Шесть смертей Уотана Шварца

Шарль обернулся. Во взгляде его не сквозило ни тени торжества, присущего человеку сразившего врага. Только облегчение. Он выполнил долг. Он знал, что поступает правильно.       Избавив мир от Леманна, Шарль услужил не только мне, но всем, кому так или иначе пришлось претерпеть лишения от его всевластия. Я осознавал это, но поверить не мог. Во-первых, на моих глазах впервые произошла смерть живого в мире мертвых, во-вторых, глядя на пыль, оставшуюся от некогда живого человека, я не верил, что она принадлежит Леманну. Вот он душил меня, вот понуждал делать грязные вещи, вот ввергал в страх, а теперь обратился кучкой мусора, не удостоившуюся даже достойного погребения. Конечно, прах могли бы собрать в урну и похоронить со всеми почестями, но сама природа не позволила этому осуществиться — не дала праху князя найти упокоения в земле. Поднявшийся ветер, как будто насмехающийся над жалкой участью недостойного сына своего, развеял большую его часть. Прах разлетелся по саду, осел на цветах и заборе.       Шарль подошел ко мне.       — Все закончилось, — сказал он, обнимая меня. — Ты в безопасности.       Я прижался к нему так крепко, что в легких не осталось воздуха.       Если бы Шарль и Шеннон не спасли меня там, на крыше, сейчас бы мы не были свободны. Если бы я сам не вызволил себя из иллюзии Леманна, то погиб бы вместо него. Если бы Шарль не пронзил его сердце… До сих пор боюсь представить, что было бы тогда.       — Не знаю, как тебя благодарить, — наконец сказал я. — Я бы погиб без тебя.       — И я бы погиб без тебя, — сказал Шарль, бережно приложив ладони к моим щекам, на которых оставил поцелуи.       Я же позволил себе разрыдаться. Я не верил в свое счастье. Я свободен!       — Теперь у нас все будет хорошо, — сказал Шарль.       Однако мы раньше времени позволили искусу спокойствия окутать сердца негою. Расслабляться ни в коем случае не следовало. Употребив в достаточной степени силы физические, предстояло износить моральные, хотя без первых вторые едва лучились в нас. Таким образом, я мог разве что молча слушать, что говорят друзья. И вот к какому выводу они пришли: положение наше оставляло желать лучшего, и сбежавшие с поля брани драбанты Леманна были лишь малым из того, что мы наивно посчитали представляющим угрозу. А я нисколько не сомневался, что сбежало шесть душ, так как среди некогда согревающих тела кафтанов мы нашли и прах их владельцев, равное количеству четырнадцати. К тому же — повозок Леманна, на которых он прибыл сюда со своей армией, не оказалось поблизости.       Людей Стю и Аделаиды в общем количестве осталось семь, сбежало — трое. Что же до тех, кто делил кров с Шарлем, то пали конюх Александр и братья-философы — мы нашли их одежды с прахом за домом.       Как бы кощунственно это не прозвучало, но предаваться скорби было некогда — с минуты на минуту у особняка негде будет найти убежища, чтобы спрятаться от гвардейцев, прибывших на поимку «преступников». И пусть нашей вины тут не было, ведь мы только оборонялись, господин Лисовский, приехавший раньше полицмейстера и его недружной братии, отговорил нас от героических признаний.       — Упаси вас Господь от подобной опрометчивости! Подумайте сами: вас ведь со свету сживут за учиненный ущерб. Истребить посланника, уничтожить его на землях Погоста — тягчайшее из преступлений! И будь этим посланником кто другой, но — Леманн! Этот прохвост был не только любимчиком Совета — в народе, который он задабривал пожертвованиями, его величают не иначе как Милосердный. Если суд и признает вас невиновными, на что я не питаю ровным счетом ни единой надежды, народного правосудия вам не избежать. Потому — вам нужно сейчас же уходить.       — Но далеко ли мы уйдем без паспортов?.. — начал было Стю, на что Лисовский ответствовал:       — Сударь, вы, верно, умом тронулись? На кону ваша жизнь и жизни ваших детей! Грузите багаж в коляски — и в путь!       — Но паспорта!       — Паспорта я достану, но покинуть Погост вам нужно немедленно.       — А как же инсценировка наших смертей?       Лисовский терял терпение.       — Разве сей предмет мог мною легкомысленно забыться? Я хоть и стар, но вовсе не глуп, как вы несправедливо мните! К тому ж теперь обставить ваше дело будет проще, чем мы планировали.       — Мол, — сказала Аделаида, — мы пытались бежать, но по пути к убежищу коляски разбились вследствие того, что мы поторапливали кучеров?       — Именно так, дражайшая.       — А что же станет с нашими провожатыми? Вы позаботитесь о них? сможете их пристроить?       — Разумеется. И кучеров, «погибших» вместе с вами, и всех ваших людей — обижен никто не будет.       — Но где же взять прах стольких людей?! — воскликнул Стю, хотя ответ лежал на поверхности, стоило лишь оглядеться вокруг. Даже я это понимал, при всем своем измождении.       Лисовский одарил Стю таким взглядом, словно тот является глубоким дураком, затем — посмотрел на Аделаиду: жаль вас.       — Вам следует отправляться немедленно, — тем не менее снисходительно сказал он, легонько похлопав Стю по плечу, должно быть, боясь выбить из него последние остатки разумности. — Вы устали. Ну же, ступайте скорее к коляскам, ни то будет поздно. Слухи распространяются быстрее пожара, и о том, что вы лишили жизни самого князя Леманна, узнают так же скоро, как догорит огарок в нише канцелярии! Виконт, а вы почему еще здесь? Живо в дом — собираться!       