Touches

      Осознание о происходящем и собственных действиях накрывает не сразу, но по ощущениям оно ударяет, причем с хорошей силой, заставляя Чонсона наконец-то прояснить свой разум и открыть глаза, резко отстраниться от чужого лица и мягких, пухлых губ младшего. За этим действием тут же распахивает свои глаза Джеюн, пребывающий еще в большем шоке, чем сам Чонсон от случившегося. Не каждый день тебя целует парень, с которым ты дружишь с детства и по несчастной участи пребываешь в больнице стабильно раз в два года, а то и каждый год.       Джеюн готов поклясться, что слышит сейчас свое сердцебиение, участившееся в разы, из-за чего в ребрах ощущается неприятная боль. В глаза чужие смотрит безотрывно, сильно не отстраняясь, потому что все тело сковало, оставляя без возможности шевельнуться. Или же Джеюну просто самому не хочется выбираться из-под частично лежащего на нем Чонсона, как бы неловко ему сейчас не было.       — Хён, что сейчас произошло? — глупо улыбается, чувствуя, как пекут поалевшие щеки. Он сейчас точно выглядит глупо, подобно тому хомячку с грустной музыкой на фоне, но он правда не понимает как они с Чонсоном пришли к такому.       Чонсон губу нижнюю прикусывает, чувствуя накрывающее с головой чувство неловкости. Оно будто зимнее одеяло окутывает его и давит своим весом, заставляя юношу напрячь плечи. Они поцеловались? Ну, если краткий чмок можно считать «поцелуем» — то да, они определенно сейчас поцеловались. Но разве так можно делать? Они же друзья…       — Я поцеловал тебя, — звучит крайне неуверенно, а карие глаза отводятся в сторону, избегая зрительного контакта с блестящими голубыми. Старший боится, что глянув в них — точно утонет вновь, потеряет контакт с этим миром окончательно. Лицо Чонсона остается привычно бледным, но его смущение выдает собственное поведение. Джеюн осторожно касается чужой щеки лишь холодными подушечками собственных пальцев, не желая этим жестом навредить, хотя Чонсон так близко к нему уже на протяжении нескольких минут, даже сделал то, чего от него ожидать было совсем нельзя. И чем тут обычное прикосновение сможет навредить юноше?       — Это было, — Джеюн поглаживает мягкую кожу, чувствуя исходящий от нее жар. — Приятно, правда. Но почему ты это сделал?       — Я не знаю, я…       — Идиот? — предполагает концовку фразы Джеюн, склоняя голову в бок, а Чонсон кивает, признавая правоту младшего.       — И это тоже, да. Но я правда не понимаю зачем и почему я сделал это, — Чонсон выглядит как побитый и виноватый кот, а Джеюну самому становится ужасно неловко. Он не знает, какие слова говорить в этой ситуации и что делать.       — Я тебе нравлюсь, хён? — решает спросить он, замечая как пара темных омутов вновь возвращается к нему. Джеюн сглатывает вязкую слюну, не зная чего больше хочет сейчас услышать от Чонсона. С одной стороны он, кажется, обрадуется, если услышит о симпатии, но его адекватная сторона кричит о том, что двум парням нельзя быть вместе. Хотя, почему нельзя?       — Я не знаю, — все что удается получить от Чонсона. Его тон звучит тяжело и как-то отстраненно. Сам юноша тоже отстраняется от младшего, убирая его ладонь со своей щеки, поднимается с кровати и просто уходит на свою сторону палаты, шаркая тапочками. Джеюн видит, как Чонсон оседает на своей кровати и смотрит тупо в пол. — Это все неправильно.       Их палату вновь окутывает угнетающая атмосфера, вызывающая дискомфорт сразу у обоих парней. Джеюн тяжело выдыхает, чувствуя болезненное ощущение в грудной клетке. И он не знает из-за чего это: либо у него вновь болит сердце из-за пережитого эмоционального потрясения, либо это так ноет душа. А может, все сразу?       В горле встает неприятный ком, а глаза начинают болеть, из-за чего Джеюн предпринимает решение отвернуться лицом к стенке. Уставшее тело ноет, получается все далеко не сразу, из-за чего юноша злится на самого себя и на свою слабость. В голове поселяется слишком много мыслей, болезненно давящих на виски, из-за чего Джеюн стискивает зубы, слыша, как они скрипят друг о друга. Хочется не чувствовать совсем ничего, просто уснуть вновь, и проснуться не из-за того, что Чонсон так близко.

