвох, вражду и скрытые мотивы. Понимаю, что в этом бо́льшая вина падает на... его пристрастие, но всё же...       — Ему полегчает, просто нужно немного отдыха. Всё наладится, — безуспешно пытаюсь защититься, хоть и понятно, что подобные практики совершенно не вписываются ни в один из возможных сценариев, заготовленных Раймоной относительно меня.       — Конечно наладится, Садет. Но только в том случае, если мы тому поспособствуем. Как сделала ты с оборудованием, и абсолютно правильно! Если всё будет подчинено исключительно воле босса, то скоро ему будет просто не на что покупать свои лекарства. Мистер Джексон не имеет даже собственного дома, мы вынуждены снимать этот особняк, что тоже выливается в недурную сумму, на которую в перспективе тоже может не хватить денег. Майкл Джексон и его дети могут оказаться на улице. Можешь себе это представить?       И всё-таки ей было суждено родиться с жилкой предпринимателя — беспощадного, очаровательного и красноречивого, готового переступить любой порог на своём пути, будь то даже порог человечности. И, возможно, нельзя винить её в том, что сделало бы огромное количество людей, находясь на месте — месте под солнцем, — способном тысячекратно приумножить твоё благосостояние. Все на этой планете борются за жизнь так, как умеют. Но внутри всё холодеет от этой картины: Майкл Джексон и его маленькие дети, оставшись без гроша, торчат то в одном отеле, то в другом, причём с каждым разом качество условий проживания падает, да так быстро, будто кто-то перелистывает флипбук. Отели затем сменяются гостеванием в домах немногочисленных друзей семьи, ведь средств для оплаты номеров не останется, как не останется в конечном итоге возможностей скрываться дальше таким образом от банкротства. Меня почти пробила дрожь, но Бейн описывает самую настоящую действительность, поджидающую впереди, если босс не возьмётся за себя. И угроза в её словах не просто сквозит, а явственно проступает, и Раймона прекрасно знает, что я это чувствую. Если не проверну дела, как ей нужно, она с лёгкостью устроит всё так, как описала в мрачной миниатюре возможного будущего, и сама от этого ничем не пострадает. Пострадают Джексоны, пострадаем мы. Она умело играет на моих чувствах, и я уже почти готова биться об заклад, что Раймона, заглянув мне в душу, не упустила занимающее там едва ли не всё пространство и подталкивающее на безрассудства, вроде недавней авантюры. Знает, что самое страшное для меня сейчас, и двояко даёт понять, что оно более чем осуществимо. Не следовало с ней связываться. Но другого выхода у меня не было.       — Учитывая его отношения с семьёй и все те инциденты, что мы наблюдали... Сомневаюсь, что кто-нибудь из них возьмёт под крыло Майкла с его аппетитами и полным нежеланием шевелиться.       — Я делаю всё возможное, Раймона. Правда, стараюсь, — с трудом выговариваю я, присев и обняв беспокойного Кению.       — Я знаю, знаю, — сочувственно закивала она. — И я тоже, и все наши ребята. Только вы здесь не очень представляете всех масштабов наших проблем.       Раймона, должно быть, увидела во мне игру страхов и сомнений и решила найти другую дорожку. Она продолжила, не очень радушно поглядывая на Кению:       — Послушай. Думаешь, все эти проблемы в фирме — задержки платежей, аренда жилья вместо покупки, утечки — берутся с пустого места? Мы из кожи вон лезем, стараясь привести босса если не в прежнее, то хотя бы приличествующее его статусу состояние. Но много ли можно сделать представителям Майкла Джексона без самого Майкла Джексона? Это словно часами напролёт, стоя на арене цирка, рассказывать собравшемуся люду о том, что ещё немножко — и пред ними предстанет выловленная накануне русалка, и при этом обязательно убедить в том, что им следует за это заплатить. Босс не желает делать ничего, что могло бы помочь ему же самому вылезти из положения, в которое он провалился, и при этом сердится на других за вмешательство.       Выпрямившись перед ней, я вздохнула. Она, конечно, держит меня за круглую дуру, но в словах её есть и доля правды. В целом можно не сомневаться, почему мистер Джексон когда-то ей доверился. Раймона обаятельна, крепка духом и обладает даром такого убеждения, что, как шутит Джавон, любому фирменному начальнику не просто продаст пресловутую ручку, но и засунет в задницу в качестве бонуса к покупке. Вот только, как известно, топливом обаянию и целеустремленности зачастую служат отнюдь не ясные безоблачные мотивы. Может, я потому так и ссыхаюсь перед ней, что вижу черты оставленного в прошлом мужа. Тот же холодный расчёт, эгоизм, манипулятивность и умение расположить к себе — всем этим он обладал, и даже сейчас, годы спустя, заставляет замечать призраков самого себя в окружающих. Всеми любимый хваткий воротила, умелый делец — просто, мать его мечта. Гореть тебе в аду, Камаль.       Бейн снова затянулась и повела дальше свою скорбную повесть, совсем позабыв о своей оставленной заведённой машине. Лицо тоже преобразилось подобием сожаления и даже растерянности.       — Мы вынуждены подчищать все закрома, Садет. По правде, я даже не знаю, чем буду выплачивать грядущее жалование, — сказала она, словно до сего дня зарплата поступала по часам и секундам; словно мы слепые котята перед проходящей под носом документацией, значимостью в несколько нулей, и перед тем, в каком изобилии купаются остальные, более цепкие кадры в компании. Нет, она не держит меня за дуру, — ей, имеющей куда больше власти, просто плевать, что для меня всё это очевидно, о чём свидетельствует тон под названием «Или мы союзники, или всем вам тут не позавидуешь». Просто пока она даёт мне шанс. Да, пожалуй, лучше не скажешь.       — Если он подпишет то, что я посылаю уже который день, мы сможем с лёгкостью разделаться с выплатой жалования, и для ребят в том числе. — Она расправилась с окурком и сверкнула глазами исподлобья. После глубокого неторопливого безмолвия последовал намёк: — И для тебя тоже.       Беседа непременно бы продолжилась, но тут нас прервал тот же бешеный рёв движка, что прежде разносился вдали, а теперь приблизился настолько, что атмосфера «доверия», быстро сменившая устрашением, мгновенно развалилась, и без следа исчезла, когда обезображенный миксом ярчайших красок Lamborghini вывернул из-за дальнего угла улицы и, резко сбросив скорость, направился к нам.       — Bebecita-a-a-a! — высунувшись из окна, заорал Тристиан, а уже через полминуты, утонувший в своём пёстром мешковатом прикиде, был тут как тут, чтобы с разбегу, как всегда, наброситься на меня с объятиями. Снова стойкий аромат его парфюма, горячая кожа. На миг он окунул меня в вечер, что мы провели вместе, но ощущение это испарилось быстрее доброго настроения мистера Джексона в то мгновение, когда выяснилось, что от него требуется в качестве благодарности. — Я соскучился, соскучился! — чуть не рычит он, совсем, кажется, не замечая находящейся в двух шагах Раймоны. Мне же опять просто хочется провалиться под землю, пока пытаюсь высвободиться, с опаской поглядывая в её сторону сквозь разноцветную завесь жёстких волос Триш.       А когда удалось оторваться от груди Моралеса, куда он меня ткнул носом, и я, и он тотчас же попали под один из разновидностей взглядов Раймоны, какой мы с парнями обычно именуем «рентгеном мисс Бейн».       — А ты не промах, Садет, — с довольством ухмыльнулась она и громко, с весельем добавила, перед тем, как зашагать к своей машине (ведь Моралес так и не подал ей руку для пожатия): — Что ж, не буду вам мешать. И да, Садет, постарайся для меня, ладно? Обещаешь?       — Я попробую. Ещё раз спасибо, Раймона!       Да, попробую. Попробую заставить босса подписать её бумажку, а прочие бумажки — в помойку. Но я сказала, что попробую, а не сделаю всё наверняка, так ведь?       Разумеется, нихрена я не сделаю. Именно поэтому людям не стоит винить друг друга в коварстве и расчётливости: эти черты есть в каждом из нас, просто в разной дозировке. Так что, может, Камаль говорил правду, называя меня прозорливой и корыстной сукой, использовавшей его ради собственного блага. Но всё-таки утешительна мысль о том, что причинённая мною парочке людей ложь, несёт в себе куда меньше зла, нежели беспрестанно творящийся здесь произвол, учиняемый, в частности, самой Раймоной.              — Ты что тут творишь? Ты же обещал, Тристиан, обещал, что не станешь так поступать! Четырежды обещал!       — Во-первых, я говорил, что постараюсь особо не навязываться. Во-вторых, где ещё можно тебя увидеть, кроме как на работе? Эй, а кто это тут такой? — Он присел и потрепал Кению за уши, а тот, к удивлению, не проявил никакого недовольства. — Твоего босса? Отличная порода. Вы что, вышли на выгул? А можно с вами? Я тебе помогу.       — Спасибо, но мы уже нагулялись, а теперь приступаем к работе, поэтому, пока тебя не заметила толпа у ворот, дай мне пройти, Тристиан.       — Погоди!       Триш срывается с места и в три прыжка оказывается у ухающего басами спорткара, распахивает заднюю дверцу и достаёт из салона огромный — пятый на неделе — букет цветов, даже внушительнее и краше тех, что передавала боссу Подружка. Несколько дней назад, когда он сделал это впервые, меня, признаться, изнутри пощекотало едкое, но такое сладкое злорадство, всколыхнулась даже гордость: эй, а я ещё способна кого-то привлечь, видите, мистер Джексон? Не вы один заводите знойных смуглых красоток!       Однако ехидство быстро накрылось тревогой, ведь кому как не мне прилетит по голове, если босс или кто-нибудь из его представителей не просто заметят тайные визиты Ромео, а примут этот факт враждебно? Так что с того дня каждая встреча с местным Монтеки оборачивается для меня, впадающей в паранойю, приготовлением мятного чая для успокоения. Ведь мистера Джексона очень часто можно заметить наблюдающим за чем-то из окон, а значит и наши с Триш похождения он рано или поздно должен был обнаружить.       