Шесть смертей Уотана Шварца

Недовольство Аделаиды вызвало мое беспокойство на насильственный диалог с совестью. Казалось бы, с чего столь бурная реакция, ведь сей вопрос уже давно разрешили? Для тех, кто не знал правду, я лишь отстоял честь несправедливо осужденной подруги. А только изнутри меня точил червячок сомнения, что Аделаида, чуткое сердце и проницательная душа которой никогда не обманывались на мой счет, заподозрит неладное.       После ужина, для меня прошедшего в крайнем неудобстве — я съел чуть меньше четверти рагу и три фосолинки, — Леманн пригласил всех собраться в гостиной. За трапезой барон выразил Аделаиде глубочайшее почтение и восхитился тем, какой красавицей она стала — в последнюю их встречу ей было всего четыре года. Продолжать вечер в нашей компании, к слову, барон не изъявил желания — ссылаясь на усталость, он покинул столовую, хотя до самой поздней ночи мерил размеренными шагами влажный гравий в саду. Вопреки тому, что холодный мистраль, уже давно пришедший на смену теплому зефиру, вряд ли вдохновлял на прогулку, разве что гнал с улицы прочь, барон нашел его общество привлекательнее общества лицемерного племянника. Что ж, будь и у меня такая возможность, я бы с радостью ею воспользовался.       Но за неимением подобных вольностей, мне пришлось мучиться, созерцая его страшную рожу. Впрочем, я не особо обращал на нее внимания, так как мне было о чем тревожиться. До вопроса о шрамах оставались считанные минуты — и действительно, не решившись задать оный за трапезой по ряду причин, Аделаида попросила меня объясниться теперь.       Шеннон занервничала, Леманн — оставался покоен, поэтому с легкостью низложил гостье суть дела. Он назвал меня сумасбродом, но сумасбродом самоотверженным. Шеннон незамедлительно присоединилась к одобрениям, правда, больше прославляла мое нежное чувство к женскому вопросу. Сначала Аделаида была мрачна, ведь пришлось поведать также и об отравлении, однако услышав о бедном братце столько возвышенных похвал, улыбнулась, взяла меня за руку и сказала:       — Это моя гордость, мой Уотан.       Даже я было загордился, но быстро опустился с небес на землю, вспоминая, что гордиться нечем. Какое счастье, что Леманн сменил тему — связываю сие с тем, что ему самому было неудобно отчитываться за свои же промахи. Темой для беседы послужил уникальный дар Анели. Шеннон поинтересовалась, может ли девочка определять, чему послужило причиной то или иной заболевание.       — Пока она не может определять, — ответила Аделаида, — при каких обстоятельствах произошла болезнь, однако может улучшить состояние.       — Только улучшить, но не исцелить полностью, ваша милость?       — Да, ваше сиятельство. Для этого она еще слишком мала и неопытна.       — Это как-то отражается на ее здоровье? — спросил Леманн.       — Исцеляя, она, безусловно, тратит энергию, ваше сиятельство. Поэтому ей нужно отдыхать больше, чем это требуется малышам, не обремененным даром.       — Ах, — сказал я, — я чувствую себя таким виноватым! Если бы я знал!       — Не волнуйся, — сказала Аделаида, — в будущем, когда она повзрослеет, сможет соблюдать баланс и, безусловно, контролировать состояние. Исцеление — в ее природе, от этого она не пострадает.       — Я заметил, как ей это нравится.       Аделаида согласно кивнула.       — Вы хорошо осведомлены о природе целителей, — сказал Леманн с прищуром.       — Разумеется, — ответствовала Аделаида, в отличие от меня не дрогнув ни единым мускулом, — ведь Анели мне как дочь. Бедная девочка никогда не знала любви матери.       — Она называет вас матерью.       — Это малое, что я могу для нее сделать.       Жаркий румянец опалил мне щеки.       Замечая мою растерянность, Леманн зловеще улыбнулся.       Как только Семен, совершающий обязательный обход поместья перед сном в поисках жертвы, как какой-нибудь гнусный доносчик, потушил последнюю свечу, укрепленную в его любимой позолоченной жирандоли, Аделаида постучала ко мне в покои. К счастью, в тот день они пустовали — никто не чинил мне препятствий провести время с любимой сестрой.       Как я был рад, что она предпочла сну мое общество! Сколько бы я не просил ее отдохнуть, Аделаида была настойчива остаться и наконец провести время наедине. Мы удобно расположились в постели — я положил голову ей на плечо и удовлетворенно вздохнул. Вот она — теплая, родная, любимая.       Которую я предал.       — Почему мне не сообщили об отравлении? — нарушила тишину Аделаида.       — Это в прошлом, — сказал я. — Как видишь, сейчас я здоров и счастлив — подле тебя.       Но Аделаида не унималась.       — Кому понадобилось сделать над тобою такое злодейство?       — Тот, кто… Это не важно.       — Конечно важно! — воскликнула Аделаида, отстраняясь, чтобы посмотреть мне в глаза. Строгости в ее взгляде было не занимать, потому я смешался. Тогда она смягчилась.       — Кто посмел обидеть свет моей души? мое нежное сердечко? Я ведь этого так не оставлю, Уотан! Кто бы он ни был, я отыщу этого злодея и задушу собственными руками!       «Если бы это было возможно…» — не без сожаления подумал я.       — Прежде чем уснуть, — продолжала Аделаида, — Анели сказала, что у тебя были раны на шее. Это тоже сделал он? Если да, то чего добивается? Почему князь Леманн допускает подобное? Я ведь доверила ему самое дорогое, что у меня есть — моего любимого брата! А он позволил жалким проходимцам травить его, сломать ему руку и душить, как можно?!       — Я сам послужил тому причиною.       — Сам! Ах, чего же еще я могла требовать от этого святого человека?! — сокрушалась Аделаида, всплеснув руками. — Но, Уотан, милый, добрый мальчик, невозможно оправдать того, кто совершает над человеком столь гнусные пагубы!       — Просто я…       — Что?       — Ах, я не могу сказать! Не заставляй меня признаться в этом!       — В чем?       — Внутри меня все содрогается, когда я думаю об этом, ведь боюсь твоего осуждения, но в то же время я так хочу тебе во всем признаться! С моей души упал бы великий груз! Но я боюсь, боюсь, что ты навсегда отринешь меня!       — Я никогда не отрину тебя, сколь бы тяжким не было твое прегрешение. Ты — мой брат, самый родной мой человек, как бы я отвернулась от тебя? Или, быть может, ты мне просто не доверяешь?       — О нет! — Я взял ее за руки и принялся без остановки целовать. — Нет, нет, нет, моя Аделаида! Я доверяю тебе, как себе!       — Ну так, расскажи.       Я не мог спокойно усидеть на месте от стыда, тем паче перед нею, а только мне пришлось выпалить:       — Я полюбил человека, которого любить не положено.       — Княгиня Леманн?       — Если бы она! Хотя я вовсе не умаляю ее доведенной до совершенства добродетели и искреннего радушия, с коим она приютила меня, и снизошла стать моей верной и доброй товаркой.       — Если не княгиня, то кто же эта счастливица, завладевшая твоим чистым мягким сердцем?       Я отвернулся.       — Он, — тихо сказал я. — Я влюблен в мужчину.       Аделаида мгновение оставалась в замешательстве, как вдруг рассмеялась.       Я опешил.       — Аделаида?..       — Это так очевидно! — выпалила она.       — Что?       — Я знаю тебя, Уотан. Неужели имел основание думать, что я не догадывалась о твоей склонности к мужчинам?       — Для чего тогда ты учинила мне это дознание?       — Не сердись, до этого я лишь предполагала.       — И что натолкнуло тебя на эти предположения?       — Я всегда это знала. В двенадцать ты был влюблен в Клеменса — даже тогда это не укрылось от моих глаз.       — И почему ты позволила это? Почему не наставила убогого брата на путь истинный? И что ты думала об этом тогда? И… что думаешь теперь?       Аделаида улыбнулась и, заправив прядь волос мне за ухо, с нежностью произнесла:       — Я думаю, что слишком люблю тебя, чтобы осуждать за искреннее чувство. Признаю, сначала я сокрушалась, пыталась найти оправдание твоей наклонности, но в конце концов смирилась. Скажи лучше, только честно — этот мужчина, он хороший человек?       — Самый лучший!       — Я чаю, он не позволял по отношению к тебе никакую грубость?       — Кто угодно, но не он!       — Никто не учил тебя таким вещам, мы никогда не затрагивали в разговоре эти деликатные предметы — в том мое упущение, каюсь! Ведь я так старалась уберечь твое хрупкое юное сознание от мыслей о любви. Я мнила, что ты будешь страдать, если я позволю тебе чаять надежду на взаимное чувство — не держи на меня за то обиду, пойми меня!       — Я понимаю и вовсе не обижаюсь на тебя.       — Теперь спрашивай что угодно. Я с удовольствием поделюсь с тобою своим опытом. Подскажу, как правильно.       Я растерялся. О чем я мог спросить ее? Чего не знал такого, что знала она? Я превосходил ее в делах сердечных, на моих плечах лежало уже более двадцати партнеров, которых, однако, теперь я вовсе не считаю таковыми. Все оттого, что партнер — это человек, с которым вам комфортно делить ложе, а не от которого у вас тошнота подирает горло.       — Не стыдись меня, — настаивала Аделаида, сжимая мои руки, — если тебя тяготит что-то, скажи мне, ведь мне так хочется помочь тебе и избавить от мук неопытности! — Тут она понизила голос, словно кроме нас в комнате был кто-то еще и вкрадчиво прошептала: — Ты хоть знаешь, как это делается?       Я закатил глаза.       — Аделаида, я был болен, но не глуп!       — Ох, право, извини, я вовсе не хотела выставить тебя дураком. — Глаза Аделаиды, до этого виноватые, резко изменились и сделались строгими: — И откуда же ты об этом узнал?       Я снова закатил глаза: должно быть, пройдут года и мои локоны примут на себя натиск седины, а она будет продолжать мнить меня ребенком.       — Ради всего святого, Аделаида!       — Ладно-ладно! — Она примирительно взмахнула руками. — Я немного волнуюсь, поэтому веду себя так несдержанно, прими мои извинения.       — Я все понимаю.       — Увы, ты никогда не сможешь понять меня, Уотан, как бы сильно тебе не хотелось! Мое волнение о тебе столь велико, что не поддается ни чьему пониманию. Возможно, ты напрасно унижаешь себя в глазах твоего возлюбленного, возможно, думаешь наивно, что чувство у вас друг к другу взаимное и терпишь боль в угоду его удовлетворения? Если это так, то я никогда не приму этого человека и всеми силами попытаюсь отговорить тебя от него!       — Он бы никогда не сделал мне больно — ни прямо, ни косвенно. Потому что он… виконт де Дюруа.       Аделаида громко ахнула.       — Тот самый?!       — Да!       — Боже милостивый! Но как?! Как он здесь оказался?! Ты рассказал ему?!       — Да. Хоть и оттягивал, хоть и очень боялся потерять его.       — И как он отреагировал?       Я в красках живописал Аделаиде его изумление, его слезы и растроганность, на что она, сама едва не плача, сказала:       — О, иди же ко мне, милый! Как тяжело пришлось тебе это признание!       — Я так боюсь, что теперь он не захочет меня.       — Значит, — Аделаида лукаво ухмыльнулась, — между вами еще не порхал строптивый купидон?       — Аделаида! Ах, как стыдно!       — Дурашка! — хохотнула сестра без тени стыдливости в голосе. — Я обязана знать. С кем же еще тебе делиться откровенным?       — И все-таки, как ты поняла, что я… склонен к содомии?       — Фу! Какое некрасивое слово!       — Но это так.       — Ты склонен к любви, Уотан. Ты ведь полюбил этого человека не за то, что он мужчина, но за то, что он достойный, благородный человек. Замени это гнусное слово словом «любовь» — и увидишь, как изменится твое отношение к собственным склонностям.       — Значит, теперь ты не видишь в моих склонностях ничего дурного?       — Нет, не вижу. Я сама люблю мужчину, как могу осуждать тебя?       — Но мое положение сопряжено с некоторыми трудностями в лице пола…       — Это не важно, когда искренно любишь. Будь виконт де Дюруа женщиной, неужто ты бы его не полюбил?       — Полюбил бы!       — Ну вот.       — Но никогда бы не смог к нему прикоснуться. Для меня женщина — это нечто святое, неприкосновенное. Посягать на ее сокровенное — выше моих сил. Я бы окружил моего Шарля заботой и нежностью — и мне бы этого было достаточно для счастья. К чему она вообще, эта глупая постель?       — Ну… — Аделаида призадумалась. — Как тебе сказать? Сдается мне, никто не знает ответа на сей вопрос, а знаешь почему?       Я покачал головой.       — Потому что, — сказала Аделаида, — для каждого постель имеет совершенно разные значения. Кому-то она важна, кто-то — обходится без нее. Когда у нас со Стю есть свободная минута, мы не проводим ее обязательно в постели.       — И у нас с Шарлем так же!       И я рассказал ей о той сцене, когда он отверг меня потому, что я страдал воспалением.       — Разумеется, — сказала Аделаида, — ведь он любит тебя и не хочет причинить тебе боль.       — И все-таки я так страшусь! Так страшусь сделать все неправильно! Что, если я ему не понравлюсь? Как сделать так, чтобы?..       — Он любит тебя, — повторила Аделаида. — Я бы с радостью научила тебя, как правильно, если бы сама это знала. Но этого никто не знает, Уотан. Это… похоже на морские волны — они захлестывают тебя, не спрашивая разрешения. У всех это происходит по-разному. Когда вы с виконтом почувствуете, что готовы слиться воедино, ты уже не будешь ни о чем думать. Ты просто отдашься этим ощущениям и позволишь им овладеть тобою. И у тебя не останется времени думать — уж поверь.       — Ах, спасибо тебе, Аделаида! — воскликнул я, снова прильнув к ее груди. — Спасибо, что не отвернулась от меня и помогла не остаться с этими тревожными мыслями наедине! Мне так не хватало тебя. С тобой я словно вернулся домой.       Аделаида обвила руками мою шею, поводила кончиком указательного пальца по щеке, неосознанно рисуя на ней круглые узоры.       — Домой? А был ли он у нас когда-нибудь, этот дом? Мы лишь были друг у друга.       — Это и есть дом.       — Ты прав. Без тебя Несбитт — словно геенна огненная. Когда ваши занятия с князем подойдут к концу?       Не давая застать себя врасплох угнетению, я с горечью сказал:       — Я не знаю, Аделаида, но уповаю, что скоро…       — Скорее бы. Мне не очень приходится по душе твое пребывание здесь; князь Леманн совершенно не внял моим мольбам оберегать тебя. Гораздо лучше тебе было бы переживать это состояние со мной.       — Но тогда бы я никогда не встретил Шарля. Он так жаждет встречи с тобой!       Потом я рассказал Аделаиде об организации кукольного театра для девочек, который все не состоится, хотя все приготовления к оному давно завершены. Сестра была так счастлива слушать все это, но я чувствовал — ее что-то тяготит. Точнее — кто-то. Поэтому решил пойти издалека, спросив:       — Ты так ничего и не рассказала о домашних. Как отец поживает?       — Я заметила, — вдруг сказала Аделаида, намеренно игнорируя мой вопрос, — что ты проколол уши.       — Да, — смутился я, ущипнув себя за мочку, — проколол… Это так заметно?       — Заметно. Зачем ты это сделал?       — Да в общем-то… у меня не было определенной цели. Дурачились с товарками, примеряли разные серьги и парики… Но мы немного отклонились от темы. Так как отец?       Аделаида еще какое-то время колебалась, а только под моим молящим взглядом сдалась:       — Отец просился со мною, но я решила, что ты будешь не рад этой встрече.       — Отчего же, милая сестричка? Я был бы так рад увидеть его, заключить в объятия…       Аделаида неверяще хмыкнула.       — Не шути так.       — Какие могут быть шутки?       — Я не верю, что ты простил его. Как?..       — Теперь он смотрит на меня с любовью. Я ему не безразличен. Я… мне так жаль его.       — Мне бы твое доброе сердце, ведь я так и не простила его за то, что он сделал с тобой.       — Прости его, Аделаида, не гневай Господа! Обижаться на больного человека — большой грех.       — Он продал тебя за жалкие гроши!       — Пусть! Это было тогда. Сейчас уже все по-другому.       — Как велико твое сердце!       — Как велика твоя любовь ко мне! Но забудем же прошлое. Кому сейчас в действительности приходится горько, так это Клеменсу и лорду. Как они?       — Ах, с кого бы начать?       — Давай с Клеменса.       — Клеменс практически не выходит из своих покоев, доктор Ланн бессилен пред его болезнью.       — Ему очень тяжело?       — Очень. У него провалился нос.       Услышав это, я так и подскочил в постели.       — Что?!       — Да. — Аделаида тяжело вздохнула. — Не нужно было ввязываться в светские авантюры и проводить ночи с первыми встречными!       — Бедный, бедный! Пошли ему Господь сил пережить этот кошмар!       — Аминь.       — А лорд как?       — С тех пор, как Совет дал ему отставку, стал еще более раздражителен. Прежде в нем еще теплилась надежда, но все напрасно — Совет понимает, что старику осталось недолго, какой смысл выплачивать ему прежнее жалованье? Ах, какой он на самом деле злой! как мелочна и ничтожна его душа! Не купаясь в лучах былой славы и не обладая той силой в обществе, какой обладал раньше, он только и делает, что ворчит и сетует. Какими словами он проклинает нас со Стю — ты бы слышал! Иной раз мне думается, что он сошел с ума — в своих бедах он видит только мою вину. Говорит, что я зря пришла в этот дом, если бы не я, между ними со Стю никогда бы не произошло раздора; он не понимает, что Стю в любом случае бы не простил его за то, что он отдал его на растерзание Совету. Беззастенчиво называя меня гулящей девкой и проклиная нашу дочь, он не видит, что все беды в жизни учинил себе сам… Ах, Уотан, как снести все это? Как оставаться такой же сильной и не рыдать по ночам от беспомощности и обиды?             — Ты ни в чем не виновата, — сказал я. — Лорд повинен во всех своих прегрешениях сам. Не стоило насильно брать молодую девушку — еще совсем ребенка! — в жены и надеется на ее добрую волю. Каким самоуверенным нужно быть, чтобы считать себя достаточно пригодным для того, чтобы — уж извини, Аделаида, я буду прям! — залезть на девочку, когда представляешь из себя ничто иное как испорченный и засушенный апельсин?!       Аделаида хихикнула.       — Да, — сказала она. — Это моя боль. Моя боль, через которую Судьба провела меня к счастью — к моему возлюбленному.       Вот мы и перешли к тому, о чем я изначально любопытствовал спросить.       — Как он? Анели сказала…       — Мы повздорили.       — Из-за Анели?       Аделаида кивнула.       — Она кое-что рассказала мне, — сказал я. — Она видела порезы на его руках и шее.       — Это убивает меня, Уотан, убивает каждый день! Но Стю… он… ах, он усложняет жизнь дочери не только этим. Он пьет. Иногда до бессознательности. Она боится. В последний раз ее насилу успокоили. Отца она любит больше всех, оно и ясно — он вырастил ее…       — Она и тебя любит!       — Конечно, но не так, как Стю. Он самый родной ее человек. Его она видит, просыпаясь и засыпая, а он… пугает ее своим пьянством. Я была вынуждена забрать ее, потому что в последний раз он упал и расшиб себе лоб в винном чаду. Анели решила, что он при смерти, звала на помощь; у бедняжки была истерика! Я поставила ему условие — что он увидит дочь только в том случае, когда бросит эту пакостную зависимость. Я понимаю: ему тяжело, но он не один — у него есть мы, а он… совсем не думает о нас. Господь милостивый, я чувствую себя такой несправедливой! — Аделаида закрыла лицо руками. — Чем я лучше лорда, который в прошлом также ставил ему жестокие условия?..       — Это другое. На кону душевное спокойствие вашей дочери. Не волнуйся, дорогая, любимая Аделаида. Все образумится! Я верю в это! Я молюсь об этом!       Мы посидели еще немного — болтали о том о сем, вспоминали прошлое, обсуждали настоящее и мечтали о великих свершениях в будущем. Прямо как раньше, когда были детьми.       — Помнишь, — с нежностью сказала Аделаида, — как на ночь мы обязательно растирали тебе пальчики? — Она взяла меня за руки и сделала до боли знакомые движения. — Теперь они уже не нуждаются в массажах и тренировках с перекладыванием бусин.       — Ты скучаешь по тому, прежнему Уотану? — спросил я с улыбкой. Мой вопрос не был продиктован обидой, я понимал ее чувства, всю жизнь она любила горбуна — и это было ее неоспоримым правом.       Сестра опечаленно вздохнула.       — Я люблю тебя всякого, Уотан. Каким бы ты ни был, ты мое дитя.       — Если бы тебе предоставили возможность встретиться с тем Уотаном, ты бы это сделала?       — Разумеется, ведь я так любила его кривой носик, его маленькие губки и большие зубы, я любила его горб и его неуклюжую поступь, я любила его скукоженные пальчики и огромную голову, увенчанную опухолью, я любила его! Но он — это ты. И я по-прежнему люблю тебя, какую бы личину ты не принял. Теперь ты здоров — и я счастлива. Счастлива видеть тебя избавленным от телесных и душевных мук.       Знала бы моя бедная сестричка, что я вовсе не избавился от оных, но присовокупил к бывшим новые.       На следующий день в поместье пожаловали Шарль и Элизабет — познакомиться с Аделаидой. Она быстро с ними освоилась, в чем я не имел никаких сомнений, так как никогда не отличалась замкнутостью и находила общий язык даже с самыми необщительными людьми, и мы вместе с Шеннон, которая также находила Аделаиду интересной и приятной собеседницей, после недолгого променада по саду, направились в гостиную. Поленья в камине уютно потрескивали, за окном завывал осенний ветер, нас согревало чудесной выдержки бренди, мы смеялись и за беседами время не имело счета.       