***

      Чувство одиночества за прошедшие несколько дней стало частью Чонвона. Он почти привык, что теперь ходит везде один. Парень почти не выходит на прогулку, в последнее время питается только в палате, не ходя в столовую. Он не видит смысла слоняться по этой серой и унылой больнице, разглядывая таких же унылых и банально уставших больных. С уходом Сону даже детское отделение не кажется таким светлым, всё будто поменяло краски, стоило главному солнышку покинуть эти стены.       Родители недавно привезли некоторые решебники, объясняя, что Чонвон сломал не свою пишущую руку и вполне в состоянии, чтобы решать в день по несколько страниц, готовиться к грядущим экзаменам уже с летней поры.       «Чем раньше — тем лучше» звучал голос отца в голове Чонвона. И ведь они правы, чертовски правы, он должен готовиться, а не прохлаждаться, и все равно, что он находится в больнице, все равно, что ему одиноко и плохо здесь, все равно, что ему всего-лишь шестнадцать лет и он, по сути, все еще ребенок.       Он чувствует себя таким обреченным, особенно когда в очередной раз сбивается с сути своих размышлений над решением задачи. Чонвон сидит над ней уже минут тридцать, пока в его тяжелую голову не приходит ничего путного. Парень даже не сразу чувствует, как по его щекам катятся горячие слезы, оставляя следы на бледной коже. Плечи начинают подрагивать, а сам Чонвон окончательно склоняется над чертовым решебником, роняя слезы на тонюсенькие страницы, заставляя напечатанный текст на них начать расплываться.       Юноша не сдерживает себя, начиная рыдать, позволяя сиплым звукам слетать со своих приоткрытых губ. Хочется закричать, схватиться за голову и рыдать во всю силу, но таким поведением он точно привлечет внимание медсестер, а пить успокоительные перед сном как хёны он не хочет. Чонвон не хочет глушить свои эмоции, он не хочет окончательно закрыться в себе. Здоровой рукой он хватается за чертов решебник, частично рвет страницу и откидывает его в угол. Книжка врезается в стену с характерным звуком и падает на пол, пачкая свои белесые страницы.       Чонвону все равно на эту книжку, все равно, что отец, увидев подобное состояние предмета, сделает выговор, за неумение обращаться с вещами: «Убери свои психи! Не будь как твоя мать!» эти слова Чонвон надолго запомнил, когда показал свои эмоции отцу, надеясь, что уколит его совесть, заставит задуматься. В тот день ничего не вышло кроме выговора и отрезвляющей пощечины, которую получил Чонвон, так и не договорив самых важных слов. Он был готов разрыдаться при отце, но смотрел в его глаза своими, полных ненависти и презрения, сдерживая обжигающую влагу на глазах.       Все меняет свои краски, стоит Чонвону почувствовать тепло чужих рук на своих подрагивающих от истерики плечах. Парнишка испуганно шарахается, уползает в другой конец своей кровати. Оглядывается тут же, потому что самый главный страх — попасться медсестре в таком состоянии или похуже, своему лечащему врачу, но, к своему счастью, он видит Хисына. Обеспокоенный взгляд старшего и протянутые руки, замершие в одном положении, заставляют Чонвона почувствовать себя жалко в чужих глазах.       — Хён, я…       — Тихо, иди сюда, — все, что произносит Хисын, присаживаясь около Чонвона. Руками обхватывает чужое, дрожащее от истерики тело, обнимая его. Теплую ладонь располагает на голове юноши, приглаживая темные шелковые пряди. Чонвону приходится уткнуться в чужое плечо, ослабшими руками обвивая тело старшего, сжимая пальцами грубоватую ткань больничной рубашки бледно-василькового цвета. Юноша вновь начинает рыдать, заставляя ткань рубашки намокнуть от слез, пока Хисын позволяет это делать, сохраняя свое молчание. Слова здесь излишни, просто хочется помочь младшему эмоционально разгрузиться, прийти в себя, а не делать ситуацию хуже, пытаясь его утихомирить, как маленького ребенка.       