И он обнаружил. Словно я сама накаркала на себя беду. Увидел не раз и не два, но промолчал, только жутко на меня поглядывая. Можно было бы выдать цветы за предназначенный ему дар поклонников, вот только видел босс, как оказалось, всё от начала до конца, в том числе и яростные объятия горячего венесуэльца.       Моралес всучил мне букет и как-то странно замялся, словно пресёк порыв устроить что-то вроде поцелуя в щёку. Наверное, так оно и было.       — О, Триш, ну что же ты... — замямлила я, любуясь по меньшей мере сотней пионов, плотно обёрнутых тишью. До чего тяжело не терять стойкость в пользу простых женских чувств, когда кто-то делает для тебя подобное, но мне нужно сжать зубы и собрать себя в кучу.       Раймона всё ещё здесь, за рулём своей машины, и вовсе не спешит, как заявляла. Более того, она даже не пытается делать вид, будто её что-то задержало, а открыто глазеет на нас сквозь красновато-коричневые стёкла несоразмерных её лицу очков.       — Я бы помог донести, но ты же ни за что не подпустишь меня к воротам, да?       — Ни за что!       От стыда за саму себя, растерянности, злости и страха лицо у меня горит до самых ушей. С момента нашей последней встречи, после которой Триш оставил мне самые тёплые впечатления о себе, он и его посыльные маячат у ворот дома Джексонов каждый чёртов день, и все они с цветами и подарочными коробками — в радужной палитре, естественно. Было бы сносно, веди они себя тихо, незаметно вручая принесённое, но ведь эти люди совершенно не знают покоя.       В беспомощности мне захотелось шикнуть: «Забери это сейчас же и уезжай!», но щенячье выражение в глазах Тристиана довольно скоро остудило мой пыл, заставив забыть о Раймоне и других возможных наблюдателях.       — Вот Дьявол, Тристиан... Спасибо, это безумно красиво, но я очень прошу, прекрати слать всё это сюда.       — В таком случае дашь мне другой адрес? — В лице его загорелся адский огонёк. Считает, что прежним манёвром выжмет из меня месторасположение моего обиталища, не иначе.       Кения вновь принялся бесноваться, не в силах выбрать, что его привлекает больше — пахучий букет или перспектива броситься дальше по тротуару.       — Хорошо-хорошо! — согласилась я, мечтая только о том, чтобы поскорее скрыться со злополучного места. — Но позже, идёт? Я ведь уступила тебе прежде, теперь и ты прояви терпение.       — Вот и славно! Договорились.       Я вздохнула с облегчением, хоть и едва удерживала свою ношу.       — А теперь вперёд к своей машине, и поскорее, пока меня не уволили.       — Позвони мне хоть в этот раз, bebe. И я жду сообщение с адресом, — бросил Моралес напоследок, прежде чем запрыгнуть на пассажирское сиденье, а с водительского мне помахал Карлос — тот самый «очень полезный тип, что угодно достанет и сделает, и я не про дурь».       Мы с псом наконец остались одни.       — Молю, хоть ты не дёргай меня, Кения.       Думаю, если бы Кения мог зловредно ухмыльнуться, он бы это сделал перед тем, как понести меня к дому со всех ног. Но зато зеваки у ворот живо расступились, не желая стать препятствием на пути взбалмошного зверя. И если у скопа преданных поклонников, дежурящих у порога своего кумира целыми днями и ночами, гигантский букет цветов в руках служащей Майкла Джексона не вызывает интереса — они привыкли видеть меня по самую шею груженой фанатской почтой, которую сами же взваливают в мои руки, — то на территории особняка вопросов не избежать. Волосы у меня на затылке шевелятся, ведь мистер Джексон и сейчас вполне может находиться у одного из окон, зашторенного так, чтобы был просвет для незаметного наблюдения. Думаю, надолго босса не хватит, вскоре претензии пробьют дамбу его терпения, и тогда мне не поздоровится.       — Этого дерьма мне ещё не хватало для полного счастья, — злобно, сбивчиво дыша, бормочу я, преодолевая несколько невысоких ступенек домика охраны, нашего общего наблюдательного и рабочего пункта. Кения, обрадовавшись свободе, несётся кругами по двору. — Однажды я словлю здесь сердечный приступ. Твою мать, ну что за псих! Разве не придурок?..       Мистер Джексон, уставившись на меня, стоит у моего рабочего стола, взяв с него распечатанные материалы для детей, которые я собиралась занести ему позже. С готовым макияжем, укладкой и чисто выбритый, одет он в безукоризненно выглаженную, зелёную не заправленную в брюки рубашку. С виду собран и оживлён, значит, пребывает в недурном настроении, вот только и у этого его состояния есть два пути: если повезёт и босс всем с утра доволен, хорошо спал и не грузил свой мозг всякой чепухой, то будет сверкать улыбкой день напролёт, дурачиться с детьми и хохотать, мысленно от всего и всех отгородившись; другой вариант — притязательный, щепетильный настрой, от которого все и каждый будут ходить на цыпочках.       — И тебе тоже чудесного утра, Садет, — до беспощадности вежливо, но с тоненькой жилкой вредности говорит он. Взгляд такой испытующий, что ощущается, будто мне где-нибудь из-под низа сунули кочергу. Наверное, он обратил внимание на мониторы, где увидел нас с Раймоной и ещё раз для себя убедился в нашем с ней «подельничестве». В последнее время он почти всегда глядит на меня вот так — уязвлённо, настойчиво, того и гляди что-нибудь скажет, но всё чаще обходит молчанием.       