Шарль передал мне Мэриан, она обвила ручками мне шею, и вместе с женщинами мы направились к коляскам.       — Не беспокойся, Уотан, милый, — сказала мне Шеннон, когда мы с мадам Лелюш и Грегором заняли карету, принадлежащую Шарлю, — я позабочусь о девушках, я их не оставлю…       — Вы чего это такое городите, милочка? — услышав ее, возмутился господин Лисовский. — Что это еще за «я позабочусь»? Вы соучастница преступления, вас драбанты вашего покойного мужа уже сдали с поличным. К тому же — гости знают, что вы сбежали из поместья вместе с господином Шварцем. Вы едете с ними.       Шеннон ослабла и едва не упала в обморок. К счастью, Элизабет вовремя ее подхватила, дала понюхать солей и ласково сказала:       — Дорогая, пути назад нет, нам всем придется ехать, если не хотим оказаться повешенными.       — Ах, я пропала! О, несчастная! Какое горе теперь обрушиться на моих бедных отца и мать! Они ведь с ума сойдут, когда узнают, что их дочь… Нет! Я не могу ехать! Я вернусь в Мюнхен!       — Сумасшедшая! — всплеснул руками Лисовский. — Мы ведь с вами еще встретимся; за то время, что будут изготавливаться ваши паспорта, вы составите письмо к родителям — и я его отправлю. Ежели они вас любят, то только обрадуются, что отныне их дочь в безопасности. Живо ступайте в коляску, еще не хватало сцен!       — Идемте со мной. — Элизабет взяла ее под руку. — Рядом с нами вам нечего бояться.       — А как же мои вещи? Пусть пошлют в поместье!       — Вы сядете в карету, — сказал Лисовский, — и, пока остальные устраиваются, напишите, что вам нужно, и я все вам доставлю в следующую нашу встречу.       Свыкнуться с мыслью о том, что мы пребываем здесь последние минуты, было трудно. Возможно, дай господин Лисовский нам больше времени, Шеннон и Элизабет успели бы написать пару строк к родным; Аделаида — отписать в Несбитт и сообщить о случившимся отцу и Клеменсу, которых предполагалось забрать в мир живых с собою; Шарль — достойно проститься с домом и слугами, которые не могли отправиться вслед за нами по причине того, что родились на землях Погоста и войти в мир живых не могли.       Шарль, к слову, не стал испытывать терпение господина Лисовского — появился быстро. Из необходимого, правда, у него накопилась приличная поклажа. Это мы еще не знали, чем он набил два дорожных сундука!       — Что это, черт возьми, такое, Чарли?! — вознегодовал Грегор. — Сказали же: самое необходимое! Лисовский бы привез тебе позже все это барахло.       — Барахло? — нахмурился Шарль. — По-твоему, ассигнации, бумаги и белье — это барахло?       — Это-то — бог с ним, но на кой черт ты взял портрет?!       — Действительно! — Шарль устроил занавешенный покрывалом портрет под окошком кареты. — Не доводи меня, Грегор!       — Ну конечно, а мою книгу оставил…       — Взял я твою книгу, не ворчи.       — Что за книга? — поинтересовался я совершенно невинно, из чистого любопытства, тем не менее Грегор воспринял мой вопрос иначе: словно я сказал это с ревностным укором.       — Поваренная! — рявкнул он.       На этом мне следовало остановиться; тон, каким Грегор ответил на вопрос, не сулил ничего хорошего, однако в силу вежливости я сказал:       — А-а. Вы там записываете рецепты?       — Нет, черт возьми, сказки сочиняю!       — Грегор! — прорычал Шарль. — Еще одно слово — и клянусь Богом…       — Что?       — Не смей разговаривать с Уотаном в подобном тоне! Я этого не позволю!       Грегор хмыкнул и прищурился.       — Теперь ты мне не хозяин, Чарли. Теперь все мы равны, и я имею полное право ненавидеть человека, из-за которого мы сделались преступниками, из-за которого вынуждены покидать Погост в спешке, из-за которого, в конце концов, произошло столько несчастий! Мальчики и Александр погибли! И все из-за того, что ты спутался с ним! Сколько раз я говорил тебе, что не приведет ваша связь ни к чему хорошему?!       Мэриан всхлипнула. Я прижал ее головку к груди и попытался утешить. Братья-философы и Александр были ее семьей; разумеется, их гибель подорвала ее неокрепшую детскую душу. До этого она не знала, что значит — потерять того, кого любишь. Да, у нее не было матери, однако она никогда не испытывала горя от ее потери, это было для нее данностью. Теперь же — Мэриан переживала то, что никто не должен переживать в ее нежные пять лет.       — Прошу вас, господин Бейкер, — взмолился я. — Не будем об этом.       Грегор вспыхнул.       — Не будем?! Ты в ответе за их смерти и продолжаешь беззастенчиво строить из себя невинность?! Паршивец! Негодяй! Они были еще так молоды! Из-за тебя они погибли! Все из-за тебя!..       Я не успел должным образом примириться с разъедающим грудь пламенем вины, так как Шарль ударил Грегора кулаком в нос. Я опешил. Мадам Лелюш так и вовсе подпрыгнула на сидении. Хвала небу, Мэриан ничего не видела — головка у нее была отвернута в сторону левого окошка.       — Ну, получил, Грегор? — сказала мадам Лелюш.       