Проходит какое-то время, прежде чем Чонвон перестает реветь. Дыхание его сбито, сам он почти перестал подрагивать, но из чужих объятий не спешит выходить, просто потому что рядом с хёном он ощущает себя не таким брошенным.       — Скучаешь по Сону, Вон-а? — осторожно интересуется Хисын, а Чонвон кивает, бубня еле различимое: «Да».       — Понимаю, но ты скоро снова с ним увидишься, — приободряет Хисын, а Чонвон выдыхает кивая. Он слегка отстраняется от старшего, тихо благодаря. Его темная челка падает на опухшие и красные глаза после истерики, но Чонвона совершенно не волнует как он сейчас выглядит. Ему стало немного легче, это, пожалуй, главное.       — Но я снова вернусь к родителям. Хён, моя жизнь вновь станет кошмаром, они вместо того, чтобы сказать, как скучают по мне, отвести куда-то в родительский день, привезли мне решебники со словами, что я должен тренироваться перед экзаменами уже сейчас! — Чонвон жестикулирует руками, но после ругает себя за это, здоровой рукой схватившись за больную. Черт, не стоило так распыляться сейчас.       — Это отвратительно, — Хисын не может найти других слов поддержки. Он чувствует себя слегка неудобно за это, но исправить ситуацию совершенно никак не может. — Извини, я не умею поддерживать людей, я больше похожу на слушателя, вот.       — Просто побудь рядом, я точно свихнусь, если останусь сейчас один, — просит Чонвон, здоровой рукой схватившись за хисынову, крепко ее сжимая, смотря в глаза с читаемой просьбой. — Если не знаешь что сказать — молчи, но, пожалуйста, побудь со мной.       — Хорошо, я никуда не ухожу, я здесь, — старается успокоить младшего Хисын, не допуская еще одного приступа истерики. Его ладони сжимает в ответ чужую, а сам он немного ерзает на кровати, в поисках более удобной позы.       Чонвон тихо шепчет слова благодарности, вновь опуская голову, скрывая влажные глаза за длинной челкой. Он делится своими эмоциями, накопившимися в нем за все время, не отпуская руки Хисына, держась за нее, будто за спасательный круг. И Хисыну действительно жаль младшего, он не заслуживает подобного отношения к себе. Он все еще ребенок, желающий резвиться и гулять, ему точно сейчас не до принятия сложных решений и оправдания возложенных родителями надежд. Со временем младший совсем успокаивается, наконец выплеснув все.       — Я жду выписки только ради того, чтобы оказаться за пределами этих стен и увидеться с Сону хёном. А родителей, я как-то постараюсь стерпеть.       Губы Хисына трогает легкая улыбка, он треплет младшего по волосам, выражая свою гордость за него и верно принятое решение. Иногда нам всем необходимо дать волю своим эмоциями, выговориться, но не со всеми людьми так работает. Кому-то и это не помогает прийти в себя, лишь усугубляет ситуацию. Все мы разные, у всех нас свои тараканы в голове.       — Так держать, Чонвон-а, ты со всем обязательно справишься, — Хисын наблюдает, как младший слегка улыбается, а в его глазах загорается огонек надежды. — Так лучше, улыбайся почаще.       Чонвона подобное смущает, бледные щеки трогает легкий румянец, а его ладонь наконец отпускает хисынову ладонь. Он скромно угукает, прежде чем спросить кое-что, не менее сильно интересующее его:       — Ты не видел хёнов? Я просто засел в своей палате в последнее время, никуда не хожу особо. У них все хорошо? — Чонвон усаживается поудобнее, приготовившись слушать ответ. Про фарфоровых хёнов он никогда не забывает, даже когда перестал выходить из своей палаты.       — Оу, я видел только Чонсона. Он выглядит, как обычно — бледный и ворчливый, хотя, кажется, в эти дни он был особенно неразговорчив, — пожимает плечами Хисын, делясь с младшим своими наблюдениями. Обычно безразличный ко всему Чонсон вдруг выглядит напряженным, это что-то новенькое.       — А Джеюна хёна? — Чонвон склоняет голову в бок, но Хисын совершенно не радует его своим ответом. Старший молчит и качает отрицательно головой, это вызывает переживание. Неужели с Джеюном что-то случилось за это время? — О нем вообще нет никаких новостей? Хён?       — Я думаю, он по-прежнему себя нехорошо чувствует, — всё, что может предположить Хисын, прогоняя прочь из собственной головы суровые и более реалистичные мысли. Не хочется еще больше омрачать атмосферу в этой комнате, которая и без того ощущается по-прежнему напряженной. — Но если вдруг встречу его, я поинтересуюсь как он и расскажу тебе, хорошо?       — Да, спасибо, — вздыхает Чонвон, уводя взгляд в сторону. Его взгляд цепляется за решебник, небрежно валяющийся на полу. Большая часть страниц точно помялись, в худшем случае — порвались. Юноша поднимается с кровати, ступая носками по полу, чувствуя его неприятный холод через тонкую ткань. Он поднимает книжку с пола и выдыхает, когда понимает, что сильно она не пострадала.       — Я бы с удовольствием выкинул это, — признается Чонвон, жаль, правда, не может совершить желаемое. Отец быстро заметит пропажу, сильно разозлится на такое отношение сына к "важным" вещам, но купит другой решебник.       — Разделяю твое желание, — прыскает смехом Хисын, вспоминая, как сам сидел за этими решебниками днями и ночами, лишь бы подготовиться к чертовым экзаменам. Хорошо, что делал он это по своей воле, а не под давлением матери и отца. Те доверяли ему, особенно, когда видели хорошие оценки в дневнике и характеристики от учителей. — Но тебе он еще нужен. Потерпи, потом сожжешь эту адовую книгу.       Чонвон смеется и немного щурит глаза. Он уже мысленно представляет, как будет жечь все решебники, естественно, где-то вдали от дома, чтобы ни мать, ни отец не видели этого. К сожалению, такое поведение они не поймут, будто сами никогда не были детьми, а родились противными и душными взрослыми. Их поведение оставляет желать лучшего, даже дети иногда мудрее и умнее своих родителей.       — Хорошая идея, хён, я так и сделаю, как только отмучаюсь.       — Отлично, — Хисын улыбается шире, а Чонвон закрывает решебник и укладывает книгу на стол. Сегодня он точно не откроет его и даже не подумает сесть что-то решать. Ему хочется отдохнуть и пообщаться с хёном, возможно даже выйти прогуляться, чтобы сменить обстановку и развеяться.       — Прогуляемся во дворе, хён? Сегодня отличная погода, а в твоем сопровождении медсестра меня отпустит, — юноша глазки строит, на что Хисын прыскает смехом. Пару раз у них получалось проворачивать такую схему, поэтому стоит попытаться еще разок.       — Хорошо, я поговорю с кем-то из медсестер, но возьми с собой кофту, ветер там далеко не Южный, — Хисын поднимается с нагретого местечка и, шоркая тапочками, плетется к выходу из палаты. Чонвон ему очень благодарен, ведь Хисын обладает таким умением убеждать, что его слушаются даже самые сварливые медсестры. Вот что значит «отличная харизма», которой Чонвон может позавидовать. Не теряя ни минуты, он быстро стаскивает со спинки стула теплую кофту и, накидывая на плечи, выбегает в коридор.