Дьявол! Значит, он заметил и Тристиана!       — Вам что-нибудь нужно, сэр?       — Нужно было, — был мне короткий ответ, а на лице читалось: «Но тебя я не дождался и всё сделал сам».       — Подождите минутку! — Быстро освободив ноющие руки от букета, я протянула ему чемодан, радуясь возможности отвести внимание в сторону. — Только что столкнулась с Раймоной на улице. Это она велела передать вам.       Билл, всё это время с любопытством за нами наблюдавший, замечает чемодан, но ни на секунду не показывает своего очередного огорчения: мистер Джексон, всегда имеющий на руках наличные деньги, способен в любую минуту покончить с суммой, которую задолжал парням за услуги. Но никогда подобного не делает. На самом деле, мы не думаем, что он до конца понимает всю серьёзность жалоб, которые ему периодически высказывают сотрудники.       — Благодарю. — Он принимает из моих рук чемодан, ни капельки не интересуясь тем, оставила ли какую-нибудь дневную разнарядку та, кто привезла его деньги.       Мистер Джексон покидает домик, а снаружи к нему тут же присоединяется Кения, сгорая от желания встать на задние лапы, а передними упереться в грудь главы их семейства. Но мистер Джексон, известный своей боязнью собак, которую частично преодолел ради давно мечтавшего о питомце Принса, удаляется от него на дистанцию, которую Кения успешно сокращает всякий раз, когда босс ускоряет шаг. И пока эти двое спешат один от второго, второй — за ним, я, улыбаясь, не отрываюсь от окна. А что он сделал бы, встретившись с Дэвидом, питбулем? Эта мысль меня ещё больше повеселила.       — Принс, забери сейчас же Кению и проследи, чтобы лапы были чисты до того, как он вбежит в дом! — требует мистер Джексон, надеясь, что сын его услышит. — Принс!       А я, оставшись под пристальным вопрошающим взглядом Билла, сразу же подаюсь в оправдания:       — Чёрт бы побрал этого Тристиана! Честное слово, я не давала никому рабочего адреса! — бормочу, опережая его вопросы.       — Знаю, Садет. Этого и не требовалось. Найти в Вегасе местечко, где живёт Майкл Джексон — раз плюнуть.       Верно, Триш с такой же лёгкостью найдёт и мой домашний адрес. Конечно, найдет! И как только ему наскучит показуха у ворот, он это сделает без всяких там разрешений и сообщений о том, куда нынче стоит слать знаки внимания.       — Да, знаю. И совсем не представляю, что мне с ним делать.       — Будь настороже с этим парнем. Если он задумал что-то неладное... Пойди потом разбери, где тебя искать.       — Когда ты уже приобретешь себе ствол? — вмешался Джавон, развернув к нам своё кресло. — Знаешь, бывают моменты, когда пацифизм стоит засунуть подальше.       — Приобрету, Джав. Приобрету, — обещаю я и, переведя дух, сажусь за стол, чтобы скомкать воедино все мысли для целого рабочего дня впереди. Но они сменили русло и медленно, но верно потекли в противоположном направлении.       Оперев голову на гудящий от перенесённой тяжести кулак, я уставилась на полуразбросанную кипу скопившихся бумаг — безбрежные тома с непомерными суммами, циркулирующими по системе жизнеобеспечения The Michael Jackson company, и целенаправленно обходящими её тылы — простых служащих, которых, в силу их неугодности вышестоящим лицам, круговорот не достигает.       Мы с Джавоном, начавшим набивать свой пояс оружием, обменялись усталыми улыбками.       С пика своей славы, пришедшейся на восьмидесятые годы и задарившей его благами, прочно стоявший на своём пьедестале Майкл Джексон жил нараспашку. Но несмотря на колоссальное состояние за своей спиной, он — натура крайне дисциплинированная, пытливая, дотошливая, ценившая организованность — не терял из виду ни цента, ни чека, ни единой ведомости, и незамедлительно устранял из своего окружения тех, кто предал доверие или, по его мнению, мог нанести урон в будущем. Знал ли тот Майкл Джексон, в кого превратится два десятка лет спустя и как далеко отойдут на побочные планы его прежние ценности и строгие установки? Теперь он совсем иной — некто, безразличный к бешеной карусели, представляющей сейчас его бизнес, пускающий на самотёк важнейшие его аспекты, потерявший мощь и хватку, уязвимый человек.       После первого судебного разбирательства с Чандлерами, как прибыль, так и общий капитал мистера Джексона резко пошли вниз, чего не скажешь о баснословных тратах, к которым он, прежде любимый и избалованный Евклеей, привык и уже не мог отказаться. То были не только его личные нужды и прихоти, но и гигантские инвестиции, вложенные в собственное творчество, что практиковалось и ранее, когда он самостоятельно финансировал такие проекты, как «Thriller» и «Bad», не просто окупившие себя, а принёсшие ему грандиозные лавры. То же мистер Джексон продолжал делать и после скандала в девяностых, питая десятками миллионов долларов возможность нести своё видение в самых разных задумках.       