Садет по имени Счастье

Глава XIII

В качестве благодарности

(Майкл)

      Вопреки обещанию ожидать её появления в гостиной, что-то повело меня к задней двери, от неё на террасу, куда Садет взошла часом позже той поры, как там появился я. Если не кривить душой, если спустя два дня разрушительных самокопаний наконец собрать в кулак храбрость и признаться себе честно, то ответ на самом деле прост до безобразия: сюда я спустился, покинув уютную гостиную, затем, чтобы во всём для себя убедиться. Будто ни отчётливо расслышанное в разговоре Садет и Тристиана Моралеса приглашение с его стороны не способно меня уверить, ни совершённый звонок, из которого всё стало просто прозрачно. Поначалу, не услышав в трубке посторонних шумов, я было даже решил, что беспокоился впустую, что Садет у себя дома, но получилось ещё хуже — она сама дала знать, где находится.       А вот в павильоне было действительно шумно, но и сквозь гул возбуждённых голосов я расслышал самое главное: Тристиан Моралес страстно желал видеть Садет на праздновании своего дня рождения. После того как он ворвался в студию, было уже не дано с той же вовлечённостью отдаваться мыслям о предстоявшей съёмке, всё моё внимание сделалось прикованным к отражению в зеркале, а слух — к разговору, с перебоями доносившемуся сквозь гомон. Поначалу Садет была будто бы ошарашена, сбита с толку, испуганно озиралась по сторонам, как бы не доставить кому беспокойства. Но поразительно, как скоро и проворно Моралесу удалось оплести её паутиной своего очарования — и глазом не моргнёшь! Это стало потрясением: от Садет такого отклика, яркой реакции на подобное ожидаешь в последнюю очередь. Я думал, она в один щелчок поставит «ухажёра» на место и скроется с глаз, но всё случилось с точностью наоборот. И он так запросто сжимал её в объятиях и... попросту тискал. Слишком уж было заметно, что руки его не упускали ни единой возможности пошарить то тут, то там, и от этого мне сделалось противно. Не понимаю, как этот парень протиснулся на площадку, но позже не стал этого выяснять и доставлять всем беспокойство. Просто я не считал, что ситуация эта ещё хоть на час задержится в голове.       Как бы не так.       Не в силах более сносить эту пьесу, мой пошатнутый рассудок выкинул номер с кофе, который «кончился», с высказыванием неодобрения Садет за якобы неподобающее выполнение обязанностей. Боже, да ведь на деле я и половины кофейной кружки не опустошил. Не знаю, что это был за импульс. Кто-нибудь назвал бы поступок детским, но я окрещу просто идиотским. До чего странно повёл себя, и сам объяснить не могу.       А холодный американо из «Старбакс» — действительно дрянь.       Этот парень, когда бедная Садет, сражённая моим холодным протестом, удалилась, взялся за меня, расплылся в улыбках, хвальбах, и, казалось бы, не было в этом ничего дурного, я даже стал ругать себя за поспешные выводы, позабыл на минуту о том, что за человек предо мной, пока он самолично не напомнил, заявив между делом, в потоке нескончаемой экспрессивной болтовни:       «... А вы, случаем, не собираетесь уволить Садет? — спросил он и расхохотался, мгновенно уловив моё замешательство, ведь ещё несколько секунд назад разговор шёл в простых, обобщённых темах, никак не затрагивая внутреннее или личное. — Я бы вмиг её у вас перехватил.»       Это, как и последовавшее за репликой неоднозначное — показалось, был в этом какой-то вызов — подмигивание, едва не стало последней каплей в чане моего терпения. Он слишком много себе позволяет и полагает искренне, что, что бы он ни сотворил, окружающие воспримут это с восторганием. Улыбаясь в ответ, я почти скрипел зубами от необходимости любезничать с ним, ведь повсюду были люди, их чуткие слух и взор, и камеры, снимавшие процесс подготовки к фотосессии. Вдобавок в чувствах своих, в отношении к этой личности я ещё не разобрался всесторонне, ибо, если не брать во внимание его зловещую репутацию, Тристиан известен и громкими благодеяниями, на которые спускает солидные суммы. Оставалось радоваться, что часть скопленного напряжения можно излить в процессе предстоявшей работы.       Все последующие дни и вечера вплоть до сегодняшнего проведены в самозаблуждении. Я много обманывал себя, оправдываясь за свои деяния и мысли, побуждающие к новым деяниям. Думал, не хочу, чтобы Садет водила связь с этим человеком, ибо репутация его в самом деле оставляет желать лучшего, и я вовсе не затрагиваю тему проблем с законом: немало девушек, в их числе и лично мне знакомые, лили и льют слёзы, побывав в той или иной близости с Тристианом; ещё столько же близких мне в настоящем или бывших таковыми в прошлом задействованы в скандалах с ним, облиты помоями в его песнях, в данных интервью, бывали и случаи рукоприкладства. Этот человек живёт в постоянном поиске катализаторов для бесчинств, намеренно задевает, колет и тычет тех, кто способен помножить его известность, и я буквально теряюсь, думая о нём. Кроме прочего, Моралес в тесном контакте с криминальным миром, а Садет может об этом либо не подозревать, либо не хочет задумываться.       Он ей и вправду нравится? Неужели? Никогда не задумывался о том, какие мужчины привлекают эту девушку, однако вместе с тем и представить себе не могу, что такие, как Моралес, — её типаж. Это совсем не моё дело, не мои заботы и уж точно вне области моей власти. Садет самодостаточна во всех проявлениях, которые позволяет заметить чужому глазу. И всё же... А если бы что-то случилось, что-то плохое? Или ещё может случиться, раз эти двое поладили? Ранее, когда нам приходилось сталкиваться с ним при схожих обстоятельствах, Садет спешно создавала себе ширму из своей занятости и пряталась за ней от Тристиана, а тот с лёгкостью отступал. И я, разумеется, замечал его интерес к ней, но не придавал серьёзности по большей части из-за того, что этот парень цепляется едва ли не к каждой второй женщине. Но, очевидно, всё может меняться, поменялось и в данном случае. Если всё именно так, то я поступил верно, хоть и глупо, попытавшись отгородить свою помощницу от общества этого Радужного Брайта.       Но мне не удалось обмануться, покрыв свои рассуждения блеском благородства, ибо не будь в этих помыслах скрытого мотива, я бы прямо ответил себе, что просто не хочу, чтобы с Садет что-то случилось. Но ведь я бесконечно искал оправдания, мучился, стоило ли её потревожить звонком. Будь всё прямо, без подводных камней, я бы сказал себе: она хороший человек, ценный сотрудник, мне просто следует её предупредить. Лжец.       Возможно, взыграл отцовский инстинкт, гневное первобытное нежелание допускать к опасности человека, входящего в мой круг, ибо человек этот так молод, хрупок и едва ли ведает, что творит. Именно так. Стоя на террасе, будто часовой на наблюдательной вышке, я ощущал себя отцом, поджидающим дочь с ночных танцев, отправившись на которые, она проигнорировала оговорённый час возвращения домой. Боже, а ведь когда Пэрис подрастёт ещё немного, мне в самом деле придётся проворачивать подобное.       Вышло из этого всего то, что вышло. Я не понимал, как ещё выразить и освободить обуревавшие меня чувства. Не понимал и всячески искал способы сделать это, из чего и вытекли глупые решения и выходки. Не только Садет, но и себя я убедил в том, как важны документы, оставленные ею безымянными, что непривычно, хотя догадывался, нет, — знал почти наверняка, что не увижу ничего нового в содержании презренных бумаг, без перебоя приходящих из офиса. Помимо прочего мне снова отвратительно спалось. Ночь напролёт злобная, как Сатана, тоска хватала за горло, выдавила из лёгких весь воздух. Боли и ломота в спине почти не покидали меня, раздражали поверх всего остального. Отсюда вышли приступы нехватки воздуха, и я сделался таким измученным, что, пожалуй, даже охотно уцепился за переживания за Садет. Мне просто необходимо утолить этот порыв — мало изведанный, непонятый и глубокий, как чёрная дыра. Нужно сделать хоть что-нибудь!       Прибыв, Садет остановилась на одной из нижних ступеней и поклонилась, показавшись оттуда ещё меньше, чем есть, и в то же время её присутствие — полновесное, ёмкое, куда ярче моего. К этому часу температура снизилась до двенадцати градусов, но Садет, румяная и бодрая, чувствует себя точно на пляже и ничем не выдаёт ни холода, ни беспокойства. А беспокойство и скованность я ожидал от неё в первую очередь, в последнее время это стало почти неотъемлемой частью наших соприкосновений. С моего места не разобрать, пьяна ли она. Во всяком случае, это бы объяснило её твёрдый, смелый настрой.       — Доброй ночи, сэр, — первое, что она обронила, встретившись со мной взглядом, и виновато заулыбалась. И всё равно, несмотря на чувство вины, сквозь него на лице ясно просвечивает какое-то приглушённое удовлетворение, некая благость, которую прежде временно заперли под замок. Заперли от меня, как ранее Садет уже прятала свои эмоции, будь то досада или радость. Вот уж не думал, что однажды стану для кого-нибудь тем, от кого, словно под страхом расправы, будут скрывать подлинные чувства. В детстве нам с братьями и сестрами так и подобало поступать, и от знакомого ощущения меня всего передёрнуло. — Простите меня ещё раз за мою рассеянность. Мы сейчас мигом всё исправим, — заверила она и застыла, ожидая позволения войти в дом.       Мне бы радоваться, коль уж так переживал за её безопасность, что Садет явилась невредимой, целой, весёлой, но стушёванное чувство тревоги преобладает — результат пережитого перед неизвестностью, беспокойство от неведомых обстоятельств. Думаю, я слишком привык видеть Садет постоянно рядом, всегда в одном цвете, и новое просто сбивает с толку. Как это эгоистично. Но, значит, всё-таки всё в порядке? Ей было комфортно там, с этим парнем? Никто не причинил ей вреда? Похоже на то. Чувствую себя дураком.       