Шесть смертей Уотана Шварца

Благодаря рачениям господина Лисовского, мы обрели новые имена. Таким образом, в паспорте значилось, что отныне мадам Лелюш — мадам Беатрис Шеро, Шарль — ее сын — месье Жак Шеро, Мэриан — малышка Шарлотта Шеро; Грегор — мистер Генри Джексон, Элизабет — его дочь — мисс Оливия Джексон, Стю — его сын — мистер Гарри Джексон, Аделаида — супруга Стю и наша с Шеннон родная сестрица — миссис Ирма Джексон, Анели и Зельма — их чудесные дети — Анна и Сюзанна Джексон; Шеннон — фройляйн Ильза Ляйен, ну а я — герр Гордон Ляйен.       Гордон.       Стоило моим глазам увидеть это имя, как в груди потеплело и в одночасье все сжалось от тоски. Я вспомнил барона. Так он обратился ко мне тогда. Он сказал: «Гордон?», а я еще посмел его поправить: «Уотан», помните? Теперь меня зовут так, как он обратился ко мне в тот день. Отец, папочка…       — Я отправил письма, — сказал Лисовский. — Но почему у тебя вновь глаза на мокром месте?       — Ах, все в порядке, — сказал я. — Непрошенное воспоминание…       — Имя не понравилось?       — Понравилось, очень понравилось! Оттого и плачу…       — Стало быть, надо радоваться. — Лисовский ласково погладил меня по плечу, которое некогда покрывал поцелуями, и чмокнул в макушку, которую некогда умащал помадами, чтобы сделать мне прическу. Меня довольно долгое время не покидала мысль: было ли ему неловко за то поведение? считал ли он его странным и нелепым? Было ли ему стыдно за то, что, хотя и безобидно, хотя и косвенно, но все-таки он услаждался нагим видом моим? самозабвенным расчесыванием моих волос? купанием меня в ванной? поглаживаниями моего молодого тела? От всего этого я не испытывал неприятности, но и блаженства — тоже. Я просто отдыхал, позволял себя на разный манер тискать и даже чувствовал некую отеческую заботу, исходящую от Лисовского. Но было ли это в действительности отеческой заботой? Сомневаюсь.       Не подумайте, словно я неблагодарная свинья и не ценю того, что сделал для меня этот человек, просто взирая с колокольни семидесяти прожитых лет, понимаю: Лисовский был все тем же визитером, он хотел меня, но не мог. Не в силу старческой импотенции, нет. Совесть бы ему не позволила.       — Но вы грустны, — заметил я. — Все ли в порядке, ваше сиятельство?       — У нас теперь объявлен траур, — сказал Лисовский. — Совет в одну ночь лишился трех прославленных посланников, одного провидца и целительницы — каково!       — Нас не объявили в розыск? — спросил Стю.       — Не сочли нужным.       — Значит, в обман поверили?       — Еще бы. А вы что же, любезный, сомневались в том, что у меня получится?       — Нисколько.       — А что ж тогда обижаете пожилого человека?       — Будь я проклят, — на удивление примирительно проговорил Стю, — если имел к вам подобное намерение!       — Ну так и успокойтесь.       — Войдите в мое положение: я беспокоюсь, и беспокойство это продиктовано совершенно разумными теперь эмоциями. Согласитесь, было бы странно, если бы я был отстранен.       — Согласен. — Лисовский замялся. Ему явно было неловко вести с нами беседу. И я все не мог понять причину, по которой он выглядел столь мрачно, пока он не выпалил:       — Ваш брат, господин Муррей… он совсем плох.       Если до этого Стю и без того был словно на иголках, то после вышеуказанного известия совсем потерял спокойствие, еще мало-мальски теплящееся в нем.       — Плох? Что вы такое говорите, господин Лисовский?       — Его были вынуждены доставить в мир живых на этой неделе. Знаю: вас никакими словами не уговорить от опасного путешествия в Петербург, однако будьте так любезны принять во внимание положение, в котором…       — Слышать не желаю! — отрезал Стю. — Я поеду!       Лисовский тяжело вздохнул. В комнате воцарилось напряженное молчание. Каждый друг с другом переглядывался, но не говорил ни слова. Заполнить тишину вразумительной речью казалось занятием столь же бессмысленным, как хлестать реку кнутом, чтобы она потекла в обратном направлении. Мне же было просто страшно представить, что Стю, будучи в таком состоянии, может ответить. После того, как он стал работать на Совет, его вспыльчивость быстро достигала предела. Казалось, в нем сидело бессметное число фейерверков, которые вспыхивали всякий раз, стоило кому-нибудь почесать его против шерсти.       — Я поеду, — повторил Стю. — И это не обсуждается.       — Стю, — не менее строго сказала Аделаида, — мы не можем так рисковать.       — Он мой брат, Аделаида! Хочешь сказать, ты бы оставила своего брата в беде?       Аделаида опустила глаза: возразить ей было нечего.       — В таком случае, — сказала она, — я поеду с тобой.       — Нет, — сказал Стю, — это неразумно. Подумай о Зельме — она слишком мала и не перенесет дороги.       — Я оставлю ее здесь.       — В таком случае придется искать кормилицу, что также не является разумным.       — Отчего же?       — Нас не будет две недели, за это время у тебя пропадет молоко и дальнейший путь увенчается горем.       Рассуждал Стю здраво, чем впечатлил господина Лисовского, полагающего его законченным дураком. Правда, следующее, что сказала Аделаида, вновь уронило Стю в глазах старика:       — Молоко всегда можно сцедить, Стю.       Шеннон и Элизабет не сдержали усмешек. Шарль был близок к тому, чтобы тоже поддаться смеху, но, наученный горьким опытом, опасался враждовать против Стю, поэтому просто прикрыл рот рукой.       — Когда Уотану потребовалась помощь господина Остхоффа, — серьезно продолжала Аделаида, — и мы отправились в путь, я оставила Зельму в Несбитте.       Стю смешался; ему отчаянно хотелось уговорить Аделаиду остаться, однако убедительного способа удержать ее в особняке он не знал. Как не знал и я истинную причину, по которой он отговаривает ее от путешествия. Сначала я решил, зная благородное и любящее сердце Стю, что он не хочет подвергать любимую опасности, но вскоре мне пришлось убедиться если не в противном, то хотя бы в частичном обмане. Потому что я вовсе не исключаю того, что Стю действительно не хотел рисковать здоровьем и удобством Аделаиды.       — Клеменс дорог мне не меньше твоего, — заключила она.       «Даже больше», — подумал я, вспоминая, как в последнее время Клеменс доверял Аделаиде, единственно принимая ее у себя. Они много говорили; Аделаида обладала удивительной способностью дарить собеседника спокойствием и уверенностью. Думаю, Клеменс с больше охотою встретился бы с ней, чем с братом, с которым встречался изредка и никогда не общался столь же тесно.       Стю присел на корточки рядом с Аделаидой и взял ее за руки.       — Я понимаю, дорогая, — как никогда ласково сказал он, почти промурлыкал, — но мы должны обеспечить нашим детям безопасность.       — Дети в безопасности. Не понимаю, почему ты считаешь иначе.       — Сейчас в тебе говорят эмоции.       — Во мне всегда говорит лишь здравый смысл.       — Ты нужна девочкам, Аделаида.       — Но я должна попрощаться с Клеменсом. И отпустить тебя одного… что, если с тобой что-нибудь случится?       — Со мной ничего не случится. Здесь меня никто не знает, а заплатить поверенным лорда я сумею.       — А если они выдадут тебя? Мы лишимся всего, чего так усердно добивались все эти годы…       — На сей счет не беспокойтесь, миледи, — сказал Лисовский, — я найду способ заткнуть им рты.       — И все-таки, — продолжала Аделаида, — потерять тебя, Стю… теперь, когда мы наконец-то обрели счастье, я не согласна на это…       — Ты не потеряешь меня. — Стю с дюжину раз поцеловал ей руку. — Но с братом я проститься должен.       — Если вы все-таки приняли решение ехать, — вмешался Лисовский, — то ехать вам нужно втроем. — Он протянул Аделаиде конверт. — Господин милорд Муррей этого требует.       Пока Аделаида читала письмо, беззастенчиво Лисовским вскрытое, Стю принялся его отчитывать:       — И вы еще смели останавливать меня, когда брат сам отписал, что хочет нас видеть?!       — Обстоятельства требовали. Вы здесь все-таки не одни, рисковать жизнями родных и друзей неблагоразумно.       — Друзья и родные понимают, в каком положении я оказался!       — Глупый мальчишка! — Лисовский хватил рукою по столу. — Да пойми же ты, что теперь неуместно геройствовать! Мне бы удалось договориться с твоим братом и объяснить причину, по которой я солгал тебе!       