Однако с перенесённым его общественным имиджем ущербом продажи альбомов снизились, и вложения больше не приносили доходов. Новоизбранные финансовые управляющие и менеджеры, почуяв слабину и беспомощность мистера Джексона пред небывалым судьбоносным ударом, принялись прогрызать себе путь к тогда ещё не исчерпавшему себя капиталу и постепенно перехватили бразды правления в свои руки, которыми и побудили босса ввязаться в сомнительные сделки с вытекающими из них негативными юридическими последствиями. Мистер Джексон по-прежнему оставался одним из самых востребованных и известных артистов на планете, но всё же излом его жизни заставил его стремительно нестись вниз по спирали в тёмную бездну.       Ввиду этого в середине девяностых подорванный душевно, физически и финансово, Майкл Джексон был вынужден продать половину музыкального каталога «ATV», которым владел, компании Sony за сто миллионов долларов, а в тысяча девятьсот девяносто восьмом — взять кредит в размере ста сорока миллионов, предоставив в качестве залога уцелевшую половину каталога. Позже кредитный предел сдвинулся до двухсот миллионов долларов. Прибавить сюда крепкую задолженность Sony, ежемесячную четырёхмиллионную выплату по кредиту, (тоже просроченную), и в результате заём был выкуплен у банка компанией Fortress Investments Group, специализирующейся на проблемных активах, — и к концу две тысячи пятого года мистер Джексон находился уже с головой в долговой яме. Встревоженные ухудшающихся положением, верховоды Sony угрожали выставить на акцион его долю каталога стоимостью в один миллиард долларов. Но конфликт удалось оттянуть, и, согласно новому договору, ранчо Неверленд тоже оказалось под залогом суммой в двадцать три миллиона.       Однако Майкл Джексон всё ещё зарабатывал на собственных альбомах миллионы и миллионы долларов. Те миллионы, большая часть которых тут же перехватывалась Sony — его главным кредитором и звукозаписывающей компанией — для возмещения долгов, в то время как другие кредиторы оставались ни с чем. Отовсюду посыпались иски: ранее сотрудничавший с мистером Джексоном Марк Шафел, продюсер, выиграл у него в суде девятьсот тысяч долларов за якобы некогда одолженные тому деньги; брокерская группа, урегулировавшая сделку между певцом и Fortress и не получившая посреднической платы, также выбила для себя три миллиона; Дитер Визнер, прежний менеджер, утверждал, что его бывший клиент задолжал ему тридцать миллионов за его работу; вскоре свой иск подал шейх Абдулла, принявший мистера Джексона в Бахрейне, когда тот покинул Соединённые Штаты после второго дела о растлении, и потребовал назад свои семь миллионов, которые инвестировал в так и не сбывшуюся деятельность певца.       Мистер Джексон и по сей день вынужден дневать в юридических офисах и конторах, пуская по тысячному кругу свои показания и прозябая под гнётом бесчестного управления, участники которого, стоя на краю той самой ямы, где он оказался, улыбались и всячески подбадривали его, лишь бы подольше удержать при себе столь выгодное живое предприятие. А больной, зависимый и растерянный пред многоликими напастями Майкл Джексон — куда более выгодное предприятие, чем некогда здоровый, внимательный, строгий и требовательный, который теперь просто исчез. Поэтому никто и не стремится помочь ему разобраться в себе, избавиться от зависимости и оздоровиться, да и он, мечтающий о простом покое, уже никого не желает слушать. Ожидаемая окружающими планка была установлена настолько высоко, что с ходом времени, с течением болезней и прочих неприятностей, стала для него, пережившего столько потрясений, просто непостижимой. Под гнилым куполом, выстроенным стараниями управленцев, много лет подряд потворствующих беспорядочному распределению средств, за пределами которого рассыпается его королевство, одинокий и истощённый мистер Джексон не предпринимает никаких попыток вернуть себе правление, чем закапывает ещё глубже не только себя, но и нас, простых работников без грандиозных планов на его золотые мешки — приводит в исступление.       Теперь мы существуем в этой реальности, какой бы она ни была. В реальности, где мистеру Джексону — центру и причине появления этой вселенной — не приходит отчётов о распределении и расходе средств; где нет ни учётов платежных ведомостей, ни офиса, ни определённой системы; где генеральный директор, съехавший с катушек от жажды наживы, подсылает к своему клиенту подставных телохранителей, дабы быть в курсе каждого его шага (а вдруг тот без её ведома решит заключить сделку?), и лишает жалования уже действующую охрану за то, что выставили лазутчиков за дверь; где та же самая действующая охрана может вести дежурство с семи утра до полуночи, и так без выходных; где босс до последнего избегает всего, что видится ему угрозой для его возведённой крепости из слоновой кости, в которой он заперся.       