В ответ я только улыбнулся и сделал ей знак входить. Она тут же зашагала вперёд, оставив меня позади, лёгкой поступью миновала кухню, столовую, и в холле попала под лучи яркого света, тогда-то я и сумел разглядеть её образ как следует: белый брючный костюм будто сшили на ней — так плавно обвела лёгкая ткань изгибы, открывшиеся теперь почти беззастенчиво, но отнюдь не пошло. Снова обнажённые узкие плечи, снова вьётся на них, поблёскивая, волна волос тёмного каштана. Кажется, наша мисс Сахи затяготела к экспериментам со стилем, и в последнее время это проявляется всё ярче. Думать, что причиной перемен во внешности женщины всегда является мужчина — верх глупости, но тем не менее, почему она так резко изменилась? А стоит всячески изнасилованному воображению в очередной раз воспроизвести в памяти момент, когда это самое хрупкое тело, плавно движущееся сейчас вперёд, раскачивалось в такт музыке в пустой тёмной детской, как меня осеняет: вот, значит, кто отнял её самоконтроль, лишил покоя. Вот, кому предназначалась мучительная страсть движений. Тристиан — тот, кто истязает Садет изнутри? Мне становится ещё тревожнее.       В гостиной уже ожидают, лёжа на столе, несколько многостраничных документов, те, из набивки которых я и вправду не сумел понять ни слова. Хотя, строго говоря, не очень и старался это сделать. Билл, десятки раз помогавший мне в неразберихах до появления Садет, сегодня на ночной смене, и разобрался бы с этими бумагами в два счёта, стоило только позвать. Но я не позвал. Верно, ведь куда удобнее одним звонком упрекнуть в беспорядке находившуюся в пятнадцати милях от Вегаса ассистентку, чтобы мчалась оттуда, пристыженная, посреди ночи. Успокаивало только смутное самообеление, гласящее: а вдруг тем самым ты спас её, вырвал из рук Моралеса, невесть что замышлявшего?       Псих! Почему вообще я решил, что смею врываться в чужую личную жизнь? Наверное, нет во мне больше той внутренней цельности и несгибаемой силы, — старение, помутнение разума и отголоски случившегося забрали и её. Я уже не владею собой и не лажу как прежде. Отныне я — что износившееся сердце: здоровое и молодое, ещё, казалось, недавно оно было послушным, выносливо сдерживало всякий удар судьбы, но теперь привычный ритм сбился, появилась страшная одышка, орган совсем истрепался, и ничто тебе больше неподвластно.       В ореоле настольных ламп можно рассмотреть Садет ещё детальнее, и я не отказываю себе в этом, пользуясь тем, что сама она обычно глядит мне в лицо лишь по необходимости. И пока протираю очки для чтения, а она устраивается за столом, успеваю отметить всё, что хотел — то есть состояние целое и невредимое, ещё раз убедившее меня, что всё действительно в порядке. А когда мы, устроившись, оказались менее чем в метре друг от друга, снова дал о себе знать, на удивление отчётливо выделяясь среди прочих, аромат амлы. Терпкий, слегка кисловатый, он поплыл по воздуху, рассыпая на ходу переменчивое амбре — фруктовое ли, древесное или землистое. Пришлось сделать усилие, чтобы сосредоточиться на том, зачем было устроено полуночное «совещание».       Садет выверенными, но слегка расплывчатыми от охмеления движениями принялась за сортировку листов одного за другим, глаза забегали по оглавлениям и внимательно изучали содержание, забившее бумагу мелким-мелким обманчивым шрифтом.       — Это вот — новая заявка на получение кредита. Очень большой, сэр, взгляните на сумму, — мягко, но с почти неуловимым беспокойством в голосе проговорила она, пододвинув ко мне документ и ткнула ручкой в нужное место.       Я взглянул и убедился — триста миллионов. Боже всемилостивый. Ещё один займ.       — Кто подал эту заявку?       — Раймона, сэр. — Она держится так спокойно, почти непринуждённо, её будто совсем не волнует не так давно возникшая между нами пропасть, и чувство навязанной мной вины испарилось как лужа на солнцепёке. А быть может, только я эту пропасть вижу? Оттого мною ненадолго завладело что-то ядовитое, захотелось укорить её, ужалить в наказание.       — И зная это, ты не оставила к пакету даже записки, — выговорил я претенциозным тоном, чувствуя нарастающее негодование, ведь Садет в курсе, как я не люблю бумажную волокиту и при отсутствии настроения способен подписать всё, что покажется в поле зрения, лишь бы больше не видеть ни строк, ни тех, кто всё это принёс.       Садет, понурив малость плечи, принялась защищаться:       — Но вы и раньше видели эту бумагу, мистер Джексон. Эту и другие документы подобной направленности, — и я тоже почувствовал себя уколотым. Показалось, что в реплике этой, помимо прямого указания на мою невовлечённость в дела компании, присутствует ещё и намёк на то, по какой пустяковой причине я вызвал её к себе в нерабочее время. Это выставляет меня либо идиотом, либо лгуном, спрятавшим истинные мотивы под весьма ненадежным предлогом.       — И что? — бросил я, строя вид, будто пристально вчитываюсь в условия займа.       — И я решила, что, раз в прошлом вы не захотели иметь дело с этим банком и его услугами, а предложения просто игнорировали, то и в этот раз велите мне отослать пакет обратно. Но, конечно, мне следовало подойти к вам и лично всё выяснить.       О да, тебе следовало. Лучше бы ты принялась донимать меня с самого утра, навязывая чёртову документацию, нежели...       — А что это? — Я указал на другой лист, пропустив мимо ушей её оправдание.       Она охотно берётся за другую стопку, раскладывает на столе передо мной страницы и поясняет, мол, это от фирмы Грэга, говорится в них то-то и то-то, вот только взгляд мой неожиданно приковали к себе её руки. Вернее то, что их покрывает: короткие и подлиннее, крупные и почти незаметные отметины расползлись от запястий и вверх, где скрылись в тени на внутренней стороне предплечий. Врезаясь во внимание, рубцы щерятся, местами скрещиваясь друг с другом в попытке влиться в ровный тон чуть смугловатой здоровой кожи. То же самое виднеется и на второй руке, и я, потрясённый, быстро одёргиваю себя, пока Садет не обнаружила непрошенный интерес. Мне и раньше доводилось это подмечать, но мельком или под краем рукавов, и тогда казалось, что проблема не больше пары поверхностных шрамов, полученных, скажем, от падения с велосипеда. Но нет, всё куда серьёзнее. Как можно было не доглядеть? Разве только Садет умело прятала свои раны. Но откуда они взялись? Кто посмел сотворить подобное? При всём желании она бы никогда не нанесла себе эти повреждения самостоятельно, к тому же эти бледные метки отнюдь не походят на следы от лезвия, часто становящееся орудием самовредителей.       Мой пыл тут же поубавился, а Садет, видимо, решив, что затянувшаяся пауза — плохой для неё знак, самостоятельно вытягивает меня из оцепенения, пролив обезоруживающим голосом:       — Всё ещё сердитесь? Ну простите меня, сэр! — Последнюю фразу она произнесла мягче, выражение её лица потеплело. Густые брови изогнулись жалобно, и выглядела бы она ужасно печально, если не улыбка, пусть и виноватая, но настоящая. Такой сияющей она явилась и стала транслировать свой свет с порога, так что, омрачив эту ауру хоть чем-то, можно ощутить себя полным нелюдем, что я и чувствую. Я, всё последнее время делясь с ней только молчаливыми протестами, враждебной настороженностью и придирками, теперь утопаю в раскаянии. Её мирное настроение подействовало на меня, как кипяток — на сахар.       Рассеянно роняю:       — Я задумался. Задумался. Прошу прощения. Ладно, для Грэга подпишу. Отправишь ему завтра с утра. А откуда вот это? — и кивком указываю я на следующую кипу.       — А это, ну... Раймона говорила, это для ознакомления. И добавила, чтобы ознакомились вы получше.       — Договор о шоу, да? — вышло вдруг как-то обречённо, по пути растеряв изначально вложенную твердость.       — Да, сэр. Отель «The Colosseum at Caesars Palace». В прошлый раз было предложение от отеля «Encore Theater at Wynn», вы дали отказ несколько раз. Год назад. И полгода.       — Я помню.       Теперь совесть не просто мучает — она наступила гигантской подошвой на меня, ранее всерьёз раздумывавшего о том, чтобы бесчеловечно загрузить Садет работой, так, чтобы не успела на празднование, а если бы и успела, то уже не имела на него сил. Нужно сконцентрироваться на работе, на всех этих треклятых письменах, а мне только и думается, что о стыде пред Садет, выволоченной с вечера отдыха по глупейшему предлогу. Под давлением чувства не выдерживают, у меня вдруг сам собой развязывается язык и откровение льётся сплошным потоком, пытаясь оправдать меня перед ней и перед самим собой:       — Она ожидает, что я стану танцевать, точно обезьянка на верёвке, и неважно, где и для кого, — вдруг высказываю я, тотчас же осекшись, ведь не собирался подобного говорить, не хотел открываться, оно буквально вырвалось само. Не составляет труда понять, почему: обстоятельства, связанные с тревожным будущим, уже давно висят на моей шее мёртвой тушей, в то время как я всё шагаю и шагаю вперёд, стараясь не замечать ни вида, ни вони её. Кажется, вот-вот дойду до пункта назначения и сброшу там груз, навсегда от него избавлюсь. Только вот мне не видно дороги, по которой шествую, и того, куда она ведёт. И никто этого не знает, не ощущает, все глядят в противоположную сторону, куда я и двинуться не могу, а не то просто свалюсь с ног и уже не встану. Я со своим грузом наедине, и поделиться мне не с кем. Так было всегда.       