Три слова

love everything you do,

when you call me fucking dumb

for the stupid shit i do

У Ацуши сомкнуты губы, и кажется, что с каждой секундой его брови опускаются всё ниже, вместе сводятся сердито, заставляя лобик морщинками покрываться, пока в их с Рюноске комнате мёртвая тишина стоит, которую ни один из них разрывать не хочет. Тишина эта немыслимо давит на совесть, когда Ацуши держит его руку в своей тёплой ладони, осторожно вытягивая пинцетом въевшиеся в бледную кожу осколки стекла. Парень сердито ручкой по аптечке ёрзает, перерывает стопку неиспользованных бинтов, откладывая их в сторону с шумным выдохом через нос. Находит кусочек ваты, который пальчиками обхватывает, всё ещё из-под чёлки сердито, с надутыми щёчками, на Акутагаву поглядывая, пока тот досадливо отводит серые глаза. На них ни тени гордости, ни малейшего проблеска сожалений, лишь мельком прикрытый стыд, который выдаёт продрогнувший уголок губ. Рюноске вернулся избитый, хотя, впрочем, и утверждал, что пострадал в потасовке меньше всего: разбитые губа и нос истекали кровью, рассечённая бровь совсем не предоставляла поводов для всеобщей радости, а покрасневшие скулы, на которых совсем скоро появится чёткий след, предательски сводило. А Акутагава продолжал сидеть молча, покорно, лишь сверкая маленькой, почти неощутимой долей вины в глазах. Ацуши по его ссадинам и царапинам нежно рукой проводит, — а у самого кончики пальцев и костяшки измазаны в крови и грязи. Хочется искусать окровавленные губы напротив, зацеловать сверху каждую маленькую рану на лице, осмотреть запястья с ободранной кожей и залечить крохотную россыпь из синих звёзд прикосновением горячей плоти. Но Ацуши непреклонен, — в его груди зудит та самая растерянная Акутагавой гордость, с особой нежностью и трепетом отбивающая чужие наглые руки. Не заслужил. Акутагава сдерживает желание расплыться в еле заметной мягкой улыбке, когда слышит, как его мальчик бубнит сердито, ватку перекисью смачивает, садясь прямо на чужие коленки. Он руками аккуратно его талию обвивает, тянется осторожно за кратким поцелуем в лоб — такой, которым вымаливает прощения, а Ацуши растаять хочется от такого тёплого прилива нежности. Его уши краснеют невинно, но взгляд остаётся строгим, неизменным: он на парня всё ещё сердит. Рюноске знает, понимает, — в глазах Ацуши нерушимая холодная сталь, — поэтому успокаивающе его по спинке гладит, невесомо проводя вдоль позвоночника кончиками пальцев. Ацуши вату к разбитой брови подносит, а Рюноске шипит неприятно от горячих ощущений на коже. Не страшно — терпимо, но Накаджима всё равно губу закусывает виновато, прочищая ранки с особой осторожностью и заботой. Он знает Акутагаву — сам к ним не притронется даже. — Прости. Рюноске не любит извиняться первым. На грудную клетку давят остатки тлеющего эгоизма, нежно разламывающие рёбра, и ему остаётся лишь задержать дыхание, когда парень его пальцами за подбородок приподнимает, продолжая прочищать и обрабатывать ссадины. Извинения тонут в оглушающей тишине, но Акутагаве не требуется ответ — Ацуши держит его крепко, кусает собственные разбитые губы, почти утопает в чужих виноватых объятиях. Рюноске расцеловать его обиженное личико хочется, каждую родинку губами накрыть, укусить за мягкие щёки поверх злополучных ссадин на гладкой коже, чтобы бы тот улыбнулся хоть раз, — но знает, что непокорная любовь в руках его лишь по своей личной прихоти. С Ацуши так просто не бывает — он разорвёт когтями сильнее, чем