Вместо того, чтобы перестать игнорировать свои же деньги, он бездумно поручает управление ими кому-то другому. Как видно, кому-то, кому совсем не следует доверять. Его апатия к делам медленно подводит нас к краю пропасти, в которую если прыгнуть, то назад хода уже не найдёшь. Он просто хочет торчать в своей зоне комфорта круглые сутки и заниматься детьми. Мистер Джексон как будто специально долгое время развивал в себе это умение – не впускать в свою голову то поступающее извне, что так или иначе причиняет беспокойство. Способ верный, но только в случае с не особо значимыми по его мнению вещами. С глумливыми призраками прошлого и яростными демонами настоящего, терроризирующими его многие годы, это, очевидно, не работает.       Можно даже подумать, что босса и вовсе нимало не трогают эти вещи, но какая-то часть меня продолжает преданно верить в то, что это его поведение — следствие огромных потрясений, заставляющее избегать снова приближаться к омуту, однажды уже покалечившему его. Эта же часть гласит, будто всё поправимо и однажды наладится. Глупая и слепая часть меня, отвергающая то, что происходит перед глазами: мистер Джексон мается, как неупокоенный дух, хоть пытается и старается держаться стойко и бодро для окружающих. Но окружающие, коим не сулит втиснуться в высшие изобильные слои нашей несправедливой системы, быстро смекают, что к чему, и покидают места, о которых раньше могли только мечтать: работать на Майкла Джексона — вот это везение! Эйфория испаряется, симпатия превращается в неприязнь, а часто и в ненависть, и люди оставляют должности, имея перед собой выбор: смахнуть с души свои обиды и уйти ни с чем или же встать в конец нескончаемой размножающейся очереди из желающих подать судебный иск.       Нас же троих — Билла, Джавона и меня — удерживает на месте не один только финансовый вопрос, но чувства ответственности и долг, а к ним вплотную прилегают жалость со страхом: кто позаботится об этой семье, если мы уйдём? Конечно, пустыми должности надолго не останутся, но что, если вдруг нам на замену прибудут люди, коим будет наплевать на всё, кроме платёжного чека дважды в месяц, или вовсе те, кто ждёт возможности причинить вред мистеру Джексону или его детям?       Все здесь прикованы к своим цепям разной длины и тяжести, но если сидеть сложа руки и просто во что-то веровать и даже разбиваться в молитвах Богу или какой бы то ни было хрени, что придумали люди от безделья и жажды контроля, никакое дело не сдвинется с мёртвой точки. Всё может становиться только хуже, и манны небесной тоже можно не ждать, о чём бы ни верещала влюбленная, не очень смышлённая часть разума.

***

      Когда вечером мистер Джексон велел мне к нему подняться, голову мою атаковали самые разные мысли — скорее тревожные, чем волнительные, — сбиваясь в не самые добрые предчувствия. Любой момент, когда он появляется в поле моего зрения, может обернуться чем угодно: от дружеского подшучивания до сцены с разгромом предметов интерьера и техники, которую случайно застаёшь, когда приносишь или уносишь что-то из кухни или гостиной. Причём одно может быть удалено от другого на какие-нибудь пять минут, и в такие моменты понимаешь, что его старательно демонстрируемое железное самообладание — не более чем фикция, а приторная весёлость — поверхностна и фальшива.       На самом деле, не нужно быть свидетелем того, как разозлённый или испуганный босс швыряет в стену телефон после разговора с кем-то вроде Раймоны, чтобы понять, какую эмоцию он прячет под одной из своих масок, — порой достаточно встретиться с ним глазами. Взгляд оттого и бывает страшнее любого действия, что может показать тебе любой исход, убить своей неизвестностью и томительным ожиданием грядущего. Во взгляде может отразиться куда больше, нежели в жесте или слове, и именно это в нём меня пугает больше всего — его взгляд. Который вроде бы ещё не затянуло полным разочарованием во мне, это даёт надежду и, пожалуй, служит мне шаткой, но опорой.       А в последнее время босс и вовсе как с цепи сорвался, причём определение это относится не только к его частым придиркам ко мне и общей, старательно скрываемой озлобленности, но и к его резко возросшей социальной и деятельной активности. Врата нашей прежде почти неприступной крепости всё чаще и чаще открываются как для гостей, так и для того, чтобы выпустить мистера Джексона в свет — посетить очередной закрытый аукцион или просто сходить в гости. Вхожи в дом и хореографы, с которыми он может заниматься до поздней ночи, и продюсеры, звукоинженеры, небезызвестные члены музыкальных групп с инструментами наперевес, и деятели кино, с которыми ведутся активные обсуждения кинопроектов, в создании которых мистер Джексон хотел бы участвовать в будущем. Прежде таких людей, как, например, Крис Такер, также навестивший нас впервые за долгое время, и других признанных знаменитостей, мне доводилось видеть лишь на экране телевизора, а теперь — вот они, живые и настоящие, прямо перед носом!       