Стю намеревался ответить, и был готов делать это, кажется, до потери пульса, если бы Элизабет не сказала:       — Господин Лисовский, не изменяет ли мне слух, или вы действительно сказали, что ехать должны трое?       — Нет, сударыня, — сказал Лисовский, — ваш слух вам не изменил, да и я — не сошел с ума.       — Кто же третий?       — Уотан, — сказала Аделаида, отнимая глаза от письма и передавая его Стю. — Клеменс хочет видеть Уотана.       Я оторопел. В голову, помимо резкого удивления, схожего с адреналином, сама собою пришла мысль: «Шарль меня не отпустит, я не поеду».       — Меня? — переспросил я.       — Здесь так написано, — сказала Аделаида. — Он просит приехать нас троих, но Стю прав — я не смогу отнять Зельму от груди и… покинуть детей на такой длительный срок. Теперь нужно думать о них, Клеменс извинит мне, если я останусь здесь и позабочусь о девочках.       Я посмотрел на Шарля: это безумие. Он же, меж тем, ответил мне совершенно не тем взглядом, какой я ожидал у него увидеть.       — Я поеду с вами, — сказал Шарль. — Но ехать нужно, будучи уверенными, что вы, господин Лисовский, присмотрите за особняком. Пока мы будем в пути, дадите обещание, что наши близкие будут в безопасности. Брать с собою ребенка я также не намерен, однако доверяю вам, мадам Лелюш и вам, девушки, — я знаю, вы позаботитесь о Мэриан.       — Можете на меня рассчитывать, виконт, — сказал Лисовский.       — И на нас, друг мой, — сказала Аделаида. — Мэриан не заметит вашего отсутствия. Мы позаботимся о ней.       И мы стали собираться в путь.       Мысль о том, что нам предстоит провести целых две недели бок о бок, немного пугала. Зная агрессивные настроения Стю, касательно наших отношений, я беспокоился, что не смогу в случае чего предотвратить свалку между ним и Шарлем. Тогда, когда они подрались, едва ли я смог бы без помощи Грегора и Аделаиды оттащить их друг от друга. С другой стороны — все изменилось; отныне Стю не показывал отвращения, подчас мы обменивались взаимными ласками, держались за руки или сидели рядышком, невинно обнявшись.       Однако, если, пребывая в особняке, Стю мог избежать неприятного зрелища, просто уйдя к себе в комнату, то теперь, будучи запертым с нами в одной коляске, был вынужден созерцать наши объятия на расстоянии вытянутой руки. А это, как вы понимаете, очень близко. Не подумайте, словно нам с Шарлем всенепременно хотелось вывести Стю из себя или мы тем самым жестоко потешались над ним — мол, смотри, какие мы мерзкие, бе! Нет, мы с Шарлем вовсе не преследовали подобной цели, но я обладал склонностью чрезвычайной легко мерзнуть, так что Шарлю ничего не оставалось, как притянуть меня к себе.       На счастье, Стю был слишком погружен в свои мысли, чтобы обращать внимание на такие пустяки. Потягивая из фляги джин, он первую половину пути вовсе с нами не разговаривал, однако вскоре алкоголь развязал ему язык и он общался с нами совершенно спокойно, как если бы не знал, что мы любим друг друга. Просто общался, как с друзьями. Точнее — мы и были его друзьями. Я с удовольствием наблюдал, как они сближаются с Шарлем. Стю никогда не был плохим человеком, Шарль быстро нашел с ним общий язык. Иногда, когда я нечаянно проваливался в сон, меня будили их разговоры и даже смех. Впрочем, последнего было в той мере, в которой положено при подобных обстоятельствах. В первую очередь все думали о Клеменсе. Стю боялся не успеть.       А я переживал. Что он хочет сказать мне? Что я скажу ему?..       В первую ночь мы остановились на постоялом дворе, где отужинали кислыми щами, от которых на желудке было неспокойно, и сняли общую комнату — так надежнее. Уложив Стю, едва ворочающего языком — напивался он в мгновение ока, хотя, казалось бы, давно имел к этому склонность и организм его должен был привыкнуть к неограниченному потреблению алкоголя, — мы с Шарлем улеглись в одну постель. Даже после пары глотков вонючего джина, которым Стю дал мне угоститься, полагая, что оный тотчас приведет мои члены в порядочное состояние, я никак не мог согреться.       Тогда Шарль наклонился ко мне, нежно взял мои руки в свои и сказал:       — Никак не согреются?       — Никак.       — Я знаю один способ, который поможет согреться моему драгоценному. — Шарль поцеловал мою ладонь. — Если он этого хочет…       Я засмущался — Шарль говорил так сладко! Как не воспламениться под этим глубоким зовущим взглядом, притягательным и чарующим? К щекам прилила кровь.       — Очень хочет, — сказал я. — Но как же Стю? Он не проснется?       — Он слишком пьян, чтобы проснуться. Но если его присутствие тебя смущает, я ни в коем случае не настаиваю…       — Нет-нет, он же спит. Но что же с ним делать, Шарль? Ведь он окончательно сопьется, ни один доктор не сможет починить ему печень!       — Его нужно убедить в том, что это пагубно для его здоровья.       — А если и это не возымеет должного действия?       — Тогда мы скажем ему правду: что от его пьянства пострадают его родные люди.       — Очевидно, ему тяжело вспоминать о том, что с ним делали в Совете…       — Завтра мы разговорим его, дадим понять, что эту боль необходимо высказать, доверить ее нам, его друзьям.       — И, пожалуй, отнять у него флягу также придется, иначе дело добром не кончится. Уверен: он потому не взял Аделаиду с нами, чтобы она не видела его пьяным. При ней он вовсе не пьет.       — Да, я тоже это заметил. Это путешествие для него стало своего рода расслаблением.       — Я тоже так думаю.       Затем мы замолчали. И теперь мне было неловко привлечь Шарля к тому, что мы намеревались сделать. Вдруг он уже передумал и мое предложение покажется ему неуместным? Да-да, тогда я все еще боялся показаться Шарлю «неправильным», «плохим» и прочее. Тем не менее я решил, что это действительно пойдет каждому из нас на благо.       — А ты? — сказал я, отыскав его руку под одеялом. — Ты хочешь?       — Очень хочу, — сказал Шарль, снова наклоняясь ко мне, чтобы подарить поцелуями, едва касающимися кожи, какие завсегда приводили меня в чувство самого возвышенного упоения. От одного этого и того, какие нежные слова Шарль шептал мне на ухо, я мог содрогнуться в преждевременной неге. Сначала я стыдился своей чувствительности, но Шарля это, напротив, вовсе не обижало, но приводило в умилительный восторг — мол, тебе так сильно нравятся мои ухаживания? Кажется, Шарль был даже несколько удивлен, впрочем, не знаю, почему он удивлялся, зная, как сильно я его люблю.       Короче говоря, это меня более чем согрело.       Правда, мне до сих пор стыдно, что мы сделали это при Стю, хотя и спящем, хотя и находящимся от нас на другом конце комнаты. Шарль меня успокоил, сказав, что спящий человек — все равно, что отсутствующий человек, так что я ему поверил. А вообще, в ту ночь мы много хохотали.       Я сказал:       — Жаль, Стю вот никто этой ночью не согреет…       — Его фляга согрела, — отвечал Шарль, — не переживай.       — Это всё не то…       — Ну что нам, позвать его в свою постель и хорошенечко согреть?       — Думаю, он не согласится…       И мы засмеялись, закрывая лица одеялами, чтобы в действительности его не разбудить. Правда, он все-таки заворочался, когда Шарль случайно задел полог кровати, чтобы принести мне воды, и с одной стороны он совсем оторвался, а Шарль едва не свалился кубарем с кровати. Я едва не лопнул от смеха.       Затем, правда, в голову ко мне снова пришла та недобрая мысль, которую я вынашивал эти долгие три недели и все боялся озвучить и которая до сей ночи не давала мне покоя. Достигнув в моей душе апогея, она все-таки расшевелила мне уста и вырвалась наружу.       — Мы еще не говорили об этом, — сказал я, ломая руки, — но… ах, боже мой, быть может, еще не настало время и я тороплюсь?..       Шарль напрягся.       — Ты можешь спрашивать у меня все, Уотси, — тем не менее мягко сказал он. — Все, что угодно. Ну, поведай же мне скорее, какой вопрос так сильно мучает тебя?       — Леманн. Ты погубил его. Я не представляю, как ты чувствуешь себя отныне. Все-таки это было… убийство.       Шарль отвел взгляд, вздохнул. Я боялся, что разбередил ему рану, однако он сказал:       — Тебе вовсе не следовало беспокоиться об этом. Один из нас должен был умереть. Это было неизбежностью.       — Это я ни в коем случае не оспариваю, но, Шарль, я говорю о тебе. О твоих чувствах.       — Мои чувства в полном порядке, если целы и невредимы мои родные. — Шарль улыбнулся. — Я рассматриваю смерть Леманна не иначе, как необходимость. Он напал — мы защищались. Это ужасно, понимаю; но иначе мы не могли. Если бы позволили ему победить, не хочу представлять, где бы сейчас оказались.       — Значит, ты?..       — Нет, я вовсе не испытываю мук совести, напротив, я испытываю большое облегчение от того, что сумел вызволить моего любимого человека, отомстить за него. Ну же, иди ко мне, mon amour. Пусть мои объятия помогут тебе забыть весь тот кошмар, попытайся заснуть и не думать более о плохом.       — О, Шарль, как я счастлив, что могу уснуть в твоих объятиях!       На следующий день мы решили воплотить свой план в жизнь и не позволили Стю пить. Наутро бедняге было так скверно, что от боли он не мог повернуть головы. Что и говорить? Даже моргнуть для него оказалось пыткой.       — Понимаю, — сказал ему Шарль, — положение требует, однако тебе же хуже, друг мой. Отдавай мне свою флягу, я о ней позабочусь.       Стю с неохотою расстался с нею — как мне показалось, напускной неохотою. И чувства меня не подвели: Стю и после каждый день был пьян в стельку. Оказывается, на остановках, подчас мы с Шарлем оставляли его одного в коляске, он выпивал из другой фляги, что хранил в потайном кармане камзола.       — Почему ты пьешь? — сказал ему Шарль, когда на четвертую ночь мы остановились в трактире «Золотой гусь». — Что подвигает тебя к этому?       — Вас это не касается, — резко ответствовал Стю. — Что хочу, то и делаю.       — Если о себе не думаешь, так подумай хотя бы о жене и дочерях.       — А что они?       — Алкоголь тебя погубит, Стю, — поддержал я Шарля. — Вспомни моего отца, герра Шварца. Он ведь с ума выжил от пьянки.       — Я брошу, как только встречусь с Клеменсом.       — Как только ты встретишься с Клеменсом, снова приложишься к горлу своей фляги.       — Нет, я твердо решил.       — Я понимаю, — сказал Шарль, — это заглушает боль, но заглушать ее — вредно. Ее нужно выпустить. Поговори с нами. Расскажи, что тяготит тебя. Алкоголь — глух, он дает лишь успокоение, но на следующий день возвращает все, что ты ему поверил. А мы, мы тебе поможем.       — И выслушаем, — добавил я.       Стю поставил локти на стол, спрятал лицо в ладонях и простонал:       — Брат умирает… я умираю…       — Почему ты умираешь? — спросил я.       — Я не хочу вспоминать, что было в Совете…       — А что было в Совете?       — Они унижали меня, это меня убивает… они били меня, привязывали…       — Это в прошлом.       Стю наконец посмотрел на нас.       — Но это все еще со мной! Вы не знаете, что они делают с такими, как я…       — Я знаю. Я общался с провидцем и он все мне рассказал. Я знаю, каково тебе пришлось.       — Ничего ты не знаешь, Уотан…       — Я бы поостерегся говорить такие вещи Уотану, Стю, — сказал Шарль. — Никто из нас не пережил то, что пережил он. Потому он знает. Как никто другой знает.       И тогда Стю все рассказал, и рассказ его почти не отличался от того, что мне поведал «граф», за исключением одной веской детали.       — Поэтому я избил тебя, Уотан, — сказал Стю, — тогда, когда Леманн устроил тот позорный арабский вечер. Не сомневаюсь, он знал, и решил… подобным образом поиздеваться надо мною. И на тебя, Шарль, я бросился потому же… Я не понимал, как может вам это приносить удовольствие…       Не думайте, что меня до глубины души потрясло то, что Стю изнасиловали. Нет, не потрясло. Я был готов к тому, что когда-нибудь он в этом признается. Правда, не подозревал, что так скоро. Должно быть, моя собственная история сподвигла его на этот, безусловно, нелегкий шаг. Он видел: я открыт, я ни от кого не скрываюсь. Впрочем, едва бы мне удалось скрыться — все знали, из какой ямы меня вытянули, а в яме сей насилие — явление такое же обыкновенное, как исполненные важности тучи во время грозы.       