осколки разбитого оконного стекла. — Ты такой дурачок… — Ацуши шепчет, плавными движениями руки продолжая обеззараживать раны, пока Рюноске аккуратно убирает прилипшие пряди волос с чужого лба. — Что я буду делать, если тебя где-нибудь изобьют до потери сознания? Как я тебя найду? — Чтобы это случилось, нужно очень постараться, — он довольно протягивает в ответ, когда Ацуши его руку в свои ладони перехватывает, разглядывая разбитые покрасневшие костяшки и поглаживая их мягкими подушечками пальцев. — Ты ведь и сам полез в драку. Думаешь, имеешь право меня отчитывать? Бархатный голос дразнится, но сердце, сокрытое глубоко внутри, пропускает сильный удар. Рюноске знал это, как никто другой: Ацуши имел права на всё в этом бесконечном мире. Целиком и полностью. — Это не значит, что ты можешь просто махать кулаками всякий раз, когда тебе что-то не нравится. Неотёсанный и дикий зверь. Ацуши хмурится, но все равно руку Рюноске к своим пухлым губам приподносит, целует каждый пальчик аккуратно, будто бы забирая всю боль себе, а потом — детскими пластырями лепит сверху. Такими, чтобы на переносице тоже красовались цветочные узоры и образы маленьких непоседливых котят, перекрывающих каждую крохотную рану. Акутагава улыбается нежно, устало: ему кажется, что весь мир вокруг тотчас остановился, оставив перед ним лишь образ его солнечного мальчика, что заботливо раны обрабатывает, шепчет тихонько под носик: «скажи, если будет больно», и ему на сердце впервые так легко, так радостно. Так, как до Ацуши никогда в жизни не бывало — и так, как без него уже никогда не будет. — И перед Кёкой извиниться не забудь, — Ацуши смоченную в крови ватку убирает, доставая новую, обрабатывая спиртом, а Рюноске вздыхает томно, когда нежные касания вновь ощущаются на израненной коже, прочищают раны бережно. — Ты напугал её. И меня тоже. — Я обязательно извинюсь перед ней, — Акутагава продолжает бережно по спине Рюноске гладить, каждый позвонок кончиками пальцев поддевая, расслабляя и успокаивая дрожащее тело, пока Ацуши крепко сжимает вату, прочищая оставшиеся небольшие раны. — И ты прости меня, тигрёнок. Какой же он нежный и покорный, когда Ацуши коготком поддевает его за подбородок — всё, лишь бы любовь эта дикая осела вокруг тонкой шеи, словно ошейник на самой верной собаке. Накаджима приподнимает уголки губ и в ладонях любимое лицо запечатывает, большим пальцем нежно поглаживая вдоль скул. Рюноске в знак благодарности чуть вперёд склоняется, легким поцелуем столкнувшись с любимыми губами, заставляя Ацуши прижаться сильнее, отдаваясь и легко посмеиваясь в нежный поцелуй. — Прощу тебя, если поцелуешь меня ещё раз, — Ацуши шепчет в родные губы своими, искусанными, и облизывается довольно. Прямо как дикий кот. Он расцветает довольно, радостно, и Рюноске чувствует, как дрожь по телу при виде его невинной улыбки расплывается с бешеной скоростью, а забота впивается прямо под рёбра, ползёт вверх к солнечному сплетению, и дарит безграничное тепло. — Я бы всю жизнь тебя целовал, — он произносит тихо в чужие губы, глаза смыкая и вновь припадая к чему-то настолько родному и близкому, что выдрать можно будет лишь вместе с куском его привязанной к мальчику души. Ацуши в поцелуй улыбается, а Рюноске будто бы влюбился в него вновь. И пусть солнце в руках Акутагавы не знает, что ему вновь придётся доставать свою потрёпанную аптечку с детскими пластырями и обклеивать его хмурое лицо, если кто-то попробует хоть на мгновение погасить его тёплый свет.