Шесть смертей Уотана Шварца

Шеннон и Аделаида одновременно поднялись.       — Этого не может быть! — воскликнула последняя.       — Ты уверен, Уотан? — вторила ей Шеннон.       Шарль подобрал письма и, изучив их беглым взглядом, порывисто задышал, словно Леманн являлся не моим братом, но его.       — Это не правда, — пробормотал он, — не правда…       — Это правда, — ответил Стю, кратко пересказав все то, что я только что прочел. И от чего пребывал в ужасе.       Был ли я зол на мать за то, что она превратила мою жизнь в ад? что была столь бессердечна, поставив собственное благополучие выше благополучия ребенка? что, зная о рисках, сделала выбор в пользу себя? что моя жизнь могла бы сложиться иначе, будь я под опекою барона, хотя и на птичьих правах бастарда? что все бы у меня могло сложиться иначе, не будь я инвалидом? что двоюродный брат ни за что бы не посмел сделать меня проститутом? Да, я был зол, но только сначала, ведь вскоре осознал: она действительно не могла иначе. Сплетники бы не успокоились; мало того, что перемыли бы косточки ей и всем ее родственникам до седьмого колена, так еще и взялись бы стыдить прилюдно: всем видом демонстрировать к ней крайнее отвращение, сторониться ее общества и использовать против нее то ужасное слово, какое к ней совсем не подходило.       Матушка лишь хотела уберечь семью от позора. Вы скажете, какой ценой! взвалить все горести на невинное дитя — разве можно? Да, это было жестоко, и я бы так никогда не поступил, окажись на ее месте, но она не думала, что все выйдет так ужасно. Она делала все возможное. Даже погибла, спасая меня. Мог ли я винить ее в чем-то? Мог ли испытывать что-то, кроме удручающей благодарности и горького сожаления? Матушка любила меня. Это единственное, что я знал. Поэтому не позволял другим говорить о ней плохо.       Они оба — она и барон — совершили ошибку, но можно ли назвать ошибкой их любовь? В чем они виноваты? В том, что родители барона сочли мою мать недостаточно хорошей невесткой для их сына? В том, что не дали им разрешения на брак? Но ведь и нам с Шарлем никогда такого разрешения не получить, но мы, вопреки всем запретам и предрассудкам, любим друг друга.       Я понимал их. И судить не смел.       — Это немыслимо! — Аделаида взялась за голову. — Что же это?..       — Успокойтесь, любезная. — Элизабет взяла ее за руку и помогла усесться обратно на диван. — Мы все потрясены этой правдой, но, прошу вас, пощадите свое сердце, не нервничайте. Теперь нужно хорошенько подумать, что с этой правдой делать. Уотан, что ты предпримешь?       Она задала сей вопрос так неожиданно, что я растерялся. Точнее — растерялся я от того, что от меня требовали принятия решения. Что я мог? Тогда я был не готов решать самостоятельно, ведь считал себя недостаточно умным.       Поэтому посмотрел сначала на Аделаиду, затем — на Элизабет и Шарля. Но так и не нашел в их глазах участия.       — Ты должен решить сам, Уотан, — сказала Элизабет. — Мы можем лишь поддержать твой выбор.       — Но я… но мне… мне действительно не обойтись без ваших советов. Как бы вы поступили? Что бы сделали?       — Как я уже сказала: это нужно обдумать. Подобные дела очертя голову не решаются.       — При всем уважении, — отрезал Стю, — некогда уже думать. Барон должен знать!       — Но это не вам решать, — возразил Шарль, — а Уотану.       Стю одарил его испепеляющим взглядом.       — Я, кажется, ясно обозначил, — сказал он сквозь зубы, — что не желаю слышать вас, сударь.       — Это чувство, поверьте, у нас совершенно взаимное.       Я опешил.       «Когда это Шарль и Стю успели повздорить? — подумал. — И в чем состоит причина ссоры?» А только задать сей вопрос я не успел, так как Аделаида поднялась и, встав между ними, сказала:       — Прошу вас не начинайте снова! Стю!       Но ни Стю, ни Шарль не обратили внимания на ее разумные стремления прекратить перепалку. Вместо этого они грозно надвигались друг на друга, все равно что горные бараны, кои изрядно бодаются рогами, чтобы либо показать, кто тут главный, либо — отстоять честь овечки. Наивно полагая, что мы должны сплотиться против общего врага, я никак не ожидал, что внутри нашего скромного лагеря произойдет раздор.       — Нашли, когда браниться! — буркнула Элизабет.       Шарль и Стю и на это никак не отреагировали, полностью поглощенные друг другом.       — Еще раз хочешь получить? — сказал Шарль.       — И ты, кажется, тоже!       — Стю, довольно! — Аделаида взяла его за плечи. — Ты слышишь, что я тебе говорю?       — Я не посмотрю ни на твой титул, — продолжал Шарль, тыча в него пальцем, — ни на твои красноречивые стенания, если по твоей вине хоть один волосок упадет с его головы!       — Ты совратил его, — кричал в ответ Стю, — из-за тебя он стал таким! Какими лживыми речами ты обольстил его юное сознание? Что наговорил, чтобы он изменился во столь короткий срок? И против кого ты решил направить свои похотливые батареи — против этого ангела во плоти?!       Грегор, до этого бывший лишь сторонним наблюдателем, недовольно крякнул. Неужто до сих пор считал меня растлителем Шарля? Или думал, что я уже столько бед принес в этот дом, что за всю жизнь не отделаться? А впрочем, это было правдой.       Ах, какой дурдом! Я и не предполагал, что на фоне всех тех событий, кои с нами произошли, Стю заденут за живое наши отношения с Шарлем. Казалось бы, это — меньшее из всех зол, и заслуживает хотя бы отсрочки; кто же знал, что они сцепятся, как только повстречают друг друга?       Да, инициатором скандала оказался, как вскоре выяснилось, Стю. Шарлю — с его-то миротворческими моральными принципами! — не пришло бы в голову первому затевать конфликт.       — Стю, — вмешался я, — прошу тебя, остановись.       — Не лезь в это дело, Уотан! — было мне ответом.       — Не смей ему указывать! — прикрикнул на него Шарль.       И тогда я понял: это бесполезно. Пока они не покалечат друг друга, мы не сможем их вразумить. Иногда мужчины бывают до раздражения твердолобы, как будто кто-то застит им глаза пеленою глупости. И зачем только заниматься членовредительством, когда все можно решить до смешного просто, а именно — словами? Но нет же — нужно обязательно показать свою силу и опуститься до уровня животного. Вот только у людей так не работает.       Я взял Шарля за руку.       — Шарль, я прошу тебя, сейчас не до этого. Проблемы это не решит.       Шарль было услышал меня, но его вниманием снова завладел Стю:       — Мы провожали его абсолютно здоровым, но ты испортил его своими отвратительными богомерзкими мыслями, проклятый содомит!       — Я не стану отвечать на сие оскорбление, — ответил Шарль, — думай, как хочешь, но знай: я тебе все руки сломаю, если еще хоть раз тронешь его!       — Ты уверен, что я не отколочу тебя за то же?       — Уверен!       — Что ж, посмотрим, кто что кому сломает!       — Посмотрим!       — Посмотрим!       Затем они набросились друг на друга. Женщины синхронно ахнули, а вместе с ними — и я. Громче всех.       Единственный, кто среагировал тотчас же, был Грегор — он кинулся разнимать дерущихся. Я, конечно же, последовал его примеру, правда, с небольшим опозданием. Что ж, моя худощавая комплекция, не предназначенная для подобных менуэтов, мало чем посодействовала в борьбе за благоразумие. Грегору, который успевал еще и кричать на ослепленных яростью соперников, худо-бедно удавалось оттаскивать Шарля от Стю, а вот мне Стю — от Шарля не то чтобы очень. Получилось так, что он возил меня за собою, тем временем, как я пытался ухватить его то за руки, то за талию. Должно быть, понимая, что мне с ее суженным в одиночку не управиться, Аделаида подоспела ко мне на подмогу и вместе нам удалось его удержать.       Хвала небесам, эти оба не разбили друг другу ни челюстей, ни носов, иначе бы нам пришлось крайне нелегко. Я был обескуражен!       Как сейчас помню мудрые слова Элизабет, сказанные прежде, чем мы отправили Шарля и Стю по разным углам гостиной:       — Извините, джентльмены, но вы полные идиоты!       Как бы ни было прискорбно осознавать, а только Элизабет была совершенно права.       Я взял Шарля за руки и усадил на стульчик у камина, сам — присел рядом на корточки.       — Господи, Шарль, — прошептал я, — зачем ты на него кинулся?       — Он первый начал, — проворчал Шарль, стирая со лба импровизированный пот.       Я застонал.       — Шарль, ты ведь не ребенок…       — Не нужно было избивать тебя, я бы не стал избивать его!       — Мы уже все выяснили. В тот же день.       — Да, однако не он потом накладывал на синяки белила и испытывал боль. Я видел раны, Уотан, не убеждай меня в том, что они — пустяк!       Я положил локоть на его колено и, подперев ладонью подбородок, тяжело вздохнул.       — Ну дела…       — Я никому не позволю тебя обидеть, — сказал Шарль, положив руку мне на плечо. — Никому не позволю сделать тебе больно. Даже твоему родному человеку. Он не имеет право рукоприкладствовать над тобой. Это запрещено. И если ты в силу своей мягкости и доброты позволяешь это, то я не позволю.       Я улыбнулся и прильнул щекою к его руке.       — Ты всегда был моим спасителем, Шарль. Я ценю это, однако не нужно рисковать ради меня и лезть на рожон. Меня твоя жертва счастливым не сделает.       — Хорошо. Я так больше не буду.       — Он растлил твоего брата, — воскликнул Стю, — а ты так спокойна, я тебя не узнаю, Аделаида!       Мы обернулись. Должно быть, сестра пыталась доказать, что я никогда не проявлял «должного каждому представителю мужского пола» интереса к женщинам, и с чего он вообще взял, что это так? И с чего взял, что Шарль повлиял на мои плотские ориентиры? Выходит, он думал, что я не имею собственного мнения? Это так сильно меня обидело, что я не выдержал, подошел к Стю и сказал:       — Стю, ты не прав в отношении меня. А особенно — в отношении Шарля. Никто никого не растлевал; все, что происходит между нами, происходит по обоюдному согласию. Нам хорошо вместе, и тебе придется смириться с этим. И не думай, пожалуйста, что я податливый. Возможно, иногда я действительно бываю доверчивым, но не в данном вопросе.       — Я не верю в искренность между вами, Уотан, — сказал Стю. — Но дамы правы — не к чему теперь выяснять отношения. Позже.       — И все-таки объяснись.       — То, что с тобою происходит — неправильно. И мой долг как близкого друга — да что «друга», брата! — оградить тебя от общения с данным человеком и наставить на путь истинный.       — Ты любишь меня?       — Всем сердцем! Если бы не любил, думаешь, стал бы вступать в бой с этим детиной?       — Но ты меня не услышал. Что я сказал?       Стю смутила моя настойчивость. Он напряженно вздохнул, глаза у него забегали.       — Ну, что я сказал, Стю?       — Ты сказал то, что никогда бы не сказал прежде. Ты очарован, Уотан, понимаешь? Не знаю, что сказал тебе этот человек, какими улещиваниями соблазнил твою душу, но когда-нибудь, — а это произойдет очень скоро, не сомневайся! — ты поймешь, как заблуждался. И к кому ты придешь плакаться потом? Ко мне? к Аделаиде? Мы тебя обязательно выслушаем и смешаем твои слезы со своими. Однако мы не допустим этого — ни твоего горя, ни твоего разочарования, — хочется тебе этого или нет!       — Стю, — сказала Аделаида, — говори за себя.       Стю всплеснул руками.       — Он и тебя околдовал никак?!       — Вовсе нет. Просто я не лезу не в свое дело.       — Как же не в свое? Очень даже в свое! Он — твой брат!       — Вот именно. И я желаю ему счастья.       — Если позволяешь подобное, не желаешь!       — Я ему не госпожа, чтобы позволять. Он волен решать сам, что ему делать.       — И все-таки, — повторил я, — что я сказал, Стю?       — То, — ответил Стю, — что далеко от истины, ведь твоя влюбленность продиктована…       — Ответь на вопрос.       Лицо Стю исказила гримаса отвращения.       — Ты сказал, что… любишь его. Как? Как такое возможно, Уотан? Ведь ты хороший мальчик, добрый, невинный! Откуда в тебе эти развратные помыслы?       — Развратные?..       — Это большой грех, Уотан!       — Стю, — сказала Аделаида, — пусть этот грех несут они оба. Мы не станем в это вмешиваться. Оставь их.       — Оставить?! Я этого так не оставлю, Аделаида! Если тебе все равно, то мне нет. Пойми: произойдет ужасное, если он продолжит сношения с этим человеком. И без того хватает приключений! Хочешь, чтобы его оскандалили?       