Грегор прижимал ладони к носу, мычал и стонал на все лады, пока Шарль говорил:       — Долго же я мирился с твоей жестокой глупостью, долго жалел тебя во имя дружбы, долго закрывал глаза на все ранее сказанное, игнорировал и позволял поливать грязью мои чувства! Так вот знай, Грегор: ты истребил во мне всякое добро к тебе. Ты мне противен, я не хочу слышать твоего голоса.       Слава Богу, Грегор ничего не сказал — так сильно был занят болью, — а если бы и осмелился возразить, оказался бы прерван господином Лисовским. Заглянув в окошко кареты, он обвел нас хмурым взглядом, кивнул на Грегора и сказал:       — Чегой-то вы тут учинили, господа? Впрочем, все это обождет. Уотан, господин Муррей передал мне письма. — Лисовский похлопал себя по груди, где, должно быть, спрятал письма. — Не беспокойся, я запечатаю их так надежно, что никто, кроме барона, не сможет их вскрыть.       — Благодарю вас, господин Лисовский, я не имел сомнений, что вы поможете нам.       — Пустяки!       — Вы позаботитесь о девочках? не оставите их одних? передадите им мой привет?       — Можешь на меня положиться.       Господин Лисовский улыбнулся и протянул мне руку. Я вложил свою ладонь в его и пожал. Однако идиллию прервал Стю, показавшийся из-за спины Лисовского. Он кашлянул в кулак, отчего кровь снова выступила у него из носа. Старик обернулся и вздрогнул.       — Где нам дожидаться вас с паспортами? — сухо спросил его Стю, прикрывая нос платком. — Это место достаточно надежно?       — Пресвятая Богородица! — воскликнул Лисовский, хватаясь за сердце. — Да что же вы все не угомонитесь со своими паспортами?!       — Так где? Если Совету взбредет в голову объявить нас в розыск, отыщут ли они нас в этом месте?       — Ну неужто вы полагаете, будто я способен подорвать ваше доверие тем, что брошу одних посреди поля? Племянник устроит вас в надежном месте, вскоре — появляюсь я и вручу вам ваши паспорта. Садитесь живо в коляску!       Я понимал волнение Стю, без паспортов мы бы действительно далеко в своем путешествии не продвинулись. Мы могли бы изготовить паспорта в мире живых, а только опасались задержек и подозрений. Вообразите сами: странные люди с охапкой детей и двумя стариками, все разных наций, путешествуют вместе, быть может, мы убегаем от закона? Конечно, мы могли бы сказать, что уже довольно «насладились» негостеприимным холодом России, потому приняли единогласное решение отправиться в Прованс, где надеялись прогреть окоченевшие косточки на пляжах солнечного Кассиса, но и это было опасно — кто знал, на кого бы мы нарвались? К тому же — изготовить паспорта, будучи дворянином проще, нежели будучи крестьянином.       Крестьянин! Больше половину жизни я почитал себе простым слугою, однако понимал, что это не так. Подчас же меня выдернули из привычной обстановки и разрешили обедать за одним столом с лордами, влиться в светскую среду мне мешало поначалу мое уродство, затем — неуверенность. Я так и не нашел счастья в хваленом зените общества. Да и мог ли найти, обладая теми качествами, которыми в избытке наличествовало мое доверчивое сердце? Все мои высокие чувства попрали; рисуя свет преувеличенно благородным и возвышенным, я и не предполагал, что наверху больше грязи и мрачности, чем внизу, из какового каждый так мечтает взобраться повыше. Что, внедряясь в пресловутый зенит, приходится платить дорогую цену. Нет там ничего святого и благородного. Нет там никакой человечности и правил. Если ты чадо прославленного родителя — твоя жизнь удалась, не смею спорить. Но если ты никто — готовься заплатить телом, душой — всем, что от тебя потребуют.       Признаю: когда Леманн забрал меня в поместье, я холил эту тщеславную мечту о том, что теперь все узнают, кто я. Теперь все по достоинству оценят мои таланты, идущие в совокупности с добродетелью, искренностью и очаровательной внешностью — ах, какой фурор произведет этот кроткий юноша, совсем еще мальчик! Увы, действительность оказалась много суровее тех наивных представлений… Уверен: даже если бы Леманн не был извращенцем и психопатом, если бы позволил мне продемонстрировать благородному обществу свои полотна, в обмен на место в Академии от меня бы и тогда потребовали постель.       Поэтому, расставаясь с роскошью и дворянским происхождением, я не чувствовал никакого сожаления. Напротив — я освободился от этих оков. И был счастлив, что мне не придется больше видеть красивую оболочку, которой покрывали уродство, внешнее достоинство, благочестие и добропорядочность, под которыми скрывали жестокость и извращенные желания, набожность вельмож и духовенства, за которой они прятали Сатану, и слышать ароматный шлейф дорогостоящих парфюмов, которым маскировали вонь.       …Приняв записки, Лисовский отпустил нас. Я бросил последний взгляд на полуразрушенный особняк и столпившихся возле него слуг, прежде чем осознать, что мы больше сюда никогда не вернемся.       — Главное — мы, — сказал Шарль, читая мои мысли, — а мы, где угодно будем счастливы.       Я был полностью солидарен с его мнением.       Грегор, к слову, не обронил ни единого слова до самой остановки. Мне было неприятно, обидно и больно, что он до сих пор считает меня злодеем, поэтому всю поездку чувствовал себя неловко. Если бы не Шарль, который, вопреки всем жестоким мнениям Грегора, заключил нас с Мэриан в объятия, боясь, что мы замерзнем, я бы не нашел себе места.       