Признаться в том, что с вами сотворили ужасное — тяжелее, чем может показаться. Это почти невозможно, и многие жертвы насилия всю жизнь несут в себе эту разрушительную боль. Немногим удается поделиться с нею даже с теми, кому они доверяют; а некоторые несчастные всю жизнь винят себя в том, в чем не были виноваты. Мы боимся осуждения, презрения, что нами станут брезговать или видеть в нас объект слабости. И в этом я усматриваю несправедливость, ведь это не мы должны трепетать перед светом, не мы должны чувствовать вину и стыд, но тот, кто совершил преступление. Однако он, как правило, либо забывает об этом, либо — гордится этим.       — Иначе наверху дела не делаются, — сказал Шарль, глубоко вздыхая.       — Мы нисколько не умаляем пережитой тобой боли, — сказал я, — нисколько не считаем ее постыдной, и уж тем более — никогда не будем видеть тебя иначе, чем видели до этого.       — Я был бы вам признателен, — сказал Стю.       — Главное — сам не смотри на себя иначе. Разве ты видишь во мне ничтожество?       — Что ты, Уотан! Разве я хоть раз выдал чем-то, что так полагаю?       — Так почему же я в тебе должен?       Стю пожал плечами: до этого он не думал о сем предмете в подобном русле.       — Что же до нашей с Уотаном любви, Стю, — добавил Шарль, — то между нами нет ничего того, что ты описываешь и о чем несправедливо думаешь. Мы никогда не сделаем друг другу больно.       — Теперь я понимаю это, мой друг. Аделаида права — коль вы счастливы, живите, как вам хочется.       Стю даже улыбнулся.       А мы были вне себя от радости, что смогли вернуть ему эту улыбку после всего того, в чем он признался.       Позже Стю рассказал, что это произошло почти сразу, как только от него потребовали предсказаний. Он сказал, что не может преподнести оные на блюде, для этого потребуется терпение и время: сначала ему необходимо влиться в светскую среду, побольше узнать о внутренности государственного аппарата, чтобы сознание достаточно «пропиталось» новой жизнью и настроилось. Но у Совета времени не было. Они стали привязывать его, бить и мучить, чтобы через боль вызвать видение. Стю стал сопротивляться, называть их животными и обещал вовсе не говорить, что увидел, коль так пойдет дело. Тогда это и случилось.       — Мой отец убьет вас! — вскричал Стю, на что ему ответили:       — Вашему отцу известны правила. И он самолично подписал документ, в котором говорится, что в случае вашего неповиновения, как и самого сопротивления, мы имеем полное право прибегнуть ко всем методам, способствующим вызову предсказания, что, несомненно обязательно, послужит на пользу и процветание государству. Так что на вашем месте я бы подчинился, а впрочем, выбор у вас не то чтобы велик. Но я добр, дам вам совет: в следующий раз, чтобы избежать противного действа, давайте себя привязывать да придушивать — этого будет вполне достаточно для вызова предсказания. Я чаю, мы с вами договорились? Я чаю, отныне вы будете послушны? Не думайте, что нам так уж приятно доставлять вам столь унизительную боль, но и у нас тоже выбора нет — главы Совета не ждут, никогда не ждут!       Сначала Стю отказывался верить, что лорду все известно, хоть и полагая его злодеем, однако ж не законченным! Тем не менее документ, им подписанный, полностью подтверждал эту страшную правду. Черным по белому там было сказано, что лорд согласился на все, в том числе — на насилие, коли оно потребуется. Однако самое поразительное то, что документ сей был подписан им много лет назад, когда Стю был еще крошкой. Лорду было абсолютно плевать на чувства сына, лишь бы не подорвать честь семьи в глазах вышестоящих. Он так долго добивался для себя уважения, Стю просто обязан его понять! А если и не поймет, так что ж с того? Все же на то его и родили, чтоб содействовал батюшке, так и пусть старается; и бог с ним, что таким путем! А кому легко пробиваться наверх?       К сожалению, лорд был больным на голову фанатиком. Ведь, будучи в здравом уме, скажите, кто бы из вас извел жену, чтобы жениться на ребенке? кто бы из вас позволил унижать и мучить родное дитя, чтобы не уронить себя во мнении каких-то ублюдков? чтобы, в конце концов, быть в почете и жить в родовом поместье, соря деньгами, как хлебными крошками?..       