Я не стал говорить, что вообще-то уже оскандален, причем сверх меры, но Аделаида предупредила мое признание:       — Они осторожны. В обществе не запрещено близкой дружбы, а то, что они делают в одиночестве, касается только их. Мы им не учителя.       Стю нахмурился.       — Что ты хочешь этим сказать?       — Хочу сказать, что мы сами хороши, чтобы давать им советы и «наставлять на путь истинный».       — Это другое! Ты сравниваешь вещи совершенно естественные с аморальными! Мы действительно полюбили, наша любовь была невинна и чиста!       — Что в твоем понимании — невинная и чистая любовь?       — Между мужчиной и женщиной.       — Выходит, ты полюбил меня лишь из того, что я — женщина?       — Ну, разумеется, нет!       — И они так же.       — Ах, дорогая, не рассказывай мне басен! Знаю я, как такие люди любят: содом и грязь! Никогда бы не подумал, что ты не разделишь моего волнения! Уотан ведь подвергает опасности не только свою душу, но и свое здоровье!       — Не вижу, чтобы он страдал от обращения Шарля.       — Но мужчины не могут любить друг друга, это противоестественно!       — Отчего же ты все сводишь к плотскому? У них также было множество бесед и встреч, из коих они вынесли умозаключение, что принадлежат друг другу.       — Мы и теперь, — сказал я, — не перестали быть друзьями. Это ведь самое важное в отношениях между возлюбленными.       — В конце концов, если Уотану и Шарлю это удобно, — сказала Аделаида, — значит — в этом нет ничего противоестественного.       — Именно! — сказал Стю. — Некоторые вещи просто не созданы для определенных действий, если ты понимаешь, о чем я говорю.       — Но раз они нашли в этом приятное, значит — созданы. Их ведь никто не принуждает.       Стю недоуменно смотрел на Аделаиду. Открывал и закрывал рот, не зная, чем ответить на ее обезоруживающие аргументы. Он только что не стал сравнивать свои чувства с моими — мол, мне бы так было неприятно.       Аделаида тоже смотрела на Стю — без упрека или торжества человека, который резонными доводами понудил визави замолчать, но так, как будто открыла ему самую что ни на есть простую истину: предположим, что на самом деле яблоко можно есть и без кожурки, если тебе это нравится.       Благодаря Аделаиде, на какое-то время все забыли о нас с Шарлем и нашей «неправильной» любви.       — Спасибо, — шепнул ей я. — Ты спасла нас.       — Не стоит благодарностей. — Аделаида улыбнулась. — Не волнуйся, Стю нужно пожить с сими мыслями, свыкнуться с тем, что и в этом вопросе духовенство и философы заблуждаются; что их преувеличенные описания несчастий от слияния двух мужчин — надуманы и никак не трогают ни Бога, ни самих людей. Стю — бунтарь, как только он взглянет на это под другим углом, поймет, как был не прав. Дай ему время.       — Надеюсь, когда-нибудь мы вспомним его протест с улыбкой.       — Не сомневайся в этом, сам знаешь — ему главное побесноваться, а затем корить себя за несдержанность. Смотри-ка, они с Шарлем уже разговаривают.       И правда. Сбившись в кружок, они с дамами обсуждали мое новое положение в обществе.       — Я ни за что не провозглашу себя сыном барона, — вмешался я. — Не теперь, когда я опозорен и все знают, что я… чем мне приходилось промышлять в поместье Леманна.       — Дневник поддельный, — сказала Шеннон, — и если ты согласишься и дальше прислуживать Эбнеру, он найдет способ доказать твою невиновность. Так он сказал мне. Но тогда мы еще не знали о вашем родстве.       Я горько ухмыльнулся.       — А что это изменит? Брат, сестра, жена — для этого человека не существует ничего святого…       — Поэтому я ушла с вами. Есть ли смысл и далее учавствовать в грязных играх и оставаться покорной человеку, который рано или поздно предаст тебя? Сегодня я стала свидетельницей того, чего сама опасаюсь вот уже год.       — Вы — его жена, — сказала Элизабет, — каким бы тяжким не было ваше прегрешение, он ни за что его не выдаст, ведь тогда, с вашего позволения, позор ляжет и на его плечи.       — Вы так думаете?       — Я ни за что бы не поручилась, зная, каким князь Леманн может быть безрассудным, однако это — самый логичный вывод.       — Именно, он слишком безрассуден.       — И непредсказуем, — добавил я.       — Слишком долго я терпела, слишком долго молчала…       — Иной раз, — сказала Элизабет, — страх рушит любые разумения, особенно, если он возникает в отношении наших близких. Мы не сомневаемся в том, что вы стали жертвой Леманна по той же причине, что и Уотан, потому и винить вам себя совершенно не за чем. Вы доверились ему, так как знали, что с этим человеком вам суждено провести жизнь, а значит — стать его близкой подругой. Вас не предупреждали, что муж может оказаться злейшим врагом. Вы были честны с ним — и в этом нет ничего предосудительного.       — Ах, да что же теперь и говорить? Со всеми он был добр, всем он был другом, оттого ему хотелось довериться. Но давайте же оставим эти лишенные смысла беседы. Сейчас необходимо решить вопрос совершенно иной.       — Вы правы, однако что вы намерены теперь делать?       — Побег представляется мне единственным верным решением.       — Для начала вам потребуется мистифицировать свою смерть, — сказал Стю, — чтобы он не бросился на поиски.       — Ведь, — поддержал его Шарль, — побег он может счесть предательством с вашей стороны. Тогда ничто не помешает ему выдать ваш секрет.       — Поэтому мне придется вернуться в поместье, — сказала Шеннон, — чтобы не вызвать подозрений.       — Вы уже знаете, что скажете ему, если он явится сюда?       — Скажу, что отправилась с вами, чтобы поддержать друга, едва не расставшегося с жизнью. Он знает, как мы с Уотаном дорожим друг другом, потому не станет подозревать меня в мятеже. Итак, мы снова уклонились от темы.       — Нужно ли Леманну вообще знать о вашем родстве с бароном? — сказала мне Элизабет. — Не станет ли он шантажировать этой правдой барона?       — Если барон признает Уотана своим сыном, — сказал Шарль, — то Леманну не за что будет его шантажировать.       — А барон признает?       Я крепко задумался. Барон знал, кто я. И пусть у меня не было стремления к проституции, это не меняло того факта, что я был осквернен. Разумеется, барону бы удалось вырвать меня из лап племянника, и тому бы ничего не оставалось, кроме как обелить двоюродного братца перед светом; однако все это для общества, а для себя самого? Захотел бы барон иметь родственные связи с бывшим проститутом? Одно дело спасти незнакомого человека от насильника, другое — осознать, что жертвою последнего был твой ребенок. Я совсем не знал ни барона фон Вайсвальда, ни — тем более — его жены. Того, что писала о них матушка, было, безусловно, недостаточно, чтобы понять, какие они люди. К тому же — прошло столько времени, что, если Хелен изменилась и будет зла на меня, а особенно — на барона? Что, если сам барон за эти долгие двадцать лет успел воспылать любовью к нынешней жене и остыть к моей матери? Лишнее напоминание о последней в виде недостойного сыночка, только испортит их жизнь с Хелен — я был уверен в этом.       — Нет, — сказал я, — я не могу. Я лишь учиню раздор между супругами, если признаюсь барону…       — Он хороший человек, Уотан, — сказала Шеннон. — И по-прежнему еще любит твою мать; слышал бы ты, столько раз он упоминал о ней в наших беседах! с каким возвышенным почтением и трогательной нежностью говорил о ней! А ты сам? Помнишь, ты рассказывал, как он узнал в тебе фрау Шварц? Одно это неотъемлемо указывает на то, что он не забыл ее. Я думаю, узнай он, что у него есть сын от любимой женщины, никогда бы его не отринул.       — Но это плохо скажется на их браке с фрау Дёниц…       — Ты в этом не виноват, — сказала Аделаида. — И фрау Дёниц будет дурой, если не поймет этого.       — Полностью солидарен, — сказал Стю. — Когда барон признает тебя, Леманн будет вынужден отступиться.       — Именно поэтому Шарль помчался за тобой. Леманн должен знать. Он более не посмеет тебя тронуть.       — А если барон не признает меня? — сказал я. — Я по-прежнему буду влачить жалкое существование проститута?       — Этого больше никогда не будет, Уотан, — твердо сказал Шарль. — Думайте обо мне, что хотите, дамы и господа, однако ни один наш секрет не стоит жертвы Уотана. Лучше быть опозоренным, чем осознавать, что за тебя отдувается твой родной человек, виновный лишь в своей доверчивости.       Я опустил глаза, чтобы никто не увидел в них слез. В глубине души я мечтал услышать эти слова, хотя знал, что вовсе их не заслуживаю. С самого первого дня, когда Леманн дал мне пощечину и заставил идти обратно в покои к тому толстяку, а затем случилось это, разделившее мою жизнь на до и после…       Шарль стер с моего лица нечаянно скользнувшую по щеке слезинку, после чего, не боясь вновь нарваться на агрессивно настроенного против него Стю, протянул ко мне руки. Я прильнул к его груди, отчего поток рыданий лишь усилился. К счастью, Шарля это вовсе не раздражало; он знал, что мне станет от этого легче.       На сей раз Стю не протестовал против нашей близости, но сдержанно ждал со всеми, пока я приду в себя.       — Извините, — сказал я, сморкаясь в заботливо протянутой Шарлем платочек.       — Не за что просить у нас прощения, — сказал он. — Ты не хотел ничего дурного ни по отношению к сестре, ни по отношению к ее возлюбленному. Напротив — ты сделал все возможное, чтобы уберечь их; потому настало время нам уберечь тебя.       — Мне не нужно, — сказала Аделаида, — чтобы ты подвергал себя мукам в угоду моей чести. Я — не наша мать, Уотан. Я не предпочту себя тебе.       — Но я так виноват, — сказал я, — я не должен был говорить об этом. Ни с Леманном, ни с кем-либо еще… Нужно быть очень глупым, чтобы не понять это…       — Ты слишком невинен для этого мира, Уотан. — Шарль погладил меня по плечу. — Ты даже мысли не допустил о том, что тебя станут подобным шантажировать. В конце концов, ты поделился с ним этим секретом не как сплетник, но как друг. Ты думал, что он поймет тебя и будет добр к тебе и твоей семье.       — Шарль прав, — сказала Элизабет. — Ты являешься удивительным воплощением всего того невинного и чувствительного, чего не достаёт во всех нас. И никто не думает здесь иначе. Все знают, что ты сделал это по наитию самых добрых чувств.       Что ж, я снова расплакался. Слух полнился изрядным количеством ласковых отзывов, сердце просто не смогло противиться хлынувшим слезам.       — Не нужно так расстраиваться из-за мнения света, — мягко сказал Стю. — Нас здесь все равно вскоре не будет, так какая разница, что о нас станут судачить жестокие люди, шкафы которых ломятся под натиском их собственных скелетов?       — Но когда это случится? — сказал я. — Что, если нам потребуется гораздо более времени? Что, если мы задержимся здесь еще на несколько лет? Я не хочу, чтобы девочки из-за меня подвергались насмешкам…       — Ты несправедлив ко мне, Уотан. И тогда, когда танцевал в том срамном наряде, был жесток, сказав, словно я ничего не делаю для нашего отъезда. А между тем я нашел человека, которому можно доверять, и который готов хоть на следующей неделе осуществить наш переезд.       Я застыл. Хотя мне показалось, в тот момент застыл не только я.       — Что? — первая нарушила тишину Аделаида. — Это правда, Стю?       — Это правда.       — Я не верю… — пробормотал я. — Неужто это действительно возможно?       — Возможно.       — Но даже после нашего уезда в обществе не стихнут сплетни! Особенно дотошным необходимо будет выяснить, с чего вообще взялся этот дневник, почему кто-то решил все это написать — и правда всплывет наружу…       — К этому времени нас уже здесь не будет. Нам предстоит построить новую жизнь. И, как заметила Аделаида, мне также плевать на эту глупую честь, Уотан. Она заботила лишь лорда, но меня не трогает совершенно. Я живу для своей семьи, но не для этого пресловутого света, до которого мне нет никакого дела.       — Я не знаю… — сказал я, — я не уверен… Нужен ли барону такой удар?..       — Будь я на твоем месте, — сказал Шарль, — непременно бы отослал ему сии письма. Пусть сам решает, что делать: признавать ли тебя сыном или оставить правду о твоем происхождении в тайне; быть ли честным с самим собою или продолжать делать вид, что все в прошлом. Мы не можем решить за него, не можем гадать, какие чувства в нем пробудит открывшийся ему секрет. Если барон все же признает тебя сыном — это покажет его человеком честным, если же нет — поделом ему. Но признаться нужно.       — Он проклянет меня…       — Он не такой, — сказала Шеннон. — Он все поймет.       — Но как мне в таком случае переслать ему эти письма? Что написать в приложение к ним? Не решит ли он, что я подделал их намеренно, чтобы претендовать на наследство?..       — Думаю, — сказал Шарль, — он узнает почерк госпожи Шварц и сомнений в нем не останется.       — Я помогу тебе составить письмо. — Шеннон взяла меня за руку. — Но сделать это нужно сейчас, пока письма фрау Шварц не попали ни в те руки.       Шарль попросил Грегора принести чернила и бумагу. Я написал письмо под диктовку Шеннон, несколько раз перечитал его, но меня все же не покидало ощущение, что мы что-то упускаем.       — Если мы уедем уже на следующей неделе, — сказал я, — а барону вздумается встретится со мной, как он найдет меня? Куда мы отправимся?       Аделаида и Стю переглянулись. Кажется, последний еще не думал о конечном месте пребывания; он считал первейшим и необходимым покинуть Погост, а куда — не важно.       — Прошу, — сказал Шарль, — предоставьте это мне, если вы еще не определились с местом пребывания.       — Я думал, — сказал Стю, — что первое время рациональнее всего нам было бы не задерживаться на одном месте во избежание неприятностей. Если место, в которое вы хотите нас пригласить, является вполне надежным, мы ничего не имеем против, однако оно должно быть достаточно неприметным и недосягаемым, чтобы Совет не напал на наш след.       — Об этом не беспокойтесь, никому и в голову не придет искать нас там.       Мы подписали, что я буду ждать барона в Провансе, городе Кассис. Шарль подробно расписал, как найти особняк.       — Мы можем ждать его, — сказал он, — неподалеку от мыса Кап-Канай на небольшом пригорке, с которого открывается чудесный вид на море.       — Если он, конечно, решится на встречу…       Мне хотелось в это верить. Я представлял, как встречу барона и все объясню — что я ни в коем случае от него ничего не требую: ни денег, ни — тем более — признания и любви. Что я поступил так потому, что не хотел скрывать от него правду. Это было бы жестоко. Теперь я это понимал.       Мы вложили в пакет мое письмо с письмами матери, запечатали оные заклятием и отдали Стю — он обещал передать их надежному человеку.       — Что за человек? — спросил я. — Он точно доставит эти письма в целости и сохранности? Ему можно верить?       — Как себе, — ответил Стю с улыбкой. — Именно этот человек обещал помочь нам с переправой в мир живых.       Шарль вышел вперед.       — Позвольте спросить, кто он? Быть может, я его знаю?       — Если вы, как и я, строили планы относительно переезда в мир живых и инсценировки смерти, возможно, знаете.       — Так кто же он?       — Господин Лисовский.       — Что?! — воскликнули мы с Шарлем в один голос. — Господин Лисовский?!       Стю вздрогнул. Кажется, мы повредили его спокойствие этими громкими возгласами.       — Вы оба его знаете? — с сомнением спросил он.       — Он обещал мне то же! — сказал Шарль.       — И тебе, Уотан?       — Н-нет, — сказал я, — я просто… я просто его знаю.       — Ему можно верить? — спросила Аделаида. Почему-то у меня. Видимо, не была уверена в чутье Шарля и Стю к проницательному опознанию внутренних человеческих качеств. Вы скажете: глупое решение с ее стороны полагать докой в данном предмете человека, которого так легко обвести вокруг пальца, и который всех, более-менее хорошо к нему относящихся, считает закадычными друзьями.       — Господин Лисовский, — сказал я, немного растерявшись, — добрый, сострадательный человек. Он никогда не обижал нас с девушками, напротив — всегда старался помочь, иной раз рискуя собою и не жалея средств.       — Мне рекомендовали его в качестве спасителя мои собственные впечатления и, непосредственно, оценка, — сказал Шарль. — Таким образом, господин Лисовский предстал передо мною человеком справедливым, неординарным и — да возблагодарит его Господь! — склонным к критическому анализу. Несмотря на почтенный возраст и среду великих преобразований в его отечестве, он никогда не отличался консерватизмом, свойственному господам его поколения. Как вам известно, в Московии осталось множество староверов, в число которых господин Лисовский, на наше счастье, не входит.       — Его племянник работает смотрителем в одной харчевне в часе езды отсюда, — сказал Стю. — Он обещал сладить это дело немедленно. После смерти лорда я сказал ему, что меня здесь более ничего не держит — никто более не подставит меня и не попытается насильно вернуть обратно. То, что сделал этот человек, именуемый моим отцом, я никогда не забуду и не прощу. Он должен был стать опекуном Аделаиды, но вместо этого… Ах, а ведь он знал ее ребенком!       — Это ужасно, — сказал я. — Отвратительно.       — Почему бывшая леди Несбитт, — спросила Элизабет, — ваша мать, не вняла мольбам госпожи Шварц? Почему не забрала Аделаиду и Уотана к себе?       — Этого я не знаю, милейшая, — сказал Стю. — Но у меня было достаточно времени обдумать это; признаться, мысли мои отныне отнюдь не радужны, так как я склоняюсь в пользу вот какого соображения: письмо госпожи Шварц не попало в руки моей матери, первым его успел прочесть лорд. Что чинило ему препятствие скрыть письмо, адресованное матери? Верно — ничего.       — Просьба фрау Шварц просто канула втуне. — Шеннон сокрушенно поджала губу и покачала головой.       — Все равно не сходится, — сказала Элизабет. — Я уверена: ваши матери давали одна другой обещание в случае несчастья позаботиться о детях друг друга. Но ваша мать, покойная леди Несбитт, не забрала Аделаиду и Уотана в поместье.       — Она скончалась вскоре после того, как погибла госпожа Шварц, — сказал Стю.       — Может ли быть, что кто-то умертвил ее намеренно?       — Не стесняйтесь в присутствии меня называть этого человека тем, чем он являлся. Он уже давно мне не отец. Я теперь часто думаю: а был ли он мне им когда-нибудь?       — И все же извините мне мою прямоту, я лишь была намерена войти в суть дела. Из письма госпожи Шварц следует, что вы были помолвлены с любезной Аделаидой, лорд Несбитт просто решил не дать этому осуществится, так как сам имел на нее матримониальные виды. Лорд был жестоким и подлым человеком.       — Учитывая, что он отдал меня, родного сына, на растерзание Совета без малейших колебаний, я полагаю, он вполне заслуживает подобной оценки.       Элизабет коротко кивнула. А я восхищался ее удивительной живой рассудительностью. Те вещи, о которых я бы догадался спустя год, она распознавала тут же; эта предусмотрительная женщина никогда бы не угодила в липкие сети Леманна…       — Мы с господином Лисовским, — сказал Стю, — рассчитывали решить дело о переезде к весне следующего года, но тогда я понятия не имел, что ты находишься в столь критическом положении, Уотан. Мне ничего не оставалось, кроме как связаться с Лисовским и упросить его заняться нашим отбытием сейчас же.       — Спасибо тебе, Стю, — сказал я. — Я не заслуживаю такой милости…       — Уотан, что ты такое говоришь?! Я отправился к Лисовскому в тот же вечер, как узнал, что ты попал в беду! Дороже вас у меня никого нет!       — Я понимаю, просто…       — Хозяин!       Мы разом обернулись на дверь. В гостиную влетел один из братьев-философов.       — Да? — отозвался Шарль на русском. — Что случилось?       — Коляска знатного господина наново у ворот! Нам прогнать его или?..       — Ни в коем случае! — сказал я.       Шарль с тревогою посмотрел на меня.       — Ты уверен?       — Уверен. Я объяснюсь с ним. У меня нет выбора.       — Теперь я не один, нас — много, мы разберемся с ним, если…       — Нет, не нужно насилия. Я должен разобраться с ним сам. Он узнает правду, иначе мы никогда от него не отделаемся.       — Впустите его, — ответствовал тогда Шарль. — Пусть пг’оходит.       — Он не один, — сказал лакей, — с ним стража — душ двадцать!       — Не иметь значения, пг’осто впустите его в дом.       — Слушаюсь.