***

      Джеюн за прошедшие дни не совсем видит грань между своим хорошим и плохим самочувствием. В теле чувствуется неприятная слабость, из-за которой не хочется делать ничего от слова совсем. Голова кажется невероятно тяжелой из-за отвратительных мыслей, назойливо лезущих в его подсознание. Хочется чтобы этот шум в голове стих, чтобы не было ни единой мысли о чем-то угнетающем и пугающем, но, кажется, даже успокоительное не помогает. Он вроде крепко спит по ночам, но совершенно не высыпается.       «Я не высплюсь, пока моя голова полна мыслей. Как бы крепко я не спал, я всегда буду чувствовать эту усталость», — Джеюну хотелось покоя, но не физического, а мысленного.       Находясь в палате в полном одиночестве, прислонившись спиной к стенке, Джеюн поудобнее расположился на кровати. На коленях его лежала книжка, а поверх нее неаккуратно вырванный из тетради листок. Держа ручку покрепче, юноша выводил что-то на белом листе, расчерченным в маленькую, аккуратную клеточку.

«Я бы не хотел, чтобы ты это читал, но судя по всему этот огрызок бумаги оказался в твоих руках. Я не успел сказать тебе всего, но хочу чтобы ты знал, хён, для меня ты безумно дорог и близок, с тобой мы прошли через многие трудности вместе. Я бы очень хотел…» — Джеюн зависает на этом моменте, думая, что писать дальше в своем странном, очень странном письме. Ему хочется верить, что этот листок бумаги никогда не окажется в руках Чонсона.

      Тем не менее, получив хорошую мысль, Джеюн продолжает свое письмо, в то время как в палату заходит Чонсон. Старший боковым зрением замечает, чем занят Джеюн, но не лезет к нему с вопросами. Они, в целом, так и не начали нормально разговаривать с того момента. Чонсон даже близко не подходит к Джеюну из-за своего страха, что его странное поведение повторится вновь. Сердце болезненно ноет от собственных действий, и одной мысли, как же хочется обнять младшего и быть с ним рядом, пока время позволяет. Но Чонсон не позволяет себе проявить слабость, тем самым сильнее раня себя, ошибочно считая, что так будет лучше.       Из его мыслей так и не выходит тот день, и тот злосчастный поцелуй. Чонсон просто сделал то, что хотел, и в итоге считает себя идиотом. Парни ведь не должны целовать парней, тем более испытывать к ним что-то серьезнее дружеских чувств. Это давно заложено природой и Чонсон чувствует себя не в своей тарелке, раз посмел нарушить подобное правило, существующее не один век. Но в глубине души Чонсон отчетливо понимает, что случившийся поцелуй не вызвал у него отторжения или каких-то неприятных мыслей и чувств. Это был его первый поцелуй, вернее робкий чмок, пришедшийся на чужие, теплые и мягкие губы. Он до сих пор помнит этот привкус ежевичного бальзама на своих губах, стоило ему только разрушить такой чувственный момент.       — Чонсон, — вдруг рушит тишину голос Джеюна. Он зовет негромко, будто не уверен в своем желании общаться со старшим. Чонсон не поднимает своих глаз на младшего, смотрит по-прежнему куда-то в сторону. Совесть не позволяет посмотреть на человека, которого сам же поцеловал из-за необъяснимой тяги и желания.       — Да? — звучит еще неувереннее, будто оба знают друг друга не несколько лет, а всего один день. — Что-то случилось? — вопрос, который приходится катализатором для завязки диалога.       Джеюн кривит губы в недоброй улыбке, стоит ему услышать подобные слова. В груди вновь поселяется колкое чувство, а сердце заводится по новой. Чонсон издевается что ли? Младший понимает — возможно Сон сказал это не со зла, скорее даже по глупости, из-за незнания, как можно поддержать еще не начавшийся разговор. Но неприятно все равно было.       — Ты это сейчас серьезно? — звучит с возмущением тон Джеюна. Чонсон это хорошо чувствует, слегка хмурит брови, но злится в данной ситуации только на себя.       — Ты позвал меня, я поинтересовался, что произошло, — как можно спокойнее отвечает Чонсон, слыша тут же вздох, наполненный усталостью и отчаянием. И ему действительно жаль, что Джеюну приходится с ним так возиться, лучше бы младший послал его в тот же день за такое глупое и идиотское действие.

