Шесть смертей Уотана Шварца

Мы не сразу догадались, почему доктора намеренно превышали дозволенную дозу ртути, однако ответ лежал на поверхности: лорд стыдился болезни сына, в свете не знали, что Клеменс страдает люэсом. Наказывая докторам — в частности, паршивцу Ланну, своему закадычному дружку, — пользовать Клеменса означенным ядовитым лекарством, лорд вовсе не хотел скорого его выздоровления. Ведь лучше никакой сын, чем такой, не правда ли? Какой позор бы пал на славный род Мурреев из Несбитта, коль бы все узнали о том, что старший сын милорда фат и развратник! Да что и говорить об этом уже по десятому кругу? Лорд сгубил все свое семейство, а помогли ему в том тщеславие, лицемерие и подобострастие перед мнением света.       В итоге, после смерти Клеменса произошел большой переполох: род Мурреев прервался! На Погосте Клеменса тоже похоронили — для общественности. Как положено, в пустом гробу с родовым гербом и приличествующими молодому милорду, каковым он стал после смерти отца, почестями. И болезнью, его сгубившей, считали отнюдь не люэс, но чахотку. «Как жаль! — говорили люди. — Какая была счастливая семья, и в один год — смерть унесла их всех!» Все-таки кое-чего лорд добился — о его семье никогда не говорили плохо.       …За время нашего отсутствия Элизабет и Шеннон, которым пришлось особенно нелегко в связи с тем, что они не планировали когда-нибудь выезжать за пределы Погоста, к нашему приезду уже освоились с этой мыслью. Шеннон ждала весточки от родных, Элизабет — отца, который обещал приехать со дня на день — проститься. Сообщить о подложной смерти Джону она не посчитала нужным. Впрочем, как мы узнали позже, и он особой тоски по «погибшей» супруге не испытывал; Совет дал ему «погоревать» чуток, затем вознаградил новой женой. Да только новая жена эта ласковостью да заботой не отличалась. Строгая во всем, она не подпускала его к себе и бранила на чем свет стоит: ты никто, ты ничтожество, ты позор нашей семьи, ты проклятый сибарит и Иуда! В чем-то она была права. Джон же впал в такое отчаяние, что ему ничего не оставалось, как прибегнуть к излюбленному средству для достижения желанного вдохновения, а именно — искать продажной любви, от которой он и скончался десять лет позже, подцепив пресловутый люэс.       Господин гофмаршал Бёрнс — отец Элизабет — нанес нам визит в тот же день, когда мы вернулись из Петербурга. Он пробыл в особняке весь день. Элизабет любила отца. Расставание их было более чем трогательно.       — Главное, — сказал гофмаршал, — ты жива, Бет.       — Я не могла иначе, — отвечала Элизабет.       — Я знаю, моя девочка, ты все сделала правильно. Ты помогла друзьям, а выше дружбы, пожалуй, в мире более ничего не существует.       — Без помощи Элизабет, — осмелился сказать я, несмотря на то что гофмаршал немного пугал меня своим могучим крупным видом и густым басом, — мы бы не справились, господин Бёрнс. Ваша дочь не знала устали, сражалась бесстрашно и доблестно.       — Это моя девочка! — хохотнул господин Бёрнс. — Я горжусь тобой, Бет. Всегда гордился. Пиши мне. Я знаю: Шарль никогда не оставит тебя в беде, и все-таки держись его. Я доверяю тебе, сынок.       Он хлопнул Шарля по плечу. Если бы гофмаршал удостоил меня подобной чести, я бы не устоял на месте, другое дело — Шарль! Он даже не покачнулся.       — Думаю, — сказал Шарль, улыбаясь, — это нам всем следует держаться Лиззи.       Гофмаршал рассмеялся. Потом мы спустились во двор, чтобы проводить его до коляски. Они с Элизабет еще долго не могли расстаться: все обнимались, целовали друг друга в щеки и не хотели разнимать рук. Я не представлял, как тяжело пришлось им обоим — они прощались навсегда. Элизабет потом весь день плакала, мы же утешали ее, говоря: «Уверен, вы еще встретитесь!», но они больше никогда не встретились. Гофмаршал не смог бросить дел и наведаться к дочери, но каждые два месяца высылал ей письма, полные тепла и любви. В те дни, когда приходила почта, Элизабет вся сияла; письма отца она хранила всю жизнь, хранит и по сей день и часто перечитывает.       Что же до Шеннон, то ответа от ее родителей мы ждали целый месяц; отец ее досадовал на то, что все так вышло, и большую часть послания занимали строки не о том, как жаль ему его крошку, но о том, как жаль ему, что они утратили возможность составить добрую партию, снискать выгодные связи и прочее. Мать же, напротив — писала, что отпускает дочь с легким сердцем.       От Эмиля Шеннон также получила весточку, и долго не решалась вскрыть пакет.       — Мы скверно расстались, — сказала Шеннон. — Хочется ли мне более прежнего расстраиваться и читать это письмо?       — Вряд ли он написал что-то плохое, — сказал я. — Однако же я не настаиваю, ты вольна сама решить, прочесть ли тебе это письмо или нет.       — А ты бы как поступил?       — Я бы прочел.       — Что ж…       Шеннон вскрыла пакет и прочла те пару строк, что Эмиль написал к ней. Послание его оказалось весьма холодным, кратким и формальным. Шеннон напрасно ожидала раскаяния, напрасно ожидала, что Эмиль решился ответить за содеянное. Этого никогда не случилось. Более того — этот человек прожил долгую и счастливую жизнь и впоследствии стал главой Совета. Мы не удивились, когда узнали сию новость. Чего еще мог добиться такой человек, как Эмиль? Все, что он умел — а это запугивать да насиловать, — оказалось в Совете весьма к месту.       …Господин Лисовский навестил нас в последний раз перед Рождеством.       — Как там девочки, ваше сиятельство? — спросил его я. — Вы, я чаю, их устроили?       — Устроил, — отвечал Лисовский, улыбаясь во весь рот. — Отныне они у меня точно барыни!       — Значит, вы освободили их?       — Освободил всех до единой! И «приветы» твои передал.       — А от барона нет ли ответа, господин Лисовский?..       Лисовский замялся.       — Времени прошло недостаточно. Должно быть, послание от него задерживается.       — Ответ уже должны были доставить!       — Не горячись, ответ еще придет.       — Я бы подождал еще, но…       — Нет-нет, малыш, ждать нельзя! Совет неспокоен, того и гляди вас объявят в розыск. Оставаться здесь долее — не желательно. Вам нужно отправляться в путь. Как только ответ придет, я тотчас перешлю его на тот адрес, что дал мне виконт. Он уже отправил послание поверенным в Прованс?       — Послал. — Я печально вздохнул. — Сразу же, как мы прибыли сюда…       — Батюшки мои, ну, что же ты так расстраиваешься, кудряшка? — Лисовский нежно взял мое лицо в ладошки. — Неужто барон плохой человек? Неужто он способен не понять тебя?       — Я так боюсь, что он никогда мне не ответит…       — Ответит. А знаешь почему?       — Почему?       — Вы с ним похожи.       — Похожи? Чем?..       — Чрезмерной сентиментальностью.       Лисовский чмокнул меня в нос, и отправился в путь.       Прощаясь, я надеялся, что ему удастся урегулировать ситуацию в Совете. Или хотя бы отсрочить вылазку посланников на нашу поимку, чтобы мы успели покинуть Россию.       Нам предстояло долгое и удивительное путешествие. Погрузив багаж в коляски двадцать восьмого декабря, мы простились с управляющей и слугами и отправились в путь. Мы с Шарлем, мадам Лелюш, Мэриан и Грегором, как в прошлый раз, заняли одну коляску, Стю, Аделаида, Шеннон и Элизабет с девочками, соответственно — другую. На остановках мы обменивались впечатлениями, кои не сходились, за выключением одного — всем было одинаково холодно и все одинаково горячо переживали о здоровье малышек, в особенности — Зельмы. Меняя лошадей, мы иной раз обменивались местами, так как нам отчаянно не хватало общества друг друга, а восьмиместного экипажа у нас не было. На небольших остановках, которые мы совершали с целью «размять косточки» и немного подвигаться, чтобы кровь окончательно не застыла у нас в жилах, мы сначала степенно прогуливались, затем — понимали, что так дело не пойдет и мы никогда не согреемся, поэтому бросали друг перед другом манерничать и ходили туда-сюда быстрым шагом, почти бежали. Одним Мэриан и Анели не было холодно — они хохотали и бросались друг в дружку снежками. Не представляю, как надоедало бедняжкам весь день сидеть в замкнутом пространстве карет, если и нам, взрослым людям, хотелось выть от вынужденной неподвижности и скуки. Зад отсиживался, спина — онемевала. Только и оставалось что отвлекаться беседами. Грегор оказался большим болтуном, он успел рассказать нам, кажется, обо всех рецептах английской кухни и кое-что — о французской.       — Грегор, — стонал Шарль, — не трави душу, и без того весь день хочется есть, а ты только о еде и говоришь…       — А о чем еще говорить? — разводил руками Грегор. — Я, быть может, новый рецепт, пока едем, придумаю!       Мадам Лелюш хохотнула.       Вспоминая всю эту суету и круговерть сейчас, я понимаю, какими зелеными и смешными мы были тогда.       До Польши пейзажи оказались сплошь одинаковыми — неприветливыми, белоснежными и голыми. К счастью, с приближением к Варшаве температура заметно повысилась, хотя все еще не в той желанной степени, чтобы раскованно поснимать с себя шубы и шарфы. Мы решили остановиться в этом чудесном городе на пару дней. Продолжать путешествие дальше, когда все были так измучены, не представлялось возможным.       — Дети устали, — сказал Стю. — Да и нам бы не помешало отдохнуть.       Стю старался никому не показывать, как тяжело ему смириться с потерей брата, однако, вопреки всем его стараниям, мы всё видели и всё понимали.       — Ты уверен, — сказал я, — что чувствуешь себя хорошо?       — Уверен. Я просто устал, Уотан, смертельно устал. Ступай, отдохни сам.       Теперь, когда он не пил, впал в хандру. Впрочем, продлилась оная недолго — мы не оставляли его и ненавязчиво старались подарить радостью и вдохновением, тем не менее несправедливо было бы вменить в заслугу все нам одним. Аделаида более кого бы то ни было радела над любимым; беседами, какими всю жизнь спасала меня, какими давала надежду Клеменсу, вернула ему доброе расположение духа. Я даже стал узнавать в нем того, прежнего Стю, которого мы потеряли, проводив в Совет. Отныне он, выходя из кареты на остановках, не стоял в стороне, мрачно думая о прошлом, отныне он был счастлив беседовать с нами о будущем. В настоящем ему тоже неплохо жилось — виды, впечатляющие воображения, пленили и заставляли восторгаться жизнью, но не отталкивать ее. Анели, все время бывшая подле отца, копировала его настроения. Теперь и она воспряла духом, когда любимый папочка улыбался. Смею утверждать, что более прочих обстоятельств это сподвигло Стю отбросить все прошлые печали, потому что Анели он боготворил и обожал всем сердцем. К слову, они с Шарлем любили прогуливаться вместе с девочками, и выглядели так мило, когда заботились об их комфорте: то Шарль присядет на корточки, чтобы поправить Мэриан шарфик, то Стю наклониться к Анели, чтобы поднести к ее носику платок.       В Вене мы снова были вынуждены сделать остановку, так как в пути Элизабет почувствовала себя дурно: у нее поднялся сильный жар и зачал бить кашель. Ровно пять дней потребовалось на то, чтобы она окончательно поправилась, и ровно столько же, чтобы Аделаида и Шеннон заболели той же хворью. Однако мы никуда не торопились. В Австрии это — кощунство! Там удивительно красиво. Правда, насладиться красотами столицы сего великого государства мы могли разве что из окна гостиницы, где остановились, ведь приглядеть за крошкой Зельмой было некому. Шарль был в восторге.       — Забыл, — сказал он, расцеловывая Зельму, — какие они крошечные и какие душистые.       Зельме тоже понравился Шарль. Особенно ее интересовали его усики. Она с любопытством щипала оные пальчиками, после чего с удивлением смотрела на свои ладошки — что это, мол? И опять заглядывала Шарлю в лицо — ты кто, мол, почему у тебя такое есть? Мы смеялись до боли в боках. Зельма тоже хохотала.       По наущению доктора, мы не отняли ее от материнской груди, так как малыши не заражаются от матушек через молоко. Единственной предосторожностью по-прежнему оставалось держать Зельму в другой комнате. Первое время она плакала, что Аделаиды нет рядом, Аделаида тоже плакала, потому что слышала плач Зельмы. И как бы удивительно это не прозвучало, но малышка справилась с отсутствием матери легче, чем сама мать. Последняя не находила себе места вследствие абсолютной уверенности в том, что мы плохо справимся с девочкой — только мать, дескать, знает, как надо правильно. Однако Стю и Шарль так ловко меняли Зельме пеленки, купали и укладывали спать, что Аделаида была вынуждена признать: она несправедливо ошибалась в них.       Благодаря Анели, девушки быстро встали на ноги. А вот самой Анели пришлось отсыпаться два дня для того, чтобы восполнить энергию: вылечить сразу троих оказалось выше ее сил.       — Надеюсь, — сказала Шеннон, — это хорошо, что она так долго спит?       — Да, — отвечал Стю, — ей это пойдет на пользу.       — Вы, верно, вините нас за то, что…       — Что ты, дорогая! — перебила ее Аделаида. — Анели справится.       И впрямь. После столь длительного отдыха Анели лучилась прежней энергией, и даже посетовала на то, что ей не разрешили вылечить тогда дядюшку от воспаления легких. Когда это случилось, я запретил подпускать племянницу к себе, хотя Аделаида и Стю были готовы предоставить мне ее незаменимые услуги, только бы я выжил. «К чему тратить силы малышки, — сказал я, обращая нежные взоры на Шарля, — если у меня есть панацея от всех заболеваний?» Шарль был польщен.       Мы снова тронулись в путь, и добрались бы до пункта назначения куда быстрее, если бы на границе с Италией нас не задержали на две недели в карантинном доме. В оном мы были не единственными приезжими, потому страшно опасались — в особенности Шарль — заразиться от проживающих здесь возобновившейся и свирепствовавшей тогда чумой. С ужасом наблюдая за теми, кто не соблюдал комендантского часа, в дневные часы толпился во внутреннем дворике или — того хуже — беспрепятственно хаживал в гости к соседям, в один день мы с Шарлем услышали внизу голос Стю — в аккурат под балконами (должно быть, он спрятался там, чтобы Шарль, время от времени держащий на балкончике караул, его не обнаружил) — и непринужденно завел беседу с джентльменом, держащим путь в Венецию.       