А Садет, услышав меня, совсем смягчилась, взгляд её как по щелчку сделался участливым, исполнился приглушённого сочувствия — будто боится его выразить. Она как-то осела на своём месте, будто ей только что сообщили, что ночевать придётся здесь, на этом самом стуле, но это ей совсем не претит. Не исходят от неё нежелание, обременённые раздражением вздохи, стремление поскорее со всем покончить и обрести свободу. Это удивительно — вдруг столкнуться с таким, не ожидая, и в то же время ощущаю себя жалким, ведь в самом деле едва ли находится тот, кто не пожалеет времени выслушать меня. Ненароком вспоминается отчаянный призрачный голос, моливший меня очнуться, вернуться к жизни. Сейчас это кажется глупым наваждением, может, даже галлюцинацией. Когда Садет сосредоточена на работе, отнюдь не кажется, чтобы она могла убиваться и молить кого-то не оставлять её, не покидать этот мир. С чего бы ей так говорить, в самом деле? Но такое сильное впечатление на меня произвело это происшествие, так глубоко задело, что и сейчас порой чудится она рыдающая, я чувствую её фантомно, слышу то в отдалении, то совсем рядом. Как ни глянь, а в тот день я получил воистину отрезвляющую пощёчину.       Нужно сказать хоть что-нибудь, пока мы не оглохли от этого молчания!       — Боже, и из-за этих бумаг Раймона так всполошилась, и меня подсадила на тот же крючок... Они ведь ничем не отличаются от прочих. Чего ради такая спешка? — бормочу себе под нос, складывая документы и отодвигая. И не подумаю что-то из этого подписывать и тратить на то ещё хоть минуту своего времени. Песня стара как мир, методы Раймоны ничуть не меняются, и эта женщина начинает действительно раздражать. Нет, неприязнь она заслужила давно, но теперь всё чаще выводит меня из себя.       — Вам стоит поговорить об этом с ней. Ну, возможно, у неё на то свои причины.       — Что ты имеешь в виду?       Садет приосанилась, помедлила, охваченная какими-то измышлениями, а затем не очень уверенно принялась объяснять:       — Нынешнее финансовое состояние... Я хочу сказать, что ваши люди самыми разными способами пытаются изменить положение и, возможно, вам стоит обратить внимание...       — Это их работа, — обрубаю я, сытый по горло этой темой. Это совсем не то, о чём мне хочется вести разговор. Едва не каждый божий день отовсюду так и слышно: «Майкл, так дела не делаются», «Майкл, тебе следует быть жёстче в бизнесе», «Ты теряешь хватку, Майк? Раньше всё было по-другому...» Садет может найти любое другое время для бесед о работе, но не сейчас — как ни странно, ведь ради этого она и приехала. — Потому они и занимают свои должности.       В ответ раздался протяжный, даже какой-то безысходный тоскливый вздох. Садет разделила бумаги на две части и одну забрала себе.       — Только вам решать, сэр, как поступать. Всё здесь в вашей власти, если вы этого захотите.       Я посмотрел на часы на каминной полке — половина первого ночи, — и щёлканье каждой прошедшей секунды чуть не вздыбало мне волосы. Казалось, будто, проведя годы в заточении в обросшем плесенью подвале, сейчас вот-вот упущу возможность пообщаться с живым человеком впервые за долгое время. Если ничего не предпринять, разговор увянет. До чего странное чувство! И Садет, подтверждая это ощущение, просит разрешения:       — Тогда мы закончили? Позволите идти?       — Пожалуй, да, — отвечаю механически, умом понимая, что не имею никакого права задерживать её дольше. Дорога до дома тоже займёт время, и утром девушка явится на службу, точно трижды выжатый лимон. То есть, если она вообще собирается домой. Вечеринка Моралеса, наверное, сейчас в самом разгаре. — Спасибо, что не отказала и приехала. И ещё, извини за... Ну, за сорванный вечер.       — За сорванный вечер? — Садет наморщила лоб, пытаясь меня понять, а я уже впал немую панику, осознав, что почти выдал себя.       — По телефону ты сказала, что была не дома. Я подумал, наверное, отдыхаешь где-нибудь.       Кажется, сработало. Она о чём-то задумалась, но теперь уже с улыбкой, откинула с лица охапку волнистых прядок, к которым всё ещё так сложно привыкнуть, и подтвердила:       — Вы правы. Сегодня день рождения кое у кого, и я заехала на вечеринку на пару часиков. Но не переживайте, я всё равно уже собиралась отправиться домой.       Что ж... Не следовало ей этого говорить. От откровенности этой я вдруг осмелел, словно подпитался чем-то, ощутил какой-то прилив и новую силу. Прошлые умозаключения мигом попали под замок, и на сцену явился озорной и зловредный мальчишка, бунтарь, иногда просыпающийся во мне и которого я так опасаюсь, но и уважаю, ведь он всегда действует прямо, не останавливаясь, покуда не получит своего.       — Не у Моралеса случаем? — вкрадчивый голос мой не дрогнул, а руки словно бы между делом равняют бумаги в стройную стопку, лишь бы не дать иной свободы.       — О... Вам это тоже известно, — отозвалась Садет удивлённо, и как же мне хотелось впиться глазами в её удивление, рассмотреть в деталях! Бунтарь бесовался: «Действуй сейчас же! Заверши начатое!» Но осмотрительность, всегда перевешивавшая балансир весов в свою сторону, позволила только держать взгляд долу, пока воздух в лёгких не станет легче. — Да, всё верно.       От этой робости и сознания, что Садет, кажется, не против разговоров «по душам», тем же неожиданным и необъяснимым образом перевесила уже другая чаша весов — возросла моя решимость, и я задал полуутвердительный вопрос, хоть и мимо своей воли:       — Вы в близких отношениях?       — Что?       — У меня сложилось такое впечатление, исходя из вашего... воссоединения в фотостудии. Вы, стало быть, пара? — допытываюсь я.       В ответ она рассмеялась, прикрыв ладошкой рот, — тепло, ласково, но обличить в этом смехе скрытые нервные нотки не составило труда.       — Что? Я и Триш...стиан? Что вы, босс...       — Прости, если обидел или лезу не в своё дело. — Не очень-то убедительно звучит её отрицание, едва ли в него верится.       — Мы с Тристианом не встречаемся, сэр. Только дружеские знаки внимания, вот и всё.       Дружеские знаки внимания. Когда глаза его пожирают её облик, а она витает где-то в облаках, хотя до последнего старается делать вид, будто происходящее её не прельщает. Просто дружеские знаки внимания.              В павильоне она улыбалась ему. Не единожды улыбалась, и застенчиво, но искренне посмеялась с какой-то шутки, которая до моих ушей не долетела. Этот парень рассмешил нашу Садет. Интересно, там, на его дне рождения, она танцевала так же, как в моём доме?       Что ж, вполне возможно скоро она выйдет замуж. Возможно, даже не захочет продолжать работу, а предпочтёт вести домашний быт. Родит детей. А нам придётся искать другого человека на эту должность. И привыкать к этому другому человеку. Возможно. Всё может быть.       Я набрал полные лёгкие воздуха и медленно выпустил, в надежде вернуть сердцу прежний ход. Говоря об этом, нужно быть осторожным и звучать как можно спокойнее:       — Ты, конечно, не спрашивала совета, но... Я лишь хотел сказать... Не только я, любой знающий человек предостерёг бы тебя. Будь с ним осторожна, Садет. Тристиан Моралес — не проблемный тинейджер из дома по соседству, что для привлечения внимания примкнул к городским байкерам, лишь бы кому-то что-то доказать. Он был и остаётся членом банды, которая отнюдь не ночными автогонками славится. Он опасен. Поверь мне, я знаком с его делами примером моих друзей, имевших с ним... некоторые конфликты. Знаешь, это ведь действительно криминальные истории. Грязные деньги, насилие, оружие...       Садет прилежно выслушивает меня, не перебивая и не возражая, словно вникает в лекцию преподавателя, от которого зависит оценка её годовой успеваемости. То и дело искоса поглядывает на меня, словно не может решить, что ей обо мне думать. Но ей стоит поверить, хотя бы отчасти внять предупреждению, ведь то, что такое криминал, мне знакомо не понаслышке. По меньшей мере примером Ла Тойи, которая однажды тоже связалась не с тем человеком и впоследствии оставалась в хомуте насилия долгие годы. Её били, над ней издевались, угрожали расправиться с нами, её семьёй, и только с помощью Господа Тойе удалось избежать участи хуже той, что по сей день преследует её в мыслях и кошмарных снах. Это до сих пор пугает и меня, и очень пугало тогда, когда всё стало известно.       Знаю, что не должен всего этого говорить Садет, но просто не в силах сомкнуть рта. И в конце концов такой обезоруживающий эффект возымела эта её покорная почтительность, что желание глагольствовать в нотации пропало совсем. Поправив очки, я выпрямился, наполняясь стыдом за свой порыв, и счёл, что будет лучше попытаться подытожить всё легко и даже шутливо, будто тема эта для меня — проходная, и я, чересчур увлёкшийся родительством, решил бросаться наставлениями направо и налево:       — Хотя, признаюсь, будь у меня парочка стволов, я бы и сам исходился желанием использовать их по назначению. Отчасти поэтому и прошу не оставлять в доме оружия, — повернулся я к ней, считывая замешательство на лице. — А иначе пристрелил бы слишком много народу.       К огромному облегчению, Садет искренне разулыбалась, грудь дёрнулась в звонком смехе. И, оторванный на эти мгновения от реальности, только сейчас я понял, как сильно заворожен её манерой улыбаться: когда это происходит, глаза её сужаются, делаясь похожими на лисьи, а кончик носа забавно заостряется. Сердце у меня под рёбрами заколотилось, наращивая темп. И вот оно схлынуло — отчуждение, напряжение между нами, — я наконец по-настоящему (как-то по-дурацки) захихикал в ответ. Ощутил, что от облегчения мозг уже настраивается на должный лад и мысли, приходит ясность, как только между нами устанавливается спокойствие: ни единого сквозняка. Но только накрыло меня это чувство, как Садет стала собираться на выход, хоть и неохотно, — готов поклясться. Скорее, всё по той же причине — чтобы соблюсти приличия и никому не доставить неудобств.       — А мне думалось, в «Smooth criminal» это у вас просто образ такой, — говорит она, а у меня в животе теплеет: значит, вправду не безразлична моя музыка? Хотя с другой стороны, огромное количество людей знакомо с концепцией данного «мини-фильма». — Вы умеете здорово удивить, босс. И даже напугать. По коже даже мурашки побежали.       — Ты в порядке? — напел я, решив подыграть.       — Всё в порядке! — Садет пожала плечом и, смеряя смех, медленно поднялась с места. Думаю: вот сейчас сделает несколько шагов, исчезнет за дверным проёмом — и всё. Всё останется в прежней кондиции, хоть и не столь напряжённо, если повезёт. И что? Что тогда? Кажется, какая-то часть меня с самого начала пребывала в твёрдом намерении вынести что-то из этой встречи, и теперь не может смириться с ничьей. Чего-то не достаёт. Между нами, несмотря на разрядившуюся обстановку, натянута недосказанность, которая не даёт покоя, и некий жаркий порыв внутри бушует, требует сломить это препятствие.       — Нет, постой. Задержись ещё ненадолго, — осторожно попросил я, и мы тут же встретились взглядами. В попытке остановить её, хотелось осторожно коснуться, давая понять, чтобы не покидала своего места, но я с трудом сдержался, просто прибавив: — Пожалуйста.       — Что-то не так? — Она прячет ноги, готовые было подняться, обратно под стол. Потирает руки, съёжившись при этом в плечах не то от какого-то нетерпения, не то от... холода? Конечно, от холода. Стало быть, схлынул принесённый с вечеринки жар, и тело вспомнило, что за окном идёт первая неделя декабря.       На спинке стула в другом конце стола висит оставленный мною с последнего выхода в свет пиджак. Чёрный, весь отделанный стразами, и, может, Садет такое придётся не по вкусу, зато он скроен из плотного материала, в нём можно обойтись без верхней одежды даже в стойкую прохладу. Шагать в спальню за чем-нибудь другим совсем не хочется, поэтому я молча поднимаюсь, собираюсь до нужного стула, снимаю со спинки пиджак и, вернувшись, колеблюсь какой-то миг: руки сами едва не набросили пиджак Садет на плечи, только разум воспротестовал, справедливо заверив, насколько бестактно это было бы с моей стороны... Или нет?       — Надень, пожалуйста, — говорю я, протягивая вещь. Садет отзывается лишь вопросом в глазах, вынуждая меня пояснить: — У тебя вот-вот зубы застучат, ты замёрзла. Мы живём в Вегасе, но ведь сейчас уже зима, а одета ты как в июле. К тому же хочу, чтобы мы за кое-чем ещё прошли в кухню, а внизу холоднее. Одевайся.       — О, благодарю, сэр, — наконец откликается она сердечным тоном и, одевшись, следует за мной из гостиной, пересекая фойе, вниз по лестнице и в кухню, без конца роняя взволнованные обещания: — Я верну его перед уходом!       — Садет. — С укоризной качаю головой, радуясь тому, что, шагая позади, ей не заметить усмешки у меня на лице.       Она не унимается:       — Тогда завтра. Хотя, наверное... Такую вещь нельзя стирать как обычные, а на химчистку уйдёт некоторое...       — Садет! — приходится перебивать, при этом стараясь сохранить ровный тон и достаточную учтивость. — Это просто вещь, одежда, каких в мире — миллионы. И у меня тонна пиджаков, думаешь, я трясусь над каждым из них? Можно свихнуться, если переживать о каждом! Если он тебе нравится, оставь себе. Нравится тебе или нет?       — Он великолепный!       — Вот и замечательно. Можем закрыть эту тему. — Мы замолчали, входя в кухню, и там, когда шагать уже было некуда, я прибавил, чтобы искупить свою резкость. — Тебе действительно идёт. Очень красиво.       Лицо её мгновенно вспыхнуло краской, движения сжались, и Садет, глядя себе под ноги, с истинно девичьим смущением растерялась. Конечно, пиджак ей велик, но сидит так, словно в том и задумка.       — Вы очень добры, мистер Джексон.       — Присаживайся, пожалуйста. Я не задержу тебя надолго. — Указав на кухонный островок, руки мои принялись нарочито медленными (выигрывая время столь трусливым способом) движениями перебирать жестянки в поисках нужного чайного сбора, обдавать чайник кипятком и заливать им листки.       Садет всё это время сидела на своём месте смирно, только всё же тревожило воздух её стеснение, волнение перед заявленным и обещанным. Любой бы насторожился, попроси его кто-нибудь задержаться для неизведанной природы беседы, а уж тем более тот, кому ты обязан службой, с кем отношения до сих пор складывались не в самом добром ключе. Мне и самому не лучше: слова теснятся в голове, робеют, мысли возникают и пропадают вне всякой связи и последовательности, обрываются, путаются, но я должен положить начало этой беседе, а иначе в дальнейшем всё станет просто непоправимым.       Расставив перед нами дымящиеся чашки, наконец занимаю своё место — ровно напротив, через весь островок — и, поразглядывав с несколько секунд своё отражение в чае, раскрываю рот, пока Садет не сделала это первой:       — Боюсь, нам не обойтись без предисловия, — протянул я со вздохом. — Знаю, вам, ребята, приходится много странностей от меня терпеть. Много видеть и слышать того, чего совсем не хотелось бы. Да и делать тоже... Боже, я и представить не могу, как почувствовал бы себя без вашей поддержки! Я в этом мире порой совсем беспомощен ввиду... своего положения и множества других факторов. Всё это я говорю, чтобы ты поняла: я вовсе не бездушный, безразличный или зазнавшийся от славы...       — Я никогда так не считала, сэр. Мы с ребятами не думаем о вас подобным образом, — перебила Садет, и всё, что я собирался высказать, тут же исчезло пред присутствием той решительности, твёрдой убеждённости, что читается в её лице. Слова исходят из самого сердца, я чувствую это, однако теряю собственную уверенность, начинаю ёрзать, оглядываться на пустоту да без надобности поправлять волосы: так и обнаружил, что очки всё ещё сидят на переносице, и спешно спрятал их в нагрудный карман.       Это затянувшееся, полное растерянности молчание в конце концов сделалось таким невыносимым, что я выдал не то, о чём думал, а то, что томилось и мучилось в сердце не один день. Предисловие провалилось без права на существование:       — Прости, Садет. Я просто хотел попросить за себя прощения. За тот случай, когда ты пришла ко мне, ну... Даже не знаю, как это назвать.       Она склонила голову чуть вбок, призадумавшись, но вниманием осталась здесь, со мной, в этих обнажившихся, точно провод под напряжением, ощущениях. Но если их не оголить, всё стало бы только хуже, а этого мне совсем не хочется. Пусть вернётся спокойствие, тихий и безветренный мир, как это было раньше.       Я продолжил, чуть не задыхаясь от раскаяния — неожиданно болезненного и нестерпимого, обрушившегося на меня мелкой дрожью:       — Ты же знаешь, я часто бываю немного оторванным от окружения, у меня в голове крутится такое множество мыслей!       — Мистер Джексон...       — Это было глупо — отвергать твои опасения. Знаю, со мной очень тяжело работать, и все вы мне и моим детям желаете только добра — ты и ребята, да хранит вас Бог, молюсь об этом каждый день. А я поступил скверно. И просто недостойно.       Разнерничавшись не на шутку, будто вины ощущает куда больше моего, Садет бездумно вытянула вперёд руку в утешительном жесте, едва не коснувшись моей, но тотчас же отвела прочь, опомнившись. И пусть не свершилось это касание, его призрачный отзвук дошёл до меня и отозвался покалыванием на коже. И мне вдруг отчего-то стало легче. Внутри всколыхнулось доброе чувство к ней: не то старое, говорящее только об одобрении к хорошей работнице и человеку, а нечто иное. Некое крошечное, игривое просветление во тьме, накрывшей меня. В тот раз я действительно обошёлся с ней просто бессовестно, а теперь, прямо сейчас она сидит передо мной, терпеливо выслушивает, безропотно сносит взбредшие мне в голову странности, разделяет полуночный чай. А когда это я в последний раз сидел с кем-то вот так? Просто вот так, как есть. Без надобности держать на повестке споры о финансах, проблемах с прессой, отказах и предложениях, нуждах компании и её составляющих. Просто как человек с человеком.       — Тогда и вы меня простите, сэр, — заявила она и тут же встретила уже мой вопросительный взгляд. — За то, что полезла не в своё дело. Это было очень непрофессионально, и ваша реакция более чем оправдана, даже очень сдержанна. И за Тристиана тоже прошу прощения. Мы, наверное, здорово шуму наделали с ним тогда, в павильоне. Простите. В последнее время я тоже часто подвержена рассеянности. Возможно, из-за... смены времени года, пожалуй. Давайте просто оставим эти покаяния, забудем обо всём.       С нескрываемой требовательностью, возможно, даже с напором я вгляделся в её лицо. Испробовав силу, некий полыхающий сгусток внутри, являющийся сразу вслед за тем, как Садет хоть на мгновение остаётся беззащитной, теперь мне хочется дать ей волю и посмотреть, к чему она приведёт. В самом деле хочется, и я охотно следую желанию, жму на кнопки и с каждым шагом чувствую, как расползается на губах улыбка. Конечно, моя вина в том, что Садет, касаясь колкой темы, уже не так прямодушна, она до сих пор растеряна, ведь получила от меня незаслуженную отповедь за свою попытку помочь, вмешаться в проблему. Девушка оскорблена в своих лучших чувствах из-за того, как грубо я отверг её предложение. Моя вина, и мне стыдно. За беспричинное негодование в её сторону, за беспочвенные срывы. Однако теперь, вспоминая о былом, всё видится несколько проще, прозрачнее: Садет пыталась выдавить из меня то, в чём я сам себе ещё не успел признаться и разобраться, и потому вскипел как паровой котёл, а я желал и желаю покоя, и всё моё естество готово встать на защиту личного, неприкосновенного.       Но как тогда случилось так, что сегодня, в этот вечер, то самое неприкосновенное неудержимо стремится вовне?       — О Садет, — мягко пожурил её я, не собираясь, ухватив эту ниточку, теперь упускать её. — Ты ведь не искренна со мной. У тебя на языке вертелось иное.       Очередной смиренный вздох слетел с её губ, она поёжилась — на сей раз не от холода — и заговорила снова:       — Вы очень проницательны, мистер Джексон. Да, я хотела сказать, что моя несобранность — результат того, что нам с вами довелось пережить в то злосчастное утро, вслед за которым потянулось... эм-м...       — Многое потянулось, я согласен, — поддержал её я и встретил в прояснившемся лице напротив облегчение и благодарность — ей не придётся договаривать очевидное. — Как раз об этом я и хотел поговорить. Вернее, у меня вопрос к тебе, Садет.       Услышав это, в ней совершенно точно полыхнуло некое чаяние, которое она тут же упрятала под хорошо знакомое мне обходительное внимание, направленное вслед моему анонсу. Однако тело выдаёт её нетерпение: пальцы не находят места, обвивая чайную чашку то так, то эдак, да и села она более открыто, расположившись навстречу грядущим словам.       — Да, мистер Джексон?       Я было выдохнул первое предложение, но стушевался, выбирая про себя, как лучше начать говорить, но ничего путного не составил и смущённо усмехнулся, потерев глаза пальцами. А когда снова установил с Садет зрительный контакт, поймал на себе то, что на ничтожные доли секунды вырвалось из крепости её самообладания, но и этого хватило, чтобы обнаружиться: она отошла от образа и вся прочно пристала к моей стеснённой улыбке. И то, с какой завороженностью сверкнули её глаза, незамедлительно породило мысль: неужто вижу симпатию, подлинный женский интерес?       Чайная гладь в кружке пошла рябью от неосторожного движения, моё собственное искажённое, уродливое отражение в ней заставило обратиться к себе. Иисус, нет. Глупо с моей стороны допускать к себе думы из этой степи, ведь Садет нет и тридцати, в сравнении со мной, давно переступившим порог молодости, она просто юна. С чего бы двадцатишестилетней девушке — прелестной, крепкой и свежей — всерьёз интересоваться тем, кто в грядущем году встретит свои пять десятков? Боже. Конечно, нет. Этой ночью лучше приложить все усилия к попытке уснуть, иначе ещё и не то может померещиться.       Откашлявшись, выдаю, наконец, бесхитростно, лишь бы больше не бездействовать:       — Я сломал голову, думая, что же тебе подарить.       — Подарить, сэр? — опешила она.       — Чем отблагодарить за то, что ты для меня сделала, за то, что спасла. Знаю, прежде мы уже говорили об этом, однако на сей раз я не позволю тебе отпрыгнуть. — Поднесенная ко рту чашка помогла спрятать за собой ухмылку и добавить сквозь расплывчатые завитки пара: — Ты не выйдешь из этого дома, пока не дашь мне ответ.       Опять встало молчание, да такое звонкое, что, кажется, чай вот-вот начнёт снова колыхаться, пыхтя и испуская горячую дымку. Но оно же позволило беззапретно уловить в Садет каждое из изменений, схлынувших в изобилующем эмоциями спектре. Тайная обнадёженность рассыпалась с озвученным вопросом, будто ей пришлось услышать не то, что хотелось. А чего же ей могло хотеться на самом деле?       Вдруг она опять просияла, повеселённая выдвинутым ультиматумом. И только стоило этому случиться, как словно по волшебству наши прежние легковесные, пустые учтивые слова испарились, оба заговорили естественнее, без зажимов, и от этого, Господи, настолько легче дышать! Словно со звоном колокольчиков пронеслась мимо крошка Тинкер Белл, окрапив свой путь волшебной пыльцой. Пусть даже если всё это — расслабляющее действие на Садет алкоголя, а утром она снова закроется. Не хочется думать о том, что будет позже.       — Вы сегодня необычайно твёрдо настроены, — сказала она, не подозревая, что навеяла мне осознание: она, как и прочие, уже забыла, затосковала по моему обыкновенному, безоблачному состоянию, от которого, наверное, стала отвыкать. Я и сам тоскую, однако противиться себе порой невозможно. Иногда чувствую, будто заперт в своём теле, оно держит меня в тюрьме и не позволяет обрести мир куда краше и добрее того, что имею. Но чтобы получить его, что-то должно измениться. Я должен что-то изменить. Но так давно и глубоко я потерян, что не пойму, с чего начать, поэтому раз за разом возвращаюсь к старой натоптанной дорожке или вовсе стою на месте. Бывает, в груди волной накатит такое беспокойство, что щемит сердце, но затем ударяется о него, словно о прибрежные камни, и рассеивается до нового, совершенно неотличимого порыва. Я — всё равно что пожизненно заключённый, кого отвращают перемены, который так привык к колючей проволоке перед глазами, что жизнь снаружи кажется куда страшнее узничества, хотя желание начать всё с чистого листа так же огромно, как страх и усталость. — Но я ведь уже говорила, что мне ничего взамен не нужно, да и вообще...       — Значит, мне стоит подлить тебе чаю, ночь длинная, — перебиваю я, напоминая о своей «угрозе», и я в действительности могу мучить Садет до тех пор, пока не добьюсь в какой-то степени спасительного для меня ответа. Душа моя, спасённая её руками, давно уже измотана, и потому внутри собралась решимость, желание облегчить себе ношу. И я, хотя едва не стонал от боли в мышцах и недосыпания ещё днём, сейчас исполнился смелости и готов выуживать ответ вплоть до рассвета.       Но Садет внезапно и подозрительно скоро капитулирует, и новой смене расположения сопутствует что-то, что вдруг с бодростью в ней всполошилось, да так сильно, что обдало и меня. Оно забрезжило между нами с этой минуты и дало знать о своём присутствии прямо, словно стартер сигнализировал о начале гонки взмахом зелёного флага.       — Что ж, в этот раз, пожалуй, уступлю. Назову то, что мне от вас нужно, а уж потом вам самому решать, как поступить. Идёт? — отрезает она, решительно отметая для меня все пути к отступлению. Очевидно, ей не хочется быть единственной, кого припёрли к стенке.       Я же от стремительной перемены смешался, почувствовал себя беспомощным перед чуждой закрытой внезапностью. Что это может означать? Столько времени проведено в вязких раздумьях, столько призрачных встреч, разговоров и исходов проиграно в воображении, — всё равно, столкнувшись с целью, упёрся в тупик.       А Садет медлить не стала:       — И для начала, сэр, забудьте о материальном, освободите от него свою голову. Вы очень щедры, когда дело доходит до подарков, я знаю, потому что сама не раз была тому свидетелем. Но мне этого от вас не нужно. Ну, не считая законного жалования, разумеется. Мне нужно, чтобы вы пообещали лишь одно, и уверена, что честь данного слова сохраните. Не посмеете обмануть меня перед лицом Бога, в которого веруете. — Слово «Бог» у неё вышло с нажимом, едва ли не с презрением, уж очень плохо она его скрыла. Полагаю, негативные эмоции к религии в целом. Этот аспект жизни нанес ей какой-то урон? Как так случилось? Однако она не упустила случая проделать лёгкую манипуляцию данной темой, при этом была открыта в своих целях, совсем ничего не скрывая, словно мать наказывает чаду: «если ты сейчас же не приберешь свою комнату, можешь забыть о ночевке у Стэнли!»       — Перед Господом мне скрывать нечего, — подтвердил я, с большим трудом сдерживая нетерпение: всё это стало меня раззадоривать. Ощущаю себя словно кот, перед носом которого разок повели шуршащим фантиком, а затем спрятали за спиной.       — Тогда вот вам моё желание, сэр, если вы всё же сдержите клятву его исполнить. Знайте, что оно дорого мне, и если вы откажетесь, ничего другого я не приму. Не обижусь на отказ, но не приму. Всё просто останется на своих местах, никаких рисков... Чёрт, ощущаю себя так, будто заманиваю вас в секту, — выдала она, хохотнув, но быстро сообразила что к чему, страшно побледнела и спешно добавила: — Простите! Я не то имела в виду!       Не знаю, какому чувству, идущему изнутри, поддаться: посылаемой предвкушением дрожи или раздирающему грудь смеху от того, как легко этот человек теряется, приходит в стеснение, и тогда почему-то её акцент — не очень густой и глубокий, но явный — делается заметнее.       — Что ж, я слушаю. — Нервно ломаю пальцы, обхватывая горячую чашку.       Молчит. Кажется, она тянет время намеренно. Горячительное развило в ней лукавость и озорство, прежде ещё никогда не проявлявшиеся в моём присутствии, отчего можно было сделать вывод, будто подобное ей и вовсе не присуще. Но сегодня вечер поистине удивителен, и его хочется чувствовать, хочется вбирать, распахнув настежь окна, вдохнуть аромат ветра. И жалеть в такие моменты приходится только об одном — что наступать они стали куда реже прежнего.       Помедлив ещё малость, дабы точно убедиться, достаточно ли подо мной иголок, Садет наконец выдаёт:       — Это ваше согласие, сэр.       — Что? О чём ты? — Я ещё больше оторопел.       — Просто слово «Да», мистер Джексон, — пожала Садет плечом, в интонации читалась одна только беззаботность, но, рассмотрев моё замешательство, продолжила: — Вот представьте, наступит момент, когда увижу я что-то, укажу пальцем да заявлю, что хочу именно это. Скажу: «Эй, босс! Помнится, вы хотели меня отблагодарить? Мне нужна эта штука», — тут-то и пригодится данное слово. Вынете его из кармана и ответите: «Да, Садет, конечно. Если это и есть твоё желание, забирай, вот тебе моё слово „Да”.»       Брови мои поползли вверх. Её игривая подача взбодрила меня и в один миг пробудила азартный интерес. Так вот что прячет от всех скромная, неразговорчивая натура, которую, как кажется со стороны, питает и интересует лишь бурлящая рабочая деятельность? Я знал, что Садет довольно скрытная, но не помышлял, насколько. Взять к примеру её судорожную попытку укрыть от меня наполовину завершённый, очень красочный портрет вчера днём: не ожидая моего визита в домик охраны, — а сидевший за мониторами сменщик Джавона, видимо, её не предупредил о моём приближении, — она вздрогнула от неожиданности и сразу же принялась заслонять своё творение листками и папками. Готов поклясться, что видел на холсте и на набросках рядом лицо Тристиана Моралеса. До той поры я и не догадывался о её художественных способностях. Не говоря уже о том, с какой честностью в глазах Садет лгала мне о том, что ничего не испытывает к этому человеку. Люди без чувств к кому-то, не пишут ему портреты. А если пишут, то уж точно не ощущают нужды их прятать. Просто дружеские знаки внимания, верно? Дружеские знаки внимания, на которые тратится весь обеденный перерыв.       — Здесь какой-то подвох, да?       — Ну разумеется, сэр. Однако обещаю, что урона это не принесет ни вам, ни вашей семье. Я выберу из чего-то исключительно безобидного. — Она взглянула на меня из-под необычайно густых, круто загнутых ресниц так мило, просительно — как, бывает, смотрит Пэрис, например, когда выпрашивала себе котёнка — что все мои отрицания в голове тотчас рассыпались.       — Господи, — протянул я, прикрыв лицо руками от слабосилия, уголки губ сами собой потянулись в стороны.       — Нет нужды поминать Господа, сэр, я вовсе не контракт с Дьяволом предлагаю, — с напускным самодовольством парирует Садет, отняв у меня власть, что ранее удалось извлечь из её собственной неуверенности. Век живи — век изумляйся людям, находящимся с тобой бок о бок.       — Хорошо, если так. Признаться, ты меня заинтриговала. Это действительно единственное, чего бы тебе от меня хотелось?       Она перевела дух, словно ответ дался с трудом, и подтвердила:       — Да, мистер Джексон. Ничего больше мне не требуется, даже если вы прикажете принять что-то взамен моему смутному желанию.       Её смутное желание — моя смутная тревога. По характеру Садет — человек доброжелательный и безобидный, но кто знает, что может случиться? А вдруг это в действительности капкан, долговая ловушка со страшной изнанкой? Вдруг её природная скрытность сыграет со мной злую шутку? В жизни моей было достаточно дьяволовых козней, чтобы сохранить прежнюю лёгкость в отношении подобных вещей. Однако... Я могу ошибаться, но, кажется, эта история не про неё.       — Ну же, не бойтесь. К алтарю я вас тоже не поведу с этим словом, нечего переживать, — совершенно просто, без какой-либо, как мне показалось, подоплёки, сказала она, и ей это далось легко, а вот меня неоднозначно укололо.       — Что ж, так тому и быть, — согласился я вполголоса. Согласился, наверное, слишком поспешно. Иной подумал бы сотню раз, а то и сразу дал отказ, страшась неопределённости. Но мне подумалось: разве мало я бросался навстречу неизвестности, рискуя тем, что имел, но надеясь, что приобрету куда больше? Если бы не эта моя способность, не готовность шагать по прохудившемуся мосту над бездной, пока вдали вместо цели клубится один туман, где бы я был? Кем бы стал? А стал бы хоть кем-то? Мне совестно перед самим собой, перед собой прежним. Тот Майкл, оставшийся жить в прошлом — светлый ребёнок душой — дал бы ответ мгновенно, таит загадка Садет в себе опасность или нет. Он ничего и никого не боялся, потому что был уверен в собственной силе. Нынешний Майкл — это немощный, вздрагивающий от любого шороха старик, предпочитающий зарыться под грузом неудач и несправедливостей. Что-то злобно сжалось внутри меня, противясь этим мыслям. — Да. Я даю тебе своё слово. Забирай.       — Уверены? Ещё есть возможность передумать. Пока вы даёте просто обещание на это слово, но позже я спрошу с вас. Спрошу обещанное.       — Уверен.       — Тогда пожмите мне руку, сэр, чтобы закрепить договор. — Она улыбается своим сокрытым думам, в глазах искрит плутовство, однако взгляд почти незаметно отдаёт некой затаённой надеждой. Только теперь нескончаемой вереницей меня стали посещать всеразличные варианты загаданного Садет — абсурдные большей частью, неисполнимые, нерешаемые. Господь, скажи, что у неё на душе?       Но пожатие случилось, договор пришёл в силу. Её рука, маленькая и узкая, чуть больше ладошки Принса, утонула в моей — искажённой временем, грубо обтянутой не по годам сморщившейся кожей. Отчего-то встаёт в памяти стародавний диалог, в котором некогда успокаивал Ла Тойю, не на шутку распереживавшуюся о виде своих рук. Тойя вбила себе в голову, будто они у неё ужасно огромные и что выглядит это безобразно. Мне тогда удалось унять её тревогу. Помнится, ответил: «Какие глупости, Ла Тойя! Посмотри, и у меня они большие, и у всех Джексонов. Ты должна гордиться собой, каждой своей частью! Большими руками вершатся большие дела.»       Теперь эти слова растеряли своё значение, размылись, точно клякса краски под водяной струёй. Нынче безобразны уже мои руки, но безобразны по-настоящему, и это до боли очевидно во вспышке диссонанса — так сильно разнятся наши с Садет сплетшиеся кисти. Изумительное, стойкое воплощение наших различий, граница двух миров, удивительным образом сладивших друг с другом этой ночью. И всё же что-то весело задрожало в желудке от этого соприкосновения. Просто выбивает из колеи то, что обыденно неречивая, послушно и без обиняков выполняющая любую просьбу Садет, может обнажить свою острую грань. Она сама сотворила свою репутацию и, наверное, планировала придерживаться её и дальше, если бы между нами не случилось то, что случилось, и не обличило тайное и сокровенное. Она способна показать куда большее, и изнутри, признаюсь, так и саднит любопытство. Мне взаправду хотелось бы посмотреть, на что ещё способна Садет, моя знакомая незнакомка, которая предпочитает оставаться незамеченной, а я радостно шёл у этого на поводу, пока не очнулся — опять же, по её воле.       Но вот снова это непостижимое выражение у неё на лице: новый секрет или некое признание? От спутанности чувств я теряюсь, не могу ни за что ухватиться, и единственная опора — затянувшееся рукопожатие, что ни она, ни я не спешим разрывать. Но беззвучный и безлюдный купол, под которым мы оказались, треснул от порыва ветра за стенами дома, взметнувшего листву, и та забилась, заскреблась в стёкла, напомнила о мире, существующем снаружи. Тогда Садет мягко высвободилась, прочистила горло, прогоняя неловкость, и увела взор к окну. Так мы просидели с полминуты, пока она, оживившись, не принялась возиться со своими карманами.       — Ох, совсем про них забыла. Нужно было вспомнить раньше, — раздалось бормотание, а следом по столу рассыпались щедрые горсти конфет. — Угостили на вечеринке. Сказали, собственное производство. Думаю, вам, любителю сладкого, будет интересно попробовать что-то новое.       Услыхав о происхождении сладостей — одетые в ярчайшую радужную упаковку батончики, — мне невольно подумалось: «Хорошо бы в них не было веселящих ингредиентов», — ибо на подобные подозрения имеются немалые основания. Впрочем, нужно быть проще, отринуть эти гадливые предрассудки. Если Моралес некогда промышлял дрянными делами, это ещё не значит, что он продолжит делать то же до гробовой доски. Мы — люди, люди беспрестанно меняющиеся, находящие новые пределы и ступающие за них. Просто так уж сложилось, что скучившиеся обстоятельства заставляют мыслить в негативном ключе, не замечать ничего иного, кроме того, что уже успело подставить подножку, но так быть не должно, ничему нельзя позволять отравлять своё восприятие, а иначе рискуешь превратить разум в подобие сознания тех, кто с бесовским рвением выдумывает для газет небылицы и поглощает их.       — У них там в горах что, фабрика Вилли Вонки? — Я поднял один батончик, взявшись вертеть его меж пальцев, изучая красочный фантик: будто ребёнок разрисовал, сторонясь всякой последовательности.       — Кто знает? — Садет пожимает плечом и добродушно улыбается, ожидая, будет ли принято то, чем она поделилась.       Достаточно девушке мучиться. Прочь домыслы, предубеждения, подозрения, прочь всё, встретимся с этим завтра. Кивнув своим мыслям, я разорвал обёртку, всё так же внимательно рассматривая всё, что попадается на глаза. Лучше бы перестать баловаться сладким, особенно по ночам. Не самая достойная традиция, и отнюдь не полезная. Однако могу уже дважды обвинить в этом Садет (будто она заставляла поглощать её торт).       Садет сделалась довольной, очень довольной, стоило мне отправить в рот хрустящий батончик. И чтобы скрыть это довольство, уставилась не то на свой скромного оттенка маникюр — Карэн говорит, он называется «бедром испуганной нимфы», — не то на узор столешницы.       — Один из моих любимых фильмов. «Чарли и шоколадная фабрика», — пробормотала она так тихо, словно сказала что-то предосудительное. Я, почувствовав необходимость отплатить за проявленное откровение, подхватил:       — Отлично. Ты подала мне идею к киносеансу для детей в эти выходные.       При упоминании о детях Садет сразу же взвеселилась:       — Как они, сэр? Не застала их сегодня, ни разу не увидела.       — Конечно, сегодня у тебя был особенный день. — Едва ли мне удалось смерить язвительность в тоне. — То есть, очень плотный и хлопотный, верно? А дети, с ними всё отлично. Просятся выбраться в город, погулять, а я... Может, ты с ними съездишь на днях, Садет? Мы составим список, а магазины и всё прочее можешь выбрать сама. Главное, не забывайте про безопасность.       — О, конечно! С удовольствием!       Затем, спустя несколько мгновений тишины, чувствую, Садет осторожно, робко подступает к какому-то разговору, собирает на языке новые слова и наконец осмеливается их озвучить:       — А можно ещё один лишний вопрос, мистер Джексон? Это о работе, касательно Раймоны, Билла и...       — Больше о работе говорить не хочу, — обрубил я, но тут же постыдив себя за раздражительность и желая искупить свою резкость, добавил: — Сегодня не хочу. Поговорим в другой раз, идёт?       Садет, очень скоро смирившись, кивнула, и на какое-то время снова ушла в себя, оставив пространству только шелест напитанных крон, ход настенных часов и грузное дыхание старого дома. Затем донеслось тихое:       — Сэр?..       — Да?       — Я рада, что вы позвонили.       На секунду я застыл, затрудняясь растолковать себе услышанное и непонимающе взирая на неё с конфетой меж зубов.       — Есть дни, когда домой совсем не хочется.