Поглаживая дочь по спине, не изъявившую желания покидать моих рук, я принялся представлять особнячок в Кассисе — это помогло мне отвлечься от мыслей о Грегоре, побеге и смерти Леманна. Накануне вечером Шарль описывал наш будущий дом более чем живописно: он находился на склоне невысокого холма, продуваемый свежим бризом и смотрящий в сторону бесконечного моря; в саду имелся фонтанчик и беседка. За управление особняком в отсутствии Шарля отвечала старая супружеская чета Сенье, в свое время являющаяся доверенными лицами в мире живых графа и графини де Дюруа. У каждого посланника в мире живых были свои люди, которых так или иначе приходилось посвящать в тайну двух миров. Это было необходимо, поскольку, как я говорил в начале, ни рождение, ни смерть в пределах мира мертвых не являлось безопасным. Совет предостерегал молодых посланников и посланниц от опрометчивых решений, в случае же неповиновения — налагал на нарушивших устав штраф.       — Когда Мэриан появилась на свет, — сказал Шарль, — я уплатил Совету семьдесят тысяч ливров, и никакие оправдания, что роды у Элоизы начались прежде положенного срока и мы просто не успели покинуть Погоста, не извинили моей оплошности в алчных глазах вышестоящих. Впрочем, тогда я был так подавлен, что эти деньги казались мне ерундой; я жаждал настоящего наказания — публичного издевательства, тюрьмы или даже казни. Однако мое крайнее уныние и угрызения совести не могли продолжаться вечно — теперь на плечах моих лежала ответственность, я стал отцом.       То же самое в случае кончины мага, если его дети или внуки не успели перевезти умирающего от старости или болезни родственника в мир живых.       Но вернемся же к семейству Сенье. Шарль рассказывал, что отец его, граф де Дюруа, разорвал с ними всяческие отношения и даже намеревался уничтожить, подчас графиня скончалась, разрешившись от бремени Шарлем. Последние эти роды были у нее не седьмые, и даже не девятые, но шестнадцатые. Мадам Лелюш вспоминала, как ее госпоже было невыносимо тяжело в последние года, здоровье ее уже было подорвано почти ежегодными беременностями — графу бы остановиться, но ему не терпелось наплодить как можно больше виконтов и виконтесс, потому-то его особливо не занимали такие «пустяки», как «бабьи жалобы». «Бог для того создал женщину, — говорил он жене, — чтобы давала потомство». К слову, мадам Лелюш, бывшая верной слугою и подругою графине, какое-то время потчевала ее эликсиром против зачатия, однако обман продолжался недолго — граф заподозрил неладное, и стал совершенно неистов. Графиня смирилась; бежать ей было некуда, никто бы не вызволил ее из плена мужа-изувера.       Стоило же бедняжке отдать Богу душу, как под опалу попала семья Сенье, в особенности же мадам, которую граф сначала пренебрежительно называл «поветушкой», затем уже — «губительницей» и «негодяйкой». К счастью, он так и не добрался до бедных людей — им удалось скрыться. Они прибыли было в Париж, но, испугавшись царившей там разнузданности, поспешили уехать в глубинку. Так они оказались здесь, в Кассисе, где спустя восемнадцать лет Шарль нашел их и обещал никогда не выдавать отцу, гнев, которого, впрочем, за почти два десятка лет успел поутихнуть.       У месье и мадам Сенье было трое детей — двое сыновей и дочь, которые обещали вести дело родителей после их кончины, так что Шарль мог полностью рассчитывать на их помощь.       — Но хватит ли нам места? — спросил я Шарля. При этом Грегор бросил на меня злобный взгляд — мол, если бы не ты, всем хватило бы с лихвою, грязный ублюдок. Но я мужественно продолжал:       — Ведь изначально ты не рассчитывал, что с тобой отправиться такое большое количество людей.       — Не волнуйся, mon amour, — ответил Шарль. — Спален в особняке две: одну займем мы, другую — предложим Аделаиде и Стю. О детской и говорить нечего — там как раз войдет три кроватки, а в трех гостевых комнатах — расположим остальных.       — Дай Бог, любовь моя. Теперь я спокоен.       Я положил голову Шарлю на грудь и лишь потом осознал, что снова ненароком оскорбил консервативные чувства Грегора, сидящего напротив и наблюдающего наш «позор». Но — о, боже! — как мне было плевать на его чувства! И не только потому, что я был обижен на него, не только потому, что любил Шарля всем сердцем и иной раз забывал, что в ком-то наши ласки могут вызвать отвращение, но и потому, что до смерти устал. Никакие мысли уже не хотели занимать моей головы. Спустя пару секунд я и вовсе провалился в сон — каретная качка и тепло, каким меня с двух сторон согревали Мэриан и Шарль тому тоже весьма поспособствовали. Я наконец-то осознал, каково это — тратить магическую энергию. Обыкновенная усталость — ничто, в сравнении с сим. Вы можете уснуть без предупреждения, стоит лишь прикрыть веки.       Мне приснился Леманн. Он был жив. Мы стояли во дворе, где он погиб. Прямо на том месте.       Леманн прищурился и сказал:       — Не думай, что я мертв. Я жив. Я еще вернусь. И превращу твою жизнь в ад.       Если бы не этот сон, я бы не размежил очей до самой остановки, однако вскричал, вздрогнул всем телом и проснулся.       