Перегнувшись через ограждение, Шарль едва не выкрикнул: «Да как ты смеешь пренебрегать правилами?!», однако я удержал его от этого порыва.       — Он ведь отец целительницы, — сказал я, — ему не суждено умереть от чумы. Это глупо.       — Не имеет значения, — ответил Шарль. — Он ведь отдельная от нее личность, потому заболеть чумой для него не составит труда. До сих пор удивляюсь, как он стал отцом…       Я пожал плечами:       — А почему нет?       — Провидцы ведь в большинстве своем бесплодны.       — Ого…       — Да. Ты что, не знал?       — Нет, не знал. Признаться честно, впервые слышу.       — Никто из ныне живущих провидцев не имеет детей.       — Но как же тогда?..       — Бывают редкие исключения, и Стю попал в их число. Однако без Аделаиды у него бы это вышло едва ли.       Я нахмурился.       — Аделаида ведь не обладает никаким даром.       — Да, но ты говорил, что в детские годы она почти не болела.       — Да, я этого не помню. Быть может, и болела, но… хм, дай-ка подумать… Нет, я решительно не могу вспомнить, когда это было!       — На остановке в Вене, когда они с девушками слегли и я навещал их, она сказала, что болела в жизни лишь однажды.       — Но как так выходит?       — Природою предусмотрено. Возможно, у них больше никогда не будет детей, а если и случится так, что Господь смилостивится и дарует им дитя, оно снова окажется целителем. Но это вряд ли. Обычно, двоих целителей сразу у одних родителей не бывает.       — Уму непостижимо!       — Должно быть, оба семейства — твое и лорда — знали, что Аделаида обладает отменным здоровьем и склонна подарить миру целителя, потому и решили устроить их помолвку.       — Надо же! Я всю жизнь полагал, что в рождении Анели заслуга лишь одного Стю.       — Нет, милый, Аделаида сыграла главенствующую роль в ее появлении. Стю, как и все провидцы, наделен слабым здоровьем и ничтожной способностью к зачатию.       — Боже, вот это новости! Погляди — у меня вся кожа покрылась мурашками!       Шарль рассмеялся.       — Да ладно тебе, ничего удивительного, простая истина.       — А я такой глупый, что сразу этого не понял…       — Уотан! — Шарль взял меня за руки. — Ты вовсе не глупый, просто твоя голова сейчас занята абсолютно другим.       — О нет, Шарль, я глупый… я такой глупый…       — Уотан, я умоляю тебя, не говори так, у меня сердце рвется на части!       Шарль очень расстраивался, когда я грустил, поэтому мне пришлось снисходительно улыбнуться — мол, сдаюсь, ты прав.       — Ты просто этого не знал, — сказал Шарль. — А незнание не делает нас глупыми. Кто действительно глупый, — Шарль кивнул на Стю, — так это он.       — Почему?       — Потому, что он может умереть от чумы, если не будет соблюдать осторожность.       Когда Стю вернулся, Шарль отчитал его, на что Стю с непроницаемым выражением лица ответил:       — Сей джентльмен не был похож на чумного, Шарль. Тебе следует успокоиться, иначе доведешь себя до нервной болезни.       — А тебе следует быть осторожным.       Думаю, Стю обязательно бы почувствовал себя униженным, что его поучают, аки непослушного мальчишку, когда бы за время путешествия он достаточно не изучил настроения Шарля в отношении болезней. При всем при том, я один знал, что, внешне преисполненный спокойной мудрости и со всем тщанием скрывающий от всех свои «маленькие странности», Шарль напуган. Очень напуган.       Тот ничтожный остаток путешествия, который дался нам особенно нелегко — всем не терпелось скорее оказаться дома и хорошенько отдохнуть, — я старался отвлекать внимание Шарля на такие приятные вещи, как приближение к Провансу. Воображал, что мы там будем делать и как жить: как приготовим первый обед (на этих словах Грегор навострил уши и, кажется, был готов отвоевывать право первого обеда на шпагах, так как всецело полагал это собственной прерогативой), как будем ходить к морю и слушать успокаивающий шум волн, как познакомимся с соседями и что им скажем. Шарль весьма воодушевился.       На остановке Грегор снова похвалил меня за красноречие и сказал, что мне «только и надо, что книжки писать». Я объяснил, что обязан был вернуть Шарлю присутствие духа. Домогаясь успеха и после — я употребил немало времени на измышление того, как помочь любимому справится с навязчивыми мыслями, буквально держащими его в заложниках, — я придумал кое-что, что отчасти ему помогло.       — Попробуй обернуть слова плохого голоса в твоей голове наоборот. Скажи ему, что не станешь делать того, что он говорит, потому что истина в том, что никто не умрет.       