Шесть смертей Уотана Шварца

К счастью, Шарль вовремя поспел на помощь: не дав мне нахлебаться соленой воды, подхватил и с легкостью подтянул к себе за талию. Спустя мгновение мы вынырнули на поверхность.       — Господи! — Я вцепился в Шарля, как утопающий кот. — Господи, что это было?!       — Уотан, ты в порядке? — Шарль попытался осмотреть меня, что в подобных условиях оказалось крайне нелегко. — Ты не ранен? Ах, да у тебя кровь!..       — Шарль, извини меня, я не знаю, что случилось… Я не хотел этого…       — Я знаю, не бойся, я держу тебя!       — Что это было?..       — Это произошло случайно. Из-за сильного всплеска эмоций.       — Почему?..       — Потому что ты не пользуешься силой. Тебе следует выпускать ее время от времени.       Я совсем не думал о том, что силу следует «выпускать», как плохую кровь. По правде говоря, я и пользоваться-то ею толком не умел, только в случае атаки, но не метать же мне в платаны за забором столпы темной энергии! Я не полагал силу неотъемлемой частью себя, я полагал ее лишь придатком. Особенно теперь, когда мы жили обыкновенной жизнью, и вызов силы спровоцировал бы в моей душе плохие воспоминания о том ужасном дне, когда Леманн напал на нас.       Выбравшись на берег под потрясенные возгласы Дебельфуа, мы обнаружили, что за время нашего отсутствия Стю вспомнил старые пороки и упился до положения риз.       — Почему вы не сказали, что у Гарри падучая? — спросил Дебельфуа, указывая на Стю. — Он мучился совсем немного, а только заставил нас с сыном понервничать.       Однако маленький Фабьен выглядел куда спокойнее отца.       Мы с Шарлем переглянулись. Видение.       — Пить ему совсем нельзя, — продолжал виновато Дебельфуа, — при таком-то состоянии. Это моя вина, не стоило ему подливать…       — Не волнуйтесь, друг мой, — сказал Шарль. — Это не смертельно, старина Гарри поправится.       — Мать честная! А с тобой что приключилось, Гордон?       — Гордону досталось. Когда лодка перевернулась и мы угодили под воду, он ударился головою о борт.       — Странно. Море сегодня спокойно, где вы умудрились поймать шалую волну?       — Да накатила… — пробормотал я.       Дебельфуа, сначала отнесшийся к нашему бедственному положению в море, как и подобает, сочувственно, едва сдержал смешок. Верно, подумал, что мы круглые олухи!       Шарль же оторвал у Стю подол рубашки, чтобы завязать мне голову — наши одежды насквозь промокли и воняли тиной. Пребывая в крайнем опьянении, по обыкновению своему Стю никогда не буянил, поэтому, увидев, что на нем рвут одежду, не сопротивлялся: надо так надо. Всю дорогу до дома мы с Шарлем тащили его под руки; расставшись с Дебельфуа, прибыли к особняку поздно ночью. Все уже давно легли спать.       — Что будем делать? — шепотом спросил я. — Аделаида рассердится, если увидит Стю в таком состоянии…       — Ты прав, — вторил мне Шарль. — Думаю, ночью ему понадобиться помощь, так что возьму заботы о нем на себя. А ты хорошенько отдохни, сокровище.       Я тихонько пробрался в комнату к Аделаиде — благо, половицы уже были починены и не скрипели, — забрался в кровать и только было устроился, как Аделаида заворочалась и проснулась. Я специально отвернулся от нее на другой бок, чтобы она не заподозрила обмана: пусть думает, что пришел Стю. Самонадеянная попытка.       — Стю, — с отвращением прошептала Аделаида, усиленно втягивая ноздрями воздух, — чем это от тебя пахнет?..       Я поднес руку к носу. Она пахла морем. Сильно пахла.       — Ничем, — прошептал я. — Ложись спать… Любимая.       — Стю, у тебя все в порядке?       Я натянул одеяло на голову. Еще одна самонадеянная попытка.       — Да, все в порядке.       Рука Аделаиды ощупала мне плечо, шею, волосы. Коснулась повязки.       — Уотан?!       Пришлось признать свое поражение. Правда, я никак не думал, что оно наступит так скоро.       — Что это у тебя на лбу?       — Пустяки.       — Где Стю?!       — С Шарлем. Они еще… еще остались, а я уже решил устать… то есть, устал и решил отдохнуть.       — Уотан, врать — не твоя сильная сторона. И что за запах?!       — Мы с Шарлем потерпели кораблекрушение…       — Какое еще кораблекрушение? И что вообще?.. Ох, так где Стю?!       — Они с Шарлем во дворе…       И надо же было в ту самую минуту, как Аделаида начала верить в мою ложь — или я хотел, чтобы она в нее поверила, — Стю все испортить! В соседней комнате — нашей с Шарлем, где они закрылись и надеялись спрятаться от всевидящего взора Аделаиды, — Стю начал исторгать из себя все, что с такою жадностью употребил. Да так надрывно, словно пытается выдавить из себя душу!       — Он напился, — сказала Аделаида.       — Нет, что ты!       — Я не спрашивала, Уотан!       В итоге Аделаида поблагодарила нас с Шарлем за то, что мы лгали ей во благо, и увела Стю к себе. А мы с Шарлем отправились нагревать воду, чтобы вымыться от этого ужасного запаха.       В продолжении следующего дня Аделаида сочла разумным игнорировать Стю, хотя он отчаянно добивался ее общества.       — Все мои старания привести тебя в чувства, — сказала она ему, — ни к чему не привели. Все, что я сказала тебе, оказалось сказано в пустоту. Однако если ты думаешь, что я намерена терпеть подобное пренебрежение, подобное свинство и попрание моих чувств, то ты глубоко ошибаешься. Я люблю тебя — этого не изменить, но также сильно я люблю детей, Стю. Если ты не остановишься, не перестанешь губить себя, не вспомнишь о любви к нам — ко мне и к девочка, — я буду вынуждена забрать их и уехать.       — Аделаида…       — Я все сказала, Стю. Ты нас не жалеешь, совсем не жалеешь! И ладно я — я не сомкну глаз в ночной час, пожертвую собственным комфортом ради тебя, — но девочки! Будь ты умерен, будь аккуратен с горячительными, я бы слова тебе не сказала, но ты не умеешь останавливаться. Анели была крайне взволновала твоим состоянием; она не находит себе места, когда ты пьян. А я сама, Стю? Как думаешь, приятно мне видеть горячо любимого сердцу человека в подобном положении? Почему ты никогда не утешаешь меня? Почему я одна должна заботиться о твоем благосостоянии? Быть может, мне так же, как и тебе, требуется поддержка? Я пережила не меньший ад, чем ты. С младых ногтей я узнала, что такое — жизнь. Мать у нас с Уотаном — чего греха таить? — была непутевой, да простит мне Господь подобные речи. Вместо того, чтобы заниматься домом и детьми, она уходила к этому доктору, оставляя меня с ребенком-инвалидом. Знаю: и ей было дурно, и ее с души воротил мой отец. Но как думаешь, Стю, приятно ли было мне наблюдать страдания маленького брата и не знать, чем их облегчить? А затем… затем мать ушла навсегда. Мне было всего девять. Я никогда не рассказывала тебе о том, что чувствовала, чтобы… чтобы не вспоминать лишний раз о матери плохо, чтобы тебе не надоедать своими горестями, но, Стю… Я тоже нуждаюсь в том, чтобы со мной поговорили. Вместо этого говорю одна я…       Стю слова любимой наконец отрезвили. Он стоял ни живой ни мертвый. Бледный и виноватый. И молил ее, плачущую в передник, простить его.       Со всем этим мы и забыли о том, что у него произошло видение!       — Что ты видел? — спросил его я. — Барон не приезжал?       — Какой-то барон… — проворчал Стю. — Все было, как во сне. Из-за того, что я был пьян, половины не помню, потому не вопрошайте — пустая трата времени…       — Вот видишь, — укоризненно сказал Шарль, — как плохо это сказывается на твоем даре!       Стю что-то пробормотал себе под нос, после чего обратился ко мне:       — А с тобой что случилось? Почему вы свалились с лодки?       — Моя сила сыграла со мною злую шутку…       — Ни разу не видел, чтобы ты ее выпускал.       — Я не знал, что это необходимо.       — Черт возьми, ты ведь оборотень! Неужто не интересно?       Я посмотрел на Шарля. Тот поднял брови и слегка наклонил голову на бок: а он прав.       С того дня я стал учиться обращению. В отличие от оборотней, которые годами развивают в себе данную способность, мне потребовался месяц, чтобы проникнуть в ее суть. Процесс обращения весьма приятен — ты словно глотаешь вино: сначала оно обжигает горло, затем разносит по жилам тепло. Я до сих пор обращаюсь, чтобы взглянуть в зеркало и увидеть в отражении не старика, но юношу с черными кудрями, молодого и прекрасного. Или в маленького и уродливого мальчика с горбом за спиной, несчастного, но дорогого моему сердцу. Я научился любить его. Научился смотреть на него глазами взрослого человека: без омерзения, но с жалостью. Я уже давно попросил у него прощения за все, что думал о нем. Мы оба плакали в такие дни. Наверное, вы не поверите, если я скажу, что полюбил мальчика настолько, что не стесняюсь иной раз показывать его Шарлю. Он любит его так же сильно, как я…       Но прежде чем научиться обращаться в прежнего себя, я прошел длинный путь — от животных к людям. Да, сначала были животные. Первым, в кого я обратился — думаю, вы уже догадались! — был кот. Черный кот с кудрявой шерсткой, бирюзовыми глазами и миниатюрной мордочкой.       — Ах, — воскликнула Мэриан, — папочка, какой вы хорошенький! Анели, Анели! Посмотри, папочка стал котиком!       Анели пришла в не меньший восторг.       И они принялись тискать меня, в какой-то момент совершенно позабыв о том, что я — человек, и не просто человек, а их отец и дядюшка. Не волнуйтесь, мне не принесли их ласки никакого вреда, напротив — Анели и Мэриан гладили меня, расчесывали мне шерстку и чесали пузо, ну просто чистое наслаждение! Я урчал и ленно потягивался, пока они делали со мною, что хотели. Правда, беспокоясь о том, как бы девочки меня совершенно не уморили, Шарль заходил к нам в комнатку и мягко говорил:       — Девочки, котик устал. Вы позволите мне забрать его, чтобы он немного отдохнул?       — Папенька, — отвечала Мэриан, — но папочке так хорошо с нами, правда, папочка?       — Мяу, — отвечал я, потому что, будучи котом, не умел говорить человеческим голосом. И пусть речевой аппарат, как выяснилось в ходе обращений, у людей и кошек почти одинаковый, но строение гортани у последних все же не человеческое. Я пытался произносить слова, но у меня ничего не вышло, больше походило на то, что кот просто давится комочком шерсти.       Когда Шарлю все же удавалось меня «спасти», мы запирались в комнате, где я обращался обратно человеком, и тут же ложился спать. Это отнимает силы — как у Анели отнимает силы целительство.       В конце июня двадцать пятого числа мне исполнилось двадцать. Все говорили, что это круглая дата и мы обязательно должны ее отметить. Я скромничал и отвечал, что семейного ужина будет вполне достаточно, но близкие не позволили мне провести этот особенный день так скучно и обыденно. Грегор и Шарль с раннего утра заперлись в кухне и приготовили так много разнообразных блюд, что все они просто не уместились на столе — приходилось опустошать одну тарелку и приносить на ее место другую. Вечером, изрядно набив животы — я удивлю вас, если скажу, что даже при таком объеме съеденного, хотелось попробовать еще? — мы танцевали, веселились и играли во дворе в жё-де-пом и гольф на желания. Мы до сих пор хохочем, вспоминая, как бедняга Грегор пытался вскарабкаться на платан!       