Карета. Мадам Лелюш и Грегор напротив. Смотрят изумленно. На дороге страшно трясет, отчего горло прожигает изжога. Сердце выбивает отчаянный ритм.       Я посмотрел на Шарля. Он держал спящую Мэриан на руках — видимо, решил, что я могу ее уронить. Она не проснулась.       Шарль взял меня за руку.       — Дурной сон? — прошептал он.       — Угу.       — Иди ко мне.       Я падаю к Шарлю на грудь. Одной рукой он по-прежнему держит Мэриан, второй — прижимает меня к себе и целует в висок.       — Все хорошо. Это просто сон.       — Просто сон, — повторяю я, но перед глазами вижу его.       Это был первый раз, когда Леманн явился мне, чтобы затем являться всю жизнь.       Его лицо никогда не изгладится из моей памяти. Он будет жить со мной, пока живу я. Прошло уже столько лет, но я каждый день неустанно продолжаю молить Бога, чтобы Его преподобные ангелы не посылали мне этих сновидений, но, кажется, Бог тут совершенно ни при чем. Леманна притягиваю я сам — сам не даю ему уйти и оставить меня в покое.       Он все такой же. Молодой и жестокий. Каким я его запомнил. Каким он встретил свой конец. А я, будучи уже семидесятилетним стариком, все еще разговариваю с ним: «И ты бы мог состариться, — говорю. — Это так не правильно, что ты погиб молодым». Иногда я моложе его, как было тогда. Иногда говорю ему, что он был не прав. Он отвечает по-разному. Иной раз сожалеет, и в такие дни я все ему прощаю — простираю к нему руки и говорю, что у нас все могло бы сложиться иначе, когда б не его скверные наклонности. Подчас же он раскаивается, я называю его братом. Мы держимся за руки и плачем. Я стараюсь его утешить — говорю, что наконец-то все встало на свои места, все идет хорошо и правильно. Возможно, мне бы хотелось, чтобы это было так — чтобы Леманн исправился и стал хорошим человеком. Шарль говорит, это невозможно, и я успокаиваюсь — перестаю плакать и винить себя в том, что был не в силах исправить. И действительно — изменить Эбнера Леманна было не в моей власти.       …Испугавшись столь правдоподобного видения, в продолжении пути я больше не сомкнул глаз. Меня тошнило от качки и голода. За последний я было себя отругал, так как, казалось бы, при таких обстоятельствах он просто не должен был возникнуть, однако Шарль сказал, что, подчас маг тратит энергию, для ее восполнения требуется не только сон. Голод и впрямь был зверским — скручивал не только желудок, но даже кишки.       Слава Богу, до таврены мы ехали недолго. Когда остановились на опушке леса, откуда должны были пройти по тропинке к заднему двору, чтобы никто из посетителей нас не увидел, я испытывал и радость и страх одновременно. Шарль посчитал, что меня трепет от холода, но меня трепало от предвкушения. Спустя пару минут мы начнем новую жизнь, а эта — плохая, жестокая, неправильная — останется позади. Каждый на моем месте возликовал бы. Каждому бы хотелось пережить жизнь заново и не совершить ошибок прошлого.       — Скорее бы, — шепнул я Шарлю, когда мы в сопровождении слуг Лисовского-младшего шли к таверне.       У черного входа нас уже встречал сам хозяин. Он приложил указательный палец к губам и, не говоря ни слова, провел нас по скрипучим ступеням в комнату с песочными часами. У меня замирало сердце, когда мы крались наверх; я боялся, что кто-то из посетителей услышит надрывающиеся половицы, выглянет в коридор, обличит нас — и все пропало! Но Лисовский-младший убедил нас в том, что сегодня гости спят крепко. Возможно, ему пришлось подмешать в их еду и напитки снотворное снадобье — я не решился спросить.       Оказавшись в мире живых, мы покинули таверну и снова сели в коляски, которые на сей раз везли нас до рассвета во временное пристанище — далекий от портала особнячок о двух этажах, принадлежащий знакомому Лисовского-младшего. Сей господин не жил в нем зимой, так что дом был полностью в нашем распоряжении.       Несмотря на то, что, переступив черту миров, мы, как я уже упоминал, утратили принадлежность к дворянству, нас встретили со всем надлежащим приличием — по-прежнему величали «вашими милостями» и «благородиями». А только приятнее этого было встретить то свойское радушие, с которым нас встретила управляющая и слуги. То, что нужно, когда убегаешь и боишься разоблачения — видеть спокойствие и радость на лицах тех, у кого скрываешься. Это придает уверенности, что ты попал в действительно надежное место. Лакеи не позволили нам тягать багаж, кухарка, стоило переступить порог щедро натопленного дома, проводила в столовую, где был накрыт стол, горничные взяли из рук детей и принялись избавлять их от верхних одежд.       Я отчетливо запомнил трапезу: как мне хотелось съесть глазами все, что нам подали, но куски застревали в горле. Желудок просил, разум — отказывался. Таким образом, поклевав немного каши, я запил ее водою и отправился вместе со всеми в комнаты, где, даже не снимая панталон, рухнул в постель и проспал до вечера. Я даже не возражал, когда мне сказали, что спать я буду в одной постели с Грегором. Это случилось по той причине, что комнат в особнячке было не так много, соответственно — кроватей тоже. Стю и Аделаиду уложили в одной комнате, будучи уверенными, что они муж и жена; мадам Лелюш, Элизабет и Шеннон — разделили комнату с двумя кроватями: одной большой и маленькой; Шарлю и Мэриан — причиталась комнатка с одной кроватью, так как ребенок много места не займет. Конечно, мы могли бы отправить Грегора спать одного, а сами занять втроем широкую кровать, но испытывать судьбу не решились — чувствовали, что правильнее всего будет подчиниться установленному хозяйкой расположению, дабы не вызывать поводов к подозрению нас в «преступной» связи. И пусть ложиться в одну постель с другом у нас не имеет ничего столь уж недопустимого, однако теперь мы оба опасались даже смотреть друг на друга в присутствии чужаков.       