До тех пор, пока за мною не явился Семен.       — Что вам угодно? — спросил его я, хотя заранее знал ответ.       — Князь Леманн незамедлительно требует вас к себе, — сдержанно отчеканил Семен.       — Я прибуду в самое ближайшее время, — обратился я к друзьям и направился следом за камердинером, который проводил меня до моих покоев.       Там меня уже дожидался визитер. Мне повезло, он оказался быстр и неприхотлив, но неаккуратен и груб, что повлекло за собою некоторые неприятные последствия, от подробностей описания которых я воздержусь из уважения к любезным читательницам. Прибавлю лишь, что визитер сей все время с силою сжимал мне живот и с дюжину раз ударил по тому месту, на котором я только что сидел в самой лучшей компании.       Боясь, что друзья отправятся за мною следом, я поспешил скорее привести себя в порядок и вернуться обратно. Внешне ничем не выдавая своей великой досады, я содрогнулся внутри — Шарль и Элизабет могли почувствовать мое угрызение и беспокойство.       — У тебя немного дрожат руки, — шепнул мне Шарль. — Все хорошо?       — Да, — сказал я, не забывая натянуть на физиономию, противящуюся этому, улыбку. — Князь Леманн вызвал меня, чтобы обсудить кое-что о том письме, которое я помогал составить на прошлой неделе одному господину. В нем сей господин нашел пару ошибок, пришлось переписать. Наверное, поэтому руки чуть-чуть дрожат.       Шарль кивнул.       Из-за ощутимого жжения в ранее упомянутом мною месте, которое визитер использовал как какой-нибудь шаманский бубен, одаряя его щедрыми шлепками, я заерзал — все никак не мог выбрать удобную позу для сидения, чем вновь привлек внимание Шарля.       — Ты уверен, что чувствуешь себя хорошо? — Он нахмурился.       Я уставился на него во все глаза.       — Абсолютно! — выпалил несколько испуганно. Как если бы меня застали за воровством печенья или еще какой-нибудь мелкой проказой.       — Отчего же в таком случае ты так испуган? — ласковее спросил Шарль. — Не случилось ли между вами с Леманном раздора?       — Ничего такого. Признаться, я немного растерялся под твоим взглядом.       — Мой взгляд испугал тебя?       — Нет, что ты?.. То есть… возможно, но совсем чуть-чуть. Ах, но не потому вовсе, что он жуткий или строгий — нет, поверь, Шарль, любимый, ты не умеешь смотреть на меня так! Я испугался потому, что боюсь тебя разочаровать…       — Тебе уже давно не следует этого бояться. Однако извини меня, если я неумышленно испугал тебя. — Шарль взял меня за руку. — Просто я беспокоюсь о тебе. Особенно, когда ты остаешься с Леманном наедине.       — Мы были не наедине, не стоило беспокоиться.       — Хорошо. Раз ты говоришь, что не стоило, я тебе верю.       — О, как ты заботишься обо мне!       — Ну а кто же еще позаботиться о тебе? К слову, в день приезда столько всего произошло, что я не успел узнать, для чего тебе потребовалось проколоть уши?       Я рассмеялся, привлекая внимание дам.       — Вы не иначе как сговорились!       — А что? — удивился Шарль.       — Аделаида сказала мне вчера то же! Неужто это так бросается в глаза?       Шарль тепло улыбнулся.       — Я замечу любое твое изменение, даже самое незначительное, навроде этих маленьких дырочек в твоих ушах.       — О, Шарль…       Меня глубоко тронули эти слова. Но вместе с тем и стали средоточием неуемной тревоги. Ведь если он говорил правду, то уже давно должен был обо всем догадаться!       — Эй, голубки, — позвала Элизабет, — мы все еще здесь, оторвитесь друг от друга хоть на секундочку!       Мы смутились, но рук друг друга не выпустили.       После ужасного обращения визитера, находится рядом с Шарлем являлось панацеей от всех забот и мает, возложенных на меня моим позорным промыслом. Но не будем же углубляться в сию грустную тему.       В дополнение к сказанному, желаю отметить, что сначала Шарль изрядно нервничал с Аделаидой — несколько раз сказал невпопад одну и ту же фразу, два раза заикнулся, три раза хрустнул пальцами, хотя никогда этого не делал, и немного вспотел. Я спросил у него, что послужило причиною подобного поведения, когда нам представился случай отлучиться, на что он признался:       — Уронить себя во мнении твоей сестры не входит в мои планы.       — Это же Аделаида! Она вовсе не против нашей любви.       — Понимаю, но… она не просто твоя сестра, она — твоя мать. Хотя бы на том основании, что вырастила тебя. Значит — и судить меня станет по всей строгости.       — Отчего?       Шарль снова хрустнул пальцами.       — Ну, знаешь… я все-таки опытнее тебя. Старше к тому же. И сильнее. Посмотри, какой я в сравнении с тобою большой и крепкий. — Шарль неловко улыбнулся, как будто осознавая весь вздор произнесенного. — Так что… кхм, ответственность за нашу любовь несу я.       — Какая глупость! — Я улыбнулся. — За любовь несут ответственность обе стороны. К чему эти первенства? Если только ты… — Мое лицо резко изменилось, ведь до меня наконец дошел смысл сказанного. — Боже…       — Что? — Шарль заглянул мне в глаза. — Ты обижен на меня? О, что я за чудовище, если посмел мнить себя главою наших отношений?! Поверь, это совсем не так! Просто… ты так хрупок и воздушен, что на фоне моем кажешься слабее, тем не менее это не ставит тебя в положение второстепенное. Мы равны, абсолютно равны во всем. Я презираю любовь, где один возвышается над другим. Это и не любовь вовсе! Однако я чувствую, что оберегать тебя, не удручая при этом твоего достоинства, мой долг, моя прямая обязанность.       — Как доблестный кавалер беспомощную даму?       — Да. Нет. Не знаю…       Я впервые видел Шарля таким растерянным. Это растрогало мое сердце — он был таким милым.       — Шарль, успокойся. — Я погладил его по плечу. — Я знаю, какое высокое чувство руководит тобою в отношения меня, раз ты пытаешься уберечь меня даже от самого себя, однако полагаю эти стремления совершенно напрасными. Не стоит возводить в культ неприкосновенности мою… сохранность.       Мы как раз остановились у двери в мои покои, пусть изначально держали направление в библиотеку.       — Я кое-что нарисовал, — сказал я, стараясь отвлечь его и загладить это тяжелое смущение между нами. — Не сочтешь ли ты верхом тщеславия мое желание продемонстрировать тебе свои работы? Клянусь, я не преследую эту юную цель к напрасным похвалам, просто… хотел узнать твое мнение.       Взгляд Шарля просветлел.       — Как человек, который восхищается твоим творчеством, не захотел бы удовлетворить взгляд твоими волшебными работами? Единственное, от чего воздыхающий по ослепительному таланту своего кумира поклонник избавил бы его, так это от неуверенности в себе.       — Твой скромный кумир на пути к постижению этой сложной, ускользающей от него доктрины.       — Значит, я помогу ему прийти к ней. — Шарль поцеловал меня в щеку. Поскольку в коридоре не было никого, кроме нас, я осмелился ответить на поцелуй — прильнул губами к его губам.       И лишь приближающийся из-за угла слуга отвлек нас друг от друга. Мы вошли в покои.       — Присаживайся, — сказал я, доставая из ящика папку с рисунками.       Шарль, чего и следовало ожидать, восхитился моими посредственными набросками, которые я сделал в доме Золотаревых, и горячо превозносил мой гений. Все еще смущенный, он сказал:       — Я вовсе не хотел, чтобы все так вышло. Я вовсе не считаю тебя слабым.       — Я знаю, — сказал я. — Но в твоих объятиях я действительно слабею, а внутри у меня разливается теплом умиротворение. Я даже не могу пошевелиться. Обними же меня, чтобы удостовериться в правдивости моих слов!       Шарль отложил рисунки в сторону и притянул меня к себе. Я растворился в нежности, позволил ей сделать мои члены тяжелыми, но в то же время мягкими, как хлебный мякиш, брошенный в воду. Близость к нему, человеку, которого я так сильно любил, побудила меня и к другому небезызвестному чувству, а именно — страсти. Я так не хотел размыкать объятий, так хотел отдать ему всего себя, что в беспамятстве прошептал:       — Пожалуйста, давай попробуем.       Шарль отстранился.       — Сейчас?       — Да.       — Ты уверен, что готов?       — Да.       Он смотрел в мои глаза, напоенные опьяняющей негою предвкушения. На сей раз вняв моей мольбе, любимый запечатлел на моих дрожащих губах жаркий поцелуй. Я же наслаждался каждым мгновением и впитывал его. Аделаида была права: разум затуманило сладкими чарами его близости и прикосновений. Оттого не смею помнить, как мы оказались на кровати, как я обвил руками его плечи, а он целовал меня, целовал, пока ему не помешало препятствие в виде моего шейного платка. Но даже тогда, объятый страстью, Шарль оставался джентльменом:       — Ты позволишь?       — Да… — ответил ему я, потянувшись к пуговицам его камзола.       Потом снова наступило забытье из поцелуев и вздохов, и обязательно бы закончилось тем прекрасным, чем обычно заканчиваются подобные сцены, если бы нас не прервал вошедший в покои Леманн.       В руках он держал лист бумаги. Вид у него был самый непринужденный, до тех пор, пока он не заметил нас. Ахнув в изобразительном изумлении, князь прикрыл глаза листом. Шарль уже отстранился от меня, когда я все еще пребывал в смятении. Быстро подобрав с пола платок, я вернул его обратно, встал и оправил одежды.       Потрясенный и испуганный я не знал, чего ожидать, потому стоял как истукан. Что сказать? Ничто не шло на ум! Извиниться? С чего бы, ведь мы не виноваты, что нас столь бесцеремонно оторвали друг от друга. Оправдаться? С чего бы, ведь его не касается наша личная жизнь. По крайне мере, Шарль не знал, что это вовсе не так. Но оправдания дали бы Шарлю почву для излишних подозрений, которые Леманну во избежание разоблачения лучше всего было бы избежать.       — Ах, — сказал он, по-прежнему не смотря в глаза никому из нас, — извините, друзья, в мои намерения вовсе не входило прерывать вас, я лишь хотел попросить тебя, Уотан, сделать копию одного документа.       — В-все в порядке… — пробормотал я. — Я… мне… да, я сделаю.       — Сделай, окажи милость. — Леманн протянул мне лист, после чего обратился к Шарлю: — Друг мой, не желаете спуститься вниз и составить компанию дамам, пока мы с Уотаном работаем? Боюсь, это займет какое-то время, негоже вашей милости скучать здесь без дела.       — Ничего, — сказал Шарль. — Я подожду. Этот документ вам нужен срочно?       — Нужен срочно.       — Что ж. — Шарль уселся на софу. — Я вам не помешаю.       — Дамы вас потеряли.       — Ничего, отыщут вскоре. Я пока еще раз просмотрю работы Уотана. В созерцании прекрасного время пролетит незаметно. Делайте свои дела, не обращайте на меня внимания.       — Как вам будет угодно.       Леманн ничем не выдал своей раздосадованности, но я знал: он едва сдерживается, вот-вот платину возмущения прорвет. Но — увы, понимая, что Шарль никуда не уйдет, он указал мне на стол. Я сел и принялся было переписывать строфы, которые совсем не помню, как Леманн, опершись руками о стол, наклонился надо мною. Писать так было совсем неудобно, я нервничал, делал помарки и допустил две жирные кляксы, на которые Леманн, однако, не обращал никакого внимания. Вместо того, чтобы контролировать процесс написания фальшивого документа, он сделал едва заметное движение пальцами. Я не успел предаться размышлениям о том, было ли этому змею заранее известно о нашем с Шарлем уединении, или же это произошло случайно, как мои низы опалило жгучей болью, как если бы кто-то ошпарил их кипятком.       — Смотри-ка, Уотан, — сказал Леманн. — Тут ошибка. Не спеши так, ни то снова придется переписывать.       Вырвав у меня испорченный лист и скомкав его, он подсунул мне новый. Жжение усиливалось, а я даже не мог вздохнуть. Только, задыхаясь, закусить губу, сжать руку в кулак и молиться, чтобы боль испарилась так же мгновенно, как пришла. Слезы, выступившие на глазах, испортили и вторую бумагу.       Чуть ниже каракуль, написанных мною в агонии, появилась надпись: «Кем ты себя возомнил, тварь?»       Я сглотнул и не сдержал стона.       — Что, Уотан? — таким же приторно-любезным тоном сказал Леманн. — Почему ты допускаешь эти совершенно нелепые ошибки, хотя все время пишешь безупречно? Тебе дурно? Перебрал с бренди?       — Нет, ваше сиятельство, — пробормотал я, принимая новый лист. — Вы разрешите мне отлучиться в умывальную?       — У меня совсем нет времени, дорогой! Будь добр дописать эту несчастную пару строк.       — Пожалуйста, отпустите меня, иначе я не допишу документа…       — Уотан? — услышал я настороженный голос Шарля. — Тебя тошнит?       — Нет, — сказал я, борясь с рвущимся из горла криком. — Все в порядке, мне только… мне бы не помешало отлучиться по нужде.       — Ваше сиятельство, — строго обратился Шарль к Леманну, — что за необходимость изводить человека? Или эта жалкая минута времени что-то решит? Пусть идет. Иди, Уотан.       — Действительно, — сдался Леманн. — Извини меня, Уотан, я стал таким невнимательным.       Я поклонился им обоим и, запершись в умывальной, позволил себе согнуться и в немом крике широко открыть рот. Затем, не теряя времени даром, скинул с себя все, во что был одет ниже пояса. Вопреки тому, что никаких следов ожога я не обнаружил, залез в ванную и облился холодной водою из таза, хоть и опасался, что данное предприятие никак не облегчит боль. Тем не менее ее постепенное угасание принесло мне облегчение, граничащее с изнурением. Я быстро натянул на себя одежду и вернулся обратно.       Шарль встретил меня озабоченным взглядом, Леманн — пронизывающим. Он позволил мне дописать «документ» без возложения на своего несчастного питомца жестоких епитимий. Тем не менее я знал — разговор не окончен.       Когда мы с Шарлем, немного смущенные неудавшейся попыткой к близости, вернулись к дамам, между ними шел оживленный разговор, главным героем которого являлся не кто иной, как я. Как я успел понять, Аделаида сетовала на мою крайнюю неспособность постоять за себя, на что Шеннон ей отвечала:       — Уотан вовсе не такой уж слабый, каким вы его мните, ваша милость. Позвольте развеять это заблуждение. Если бы не он, мне бы было не избежать большого скандала, из-за учиненного преступления ко мне сына полковника Жданова. Уотан спас мою честь, если не целую мою жизнь. Поэтому ваши сомнения в его силе не имеют никакого основания. Ваш брат мужественный, храбрый человек. Быть может, немного отчаянный, но он вовсе не трус.       — А дуэль? — присоединилась к дифирамбам Элизабет. — Уотан и фехтовать-то толком не научился, но вызвал на дуэль… одного невежду, чтобы отстоять и мою честь. Этот человек не только безгранично предан собственным идеалам, что уже отличает его от тех высокомерных юношей, считающих патриархальные заблуждения источником бытия, но и верной дружбе.       — Словом, мы разделяем ваше беспокойство, ведь вы помните Уотана беззащитным и крайне болезным ребенком, однако, присовокупляя к сказанному нами с милой Бет, я бы почла добавить, что чувствую себя защищенной рядом с ним. Он уничтожит любого, кто посягнет на честь и свободу женщины — таков ваш брат. Таким вы вырастили его и таким отдали нам.       — Да, ваша заслуга в том, каким Уотан стал справедливым и добрым человеком, дорогая.       — Любезные, — сказала Аделаида, — моей заслуги здесь вовсе нет. Он всегда был таким; но вы потрясли меня — до самой глубины души потрясли этими ошеломляющими известиями! Драки и дуэли — все это звучит так опасно, я и не предполагала, что Уотан, мой нежный брат, способен на столь необдуманные шаги. Безусловно, я горда им и счастлива, что он не оставил вас в беде, но поймите мои чувства — я потрясена, я обескуражена!       