«Знал бы ты, Джеюн, что происходит в моей голове сейчас, хотя даже хорошо что ты ничего не знаешь о моих мыслях и подсознании», — Чонсон рассматривает россыпь родинок на бледной коже собственных рук. За последнее время их стало заметно больше.

      «У счастливых людей много родинок», — так говорила всегда его мама, только вот Чонсон ни хера не счастливый человек.       — Знаешь, — Джеюн все же немного успокаивается, не желая ругаться. У него нет сил, хоть ему и обидно. Сотрясать воздух в помещении глупой ссорой не хочется, особенно, когда в их общении сейчас все и без того плохо. Да и возможность вновь свалиться в обморок из-за переизбытка эмоций никак не прельщает Джеюну.       — Из всей боли, которую я когда-либо чувствовал — твое молчание причиняет самую сильнейшую, — голос Джеюна звучит негромко. Стоит Чонсону наконец посмотреть на младшего, позволить своим глазам встретиться с чужими — его грудную клетку будто прошибает чем-то. Это было ошибкой.       Некогда голубые омуты выглядят как два темно-синих пятна, наполненные усталостью и огорчением. Чонсон, кажется, снова тонет, чувствует как легкие заполняются неприятным, обжигающим чувством. На этот раз он точно захлебнется.       Чонсон снова молчит, мысленно ударяя себя за это. Он пытается собрать мысли в кучу, но те, подобно воде, растекаются, не желая формироваться во что-то единое. То, что можно будет ответить на подобные слова. Взгляд Джеюна давит на него еще сильнее, но Чонсон не в силах оторваться от этих глаз, вернее, просто не хочет этого делать.       Джеюн откладывает в сторону книжку, пряча в нее жалкую записку, которую вряд ли допишет и оставит где-то на видном месте. Он поднимается с кровати, не забыв нацепить на ноги тапочки. Его взгляд по-прежнему прикован к Чонсону, вернее, к его темным омутам, выражающим внутреннее переживание и растерянность парня. Он шагает к нему на встречу, желая сократить это расстояние между ними, оказаться ближе и коснуться старшего.       Чонсон ничего не предпринимает, по-прежнему сидит на своей кровати, просто ожидая, когда Джеюн окажется непозволительно близко к нему, вновь дотронется до него. Тяжело признавать это, но он соскучился по этим осторожным прикосновениям Джеюна к собственной коже. Каждый раз он делает это настолько аккуратно, с таким трепетом.       — Объясни мне, что с тобой, — теплые, даже слегка прохладные ладони касаются чонсоновых щек, поднимая голову юноши чуть выше. — Почему ты молчишь и не разговариваешь со мной? Неужели тебе так противно из-за того, что произошло между нами? Неужели мой вопрос так тебя напугал? Если это так, то я ничего не прошу и не заставляю, хён, правда. Ты не должен отвечать мне взаимностью, не должен мне ничего.       — Джеюн, — Чонсон накрывает чужие ладони своими, чувствуя как сердце учащенно бьется, а по коже бегут мурашки от ощущения джеюновых рук на собственных щеках. Этот жест отсылает его в детство, когда-то так же делала его мать, только ладони её были всегда теплыми. — Помолчи, хотя бы минуту.       Сердце Джеюна пропускает удар от подобного ответа. Он послушно смолкает, так и не договорив. Его губы сжимаются в тонкую полоску, а взгляд еще больше меркнет. Неужели Чонсон правда не желает разговаривать?       