С наступлением ночи, подчас обжигающее солнце юркнуло за горизонт и на темнеющем небосводе засверкали росчерки падающих звезд, Шарль пригласил меня во двор: посидеть вдвоем в беседке, втихаря распить бутылку белого вина — холодного, только из погреба, — послушать мелодичные сплетни птиц и тяжелый стрекот цикад, насладиться ароматами остывающего камня и розмарина. Я знал, что он задумал что-то романтичное: предвкушал новых разноцветных светлячков или танца в воздухе, но не произошло ни того, ни другого.       — Я знаю, — сказал Шарль, — ни один приход не согласится на брак двух мужчин, однако верю: Господь благословит нас этой ночью.       — Он уже благословил нас, Шарль, — сказал я, накрывая его руку своей.       — И все-таки…       Шарль поднялся, встал передо мною на одно колено и протянул мне золотое колечко. Я прижал ладонь ко рту — попытка удержать вырвавшийся из груди вздох удивления не возымел желаемого результата.       — Знаю, — сказал Шарль, — это глупый вопрос, но… могу ли я просить твоей руки?       — О, Шарль!.. — Я принял колечко, осторожно зажав его кончиками большого и указательного пальцев. — Моя рука, ровно как и мое сердце, уже давно принадлежат тебе! Я весь твой!       — И я — твой. Ты позволишь?       Я протянул Шарлю руку, он надел кольцо мне на палец. От волнения оные свело судорогой: они скривились и задрожали.       — Извини… Так не вовремя…       Обычно чувствуя приближение судороги, я прятал руки за спину или под стол, если мы трапезничали. От острого взгляда Шарля никогда не ускользала эта «постыдная» деталь, каковой я считал ее тогда, и он всегда старался поймать мою руку, заключить в своей и либо начать поглаживать, как трепещущего зверька, либо — баюкать, как засыпающего младенца. Но в тот вечер Шарль поднес мою руку к губам и целовал до тех пор, пока судорога не отступила.       Затем Шарль протянул мне второе кольцо — для себя.       После обручения мы крепко обняли друг друга. Я заплакал и попросил Шарля ответить, не сон ли это?       — Нет, — сказал он, стирая с моего лица слезы. — Это не сон.       — Тогда почему я так счастлив?..       — Потому что ты любишь.       Я знаю: глядя на нашу любовь с небес, Господь не гневался. Он был счастлив, что счастливы мы.       Вопреки тому, что приезд барона стал для меня таким же эфемерным и нереалистичным, как сказки о гномах и феях, я не переставал верить, что он когда-нибудь приедет. Мы по-прежнему ходили с Шарлем к причалу и сидели на холмике, с высоты наблюдая за гаванью, на которой редко бывало спокойно. Накаленный воздух волновался от жары. Из-за плавающих перед глазами мушек почти никогда не удавалось различить, корабль ли виднеется вдали или лишь его мираж? Если погода позволяла, мы брали с собою девочек — они сидели рядышком на одеяльце или бегали друг за дружкой, звонко хохоча. Их присутствие смягчало горечь от напрасных посещений холма. Мы отвлекались на игры или следили за Зельмой — она уже научилась ходить, так что теперь норовила сбежать куда глаза глядят. Эти маленькие быстрые ножки ускользали от нас так проворно, что только чудо позволяло не упустить их владелицу из вида.       Чтобы девочки не получили теплового удара или кожных ожогов — летом в Кассисе солнце опускается так низко над землей, что немудрено сплавиться, как свечке, если долго находиться под его немилосердно палящими лучами, — мадам Лелюш сшила им чепчики и пелерины. В первое лето я и сам узнал, что такое — обгореть на солнце. Стоило мне день не надеть шляпу или не прикрыть предплечья рукавами, как кожа сползала с лица, рук и шеи, словно змеиная чешуя. Обычно в такие дни меня завсегда била лихорадка, а ожоги оказывались столь болезненными, что я не мог лишний раз пошевелиться, чтобы нечаянно не потревожить тот или иной участок кожи…       Шарль никогда не говорил мне, что барон не приедет. Он верил в это так же свято, как я. Даже если Шарль и не верил в его прибытие, по крайней мере никогда не подрывал в этом моей веры.       — Уже три года прошло, — однажды сказал мне за ужином Стю, когда мы с Шарлем вновь завели эту тему, — хватит ходить к мысу и рвать себе сердце, Уотан. Барон не приедет.       Стю был более чем раздражен: на меня ли — наивного и верящего в несуществующий фантом, на барона ли — жестокого и до сих пор отмалчивающегося, не смею знать.       — Да как ты смеешь?.. — выдавил из себя я.       — Как смею?! Да так, что мы твоя семья, и эти вылазки… они не приводят к добру, но лишь расстраивают тебя!       — Они дают мне надежду, как же ты не понимаешь?..       — Но барон оказался сволочью, Уотан! Он не приехал! Не нашел времени удостоить тебя визитом, и уже никогда не удостоит!       — Барон приедет, Стю, — отрезал Шарль. — И хватит об этом.       — Ты тоже хорош, Шарль! Знаешь ведь, что происходит и напрасно обнадеживаешь его!       — Как и он, я верю.       — Но эта вера пуста, Чарли! — воскликнул Грегор.       — Шарль, — мягко сказала Элизабет, — мы вовсе не желаем Уотану зла. Стю прав — сколько можно ждать и тешить себя тщетными чаяниями? Говорили бы мы так, если бы не любили Уотана? если бы нам был плевать на его чувства?       — Это его отец, Лиззи!       — Я понимаю — как никто другой понимаю, ведь сама потеряла отца. Но мы есть друг у друга. К чему тешиться надеждой на любовь того, кто тебя предал?..       — Барон не такой, — возразила Шеннон. — Я чувствую: что-то задерживает его на Погосте.       — Должно быть, — сказал Грегор, — ты знала его недостаточно хорошо, Шеннон. С тобой он был любезен — не смею спорить, но это — его ребенок! — Грегор небрежно махнул рукой в мою сторону.       — Вот именно, что это — его ребенок! — сказал Шарль.       — Барон просто боится признать это, отвергает принадлежность Уотана к собственной фамилии.       — И что, по-твоему это хорошо?       — Я так не сказал.       — Барон не такой, — повторила Шеннон.       — Чушь! — отмахнулся Грегор. — Возможно, он стыдится прошлого Уотана и не хочет принимать настоящего, нам почем знать, что у этой благородной задницы на уме? Хватит уже! Барон кругом виноват, а вы его чуть ли не к лицу святых причислили, слушать тошно!       Аппетит у меня враз пропал, хотя, как сейчас помню, мы ужинали сытным кассуле, который я научился готовить сам под заботливым руководством Шарля. Удивительное свойство человеческого разума запоминать такие детали в момент сильной душевной дисгармонии.       Я часто корил себя за то, что был так неосторожен и в порыве угнетения сознался барону в своей склонности к мужчинам. «Грегор прав, — подумал я, — возможно, барон не хочет иметь такого сына, как я…»       Я встал из-за стола и молча покинул столовую.       — Какие же вы… — прошипел Шарль.       Они с Шеннон отправились вслед за мной.       Я же вошел в спальную, где повалился ничком на кровать и зашелся в неутешных рыданиях. Шарль присел рядом с одной стороны, Шеннон — с другой.       — Милый, — сказала последняя, погладив меня по подрагивающей спине, — я тебя прошу, не плачь…       — Он не приедет, Шеннон… никогда не приедет!..       — Он приедет! — Шарль наклонился ко мне и поцеловал в ухо. — Неужто тебя возможно так просто разуверить?..       — Я же вижу… — Я отнял лицо от подушки и посмотрел сначала на Шарля, затем — на Шеннон. — Если бы я был дорог барону, он бы обязательно приехал, но я… я, как и предполагал все это время, просто противен ему…       — Не говори так, — сказал Шарль. — Не может отцу быть противно его дитя.       — Но я никогда не был ему дитятей. Ах, как я виноват! Зачем только был так глуп и наивен и позволял себе ходить к этому проклятому мысу каждый день и ждать, ждать, ждать?..       — И мы снова туда отправимся, потому что, чтобы они все не говорили, мы с Шеннон верим и знаем: барон хороший человек. Мы будем ждать столько, сколько потребуется. Если ты не согласишься пойти к мысу — ничего, я сам пойду!       — И я пойду! — сказала Шеннон.       Я хихикнул и утер слезы рукавом рубашки. Их поддержка вселила в меня уверенность.       — Тогда я буду вынужден отправиться с вами…       После вышеописанного скандала меня еще много недель упрашивали одуматься и взглянуть на ситуацию рационально, но я был непреклонен: мы с Шарлем не пропускали ни единого дня. За два часа до ужина, когда все дела дома были переделаны, исправно отправлялись на холм.       В последний день нашего ухода, мы вовсе разругались с Аделаидой и Стю. Если остальные уже давно махнули рукой на наши бесплодные вылазки, то эти двое никак не успокаивались. Стю назвал Шарля подхалимом, который только и делает, что льстит мне, вместо того, чтобы образумить. Как меня это оскорбило! Снова обо мне говорили как о неразумном существе!       Аделаида осадила Стю за грубые слова в отношении того, в чьем доме они живут. Это задело самолюбие Стю за живое — ба, никогда прежде ему не указывали на то, что он здесь лишний, чужой, прихлебатель!       — Завтра же съедем!       — Куда ты собрался? — встрял Грегор. — У дома даже крыши нет!       — Плевать! Пусть и недостроенный, но наш!       Аделаиде и Стю посчастливилось выкупить собственный участок земли напротив нашего особнячка; но Грегор был абсолютно прав: домик даже не наличествовал крышей, да и мебели там не было, куда он собрался?       Шарль просил их с Аделаидой успокоиться и не говорить глупостей — особняк общий и живут в нем все на равных правах. Однако Стю уже было не остановить — он покинул особняк, отправившись к Фонтелям. Аделаида выглядела спокойной и знала, что все помирятся, Стю — вернется в добром расположении духа, а мы — в подавленном.       — Не знаю, что с ними делать, — сказал я, всматриваясь в горизонт. Очередной корабль причалил к берегу. И в очередной раз без барона на борту. — Какими словами доказать, что я все равно буду ждать отца?       — Не нужно ни перед кем оправдываться, — сказал Шарль. — Делай, как считаешь нужным.       — Сам я плохо принимаю решения… Что, если они правы?       — Нужно доверять себе, Уотси.       — Я доверяю тебе.       — Это очень хорошо, но, милый, нужно верить себе. В первую очередь.       — А ты, ты веришь мне?       — Как себе!       Мы рассмеялись.       — Как горько, — сказал я, — что Стю считает меня зависимым от твоего мнения. Неужто я вызываю к себе подобные впечатления?..       — И я, — сказал Шарль. — Словно какой-то злодей, тебя науськивающий!       — Кошмар…       — Не печалься об этом, mon amour. Сам знаешь: Стю всегда сначала говорит гадости, потом — просит прощения. Сегодня же попросит — вот увидишь.       — А давай заключим пари?       — Давай. На что?       — Как скоро Стю попросит у нас прощения? На что ставишь?       — Хм… дай-ка подумать. — Шарль поскреб пальцем подбородок. — Ставлю на то, что извинения мы услышим еще до ужина.       — Тогда я ставлю на то, что он извинится во время ужина.       Шарль протянул мне ладонь для рукопожатия.       — По рукам!       — По рукам!       — А на что спорим?       Я призадумался. Чтобы вы знали, мы никогда не спорили ни на что причиняющее вред или ввергающее в неприятность.       — Спорим на… хм, на что же мы спорим?..       — Быть может, придумаем по дороге домой?       — Согласен. — Я тяжело вздохнул и, поднявшись с травы, протянул руку Шарлю.       