Шесть смертей Уотана Шварца

Я долго не мог уснуть. Причиною тому послужили сначала слезы, крайне мучающие меня не прекращающимся течением, затем — боль в горле. Не саднящая и острая, как это бывает при простудах, но тяжелая и тупая, как это бывает при травмах. Со мною уже случалось подобное — помните того наглеца, который обратился ко мне за советом, а после — принялся душить? Но тогда я отделался малой кровью — боль быстро прошла, и следов на шее почти не осталось.       Боже, какой несчастной была моя жизнь! Достопамятные месяцы после преображения уже давно забылись — того мимолетного счастья у меня, казалось, и не было. Но когда же, когда же за покорение злостной Судьбе меня вознаградят покоем? Ответа я не знал.       В какой-то момент, лежа в темном покое под одеялом, которое, однако, совсем не грело, я снова вперился пустым взглядом в каркас балдахина. Как мне хотелось подвязать к его непрочным балкам шарф и повеситься на нем!       …Проснувшись утром, я тотчас определил по хмурому освещению из окна, что день выдался пасмурным — в прямом соответствии с моим душевным состоянием. Перевернувшись с одного бока на другой, я позволил себе лениво уткнуться лицом в подушку и, не без боли в горле, прохныкать:       — Чёртова жизнь…       Не успело пройти и секунды, как после сей невинно брошенной жалобы я услышал, как некто, привлекая к себе внимание, откашлялся. Я вздрогнул всем телом и повернулся на звук — то был Леманн, деловито восседающий на софе.       — Доброе утро.       — Ваше сиятельство?..       Сказав это, я тут же закашлялся — неприятный свист, прорывающийся сквозь хрипотцу, сделал щекотно моему горлу. Казалось, голосовые связки — надорванные скрипичные струнки, которые вот-вот лопнут под давлением жёсткого смычка.       Леманн поднялся и сурово приказал:       — Раздевайся.       — Что?..       Спросонья и не такой кошмар послышится!       Но я вовсе не ослышался, потому что Леманн повторил:       — Я сказал: раздевайся. У меня нет времени.       Я отодвинулся от него на противоположный край кровати и натянул одеяло до самого подбородка. Мне не верилось, что он решился на это!       — Не надо… — прохрипел я, сдерживая рвущийся из горла порыв раскашляться. На глазах выступили слезы.       К счастью, Леманн не взял меня силой, он вообще не притронулся ко мне, только рассмеялся.       — Ради всего святого, Уотан! Барон фон Вайсвальд сообщил мне о том, что произошло вчера. Мне нужно лишь осмотреть твои раны, чтобы лично удостовериться в причиненном тебе вреде, столь красноречиво мне описанном. Вставай!       Я немедленно подчинился, хотя все еще испытывал неловкость. Пока стягивал ночную рубашку, Леманн с фирменным прищуром поинтересовался:       — А что, если бы мне взбрело в голову переспать с тобой, ты бы стал сопротивляться?       — Да, ваше сиятельство, — ответил я.       — Неужели? Разве бы ты посмел?       — Вы бы совершили большую ошибку, сделав это. Я ведь… только ваш товар, к тому же — пустышка, бездарь. Вы бы не стали разменивать себя на столь жалкое времяпрепровождение.       — Откуда ты знаешь, что меня вдохновляет? Если я захочу тебя, то я возьму тебя.       — Для этого вы достаточно благоразумны.       — Иногда необходимо отдаваться страстям.       — Вы не получите удовольствия от того, кто вас ненавидит.       — Почему же?       — Потому что вы создаете впечатление человека изысканного в своих предпочтениях. А насилие — это так тривиально.       — Правда? — Леманн не сдержал ухмылки. — И что же мне нравится, по-твоему?       — Прелюдии. Вы получаете удовольствие от едва ощутимых прикосновений, от невозможности обладать партнершей, но все-таки властвовать над нею. Соитие для вас — лишь малая часть удовольствия.       — Считаешь, простые удовольствия набили мне оскомину?       — Возможно.       — Ошибаешься.       — Возможно. Однако я убежден: вы гурман.       