Чонсон чужие ладони убирает со своего лица, но стоит Джеюну только убрать руки вовсе, как старший сжимает их сильнее, сплетая собственные пальцы с чужими. Он видит чужое удивление и немного хмурит брови, большими пальцами рук поглаживая мягкую кожу на чужих ладонях. Этот жест посылает по коже Джеюна мурашки и надежду, что Чонсону правда не противно от его присутствия здесь.       — Мне не противно от твоего присутствия, не противно от того, что произошло между нами, и тем более от твоего вопроса. На твоем месте, тебе стоило ударить меня тогда, ведь как можно нормально реагировать на то, что тебя ни с того ни с сего целует твой лучший друг? Но тебе понравилось это, — Чонсону не понять, что творится в голове Джеюна, но так даже интереснее.       — Мне действительно это понравилось, — признает очевидное Джеюн, не желая врать Чонсону в такой ситуации. Пусть знает. — Да, это было неожиданно, я был растерян и удивлен тем, что ты, будучи полной недотрогой, сначала начал контактировать со мной, а после взял и поцеловал. Определенно, я не ожидал этого, но это было правда приятно, — Джеюн чувствует собственное смущение и как горят его уши, благо цвет лица остается бледным и не выдает его.       — Ты считаешь, что двум парням можно так делать? — звучит очень глупо, но Чонсон не может не поинтересоваться этим, все так же крепко держа джеюновы руки в своих, не отрывая взгляда от его глаз. Сердце в грудной клетке бьется, болезненно ударяя по ребрам, но сам Чонсон внешне выглядит абсолютно спокойно.       — В мире полно глупых правил, — вздыхает Джеюн, присаживаясь на свободное место около Чонсона, не отпуская его ладоней. — И мы к сожалению привыкли по ним жить. Нас воспитывают этими правилами, да настолько, что когда мы идем против них, начинаем сомневаться в правильности и адекватности своих действий, боимся осуждения в свой адрес, потому что, к сожалению, людей, живущих по этим правилам, очень много и у всех них суровый взгляд на это. В школе нам из раза в раз говорят одно и то же. Я понимаю твои чувства на этот счет, я сам долгое время был не уверен, что я правильный. Но, я хочу быть счастливым, жить не по правилам и с кучей сложностей. Это мой выбор. И я отвечу на твой вопрос «да», потому что нет весомых причин запрещать людям любить.       — Это так странно, что-то чувствовать к своему полу, — признается Чонсон, уводя взгляд наконец-то в сторону. Он раньше не испытывал сильных чувств, лишь короткую симпатию, которая не переросла ни во что. Влюблен в своего друга он первый раз, четко понимает, что именно влюблен, от чего на душе становится еще более неспокойно. Он странный, абсолютно странный человек, который решил собрать в себе, кажется, все.       — Есть такое, — Джеюн слегка сжимает чонсоновы ладони, стараясь его приободрить, отвлечь от угнетающих мыслей. — Сначала ты отрицаешь этот факт, затем ты пытаешься разобраться, чувства это или же обычная симпатия, гиперфиксация на человеке. Лишь за этим всем следует принятие и полная уверенность, — говорит младший, замечая кивок Чонсона.       — Ты задал тот вопрос очень резко, — признается Чонсон, а Джеюн виновато улыбается.       — Прости, я расчувствовался в тот момент и прозвучал достаточно резко. Я не хотел на тебя давить тем вопросом, но твой ответ знатно меня уколол, хаха, — Джеюн высвобождает одну ладонь и касается светлой пряди волос Чонсона, заводя её ему за ухо.       — Я не знал, что тогда ответить, я, кажется, вновь вернулся к стадии отрицания. Мы ведь друзья, Джеюн, о каких чувствах может идти речь? Я думал тогда об этом в первую очередь.       — Мы с тобой очень близки, знаем друг друга не один год и за последнее время у нас случались разные ситуации, способствующие появлению этих «странных» чувств, — прыскает смехом Джеюн, складывая пазл в голове Чонсона. — Так получается, ты все же что-то чувствуешь?       Чонсон поджимает нижнюю губу, ловя себя только на мысли, что почти снова готов ответить: «Я не знаю». Этот ответ может испортить только наладившуюся обстановку, вернув все к самому началу и угнетающей молчанке. Он возвращает взгляд к Джеюну, сталкиваясь с его взглядом, но не чувствует давления или принуждения к положительному ответу. От этого почему-то становится так легко, ему не надо отвечать строго положительно, лишь бы не обидеть близкого человека, сидящего перед собой. Все-таки Джеюн не маленький ребенок и должен понять Чонсона. Чувства — это совсем не то, о чем можно говорить с легкостью.       — Мне нужно время, чтобы понять все точно, но ты прав. Я что-то чувствую, я хочу дать тебе точный ответ, чтобы потом не разочаровать тебя, понимаешь? — Чонсон видит кивок и мысленно выдыхает. — Спасибо, Юн.       — Я ничего не сделал такого, — отмахивается Джеюн, ему приятно, что Чонсон не спешит с ответом, а обдумывает все. Потому что люди часто признаются в чувствах, ни в чем не разобравшись, а потом ранят друг друга, ведь один действительно любил, а второму лишь показалось так. — Тебе нужно время, и я дам тебе его, но…       Джеюн поджимает нижнюю губу, а Чонсон все понимает по взгляду. В груди вновь становится неприятно холодно, а в голове всплывают флэшбеком картины из кошмарного сна, приснившегося Чонсону в одну из ночей. Он не должен тянуть с ответом, хотя в душе усиленно отрицает возможность того, что его сон когда-то действительно сбудется. Чонсону в это банально не хочется верить, ведь Джеюн стал очень важной частью в его непростой жизни, уже сложно даже представить, какой она будет без него.       — Я не буду так долго думать, я сообщу тебе, как буду готов, — дает обещание Чонсон, кивая головой слегка. — Мне просто нужно во всем окончательно разобраться. Ты мне очень дорог, Юн-а, я не хочу причинить тебе боль, которой и без того слишком много в твоей жизни.       — Я ценю это, — тихо отвечает Джеюн, после освобождает вторую руку и осторожно обнимает Чонсона первым, но после вздрагивает и отстраняется. — Ой, прости, я забыл уточнить а… — только он хочет спросить про физический контакт, как Чонсон обнимает его, не дав договорить.       — Я не против, чтобы разговаривать, и точно не против физического контакта с тобой, тебе можно. Тебе я доверяю, — последние слова он говорит чуть тише, но Джеюну удается услышать это очень отчетливо. Сердце пропускает удар, а губы расплываются в глупой улыбке, пока парень обнимает Чонсона крепче, ладонями проводя по его спине. Поверить только, они действительно обнимаются и Чонсон позволяет это делать, хотя его боязнь прикосновений никуда не пропала. Джеюн заслужил доверие Чонсона, и ему очень приятно это осознавать — что он больше не является прямой угрозой и ходячим дискомфортом для своего близкого друга.       — Я ни за что не разрушу его, — шепотом обещает он, прикрывая глаза. Ответа не следует, но ему он и не важен сейчас, важно то, что Чонсон хорошо услышал его слова.