***

      Когда время перевалило за два, всё закончилось. Отпустив Садет с террасы, выходящей к саду, я не поспешил обратно в дом, а остановился, вдохнул полной грудью давно остывший воздух, прислушался к постукиванию качающихся на ветках деревьев фонариков. Под их мирным свечением Садет медленно — может, устало, может, неохотно — разглядывая сонный сад, бредёт прочь, чтобы вернуться к нам уже очень скоро. Представляется мне, как проходит её утро, как звенит будильник, как спешит она, не выспавшись. По дороге, слегка отставая от восхода, заедет в свою кофейню, где попросит ежедневную порцию моего кофе, благодаря чему её там, наверное, знают словно родную. Латте для леди с белой термокружкой.       Я провожаю её взглядом, ветер щекочет мне кожу длинной чёлкой. Она то приостанавливается, чтобы поглядеть куда-то в небо, то возобновляет ход. И вот снова замедлилась, руки будто бы стали что-то искать, — мне показалось, выуживает пачку сигарет. А как же?       Но нет. Она лишь сжалась в плечах и обняла сама себя, оглаживая лучащиеся стразы на рукавах, почти полностью скрывающих пальцы. Да. Верно, пиджак пришёлся ей изумительно.       — Садет? — позвал я, нарушив спокойствие, и она развернулась, встала одинокой фигурой в неверном золотом ореоле. Совсем не ожидала, что я всё ещё здесь, во тьме террасы, с которой, однако, тут же поспешил удалиться, предупредив:— Даже не думай возвращать пиджак.       В ответ — благодарственный поклон, прижатая к сердцу ладонь. Меня, уже внутри, в верхнем холле, неведомой силой потянуло к окну. Стали возвращаться мысли, накатила усталость, словно сдерживало её только чужое присутствие. Оказалось, находиться с Садет наедине в моменты, когда душа не отравлена тревогой, — это... что-то незнакомое мне. Казалось бы, незнакомого стоит страшиться, но я как росток потянулся к этой энергии, позабыв на время всё, что было между нами до. Неизвестно, что случится после, когда придет новый день, только вот об этом размышлять сейчас нет ни смысла, ни желания. Так вот можно, хоть и удивительно, по-новому увидеть человека, начать его узнавать. Не могу прояснить, что во мне изменилось, в моём отношении к Садет. Конечно, внутри так и клокочут перемены ко всему окружающему, но именно эта девушка стала и эпицентром, и отправной точкой. Прежде мы никогда не подступали друг к другу так близко, чтобы полуночничать в пустой кухне, будто знакомые не первый год. Она позволила ненадолго заглянуть в её мир, я — в свой, и так легко всё произошло, как если бы сам Господь столкнул нас для некоего своего замысла. И я был рад, что момент расставания раз за разом отпрыгивал, оставляя больше времени. Что это? Это восхищение? Банальный интерес? Или я просто теряю рассудок?       Почему на целый год Садет впала для меня в забытие? Почему я забыл и обесценил всё, что заставило меня принять её? Настолько я ухожу в себя, что порой не замечаю ни времени, ни пространства, должно быть, в эту же воронку провалилась и Садет. Значит, не только она, и вскоре, чувствую, как подснежники начнут пробиваться на поверхность и иные позабытые, оставленные в тени обличия. В моей тени, в тени забвения и отрешённости, где многое совсем изгладилось из памяти. Вот бы дурное оттуда уходило с тем же успехом!       Уверен, что отныне надо быть к ней внимательнее. Садет куда сложнее, чем может показаться, и даже хорошо, что теперь моё внимание зациклилось на неполадках, вставших между нами после прежних событий. Это, пусть парадоксально и только временно, но не даст мне сойти с ума. Чувствую, будто мне этих головоломок предстоит разобрать ещё немало.       И всё же она вынула из сумки красно-белую пачку, зажала меж губ сигарету, как во мне вдруг снова очнулся коварный мальчишка и, жаждая поквитаться, нашептал: «Может, это и не твоё дело и каждый сам решает, чем себя сгубить, вот только Садет ведь не постеснялась тыкнуть тебя носом в твои проблемы!»       — Садет! — распахнув окно, окликаю снова, и от неожиданности она забавно дёрнулась, стала суматошно разглядывать окна, пока не отыскала нужное. А я, чуть не срываясь на хихиканье, но всё же добавил престрогим тоном: — Сжалься над своими лёгкими!       Плечи её сотрясло от тихого, почти беззвучного смеха, и тем не менее Садет всё поняла, не ослушалась: приложив ладонь ко лбу, играя, отдала честь, затем развернулась и неспешно зашагала дальше по дорожке, так и не чиркнув зажигалкой. Конечно, оказавшись снова с собой в уединении, она наверстает упущенное, но всё равно мне было приятно напоследок её поддеть. Возможно, всё, что было сказано этим вечером, улетучится туда, куда уйдут и остатки её опьянения, но мне легче просто оттого, что выразил свои переживания и давно готовые к воле слова. Теперь, духовно очистившись, можно ожидать облегчения, пусть даже только между нами двумя.