Мы приехали только на пятый день, и сделали бы это много раньше, если бы не ряд событий, тому воспрепятствовавший. Во-первых, дороги порядочно замело — сугробы и без того уже представляли собою устрашающее зрелище, но вырастали с каждым днем все более, потому что снег, ниспадающий со свинцовых небес крупными хлопьями, и не думал останавливаться. Глядя на неприветливые мрачные пейзажи, чувствуя пробирающий до костей холод, мы уже едва дружили с головой. Я, никогда не бывший суеверным, усмотрел в немилосердной природе подстроенную против нас пугающую крамолу — природа не хочет пускать нас в Петербург! К счастью, во мне достало ума не произносить сих мыслей вслух. Это бы, несомненно, обидело Стю.       Выезжать из Москвы, к слову, и вовсе оказалось каторгой, так как дорог там почти не было, поэтому нас кидало друг на друга и трясло так, словно коляску заключил в своих лапищах великан и игрался ею, подбрасывая в воздух. Прибавьте к этому то, что в одной харчевне нас угостили сомнительным овсяным киселем, от которого впоследствии Шарля рвало, у меня — случилось расстройство, а Стю — так отчаянно мутило, что ему пришлось вызвать рвоту самостоятельно, чтобы хоть сколько-нибудь облегчить состояние. Кучер был вне себя от злости, что останавливаться приходилось так непозволительно часто. Словом, поездка выдалась веселой.       Доехав до Петербурга в крайнем изнеможении, мы предстали перед поверенными лорда совершенно худыми и страшными — делаю подобный вывод потому, что они нас испугались. К счастью, из мира мертвых Клеменса никто не сопровождал. Видимо, они оставили его в таверне-портале, отписали поверенным в мире живых и дождались, пока они за ним пожалуют. Никого из посланников и друзей Клеменса рядом с ним не оказалось.       — Ваша милость! — Поверенный упал Стю в ноги.       — Полноте, — сказал Стю, хлопнув мужика по спине, — вставайте же, сударь, отныне никакая я не милость.       Поверенный повиновался. Но все-таки осмелился сказать:       — Как так, ваша милость?       — Разве брат не сказал?       — Сказал-сказал, но что же сподвигло вас к тому?       — Позже об этом. Проводи нас скорее к Клеменсу.       Мы поднялись на второй этаж, где даже без провожатого смогли бы без посторонней помощи отыскать комнату, где устроили больного. Запах киновари стоял на всем этаже. В постели мы нашли иссохшего желтого человечка, не имеющего ничего общего с красавцем Клеменсом, в которого я когда-то влюбился. Человечек лежал под одеялом и прерывисто дышал, как будто это давалось ему с трудом. Иногда из горла его вырывались хриплые стоны.       Стю прошел вперед, я остался стоять в пороге, а Шарль и поверенный — вовсе вышли за дверь.       — Братишка… — прошептал Стю, опускаясь в изголовье кровати на колени.       — Стю! — сказал человечек голосом Клеменса. Правда, очень слабым. Почти умирающим. — Ты здесь?.. Ты приехал?..       — Конечно, я приехал, Клеменс! Как бы я оставил тебя? Я с тобой, Клеменс, я с тобой, брат…       — А Аделаида?.. — Клеменс попытался приподняться на локтях, чтобы заглянуть Стю за спину и увидеть ее в пороге.       — Она была вынуждена остаться с девочками. Но она передала тебе вот это.       Стю вынул из кармана конверт и передал Клеменсу. Тот развернул бумагу едва поддающимися под натиском лопнувших и успевших покрыться струпом папул пальцами и поднес оную к лицу. О, это лицо! О, это некогда прекрасное лицо, сплошь испещренное язвами! О, это лицо, тронутое тенью тлена! О, это лицо, с глубоким черным провалом вместо носа! Как оно страдало! Какие муки пережило!       — Значит, вы уедете… — сказал Клеменс.       — Мы вынуждены.       — А я?.. Смею ли я надеется, что вы заберете меня с собою?.. Меня ведь за этим сюда доставили, правда?..       К удивлению моему, Стю нисколько не колебался:       — Разумеется! Как ты мог подумать иначе? Мы за тем сюда и приехали! Что говорят доктора?       — Мне не говорят, но продолжают воскурять киноварь, как будто от нее есть толк…       — А ртутью пользуют?       — И мази и пилюли… глаза б мои ее не видели…       — Ну, ничего, ты ведь уже поправляешься. Как ты себя теперь чувствуешь?       — Тошнит.       — Но разве это такая уж проблема? — Я слышал: Стю улыбнулся. — Когда тошнота нас пугала, м?       — Надоело. Когда мы выезжаем?       — Вскоре после того, как отдохнем. Сам знаешь: с дороги следует отдохнуть. Мы и сами отравились в пути, пришлось несладко.       — Да, отдохните… Но скажи, чтоб больше не давали ртути, я не могу больше…       — Как скажешь, братишка.       Стю поднялся на ноги. Клеменс наконец заметил меня.       — Уотан?..       — Да, ваша милость? — дрожащим голосом сказал я, выходя вперед. — Я здесь, здравствуйте.       — Ты оставишь нас, Стю?..       Стю погладил Клеменса по руке и вышел.       Я же прошел еще вперед. Еще шаг. Пока не оказался совсем близко. И смог лицезреть то, что сделала с этим молодым мужчиной болезнь…       — Как вы? — прошептал я, осторожно присаживаясь на край кровати, боясь, что любое неверное движение сделает ему больно.       — Скверно, — сказал Клеменс, накинув на лицо тряпицу. — Не хочу осквернять твои нежные взоры этим отвратительным зрелищем. — Он ухмыльнулся. — Ты, вижу, все такой же хорошенький?       — Это было моей мечтой. Я чаю, вы не осуждаете меня за это? Поверьте, в первую голову во мне говорило крайнее измождение. Болезнь убивала меня, и я счастлив, что избавился от мучительной оболочки…       — Я помню, как ты страдал. Часто вспоминаю.       Я опустил глаза в пол. Мне было так неловко теперь сидеть перед ним красивым и здоровым.       — Мне очень стыдно, — снова заговорил Клеменс, — что в тот день, в тот последний раз, когда мы встретились, я позволил себе прогнать тебя…       — О, ну что вы! Я не должен был настаивать…       — Уотан, я знаю, какой ты добрый мальчик… — Клеменс коснулся моей руки. — Я… мне так жаль. Извини меня за все, что было. Я никогда себе не прощу тех издевательств над тобой. У меня разрывается сердце… Ты был таким несчастным, а я… я был таким глупцом…       — Не нужно! Я все понимаю…       — Но ты бы так не поступил! И теперь, когда мы поменялись местами… я думаю, Господь наказал меня…       — Боже, ведь Господь не умеет наказывать, не думай так! И мы вовсе не поменялись никакими местами! Ты по-прежнему красивый молодой человек, и скоро поправишься!       — Ты в это веришь?       — Верю.       — Значит, ты остался прежним.       — Прежним?..       — Ты все такой же хороший, Уотан. Добрый. Прости меня. Я знаю: ты сможешь. Аделаида была права, подчас называла тебе маленьким человеком с большим сердцем… Она так много мне о тебе рассказывала…       — Клеменс…       Я осмелился наклониться к нему, чтобы припасть к его груди. Он обнял меня. Помимо горького запаха ртути и терпкого запаха непромытого тела от него разило приближающейся смертью. Чувства в Клеменсе смешались: он и верил, и не верил; он и страдал, и испытывал удовольствие. Он хотел жить, но жизнь у него отняли. И отняла не болезнь, но неумелые доктора, отравившие его ртутью. Не будь ею переполнен организм несчастного, он бы прожил еще лет десять, но Клеменсу было суждено уйти слишком рано.       Он умер накануне именин. Ему должно было исполниться двадцать пять. Какая это была тяжелая смерть! Первое время я не мог спать, вспоминая, как он мучился. Отравление совершенно его иссушило; он скончался во сне.       Мы похоронили Клеменса на лютеранском кладбище рядом с лордом. Когда заупокойная служба подошла к концу и гроб с отмучившимся телом опустили в глубокую яму в земле, я не мог поверить, что там лежит наш Клеменс. Вот он разговаривал с нами, вот делился своими впечатлениями о путешествии, вот страдал от отравления, вот спрашивал наивно: «Я не умру?», а теперь покоится… там. Один.       Прежде чем покинуть Клеменса навсегда — возвращаться в Россию мы уже более никогда не планировали, — Стю сказал:       — Прощай, братик, спи спокойно…       На недавно закопанный прямоугольник земли рядом Стю вовсе не обращал внимания, словно под ним не покоился его родитель. Во все время панихиды он не задел могилу лорда даже взглядом.       Лишь перед уходом плюнул в бугорок снега рядом, тем самым лаконично, но вполне красноречиво выразив все свое отношение к тому, кто покоился там, в земле.