Три слова

«And on my deathbed,

all I'll see is you»

Чувства, которые Рюноске испытывал по отношению к Ацуши, никогда не были ненавистью. Ненависть — удел слабых глупцов. Ненависть — слепящее искушение. Ненависть — орудие, связывающее руки. А его он хотел просто разорвать на сотню кровавых кусков, возвышаясь над ржавыми оковами прошлого, что презирал больше, чем слабость внутри себя самого. Ацуши был его целью, смыслом жизни и обстоятельством, которое отчаянием расползалось глубоко под бледной кожей, вызывая рвотный рефлекс от желания распасться на части. Акутагава мечтал, до колючей жалости, иметь возможность вздохнуть полной грудью и идти вперед с поднятой головой, внимая красоте мёртвых звёзд, что как в детстве освещали темные густые трущобы. Говорил себе твёрдо, сплевывая с языка терпкую кровь с привкусом ржавчины, что наградой за непоколебимую верность, закованную вглубь него, как холодную сталь, станет ему признание. Несколько жалких слов, ради которых он отбил бы прочь даже костлявые лапы смерти, стали для него святой клятвой на иссохших губах. Он обещал, что другим чувствам в его зудящей груди больше не будет места. Кто угодно мог быть сильнее него — только не Ацуши. Не тот самый безобразный осколок его собственного отражения, позволявший себе тонуть в бесконечной жалости, имевший смелость не укусить кормящую руку, словно дикий пёс. Не тот Ацуши, который должен его ненавидеть, поднимаясь с колен с распоротым животом и изрезанной лентами плотью. Не тот Ацуши, который смотрит на него так, словно ему жаль, что всё так обернулось, и своим взглядом бьёт под дых с глухим ударом, заставляя Акутагаву испытывать желание выблевать этот застрявший в горле ком. Акутагава скоро умрёт, и он никогда не признается, что считать ветхие дни разорванного календаря ему страшно. Одинокое «я сожалею» раздалось прежде, чем Акутагава успел сомкнуть пальцы вокруг чужой ладони. Отчаянное желание близости не успело даже вздохнуть, родиться на этот жестокий свет — и было задушено тонкими пальцами и выжжено дотла чёрными глазами, плодящими безысходную печаль. Для этой жалкой нежности в его сердце не отведено ни дражайшей минуты: оно скребётся вдоль хрупких ребер, когда Ацуши подходит ближе, трясущимися руками обхватывает его лицо, и кусает свои губы в попытке держаться за толстой стеной непреклонности. В его теплых ладонях — целый мир, а в глазах Акутагавы — бесконечное сожаление: он может измучить его тело, изуродовать до неузнаваемости. Он должен убить его до того, как будет слишком поздно. Но Ацуши даже не двигается с места, встречаясь со стеклянным взглядом напротив, словно плюёт ему в искривленное лицо, размазывая о собственное превосходство. В такие моменты Рюноске казалось, что умереть на месте, превратиться в пыль и остаться воспоминанием, развеянным по ветру, было бы не так больно. Не больнее, чем смотреть, как человек, которого он отчаянно пытался ненавидеть, плачет из-за него так искренне и так по-настоящему уродливо, что в собственном туманном взгляде плывёт серая картина. Не больнее, чем ощущение теплых губ на своих: стеревших с его лица наглую ухмылку и неподъемную гордость, заставляющих глотать каждое жалкое и лживое «ненавижу» и им же удавиться, потому что Ацуши такую ложь просто не может принять. Не больнее, чем обещать самому себе, что мальчика с улыбкой солнца он однажды обязательно убьёт и начнет чего-то стоить, чтобы осознать, что тогда он лишится того, для кого он — бесценен. А затем смотреть, как данные обещания рассыпаются в прах у обессиленных ног. Ацуши — всепрощающий и терпеливый, хранящий в сердце огромного дикого зверя, и Акутагаву ему никогда не понять. Пустота затягивает его с головой, как оглушающая морская волна, тяжёлой тёмной пеленой сковывая конечности до кончиков пальцев. Пахнет кровью и озоном. Ацуши не понять, почему Акутагава должен умереть вот так, похоронив вместе с собой неисполненные мечты. Ему не понять, почему Рюноске позволил ему безысходно рвать волосы на голове, пытаясь найти хоть одну причину, по которой он был достоин хоть малейшей части столь драгоценной жертвы. Ему не понять, почему биение собственного сердца раздается в собственных ушах фантомным гулом, когда брызги крови разлетаются в стороны, а Акутагава улыбается ему из последних сил, прежде чем его тело с глухим стуком разбивается на его глазах. Это была его первая искренняя улыбка. Внутри словно обрывается что-то, заставляет согнуться пополам от боли и вырывается с раздирающим криком из горла; ладонь стирается в кровь о холодную поверхность, другая — рвется к груди, сжимая кулачками ткань. Дышать становится всё тяжелее, почти невозможно. В воздух вплетается тяжёлый аромат смерти — знакомый и столь ненавистный, пронизанный печалью и чувством вины, горечью и болью. Акутагава извинился перед ним всего-лишь раз, но такую глубокую рану в груди не заклеить одним тихим «прости». Нет даже сил, чтобы вцепиться когтями в пол, проползти вперед и заглянуть в стеклянные глаза с застывшей тенью удивления. Нет сил, чтобы кричать громче и жалеть о том, что он так и не успел ему ничего сказать. Рюноске был прав — Ацуши слаб. Такое простить нельзя. Здесь Акутагава наконец-то его победил. Победил, потому что знал, что если разобьёт чужое зудящее сердце, терзая изнеженную душу на рваные лоскуты, — этого больше не сможет сделать никто. Ацуши понял всё тогда: Рюноске был рождён на этот свет, чтобы умереть. Сквозь вывернутый желудок и затуманенные глаза, в оглушающей боли невозможной утраты, вместе с его смертью в сердце непростительно слабого мальчика-тигра осело осознание. Он был рождён, чтобы остаться одному.