Казалось бы, жизнь налаживается и даже бьёт ключом, раз босса захлестнула волна творческой деятельности. Но если очень пристально вглядываться в происходящее со стороны, то кажется, будто задетый за живое мистер Джексон пытается всем вокруг доказать, как глупо они ошибались на его счёт, что никакое оборудование ему, столь активному и жизнерадостному, не нужно. Он не болен или неполноценен, он — фонтан энергии, силы которого льются через край. Вот только те самые прожигающие спину взгляды никуда не делись, они стойки и проницательны настолько же, насколько ясно осознание: его внезапная активность неестественна, и позже, боюсь, обернётся для него и его здоровья острой гранью. Босс нестабилен. То воспрявает, то снова впадает в уныние. Бывает, расплывётся широченная улыбка, которая не добирается до глаз, бывает внезапная лихорадочная веселость и беспричинная жажда деятельности, наводящие лишь на мысль об эффекте снадобий, которые он, разумеется, принимает, и, возможно, уже в больших дозах. Но настоящая улыбка, она ведь должна отражаться в глазах. В ином случае, растянись хоть до ушей, а не будет живой.       Хотя поначалу ему удавалось меня этим обмануть. Сердце разгонялось в приливе надежды, когда казалось, он вот-вот заговорит со мной, как тогда на кухне, мы снова проясним друг для друга все недопонятости и обесцветим обиды. Но нет, ничего не изменилось. Он держит меня на уровне, с которого периодически швыряет то вверх то вниз, но в конечном итоге я всё равно остаюсь в чистилище. Хоть я и остерегаюсь снова беспокоить его и лишний раз затевать разговор, в эти редкие моменты слова мои чаще всего тают в воздухе, не находя адресс, будто разговариваю с ледяной пустыней за стенами полярной станции. Затем он наоборот отвечает резко и раздражается, а вечером того же дня может встретить меня свободно отплясывающим под бит, который бормочет себе же под нос. Даже нас, людей, давно, казалось, привыкших к особенностям нашего босса, всё это сбивает с толку. От нас, чутко улавливающих малейшие изменения в его настроении и поведении; от нас, от которых едва ли что-то утаишь и мало чем напугаешь, и всё же обнаружилось, что изумлению событиям на этой работе нет предела. Но такой уж мистер Джексон человек, всегда было важно уметь под него подстроиться. Он может быть как невероятно дружелюбным и настроенным на общение, как и замкнутым и неразговорчивым. Во втором случае лучше помалкивать и тихо делать свою работу. В первом — всячески поддерживать этот огонь. И теперь мы стараемся следовать старым правилам, хотя всё чаще прежняя схема терпит крах.       Мистер Джексон заранее выставил кружку на край стола, а сам сидел, склонившись над нотными листами с кучей карандашных обломков, фантиков от конфет и жвачки вокруг. На другом краю стола неровным рядом выстроены стаканы с остатками его любимого апельсинового сока на дне. Значит, он хотя бы не морит себя голодом, а это уже хорошо. Плохо то, как он держится: одновременно зловеще, тут же застенчиво и величаво, и то, как это всё сочетается, не укладывается в голове.       — Войди и закрой за собой дверь, Садет. На минуточку.       Подчинившись, внутри я приготовилась к худшему. Подумала, раз дверь нужно закрыть, значит, мистер Джексон не хочет, чтобы кто-нибудь услышал, как он выпалит что-то вроде: «Собирай свои пожитки и вышагивай на все четыре стороны строить порядки там, где вздумается, а сюда больше не возвращайся». Но, как оказалось, уединение ему понадобилось совсем за другим.       — У меня для тебя очень много работы, — вдруг заявил он. — Сегодня отправляйся домой пораньше и как можно скорее договорись о том, чтобы нас с детьми доставили в Лос-Анджелес. Там же нам необходим отель на какое-то время. Это ненадолго, но мне необходимо посетить пару встреч, а потом...       — Да? — едва слышно от изумления подала я голос.       — Отбери несколько вариантов домов вблизи Биг-Скай, распечатай и принеси мне. Пока дети утром будут на занятиях, мы с тобой всё рассмотрим и обсудим.       Он замолчал, нацарапав несколько записей на полях, а затем, не скрывая укоризны, добавил:       — И да, будь так любезна, постарайся, чтобы Раймона не приложила руку ко всему этому. Она вообще не должна ни о чём знать вплоть до нашего отъезда.       — Как скажете, сэр, — согласилась я, про себя решая, очередной ли всё это его порыв, о котором он запамятует уже наутро, или нечто серьёзное, к чему следует отнестись особенно ответственно.       Мистер Джексон откинулся на спинку кремовой софы, бережно уложил нотные листы на коленях и, смягчившись на несколько мгновений от своих мыслей, пояснил, хотя мог не делать этого:       — Дети устали от Вегаса. Им надоело, как и мне. Я решил сделать для них ещё один рождественский подарок — небольшие каникулы на природе.       — Вот как, — насколько возможно участливо протянула я, боясь потерять заданный им тон, хотя трезвая часть рассудка отлично знала, что эффект этот мимолётен и рассеется уже через секунду-другую. — Что ж, конечно, сэр, завтра всё будет готово. И раз уж я буду свободна, пока вы будете отсутствовать...       — Разве кто-то сказал, что ты будешь свободна? — Сначала глаза его вспыхнули в возмущении, но оно очень быстро пропало, уступив место другому: померещилось, будто мистер Джексон, готовясь высказаться, едва сдержал усмешку. Словно поддался желанию пошутить, но вовремя вспомнил, какую свинью я ему подложила. — У Грейс выйдет приехать не иначе как на несколько дней позже нас, и что же?.. Я что, сам должен присматривать за собственными детьми?       Нет, не померещилось. Мистер Джексон вздрогнул, потому что подавил вызванный собственной полушуткой смех. Потом поджал губы (ох и до чего же он похож на свою мать, когда это делает!) и выправился:       — А кто будет ездить в город за покупками? Подстраховывать нас? Заниматься делами оттуда, на расстоянии?       — О, прошу прощения. Просто я подумала...       — Что ты подумала? — Он угрожающе приподнял брови, а на лице возникло выражение «Давай, оступись, выскажи это, и я уж найду, что тебе ответить! Скажи мне, что после очередного нашего столкновения всё у нас с тобой идёт наперекосяк, и я бы уж точно не захотел видеть твоё лицо в семейной поездке!»       — Ничего. Я поняла вас, сэр. Значит, проверяю документы, устраиваю перелёты, арендую машины, договариваюсь о проживании и...       — И набиваешь чемодан вещами потеплее. Ещё, пожалуй, нам стоит закупиться подарками к Рождеству здесь, в Вегасе. Сделать нужно так, чтобы покупки отправили на новое место — уже в Биг-Скай. Чтобы там никто не знал о нашем приезде, а значит, в магазинах нам показываться нежелательно.       — Ясно. Извините, сэр, ещё вопрос: вы сказали про тёплые вещи. Значит, говорите, там снежно и холодно? — плохо сдерживая чувствая уточнила я.       — Разумеется. Это же горнолыжный курорт, в его окрестности нам и нужно попасть — в самый уединённый дом, который сможешь найти. Снег там уже лежит, и воздух днём всего -5°C, а по ночам и вовсе -15°C. Лесистая местность, горная панорама, виды просто волше... В общем, да, одевайся теплее.       — Как прекрасно! — чуть не взвизгнула я, и, испугавшись своей же несдержанности, прикрыла рот пальцами. — Но, мистер Джексон, ввиду приближения праздников, сумеем ли мы отыскать подходящий особняк? Возможно, всё уже давно забронировано.       — Я в тебя верю, — отрезал он, дав понять, что не желает вдаваться в трудности, не касающиеся его, и снова принялся за ноты.       Пришлось молча откланяться. Это, конечно, не Нью-Йорк в канун Рождества, сияющий мне в грёзах, но тоже кое-что. О Лос-Анджелесе с его красотами не хотелось и думать, все мысли облепили надвигающуюся возможность воочию познакомиться с заснеженным краем, где зимой идёт снег, а не раздражающая дождевая морось. И меня берут с собой! Не представляю, каким образом на смену климата отреагирует мой не терпящий непогоды шрам, но сейчас, под радостью первого впечатления от вести, меркнет любая мрачная мысль. А потом, приказ мистера Джексона отправляться в эти дали вместе со всеми — разве не знак, что даже после нашей немой стычки, на сей раз куда более серьёзной, я по-прежнему часть команды?       К тому же для его здоровья, как и для здоровья детей, пребывание среди лесной природы сулит немалой пользой. Может, даже случится рождественское чудо, что подарит ему здоровый сон, и мне не придётся, сжав зубы, искать для доктора Мюррея или любого другого душегуба билеты на ближайший рейс. Хотя вряд ли босс, если возникнет необходимость, обратился бы ко мне за таким делом — делом, в котором мы друг для друга враги. А ещё это замечательная возможность хоть на какое-то время оторваться от Тристана и его ухаживаний, — уж там-то он точно нас не сыщет и не станет мозолить боссу глаза. Боссу, который останется без своего кофе на всё время каникул, а может и навсегда, если не захочет возвращаться в Вегас.       Впрочем, воодушевление не продлилось долго. Уже за дверями гостиной, изгоняя дымку иллюзий, на меня навалилась реальность, с которой сам мистер Джексон не очень-то желает считаться. Если ему открыто говорят о том, как плохи его дела с финансами, он — не принимая это за чистую монету или расценивая неверно — просто продолжает делать то, что привык делать все последние годы жизни. То же, что сделал сейчас, вознамерившись отправиться в очередное путешествие в разгар кризиса.       Нужно сообщить парням и подготовить их, попытаться смягчить, насколько это возможно. Если Большой Билл и привык принимать удары судьбы не теряя лица, то Джавон, когда я принесу ему новость на нервно виляющем, как у недолюбливающего Раймону Кении хвосте, снова вспыхнет, держу пари.       Что ж, рождественские каникулы начинаются, и Дэниел, кажется, был не прав, предрекая мне запертый в четырёх родных стенах праздник. Теперь-то уж точно не встречать мне канун дома, но будет ли рядом живая душа, а не одиночество как обычно, — это ещё предстоит выяснить.