***

      — Пойди скажи им, Грейс, что если ещё раз начнут так бестактно заваливать мисс Эйлин вопросами, не подняв руку, выкрикивать с места и беситься, то о шопинге на выходных могут забыть. Это недопустимо. Кошмар какой-то.       Уходя по поручению, Грейс одарила меня едва заметной улыбкой со сдержанностью Моны Лизы, а в глазах стояло цельное, чётко и давно сформированное понимание. К счастью, без всякого сочувствия и снисхождения. Мне и так в последнее время мерещится, будто дети отдаляются, теряется наша связь, и мир, появившийся с тех пор, как они родились, постепенно раскалывается надвое. Они на своей половине, я — на своей. Конечно, пока всё это мне только видится, но уже вполне можно воспринять его как предупреждение свыше: если не окрепнуть, не разобраться в себе, то так и будет. Дети либо отдалятся от меня, либо всё примут, приспособившись к новой реальности, но закроются в себе. И проказы, непослушание, несвойственные им выпады в поведении, активно проявляющие в последнее время, только удваивают домыслы и предчувствия.       А может, дело не в изменениях атмосферы последнего времени, а я просто не такой хороший отец, каким себя мнил. Может, извне видно больше, и то, что с моего насиженного места считается верным, оттуда выглядит неприемлемым или даже пугающим. Возможно ли, что, как ни старайся, неумолимая природа всё равно возьмёт своё, сделав меня копией Джозефа? Может, не во всех аспектах, но в целом? В большей части? В половине?       Нет, в подобное верить не хочется, от него хочется бежать. Моя любовь на его любовь не похожа. Я не разрушаю своих детей, не калечу их души, не вытягиваю из них того, чего им не хочется. Да, может, порой веду себя чересчур строго, я докучлив, притязателен к их образованию, этикету, поведению, но ведь только так мы вместе сумеем выстроить светлую дорогу в будущее, туда, где все они взрослы и свободны, вольны заниматься тем, чем хочется, и где за спинами — расправленные крылья, а не каменный ранец из страхов, потерянности, непринятия и неуверенности. С самого раннего детства Принс, Пэрис и Бланкет тянутся к самодостаточности, обгоняя свой возраст и достигая завидных показателей, и каждый раз, вспоминая о том, что часть из этого — моя заслуга, мне не остановить дурацкой гордой улыбки.       Только вот, надеюсь, однажды никто из них, повзрослев, не решит, будто я душил их своими ожиданиями, забирал свободу, которая видна и манит их из-за стекла, когда мы проезжаем мимо очередного людного места, гремящего весельем и беззаботностью. За всей этой дисциплиной, правилами, о нарушении которых не может быть и речи, установленными в голове идеалами человек порой забывает, что его подопечные ещё дети. Джозеф забыл. Я — не могу. Не снёс бы, заяви кто-нибудь из детей, что я — корень их бед, детства, разительно отличного от детства детей из обычных семей. Просто не представляю, как бы почувствовал себя, услышав: «Я ненавижу тебя! Ты всё испортил, это твоя вина! Ну почему Бог послал мою душу именно в твои руки?»       Просто ужасно. Не стерплю, не смогу.       А ещё я не могу спустить со счетов этот балаган, который они устраивают, разрывая мисс Эйлин на части своей «жаждой знаний», с которой плавно и едва заметно сворачивают к темам, выходящим за рамки урока. Поэтому я всё утро и торчу за монитором, на который выводится изображение с камеры видеонаблюдения в классе. После замечаний Грейс их прыть поутихла, и мне тоже сделалось спокойнее, когда вдруг раздался звонок в заднюю дверь. И поначалу я не придал этому значения, пока Грейс, отправившаяся открывать, не вернулась вместе с Биллом, несколько сбитым с толку. А растерянный Билл, что всегда предельно собран и крепок в самообладании — это веский повод для беспокойства всех остальных. Внутренне я весь подобрался и насторожился, предчувствуя если не худое, но то, что выбьет из колеи.       — Что случилось, Билл?       — Извините, что беспокою, но у ворот стоит грузовик, сэр. И мужчина, поставщик, на мои вопросы утверждает, что лишь выполняет заказ — доставляет товар.       — Поставщик чего? Какой товар? Я ничего не заказывал. Не заказывал же, да?— Я нахмурился, бросив все усилия на попытку отыскать в памяти день, в который был сделан заказ чего бы то ни было. Ни книг, ни дисков, ни мебели — ничего, что потребовалось бы доставлять на грузовом транспорте.       Ответ даётся Биллу нелегко, и складывается впечатление, будто этот огромный грозный парень опасается сообщить мне свои вести. Мы оба прекрасно знаем, что никаких доставок не предвиделось, но он, разумеется, решил уточнить сначала у меня лично. А увидев, что я пребываю в таком же неведении, стал ещё настороженнее, ведь подозрительный транспорт у наших ворот — это уже потенциальная угроза, которую теперь, когда подтвердилась моя позиция, будет проверена парнями. Так, по крайней мере, я рассудил, пока Билл не выговорил:       — Монитор, датчики, катетеры, капнограф, Бог знает, что ещё. Я не врач, мистер Джексон, но... Словом, там медицинское оборудование.       Тело моё само подалось вперёд, натягиваясь от напряжения, как боевая пружина в снайперской винтовке. Слова одно за другим отскочили от зубов:       — Это шутка такая? Какое оборудование, Билл? Кто заказал? Кто распорядился?       — Раймона. Она позвонила мне буквально пять минут назад и велела принять то, что привезли эти люди.       Дрожащими от злости руками я вывернул все карманы в поисках мобильника, но его как обычно не оказалось рядом. Да как она смеет! Как смеет!       — Дай мне свой телефон. Я сам у неё выясню. — На голос мой напустилась одышка, грудь вздымалась и оседала, и всю утреннюю сонливость словно рукой сняло.       Гудок, два, пять, автоответчик. Набираю снова, но та и не подумала поднять трубку. Что за вздор! Пять минут назад она раздавала Биллу свои чёртовы указания, а теперь просто делает вид, что слишком занята!       — Срочно позови сюда Садет, — потребовал я, вскакивая с софы. — А вы с парнями пока проверьте, что это за люди, из какой компании, просмотрите бумаги. Всё проверьте!       Билл удаляется своими привычными тяжёлыми шагами, перебиваемыми шипением рации и последовавшей просьбой к Садет поскорее явиться в гостиную. И вскоре уже стучат по плитке шаги лёгкие, мягкие, но стремительные настолько, что у меня нет времени на обдумывание и взвешивание слов, жаждущих пробиться наружу.       — Сэр. — Она явилась и встала в метрах пяти от меня. Ни улыбки той, что была на её лице вчера, ни раскованности, ни даже кудрей. Вот значит как — я был прав, говоря, что у Садет две должности на пол-ставки. Одна — та милая сияющая девушка, явившаяся накануне, другая — до натуги собранная, отрешённая от состояния, которое продемонстрировала меньше суток назад, надёжно скрытая мороком. Можно подумать, будто у неё двойная роль.       — Садет, что происходит? Почему без моего ведома Раймона решает...       В голове что-то оглушительно щёлкнуло. О нет. Не Раймона решает. Для меня, невыспавшегося, вялого и пробитого первым импульсом смятения от неожиданных обстоятельств, наконец всё встало на свои места. Глаза Садет тому доказательство: взгляд чуть не трепещет, в половину заполнен торжеством, однако своего же торжества страшится. Взгляд с засевшей в нём уверенностью безропотно и стойко принять любой из грядущих исходов. Какой я безмозглый! Слова мои пресеклись и уже не смогли пробиться сквозь в одно мгновение возникшую во рту и глотке сухость и горечь. А вот Садет сразу перешла к сути, не растрачиваясь на беглые разъяснения, как делает это всегда, и от её голоса — ровного, спокойного, доброжелательного — мне пуще прежнего сделалось не по себе:       — Я явилась за долгом, сэр. За вашим словом, которое вы мне подарили.       Я неподвижен. Изнутри терзают замешательство, тревога, что вот-вот перетекут в панику, всё вдруг смазывается, расплывается, вихрь бессвязных мыслей накрывает меня, отчаянно ждущего, когда эта мешанина рассеется. Но разум знает наверняка: чуда не произойдёт, мир и лад прежнего утра не вернутся, покуда я своими силами не двинусь по острым скалам, иначе шквал собьёт меня с ног, сбросит в голодную пучину.       — В качестве благодарности, мистер Джексон.       — В качестве благодарности, — тупо повторил я за ней.       В качестве благодарности. Ничего другого не примет. Если откажу, не обидится. Всего лишь одно слово. Таков был договор.       — Помните? «Вот увижу я что-то, укажу на него пальцем да заявлю, что хочу именно это.»       Кажется, снаружи доносится приглушённый рокот ожидающего у ворот грузовика. Он ждёт, и люди в нём ждут, как ждут вердикта и Билл, и Джавон, и, кажется, загустевший воздух вокруг. Наверное, его жду и я, вот только некому, кроме меня, его вынести. Мне бы немного тишины, абсолютной и пустынной, чтобы никто не видел, как глубоко приходится нырять в себя в поисках ответа. Но Садет не замолкает надолго, как не исчезает и шум у ворот, и тихие голоса, и мой бьющийся в лихорадке о стенки черепа рассудок.       Она не унимается:       — Вот та самая вещь, сэр, что я хотела от вас получить. Ваше слово.       Внутри меня раздражение борется с отчаянием, но я сейчас так беспомощен, пригвождён к полу её деянием, что не могу и пальцем шевельнуть. Здесь какой-то подвох? — имел я глупость спрашивать тогда. Вот он, подвох. Эта девушка — и есть подвох, живой клуб из потаённых умыслов, замкнутая на все задвижки тайна.       — Сэр?.. Каков ваш выбор? Достанете своё «Да» из кармана или... — взывающе, с чувством сказала она и как-то примирительно, но не заискивающе, улыбнулась, — может, забудем об обещании?       Я не сумел вымолвить ни слова, будто каменный болван. Уверена, сдержете своё слово перед Богом, я в вас не сомневаюсь. Я в вас уверена, мистер Джексон. Проклятие! Ну почему она так со мной поступила? Почему вчерашняя ночь оказалась плотной вуалью, прикрывающей острые колья, на острия которых меня столько раз толкала жизнь, но это продолжается снова и снова? Эти колья — то, чего хотят от меня люди, каким хотят видеть. Ненавижу ложь, ненавижу увёртки и намеренно укрытые подробности, которые потом всплывают на поверхность в самый неподходящий момент, точно морда крокодила в тот миг, когда ты посреди озера и по шею в воде.       Но она ведь не солгала, верно? Верно, но вывернула всё так, чтобы получить желаемое — Майкла Джексона не просто дремлющего под препаратами, а чтобы каждый вдох был на счету, каждый удар сердца под наблюдением. А может, это их с Раймоной обоюдная воля? Двойная мания контроля? Садет не та, за кого себя выдаёт, а все мои прежние ощущения на её счёт — грубая слепая ошибка? Или она просто попала под чужое влияние?       Но ведь она спасла мне жизнь. И я сам же вынудил её озвучить то, чего изволит душа, сам согласился на игру. Да! И всё же...       И всё же до чего гадко мне теперь. Очутившись словно без опоры под ногами, мне только и оставалось, что дышать, переваривая образы, эпизоды, интонации, приправленные колким ожиданием. Мне нужно немного времени, чтобы мешанина улеглась, чтобы примириться с собой. Садет могла, ведь могла же сказать прямо, что желает именно этого, и тогда времени и места для размышлений хватило бы вдоволь.       Через несколько набрякших вязкой тяжестью минут с предупредительным стуком в дверь возвращается Билл, прямой как солдат на плацу, от жажды поскорее расправиться с неведением, ведь в его работе неосведомлённость приравнивается к опасности. То же самое чувствуют и все остальные на территории дома, это отчётливо тянется в атмосфере, и если я, виновник, не разгоню эту пыль, не направлю своих людей...       — Что прикажете делать, мистер Джексон? Мне отослать их? — Стоя рядом с Садет, он совсем не глядит на неё. Интересно, как же она объяснит всё это ему, начальнику охраны, который должен быть в курсе всех перемещений, визитов, посещений и доставок как на дом, так и из дома, а сегодняшним утром, подбирающимся всё ближе к полудню, его, как и меня, бесцеремонно поставили в глупое положение.       Это всё необъяснимо. Непроницаемо. Да ведь это просто вторжение в частную жизнь! И если в первый раз, когда пришла ко мне один на один, она лишь поделилась своими переживаниями, то в этот просто-напросто навязала мне свою волю, своё видение моей жизни и моих проблем. Чувствую, будто меня, полностью обнажённого, растянули на холодном хирургическом столе, приковав к нему ремнями, и множество любопытных глаз разглядывают незащищённое тело, жадно поглощая каждую деталь от пят до макушки. Эй, смотрите! Зависимый Майкл Джексон! Техника безопасности и меры предосторожности для него — пустой звук, потому он скоро сыграет в ящик.       Билл ждёт, и ему, чувствую, ненавистно стоять тут и тратить время не пойми на что. И мне тоже. Никто из нас не хотел проводить свой день так, но за всех всё решила упрямая девчонка, ростом ниже торшера, рядом с которым, притаившись, стоит.       Билл снова пытается призвать нас к реальности:       — Сэр?       Я расправляю свою рубашку и вдыхаю глубже, пытаясь вернуть себе самообладание и потрясённое достоинство. Чёрт побери, Джексон, тебя заткнула за пояс эта девушка. Мы снова схлестнулись с ней взглядами — не то соперники, не то недопонявшие друг друга, но точно снова чужие, по разные стороны континента.       Обычно, когда не знаю, как поступить, я произношу про себя молитву, стараясь решительно отгородиться от внешнего, считаю про себя до десяти, а то и больше, и лишь потом, если Господь даст сердцу дорогу, возвращаюсь обратно на Землю.

      

...Помоги мне укрепить свою веру,

Чтобы я мог следовать Твоим путям.

Даруй мне мудрость в принятии решений,

И поддержку в трудные времена.

Сохрани меня от искушений,

И направь на путь...

      — Вносите, — огрызнулся я.       В качестве благодарности.