Три слова

«Всё, чтобы не скучать, и мы оба так пусты И в пустоте очаровательны.»

Акутагава родился в марте. В одинокий месяц, пропитанный остатками зимней стужи, когда крохотный слой снега лениво переливается на слабом солнце маленькими искрами. В месяц, когда зима целует приближающееся тепло на прощание, растворяясь в ярких лучах полуденного света, и забирает с собой застуженный воздух, обжигающий иней, кончиками пальцев нарисованный на стёклах блеклых витрин, и бесконечный колючий холод. Оставляя его одного — теплу, у которого нет для него места. Висячая наледь блестит на свету, холодными каплями постепенно стекая вниз. Глухой стук воды о промерзшие перила раздаётся где-то рядом с еле слышным щелчком зажигалки-крикета, с которой огонёк — слабый и беспомощный — медленно поднимается, загораясь крохотным колечком на конце сигареты. Упаковка сырых истлевших спичек бесполезно валяется у ног, едкий дым заполняет крохотное пространство балкона, и Ацуши закутывается в тёмный плащ, поглощающий бледный весенний свет. Его глаза, как аметриновые бусины, раскрываются шире, когда Акутагава подносит зажженную сигарету к бледным покусанным губам, а вздернутый нос неловко морщится от нависшей дымовой завесы. Табак неприятно лезет в глаза, мафиози затягивается едва ли ощутимо, выдыхая серые клубы́, и Ацуши прячет лицо в рваных лоскутах одежды. Он ненавидел, когда мафиози прикасался к сигаретам, но быть подлецом — ему данный карт-бланш. Из всех вещей не свете Ацуши терпеть не мог вседозволенность. Акутагава ей был пропитан насквозь. — Это последняя, — детектив говорит. Не спрашивает. Перенимает осторожно промерзшую руку, а пальцы Акутагавы неловко — неумело — обхватывают чужие в ответ. Рюноске не отвечает — лишь затягивается глубже, роняя хрупкий сухой пепел вдоль металлических перекладин. — Тебе не холодно? Голос Ацуши звучит совсем ненавязчиво, разрушая бастионы тишины, а пальцы ведут вверх по холодной неприкрытой ладони, вызывая заметную дрожь вдоль чужой спины: тревожную и жестокую, такую же, как выражение печально-одиноких глаз. Вопрос раздаётся назойливым эхом среди таких же глупых и бесполезных слов, проваливаясь куда-то вглубь, растворяясь в воздухе, как тяжелый табачный дым и оседая осадками где-то на дне. Рюноске сжимает ладонь крепче, сплетая пальцы в навязчиво-нежный замóчек, и Ацуши прошибает ответной дрожью. Острые черты лица режут его без пощады глубоко под кожей, а глаза, теряющиеся в пустоте темного неба, становятся холоднее, чем промерзшая подо льдами река. И этот холод ему был роднее всего на свете. — Нет, — Акутагава отвечает спокойно, оглядывая своё пальто на чужих плечах. — Волнуешься? Монотонный отголосок чужой упрямости бьёт под дых. Острая угловатая ухмылка лезвием режет вдоль тонкой шеи. Белые длинные ресницы вздрагивают от глухого стука под рёбрами. — Нет, — он отвечает тихо, ноготками ведя по бледной коже, рисуя на ней невесомые узоры. — С чего ты взял? Лицо Ацуши выдает привычный трепет и волнение: искусанные губы чуть приоткрываются, чтобы тихо и судорожно вдохнуть, когда жестокий холод покалывает под подушечками пальцев. Как можно быть таким холодным, словно ржавое решето в приютской клетке, и одновременно таким приятным на ощупь — Ацуши не понимал. Он к этому бездушному холоду привык слишком сильно, чтобы понимать различия. — Из всего отвратительного в тебе — твоё прекрасное неумение врать. Тело Ацуши покрывается предательской рябью из мелких мурашек, и видимая оборона неприступности предательски терпит очередной позорный крах. Акутагава сводит брови вместе. Заметил. Он всегда всё замечает. Ацуши не хочет ничего говорить — он чувствует себя самым глупым на этой бесконечно-огромной вселенной, и его язык — язык дурака — постепенно немеет от терпкого вкуса стыдливой нравственности, которую Акутагаве не принять и не разделить. Словно он помещается, такой маленький и глупый, на холодной ладони пред всем его независимым величием, нагой и распятый с каждым изъяном наружу, смешанный с гарью дешёвой сигаретки. И лишь чтобы услышать, как Акутагава легко выдыхает в измученной усмешке, он готов врать ему бесчестное количество раз. — У тебя дрожат руки, — шепчет Ацуши. — Сказал ведь, что не холодно. — У тебя дрожат ресницы, — ответил Акутагава. — Расёмон не рассчитан на то, чтобы давать тепло. Это пальто может лишь удержать — мне оно ни к чему. Ему оно ни к чему, ведь он холодный мартовский подснежник. Ему оно ни к чему, ведь его больше ничего никогда не удержит. Ацуши улыбается, когда губы мафиози выпускают почти истлевшую сигарету, зажимая её меж тонких пальцев. Акутагава опускает расслабленный взгляд, опускается ниже, засматриваясь в любимые глаза-огоньки, и те стреляют в него сквозными пулями наглой вседозволенной нежности. Он делает последнюю неловкую затяжку, стряхивая неловкий пепел: — Будешь? — Нет, — Ацуши улыбается шире. — Не курю. — Врёшь. — Вру. — Отвратительный ты. Ацуши хочется засмеяться громко-громко, когда он тесно прижимается к холодным губам, вдыхая такой же отвратительный сигаретный дым, обхватывая бледное лицо бесконечно мягкими ладонями. Привкус пепла на языке и слишком неправильно-нежные глаза человека рядом говорят ему лишь об одном: на промерзшем балконе чужой одинокой квартиры всегда будет место для них двоих. Ацуши родился в мае. Он — тёплое яркое солнце, плывущее вдоль дымки из облаков. И Акутагава от него дрожит, словно заточенный в бесконечную зимнюю стужу.