Думая о пари, предстоящем ужине и собираясь в путь — мы всегда брали с собою сумку со свежей водой и галетами и хрустели оными, чтобы сидеть на солнцепеке было не так скучно, — я кинул последний взгляд на гавань и было зашагал по тропинке к особняку, как заметил, что Шарль остался стоять позади.       Я обернулся.       — Шарль, ты идешь?       — Уотан, — сказал он, не отрывая взгляда от поднимающегося на холм человека в черном плаще. — Уотан, подойди…       Сердце пропустило удар. Я не помню, как ноги понесли меня обратно и я снова оказался у подножия холма, однако помню, как поймал взгляд барона. Теплый, облегченный взгляд человека, наконец воссоединившегося с тем, с кем так долго искал встречи…       Взобравшись на наш холмик, барон, не сводя глаз с моего лица, поставил саквояж на траву. Он осунулся. Кожа потемнела, глаза — ввалились.       — Уотан… — выдохнул барон одними губами. — Сыночек…       Я сделал шаг вперед. В горле защипало.       — Ваша милость…       — Уотан, если бы я мог… прости меня…       Барон прикрыл верхнюю часть лица ладонью, отвел голову в сторону и… заплакал. У него дрожали губы, на подбородок скатились две крупные слезинки. Я решился приблизиться к нему и дотронуться до его руки.       — Ваша милость? — прошептал я.       Барон наконец отнял руку от лица, утер слезы рукавом и посмотрел на меня. То был полный сожаления взгляд. Но также — счастья.       Он нежно взял меня за плечи.       — Уотан, мой мальчик…       Затем он протянул ко мне руки, позволил прильнуть к своей груди и крепко обнял. Теперь плакал и я.       — Я ждал вас… — шептал я ему в плечо. — Я верил… я знал, что вы приедете…       — Мой ангел, я никогда тебя не оставлю. — Барон наклонился к моему лицу и оставил на нем так много поцелуев, что у меня закружилась голова. — Папа больше никогда тебя не покинет, никогда не уйдет от тебя… Сможешь ли ты простить меня за все? Если бы я знал, Уотан, я бы все сделал, чтобы ты был счастлив, чтобы ты никогда не узнал того, что сделала с тобой мать, а затем — Эбнер…       — Вы злитесь на матушку?..       — Я злюсь на всех, кто сделал больно самому дорогому, что у меня есть. Я потерял столько лет… Я бы мог узнать тебя раньше… Если бы она отдала тебя мне, мы бы были счастливы…       — Простите ее, она не могла иначе, она не хотела подвергать вас опасности…       — Знаю. И уже давно ей все простил.       Я еще раз обнял барона. Прижался крепче предыдущего. Он не сопротивлялся и не просил меня отстраниться. Только прижимал к себе и целовал мою нагретую солнцем макушку.       — Я умолял, — продолжал он, — отпустить меня раньше, но Лисовский не стал слушать. Он сказал, что если я уеду в тот же год, следом за вами, то вас раскроют. Поэтому те три года я просто… существовал, Уотан. Сможешь ли ты поверить мне? Каждый день вдали от тебя уничтожал меня, убивал!..       — Я знаю, ваша милость, я пережил то же…       — Маленький мой, как ты страдал…       — Вы останетесь хотя бы на неделю?..       — Я надеялся, что у вас хватит места. — Барон ухмыльнулся. — По крайней мере, Лисовский меня в том уверил.       — Места хватит, — сказал Шарль. Голос у него дрожал.       Я обернулся. Шарль стирал с лица слезы.       — Я покинул Погост навсегда, — сказал барон. — Меня там больше ничего не держит.       — Как?..       — Я никогда больше тебя не оставлю, Уотан. Ты — мой. Моя кровинка, плоть от плоти моей, как бы я погостил с тобою неделю и уехал? К чему мне жизнь, если в ней нет тебя?..       — О, ваша милость…       — Нет, Уотан, я — не милость больше. Не смею требовать, чтобы ты называл меня отцом, — знаю, к такому нужно привыкнуть, — однако, если все-таки захочешь, если решишься, это, безусловно, составит мое счастье.       Я улыбнулся. Уста барона тоже растянулись в улыбке.       — Я так счастлив, что вы приехали, — сказал я. — Так счастлив…