С дамами Аделаида едва сдерживала себя, ведь ее едва не хватил удар, когда она узнала о моих маленьких приключениях. Отправив меня на безобидные занятия с благовоспитанным и честным человеком, под его надежное крыло, она узнает, что ее брат ввязывается в неприятности так же легко, как какой-нибудь герой философской повести, которому необходимо прийти к высшему постижению и мудрости через невежество и неразумие — несложно понять ее чувства.       После ухода гостей она даже намеревалась отправиться к Леманну и просить его отпустить меня с нею, но я сумел удержать ее от этого порыва.       — Давай лучше подумаем, — сказал я, — в чем завтра отправимся к Шарлю? Ты привезла с собою новые платья? украшения? Конечно же, привезла! Мне так не терпится на них взглянуть.       — Не заговаривай мне зубы, Уотан! Еще одна такая выходка — и я буду вынуждена увезти тебя в Петербург насильно!       — Клянусь — больше никогда и ничего. Так что там с платьями? Ах, я так волнуюсь! Как все пройдет? Шарль и Элизабет уверены, что постановка выйдет чудесной, но я, как всегда, могу все испортить!       — Все пройдет чудесно, не волнуйся.       Она собиралась уходить, но я остановил ее.       — Аделаида?       — Да?       — Знаю, — сказал я, ломая руки, — требовать такое не совсем уместно, но ты… не могла бы остаться со мной этой ночью?       Аделаида изумилась было, но затем приняла мою просьбу с теплом:       — О, Уотан, разумеется, я выполню все, о чем ты меня попросишь, а уж тем паче — такой пустяк, но меня крайне беспокоит твое состояние. Ты обязан объяснить мне причину подобного желания. Я чувствую: ты чего-то боишься.       «Кого-то» — мысленно поправил я.       — Понимаешь, о таком и говорить стыдно человеку моего возраста. Не сочти мои мысли наивными или даже глупыми, просто в последние ночи меня мучают кошмары. Жуткие кошмары, от которых нет никакого спасения. Я боюсь засыпать, у шкафа мне вечно мерещатся какие-то тени. Наутро голова болит, а завтра — важный день. Побудешь со мною, если тебя это не обременит?       — Как ты мог подумать, что меня может обременить время, проведенное с тобой?       Благодаря Аделаиде Леманн не уничтожил меня той ночью. Я понимал: пока он не удовлетворит свою кровожадную потребность извести меня за ту слабость, что я позволил к Шарлю, не успокоится. Но отсрочка после пытки болью мне была необходима, так как сильно повредила мой дух. Я смертельно боялся вновь пережить подобное — наравне с отравлением шпанкой. О да, отныне при любом намеке на даже легкую тошноту, я исходил холодным потом, и паникой усугублял положение.       Однако предлагаю на мгновение оставить плохое и обратиться к хорошему. На следующий день, как было условлено, мы отправились к Шарлю, где наш кукольный спектакль наконец удалось поставить. Шарль сидел за фортепиано и сопровождал сцены заранее сочиненными композициями; мы с Элизабет устроились на стульчиках за сценой, которую Шарль смастерил на совесть — к ней даже прилагались кулисы, хотя куклам они вряд ли бы понадобились.       Мы разыграли чудесную постановку. За всех женских персонажей держала ответственность Элизабет, за мужских — я. Девочки, как это обычно бывает во столь ранние лета, сразу же коротко сошлись друг с другом, потому делить радость, хохотать и хлопать в ладошки им было вдвойне весело. Даже маленькая Зельма, бывшая большой непоседой, не издала ни звука, завороженно наблюдая за нашей виртуозной игрой.       Ах, знали бы мы, что произошло в тот час в Несбитте!       По возвращении мы с сестрою разделились: она отправилась к себе отдохнуть часок перед ужином, я — пошел навестить товарок, как встретил в коридоре Леманна.       Парализующий страх не дал мне сойти с места.       — Лучше биться орлом, чем жить зайцем, — приблизившись, сказал Леманн. — Избегаешь меня? Напрасно. Я ведь тебя и из-под земли достану, если понадобиться. Я полагал, ты уже давно усвоил сей урок — от меня не скрыться, особенно — в моем доме.       — Аделаида хотела провести эту ночь со мной, я ничем не смог возразить.       — Ложь. Ты сам просил ее об этом.       — Ваше сиятельство, поверьте…       — Довольно оправданий! — отрезал он. — Ты ведь понимаешь, что придется претерпеть наказание за то, что ты едва не сделал.       — Разве вы уже не наказали меня в тот же час?..       — Это было лишь началом.       Он прищурился и ухмыльнулся так безжалостно, что во мне закрались сомнения: а в действительности ли это человек? Спину обдало холодом, затылок объяло волною мурашек.       И не успел я толком оправиться от этого удара, как Леманн выкрутил мне руки и прижал к стене. Казалось, он хочет пробить ее моим несчастным челом.       — Ваше сиятельство! — воскликнул я так громко, что крик мой отдался от стен глухим эхом. — В чем моя вина?! В том, что я люблю?..       — Ничтожный мерзавец! — Леманн сильнее сжал мне запястья. — Да как ты смеешь перечить мне?! Как смеешь идти против моих установлений?! Я великодушно позволил тебе бывать с этим похотливым французским отродьем, а ты — презрел мою волю и бесстыдно воспользовался моим доверием?! Как ты посмел сделать это?!       — Ваше сиятельство?!       Мы синхронно обернулись.       Аделаида стояла в начале коридора и с ужасом во взгляде наблюдала за сей жестокой сценой.