Грегор было взбунтовался, но Шарль посмотрел на него так сурово, что даже я испугался его взгляда. Оставшись же наедине с ворчуном, выслушал гневную тираду о том, что мне можно, а чего нельзя:       — Не смей придвигаться ко мне, а в особенности — кидать на меня руки. Если я только почувствую, что ты близко, не пожалею — скину с кровати. Если твое дыхание расшевелит мне хоть один волосок в усах, я на тебя ее еще и обрушу! А если в тебе достанет столько наглости, чтобы испустить во сне дух, я тебя убью — клянусь, вот этими руками задушу, ты меня понял?!       — Понял, господин Бейкер, — покорно отвечал я, не желая доказывать, что, во-первых, вряд ли Грегор возбудил бы мой организм испустить дух, во-вторых, отнюдь не являюсь распутником, который непременно попытается его соблазнить. Делать мне больше нечего! Я бы мог сказать, что и мне его общество столь же неприятно, но вежливость и самая усталость не позволили.       Уверен: будь это сказано в присутствии Шарля, Грегор бы сам оказался задушен. Но, к счастью, никого из нас подобная участь не настигла.       Когда я проснулся, Грегор сидел рядом и подозрительно на меня смотрел. Я было испугался, что пророчество его сбылось, но, не заметив за собою такого прегрешения, потянулся и спросил:       — Что случилось, господин Бейкер? Который час? Все ли в порядке с Шарлем, Аделаидой, девочками?       — Никогда не видел, чтобы во сне плакали, — сказал Грегор с нотою изумления и, как мне послышалось, жалости.       Я приложил ладони к щекам и обнаружил, что они и впрямь мокры от слез. Посмотрев на подушку, обнаружил на ней внушительное пятно, оттого стыдливо перевернул ее вниз, дабы избавить Грегора от зрелища, вызывавшего в его заскорузлой душе неприязнь. Тот сон, что заставил меня плакать, был, конечно, о Леманне. Он явился с армией сюда, в особняк. Я молил его нас не выдавать, стоял на коленях, но он был неумолим.       Грегор протянул мне платок, в который я высморкался.       — Бога ради, извините, господин Бейкер, — очень тихо сказал я, почти шепотом. Теперь, когда измождение не давило на глаза и я отдохнул в достаточной степени, наедине с Грегором мне стало не по себе. Ведь он мог попытаться отомстить мне за то, в чем я не был виноват. Если бы я больше заботился о своей безопасности, наплевал бы на манеры и позвал Шарля, чего, между прочим, отчаянно требовало все мое существо, но пресловутая затравленность не позволила. Я бы даже молча стерпел удар Грегора, если бы в нем достало столько глупости его нанести, потому что чувствовал, что заслуживаю этого.       Я молча сидел в постели, опустив голову и перебирая руками оборки вышивного кружева на платке. Как будто провинившийся ребенок, боящийся суровой расправы отца. Грегор тоже молчал.       «Должно быть, — подумал я, — о наших смертях уже всем известно. И о смерти Леманна. Боже, он умер! Боже, Шарль погубил его!» С головы до пять меня обдало холодом. И будет обдавать еще много месяцев, прежде чем я осознаю: да, это правда, Леманна действительно больше нет. Раны на теле, которые он оставил, есть, а его — нет.       — Жалко мне тебя, — нарушил тишину Грегор.       — М?       — Ты всего лишь несчастное дитя, и мне стыдно, что я сказал тебе все это. Ни в чем ты не виноват.       Я смешался. Не сразу понял, всерьез ли он это? Но от Грегора исходили теплые импульсы раскаяния…       — Ты всего лишь дитя, — повторил Грегор, кивая головой. Как будто говорил не со мной, но соглашался со своими же неоспоримыми аргументами.       — Господин Бейкер? — Я попытался заглянуть ему в глаза. — Что вы такое говорите?..       Грегор вымученно посмотрел на меня.       — Я сволочь, — сказал он; в глазах у него стояли слезы. — Зачем я сказал тебе все это? Какая же я сволочь…       В горле у меня встал ком.       — Господин Бейкер…       Грегор придвинулся ко мне поближе и без предупреждения обнял. В объятиях Грегора я почувствовал себя, на удивление, уютно. Он был таким большим и мягким. Еще — очень добрым и отходчивым. Когда бы он был злюкой, Шарль не смог бы с ним дружить, правда? Грегор был хорошим человеком, я знал это. Я это чувствовал.       — Я виноват во всем… — прохныкал я Грегору в плечо. — Я виноват, что Александр и братья погибли… я виноват, я знаю — я виноват…       — Ни в чем ты не виноват. Дурак сгоряча ляпнул, а ты — поверил!       — Я виноват, я виноват…       — Не говори так.       — Я чудовище, господин Бейкер! Я виноват! Я всегда был чудовищем, я не заслуживаю ни чьего сочувствия, а уж тем паче — вашего! Будь проклят день, когда я родился! За что же мне все это?..       — Ну все, успокойся, Господи ты Боже мой…       Но я не мог успокоиться. Я не знал, как жить с этой виной — из-за меня погибло столько людей!       Вскоре на мой вой сбежались друзья; Шарль влетел в покои вперед всех, должно быть, готовясь избить Грегора до полусмерти, но, увидев нас, обнявшихся, остановился на пороге ошарашенный и совершенно сбитый с толку.       Конечно, отчасти Грегор был виноват в том, что со мной случилась истерика. Если бы он не вменил мне в вину смерти Александра и братьев-философов, возможно, я бы не стал думать об этом. Я бы поставил все в вину Леманну, потому что так оно и было. А только эти слова… они засели во мне — мучили и отравляли. Даже когда Грегор извинился и признал, что был не прав, да и сам я старался убедить себя в противном, эти слова понуждали меня испытывать к себе отвращение.       Я думал, они, стоящие в ушах и отзывающиеся в сердце болью, понудили меня на второй день пребывания в мире живых тяжело занемочь. И будь Шарль рядом, уверен, что вовсе бы так не мучился. Но я перетерпел — и поплатился. Лихорадка сначала сделала мои члены холодными, как лед, затем — стала изводить голову тупой болью и налегла на сердце, громко забившееся в груди. Под такую какофонию поди попробуй усни! Я пытался — ничего не получилось.       В конце концов, нечаянно разбудил Грегора — почувствовав, как изрядно меня трепет, он, потирая глаза, прохрипел:       — Ты чегой-то? Снова эти твои сны?       — Ничего такого, господин Бейкер, не обращайте внимания…       — Ага, ладно.       Он зевнул и перевернулся было на другой бок, но совесть не позволила ему беззаботно продолжить смотреть сны.       — Ты, быть может, дурно себя чувствуешь?       — Нет, я в порядке. Мне просто немного холодно…       — Еще чего не хватало!       — Ложитесь спать, господин Бейкер, сейчас пройдет…       — Дурак! Да у тебя жар!       Грегор зажег свечи и побежал за Шарлем. Тот явился незамедлительно и уселся на край кровати рядом со мной. Тепло его рук подействовало на меня успокаивающе.       — Уотан, что с тобой? — озабоченно спросил Шарль. На нем лица не было.       — Ничего, все хорошо…       — Давно ему плохо, Грегор?       — Почем мне знать? — развел руками Грегор. — Засыпали — был здоров.       — Это справедливо, Шарль, — сказал я, — это справедливо; это мне за то, что я сделал…       — Умоляю тебя, не говори глупости. — Шарль приложил ладонь к моему лбу. — Ты сам знаешь, почему это случилось.       — Почему?..       — Потому что Леманн позволил дружку Джона волочить тебя по холоду в одной рубашке.       Грегора нахмурился. Он и не догадывался, что со мной делали в поместье Леманна.       — Подожди, я принесу еще одеяло. — Шарль поднялся, на ходу давая указания Грегору: — Беги скорее вниз, скажи хозяйке, чтобы послала за лекарем, я заплачу любые деньги!       Грегор удалился, что-то причитая себе в усы, Шарль — выбежал следом, но надолго не задержался — вернулся с целым ворохом одеял, одним халатом и двумя парами зимних чулок. Надев на меня и закутав во все вышеуказанное так, что я не мог пошевелиться, Шарль тоже залез под одеяла и прижал меня к себе. Я стал похож на запеленатого недоросля, а Шарль — на безумного отца, который все не мог смириться с тем, что его дитятко уже не требуется пеленать.       — Шарль, — сказал я, — я благодарен тебе сверх меры, но ты уверен, что звать доктора так уж необходимо? Что, если мы потревожим человека зря? Уверен, это просто простуда…       — Мне так не кажется.       — Я так не хотел тебя беспокоить…       — Глупенький, кто же тебе поможет, если не я?       — Это подождало бы до утра… это пустяк…       — Пустяк это или нет, мы должны исключить худшее. Даже если это просто простуда, пусть доктор это подтвердит.       — Я тебя люблю…       — И я тебя люблю, милый, поэтому сделаю для тебя все, только впредь, прошу тебя, не молчи! Пообещай, что в следующий раз не останешься с болезнью наедине. Впрочем, извини мне этот упрек, тебе было очень плохо…       Шарль и сам дрожал, вот только не от лихорадки, а вследствие тяжелой паранойи, возникшей у него после смерти Элоизы. Он сам рассказывал — правда, с улыбкой, будто говорил о пустяке, — что может проснуться ночью, чтобы проверить, дышит ли Мэриан, или потому, что не поставил стакан под правильным углом, ведь установил для себя, что он должен стоять именно так и никак иначе, ведь тогда кто-нибудь умрет. Не думайте, что это смешно, это настоящая болезнь, и Шарль находился в ее власти. Навязчивые мысли теперь донимали его и в отношении меня. Мы пытались считать до десяти, пытались придумывать слова и фразы, которые помогли бы ему не тревожиться и не спускаться в кухню, чтобы проверить, правильно ли стоят стаканы — все без толку. Он по-прежнему расставляет оные в соответствии с выдуманными в голове границами и прислушивается — отныне к моему — дыханию.       — Пожалуйста, Шарль, — сказал я, уже достаточно зная о его паранойи, которая особенно усиливалась, стоило кому-нибудь заболеть, — не следует тебе так тревожиться. Видишь — я абсолютно спокоен, успокойся и ты.       — Подчас выздоровеешь, тогда успокоюсь.       — В конце концов, рядом был Грегор…       — И толку-то от него, от этого Грегора?       — Пожалуйста, не сердись на него.       — Я не сержусь на него. Просто говорю очевидное: Грегор не умеет ни о ком заботиться, разве что о цыпленке, которого запекает на сливочном масле.       Я рассмеялся.       — Он тотчас побежал к тебе, — сказал я, — значит — заботиться чуть-чуть умеет.       Теперь мы с Шарлем смеялись вместе.       Грегор между тем разбудил весь дом, так как тихо себя вести не умел. В покоях негде было протиснуться — пришли все, за исключением детей и мадам Лелюш, изолировать от больного которых являлось предметом столь же необходимым, сколь разумным. По этой же причине Стю не позволил Аделаиде задержаться у меня дольше, чем она планировала, — Зельма требовала ее заботы, не хватало еще, чтобы и она, находящаяся с матерью в непосредственном контакте, заразилась. Я и остальных просил покинуть покои, но никто не согласился оставить меня одного.       — Что за удивительное семейство! — удивился доктор, явившийся скорее, чем мы ожидали. — Должно быть, любят вас чрезмерно?       Подобный вердикт доктор вынес потому, что выпроводить «семейство» за дверь, чтобы провести осмотр в более приватной обстановке, оказалось не так-то просто.       Я улыбнулся и скромно сказал:       — А как иначе? Мы все любим и дорожим друг другом.       — По-моему, этим нужно гордиться, так как это, знаете ли, большая редкость теперь. А вы, господин, чегой-то тут делаете?       Сей вопрос доктор адресовал Шарлю, который по-прежнему еще лежал со мною в постели.       — Я грею больного, сударь, — простодушно ответил Шарль.       Мне бы его невозмутимость.       — Ну-с, — сказал доктор, выкладывая на столик у кровати трубку и стеклянные емкости, — прошу вас теперь покинуть покои, брата вашего требуется осмотреть.       Мы с Шарлем обменялись взаимными улыбками. Братья — какая смехота!       — Ах, — сказал я, — пусть дорогой братик останется; мне нечего скрывать от него.       — Ну, пусть останется, коли так.       К тому времени, я уже чувствовал себя значительно легче, хотя не пойми откуда взявшаяся в груди тяжесть еще донимала меня. И даже тогда я мучился мыслью о том, что не следовало поднимать такой шум из ничего и напрасно будить человека в неурочный час. Но я был не прав, так как доктор, проведя осмотр со всем тщанием, вынес неутешительный вердикт:       — Легочная инфекция.       Пустив мне кровь и выписав лекарства, он удалился уже не таким веселым, каким прибыл. Все знают, чем обычно заканчиваются болезни легких.       — Умереть я не умру, — сказал я, — но на выздоровление потребуется месяца два — не меньше. Ах, как некстати!       — Значит, — сказал Шарль, укладываясь обратно, — задержимся. Господин Лисовский все равно прибудет не раньше, чем через неделю, а за это время ты уже поправишься.       И правда. С тех пор, как Шарль поменялся с Грегором местами, мне становилось лучше день ото дня. К слову, о нем. Причина, по которой я захворал, его изрядно взволновала, и нам с Шарлем пришлось поведать ему о том, что со мной сделали. Теперь, когда Грегор узнал правду — когда наконец-то понял, что я являлся не истинным, но вынужденным проститутом, — едва ли пытался обличить его во мне.       Так что через неделю, когда доктор возвратился с повторным визитом, я уже совершенно выздоровел — Грегор больше не считал меня убийцей, а значит — не считал себя таковым и я.       — Я был уверен, — сказал доктор, — что у вас легочная инфекция, но легкие совершенно чистые! Вдохните поглубже… Ах, да что же это? Никаких хрипов не слышу! Ну-ка, вдохните еще разок!       Доктор был вынужден признать, что совершил ошибку в постановке диагноза, потому что легочная инфекция не проходит так скоро. Не могли же мы сказать, что легочная инфекция действительно имела место быть, правда, победили мы ее не лекарствами.       — Мне очень помогла моя семья, — сказал я. — Любовь исцеляет.       — Что ж, не считаю сие исключением, исходя из того, как о вас здесь заботятся. Особенно ваш брат — он с вас прямо-таки пылинки сдувает. Должно быть, вы — младший в семье, и все по-прежнему считают вас ребенком? — Доктор хихикнул. — Понимаю, сам прошел через это.       — И вас лелеяли, словно детку?       — Нет. Я лелеял. И потому сейчас стою перед вами, что потерял человека, с которого, так же, как нынче ваш брат, сдувал пылинки.       — Вы стали доктором, потому что?..       — Да. Моя сестра покинула этот мир совсем девочкой, и я решил стать доктором, чтобы понять, почему мы ее потеряли, и по возможности помочь другим не потерять того, кто им дорог. Я счастлив, что вы не повторили ее участи; она умерла от легочной инфекции.       — Мне очень жаль.       — Благодарю, господин. И желаю вам удачи. Пусть ваша семья никогда не познает горя.       Я поблагодарил доброго доктора, а про себя подумал: «Лучше вам не знать, через что прошла моя семья…»       К приезду господина Лисовского через две недели я уже и думать забыл о легочной инфекции. В связи с тем, что нам предстояло столь длительное путешествие, все к нему тщательно готовились и ожидали почти с детским восторгом. Вот только нам пришлось отложить его еще на несколько недель.       Новости, которые господин Лисовский привез из мира мертвых вместе с нашим скарбом и новенькими паспортами, вовсе нас не обрадовали…