Шарль был обескуражен, но больше — смущен. На щеки его набежал румянец. Он опустил глаза.       — Уотан, мне так неловко, что ты думаешь об этом… Это так…       — Нет, Шарль, нет в этом ничего неловкого! Не думай так! У каждого из нас случаются трудности. Я хочу тебе помочь.       — Я знаю и весьма ценю твою заботу обо мне, но это не трудность, это… странность, глупость! Взрослому человеку зазорно иметь подобные мысли. Ты должен видеть во мне опору, поддержку…       — И ты во мне. — Я улыбнулся. — Не всё ведь тебе меня оберегать, когда ты сам нуждаешься в опоре и поддержке. Пусть мои слова придадут тебе сил, но не ввергнут в отчаяние.       — Ах, Уотси, я очень благодарен тебе. Извини, если своим вздорным поведением заставил тебя думать иначе…       — Тебе не за что извиняться передо мной, мое сердце! Я все понимаю. Однако, оберегая всех вокруг, ты забываешь заботиться о самом себе. Отринь тревогу, помоги мне вернуть тебе доброе настроение! Да, Шарль, я позабочусь о тебе!       — Все в порядке, правда! Тебе не стоит из-за меня…       — Ничего не в порядке, Шарль. Ты отвернулся от себя, и это привело к тому, что ты одержим мнительностью и не можешь успокоиться, хотя видимых причин для беспокойства нет. Все здоровы. А если уж кто-то и заболеет, обязательно выздоровеет — Анели вылечила девушек.       — Вряд ли она справится с чумой.       — Но мы ее миновали. Посмотри же — никто не заразился!       Шарль снова опустил глаза.       — Ты прав…       Я поцеловал его в пылающую щеку и прижал его голову к своей груди — мы сидели на кровати, так что мне ничего не чинило препятствия это сделать. А Шарль на какое-то время забыл о других, сосредоточившись на борьбе с плохим голосом. На очередной остановке в Генуи, я заметил в его состоянии заметные улучшение.       Еще одним шагом в борьбе с плохим голосом стала левитация. Я посоветовал Шарлю обратиться к ее помощи, ведь именно в детские годы, находясь под тиранией отца, он открыл в себе эту способность и она стала его отдушиной. Шарль так часто обращался к левитации, что превосходно «отточил» сей навык — мог не только беспрепятственно парить в воздухе, но зависать в горизонтальном положении, чуть покачиваясь, словно лежит в гамаке.       — В полете мысли отступают, — удовлетворенно протянул он, почти сонно, заложив руки за голову. — Хорошо…       Но нежиться в воздухе одному ему не позволили девочки. Они так просили «прокатить» их, что Шарль счел несправедливым и даже жестоким пользоваться таким чудесным даром в одиночку. Девочки были счастливы. Они, к слову, успели сблизиться и стали настоящими подружками. Мы умилялись тому, как сердечно они заботились друг о друге: если Анели засыпала, Мэриан тихонько накрывала ее одеяльцем и тихо ждала, пока та проснется; если Мэриан во время трапезы не успевала взять булочку, Анели делила свою и отдавала половинку Мэриан; если Анели теряла ленточку, Мэриан делилась с ней своей, вопреки тому, что это была ее любимая; если Мэриан начинала часто чихать, Анели прикладывала ладошку к ее носику и говорила: «Теперь не простудишься». Ну разве не прелесть?       В Каннах мы сделали последнюю остановку. Там у Стю впервые с тех пор, как мы покинули Погост, случилось видение. Сопряженное с изрядным носовым кровотечением и головной болью, оно показало ему Кассис.       — Очаровательное место, — сказал Стю слабым голосом. — Но особняк требует ремонта. Также там были… — Стю поморщился, застонал и потер лоб. — Там были скорпионы. Их следует опасаться, они могут заползти в дом и причинить детям вред.       — От этого есть хорошее средство, — сказал Шарль. — Лавандовый настой. Достаточно вымыть им пол, чтобы вызвать у скорпиона нечто вроде аллергии.       После того, как Стю полегчало, мы, восторгаясь по пути чарующими морскими пейзажами и ясным безоблачным небом Средиземноморья, вдыхая в легкие свежий Альпийский воздух, ароматы пробуждающейся весны, распустившегося миндаля и соленого бриза, прибыли в Кассис днем двадцать первого марта 1732 года. Впервые в жизни я почувствовал себя дома.       Месье и мадам Сенье встретили нас со всем радушием в своем доме и угостили обедом. Это были милейшие люди, правда, как только они заговорили с нами, я половины не понял из-за сильного у них провансальского акцента, вмещающего в себя очень быструю речь и глотание в словах окончаний. На счастье, Шарль все понимал, и говорил со старыми знакомыми абсолютно свободно — их речь была каким-то чудом ему понятна.       На вопрос, не приезжал ли мужчина лет пятидесяти, уважаемые муж и жена Сенье ответили:       — Non, месье Бланш, никого пока не было.       — Надеюсь, он приедет, — сказал я.       Я и вправду надеялся. Порывался даже написать к барону второе письмо, однако это было неразумно. Очевидно, как и ждать его приезда, ведь кто бы согласился совершить столь опасное путешествие к тому, кого едва знаешь?..       — Сходим вечером к причалу? — спросил я Шарля, когда месье Сенье проводил нас к особняку. — Вдруг он все-таки прибудет?       — Конечно, сходим.       Тем не менее мы так и не нашли время посетить гавань — в особняке было работы на долгие недели вперед. Но обо всем по порядку.       Впечатления, что вызвал в моей душе особняк, не могут уместиться в одно лишь излюбленное мною междометие «ах», которое я нечаянно выдохнул, увидев его на подъезде. Впечатления мои оказались куда более обширны, однако приводить их здесь я полагаю излишними. Думаю, вы будете мне даже благодарны, если я избавлю вас от чтения возвышенных прилагательных и некоторых литеатурных тропов, которыми придется заполнить бумагу с двух сторон и которые вам и без того известны. Скажу лишь, что это было чудесное место. Лучшее во всем мире. Мой дом. Наш дом. В тени раскидистых пурпурных ветвей миндального дерева. С маленькой милой беседочкой по левую сторону от особняка и садиком — по правую. В самом же особняке оказалось очень просторно.       Тогда еще, правда, он был необжитый, холодный и несколько запустелый, и требовал тщательной уборки, несмотря на то что месье Сенье уверял нас в том, что они с женой прибрались перед наши приездом. Но уборкой там и не пахло, и винить этих пожилых людей в невозмутимом легкомыслии, свойственной жителям этих мест, я не осмелился, так как у них был свой дом, свое хозяйство и своя жизнь. Мы же должны были обеспечить теплом и уютом свою.       Выложив на стол ту немногую провизию, что у нас осталась, Грегор, не раздеваясь, принялся начищать кострюли, чтобы приготовить в них ужин; Шарль и Стю занялись дымоходом, чтобы разжечь камин; мы с девушками вымыли столы и посуду, которую нам щедро оставила чета Сенье на первое время. Расстелив новенькую скатерть, мы с аппетитом поужинали рагу, немного отдохнули и принялись за работу: мужчины отправились в сад — чистить двор, приводить в порядок беседку и выбрасывать прошлогодние листья. Мы же с женщинами занялись домом: я принялся намывать полы и протирать их лавандовым настоем, Аделаида — занялась окнами, на которых лежал многогодовой слой песка, грязи и пыли, Шеннон и Элизабет — убирались на втором этаже, а мадам Лелюш — помогала Грегору чистить кухню.       Ползая на коленях с тряпкой и не подозревая никакой опасности, кроме бегающих туда-сюда паучков, я увидел, как передо мною что-то мелькнуло. Маленькое и черное, похожее на обгоревший клочок бумаги. Я было решил, что мне это почудилось — все-таки я уже порядочно утомился, ведь обошел с тряпкой почти весь дом, и в глазах частенько темнело. Но оно мелькнуло снова. И я бы снова не обратил на загадочный объект внимания, если бы он, потревоженный визитом чужаков, разгневанно не запищал. Я вскрикнул и, повалившись спиною назад, изрядно отбил пятую точку и расплескал грязную воду из ведра. Это была настоящая летучая мышь!       Я бросился бежать.       — ШАРЛЬ! ШАРЛЬ!       Шарль, как и все, кто был в доме и вне его, сбежались на мой вопль. Ткнувшись Шарлю в грудь, я, весь дрожа от страха, пропищал, подобно летучей мыши:       — Мышь! мышь! Там летучая мышь!       Элизабет бесстрашно двинулась в гостиную и, выставив руку вперед ладонью вверх, поманила ночную тварь к себе:       — Иди сюда.       Я полагал, Элизабет выпустит ее на волю. Это в лучшем случае. Однако мышь уселась ей на руку и, неуклюже перебирая крыльями, успокоилась, как будто знала Лиззи всю жизнь.       — Здесь ее дом, — сказал Элизабет, погладив новоиспеченную любимицу пальчиком по макушке. — Надеюсь, она нам не помешает?       У меня дрожала челюсть, Шеннон — тоже отвернулась и выглядела неважно. Зато другие возражать не стали и мышка осталась жить с нами. Сначала она пугала и отвращала меня, а только вскоре я к ней привык. Несвойственное поведение для ее вида весьма тому поспособствовало: мышь отчего-то ластилась к нам и вовсе не выглядела злобной.       — Она чувствует, что мы люди не совсем обычные, — сказал Стю, — и вреда не принесет.       — И все-таки это — не кошка… — сказал я.       — Без разницы. Животные нас любят, а уж кого они из себя представляют — не столь важно. Смотри, какая она маленькая.       — Ага, и зубки у нее острые!       — Ну ты и трусишка!       — Вовсе я не трусишка, просто не хочу подвергать себя опасности.       Стю ухмыльнулся.       — Это Шарль тебя научил быть таким осторожным?       — Я всегда был предусмотрительным.       — Да не бойся ты, она тебя не укусит.       В тот момент, как Стю пытался доказать мне, что летучие мыши — дар божий, она восседала у него на плече и он почесывал ей за ушком, как если бы на плече у него сидел хорек. Впрочем, мышь и впрямь меня не укусила. В дальнейшем, она очень привязалась ко мне, а я — к ней. Когда я сидел в кресле и читал, она могла вскорабкаться ко мне на грудь, свернуться в комочек и уснуть. Крошечная, теплая. Мы с нею даже играли: я подбрасывал нашу мышку в воздух, она — расправляла крылышки и весело опускалась мне на ладонь.       Так я научился любить всех живых существ в равной степени.       Мышку, к слову, назвали Картошкой. И вот почему: как-то за обедом, когда Картошка вовремя прибыла к столу и уселась на него, намереваясь залезть кому-нибудь из нас в тарелку, Анели хихикнула и сказала, что она похожа на маленькую неочищенную картофелину, и имя закрепилось. В клетку мы Картошку не запирали — она летала, где хотела и спала, зацепившись ножками за балку на чердаке. А только при всем уважении к вышеозначенным потребностям, трапезничать эта прожорливая мордочка любила более чего бы то ни было. До стряпни Грегора Картошка была большой охотницей, особенно она любила клецки. К концу своей недолгой жизни, Картошка так растолстела на угощениях Шарля и Грегора, что стала похожа на настоящую большую картофелину. Мы похоронили ее в деревянном ящичке за домом по всем надлежащим обычаям. Девочки плакали, произнося над Картошкой погребальную речь. Я тоже плакал — правда, чуть дольше Мэриан, Анели и Зельмы, — ведь Картошка была умной, доброй и ласковой летучей мышью…       В тот день мимо дома проходили соседи — мадам Тюсси и две ее дочери; на вопрос о том, кого это мы хороним, нам пришлось ответить: «Кошку». Соседи бы вряд ли нас поняли, если бы мы признались, кого на самом деле положили в гробик.       Соседи у нас были людьми отзывчивыми и добродушными. Прибыв познакомиться с нами в день заезда, они обещали нам разного рода помощь, ежели она нам понадобится. Мадам Тюсси принесла целую корзинку свеженьких яиц, овощей, мыла, новеньких, выглаженных простыней, три куска марсельского мыла, столового вина и кое-что из одежды (платьица для девочек, панталоны, чулки, пиджаки и рубашки), месье и мадам Дебельфуа — рыбу, пойманную с утра, и бутылку оливкового масла, месье Фонтель — двадцать свечей на первое время и разнообразные рабочие принадлежности, которые могли бы пригодиться в хозяйстве. Словом, все помогали нам, чем могли, и были готовы делать это безвозмездно, что несколько потрясло меня, однако Шарль с улыбкою сказал:       — Здесь так заведено. Если ты приезжаешь в Прованс, соседи становятся твоей семьей.       — Райское место! А в городе не так?       — Везде одинаково — здесь нет своих и чужих. Вот только… если ты не на рынке в Апте! — Шарль хохотнул.       — А что там?       — Этот рынок существует уже шестьсот лет. Чего там только нет.       — Ого, как интересно!       — Если хочешь, отправимся туда хоть завтра.       — Конечно, хочу! Это далеко отсюда?       — Часов пять езды.       — Далеко…       — Там удивительно красиво, тебе понравится. Можем съездить, когда захочешь.       — Это было бы замечательно, правда… давай все же дождемся приезда барона?       — Как скажешь, mon amour.       И мы ждали.       Не прошло и дня, чтобы я не думал о том, как встречу его. Мы с Шарлем ходили к морю и сидели на нашем холмике, откуда открывался божественный вид на мыс: корабли покачивались на мели, лазурные морские волны пенились и лизали белоснежный песок. Мы приходили сюда каждый день, но барон все не появлялся.       — Он приедет, — говорил я. — Я знаю…       — Разумеется, приедет, — отвечал мне Шарль, приобнимая за плечо.       Я бы вовсе помешался, ожидая барона, если бы не дела, которых с приездом в Кассис оказалось великое множество: дом требовал ремонта, и мы с вящей радостью за него взялись. Шарль и Стю часто выезжали в город, чтобы закупиться всеми необходимыми материалами для починки половиц, в некоторых местах надрывно стонущих, оконных рам, пропускающих сквозняки злющего мистраля, и забора, в котором не хватало нескольких досок. Затем мы закупились обоями, необходимой мебелью, фаянсовой посудой, шторами и скатертями. Теперь не стыдно было пригласить в гости соседей, которые навещали нас почти каждый день, если позволяла погода. Вопреки тому, что в Провансе никто никуда не спешит и времени здесь ни для кого не существует, мы несколько потрясли местных своей активностью и выполнением дел в срок.       Обычно после работы, уставшие, но довольные результатом, мы собирались в гостиной и беседовали обо всем на свете.       — Мы уже здесь месяц, — сказала на одном из таких вечеров Элизабет, — но, кажется, словно всю жизнь.       — Как — месяц? — удивился Шарль.       — Да, Шарль, — сказала Шеннон, — сегодня двадцать первое апреля.       — Быть может, — сказал я, похлопав Шарля на колену, — по этому радостному случаю сыграешь нам на скрипке? Ты не играл на ней с самого Погоста.       — Никогда не слышал, как ты играешь, — сказал Стю. — Продемонстрируй же нам свои высокие дарования, о которых мне так много рассказывают!       Шарль поднялся в нашу спальную и вытащил из-под кровати любимый футляр со скрипкой, успевший покрыться пылью. Наполняющие душу теплом и спокойствием звуки музыки, воспроизводимые опытными руками Шарля, в очередной раз очаровали нас. И не только нас, но и соседей, которые проходили мимо особняка и услышали чарующую мелодию. Уверенные в том, что мы простые горожане, перебравшиеся за город от тягот суетной жизни, они остались под большим впечатлением. На следующий же день у калитки дома собралось по меньшей мере двадцать с лишним человек, наперебой умоляющих Шарля обучить их детей музыке.       — Мы догадывались, что вы из буржуа, — говорили соседи. — Ваши манеры, ваши таланты — все о том говорит!       — Ну что вы? — отвечал Шарль. — Мы простые люди и никогда не претендовали ни на что большее, чем жить скромно и добродетельно.       — А на фортепиано умеете ли играть, месье Шеро?       — А видели, как месье Ляйен рисует? Он может позаниматься с моей дочкой?       — А мадмуазель Джонсон — с моей племянницей?       Вскоре в гостиной появилось фортепиано, по клавишам которого три раза в неделю шлепали неумелые детские пальчики, и два мольберта, за которыми пять раза в неделю сидели малыши, предающие анархии все законы композиции. Платили нам за труды немного, в основном — крепкой дружбой, помощью, провизией и прочими необходимыми для жизни дарами.       Месье Дебельфуа, чрезвычайно довольный результатами наших стараний, как-то предложил нам — мне, Стю и Шарлю — отправиться как-нибудь вместе на побережье на пикник: отдохнуть в мужской компании. Мы предложение с охотою приняли. С Дебельфуа был его сын — восьмилетний Фабьен, с которым я занимался рисованием по вторникам, а Шарль — игрой на фортепиано по четвергам. Дебельфуа был добрейшим и веселым человеком, время мы провели хорошо.       Но не обошлось и без маленьких приключений…       Уперев локти в колени и подперев ими подбородок я, как сейчас помню, смотрел на полную луну — отражение ее расплывчато покачивалось на маслянистых волнах, а серебристый свет покрыл мыс и спящие в гавани корабли. Я мечтательно вздохнул и на кой-то черт сказал:       — Ах, как красиво! Никогда прежде не был в море. Каково это, качаться на волнах и видеть вокруг себя лишь воду?..       Дебельфуа аж подскочил.       — Что ты такое говоришь, сынок?! — воскликнул он, всплеснув руками. — Разве возможно ни разу не побывать в море?!       После горячей речи о том, что я многое упустил, да что «упустил» — вовсе прожил зря, если ни разу не испытал этой волнующей минуты, когда входишь в море и соединяешься с ним узами единого потока, Дебельфуа одолжил нам с Шарлем свою лодку. Вот так, после всех заверений и рекомендаций, которые я не особенно запомнил потому, что месье — как и все французы, легкий на подъем, — говорил крайне быстро, оттого неотчетливо, мы с Шарлем оказались в его лодке.       — Плывите! — сказал Дебельфуа, широко взмахнув рукой, как будто благословляя наше обреченное на провал плавание. — Сегодня ты родишься заново, Гордон!       Что ж, ощущение и впрямь было новым — упругим и… тошнотворным. Отчалив от берега, я понял, что явно долго не продержусь. От паники, скрутившей живот, я никак не мог прогнать от горла тошноту.       — Не бойся, милый, — сказал Шарль, наваливаясь на весла, — к этому быстро привыкаешь. Выпей воды — тебе сейчас же полегчает.       Спокойная уверенность Шарля передалась и мне. Я был так счастлив находиться здесь с ним. Ах, как это было романтично! Особенно, когда мы остановились вдали от пляжа. Когда Шарль оставил весла и нежно поцеловал меня в губы.       В тот момент я был так счастлив, что сила, клокочущая внутри, вырвалась из меня вместе с радостью и удовольствием. Лодка резко накренилась влево и перевернулась, а вместе с нею — и мы. С громким шлепком, размашистым каскадом брызг и страшным потрясением. Я не умел плавать, поэтому, оказавшись во власти моря, запаниковал — забился в воде, неуклюже перебирая членами, и выпуская из легких последние остатки воздуха. Ползущие на поверхность пузырьки в совокупности с тонкой струйкой крови, скользящей из раны на лбу, закрывали обзор. Я же неумолимо шел вниз — на морское дно.