Леманн завел руки за спину и изо всех сил постарался изобразить, что услышанное его крайне веселит. Но он знал: это правда. Мне же было абсолютно безразлично, что он сделает со мною после сих неосторожных слов по его адресу. Уже безразлично.       — Сопротивление тоже весьма вдохновляет, — сказал наконец Леманн.       — И все-таки это скучно для вас.       — Просто твоя преданность виконту — человеку, близость с которым ты никогда не познаешь, — наивна и смешна.       — Я предан ему сердцем.       — А телом — нет.       — Это происходит против моей воли.       — Ты слишком много думаешь. Что ж, встань на свет — посмотрим.       Я встал в указанном месте — напротив окна. И пока Леманн придирчиво меня осматривал — грубо крутил во все стороны, наклонял, хватал за руки и поднимал их вверх — я обнаружил пропавшее ночью зеркало. Оно стояло на прежнем месте — подле шкафа. «Что за чудеса?» — в панике подумал я.       — Заживет со временем, — сказал Леманн. — Если кто-то спросит, что с голосом — скажешь, что простудился. Со всем остальным — справишься сам. Можешь одеваться.       Вне себя от счастья, я быстро натянул рубашку через голову и на всякий случай надел сверху халат.       — Тот человек к тебе больше не придет, — сказал Леманн. — Он нарушил правило и больше не вхож в мой дом.       — Вы наказали его?       — Разве я смею наказывать посланников?       — Зачем он сделал это со мной?..       — Уотан, ты словно глупое дитя! — Леманн раздраженно всплеснул руками. — Откуда мне знать, что на уме у больного идиота? Навроде, пожелал избавить мир от таких, как ты.       — Но он ведь… сам…       — Он — своеобразный человечек.       — Знаю, вы… ненавидите меня, и мы больше не можем дружить с вами, как это было прежде, но… скажите, ваше сиятельство — как? Как такое может нравится? Это ведь… я ведь едва не умер.       — А ему-то что до того?       — Я ведь не сделал ему ничего плохого. Всем этим людям, которые хотят навредить мне, говорят обо мне гадости… За что они все так со мной, ваше сиятельство?       — Похвально, конечно, что ты принял свою суть и теперь пытаешься понять тех, кто не принимает тебя, но, Уотан, — пустая трата времени. И моего, к слову, тоже. Ты — содомит, а значит — обречен на муки. Смирись с этим.       Леманн собирался уходить, но я вовремя его остановил:       — Ваше сиятельство, могу я задать вам еще один вопрос?       — Позже.       — Это очень важно.       — Не важнее моего времени. Ладно, говори.       — Вчера после ухода барона фон Вайсвальда, я заметил пропажу зеркала. Но теперь… теперь оно снова здесь. Вы не знаете, что бы это могло быть?       — Хм, тебе, быть может, почудилось? Зеркало как стояло здесь, так и стоит. — Леманн провел по раме кончиком указательного пальца. — Никто его не трогал.       — Просто…       — Быть может, от «ласк» того джентльмена у тебя помутился рассудок? Откуда мне знать, что происходит в твоей глупенькой головке, Уотан? Как видно, мне нужно поменьше тебя по ней бить.       Он счел сию «эскападу» достаточно забавной, чтобы расхохотаться. Я же, пристыженный этой правдой, пробормотал:       — Шарль пригласил меня сегодня…       — Можешь ехать — заслужил, — перебил меня Леманн. — В конце концов, недолго тебе еще ошиваться возле его милосердной особы. Да, он принял твое прошлое, но примет ли настоящее? — Леманн безжалостно осклабился. — Сомневаюсь.              Поразительную перемену в поведении домочадцев я заметил сразу же по приезде. Братья-философы мало того, что не сочли ниже собственного достоинства встретить меня, так еще и как никогда тепло справиться о моем здоровье. Правда, стоило мне заговорить, как вопрос сей тут же оказался исчерпан.       — Как же вас угораздило, любезный? — с укоризненной озабоченностью спросил один из братьев. — Совсем не берегли себя в холодную осеннюю пору.       — Ну ничего! — присоединился к беседе второй брат. — Степан вас мигом на ноги поставит!       — Нисколько в этом не сомневаюсь, — застенчиво выдал я, так как несколько смешался от столь чрезмерной любезности со стороны тех, кто еще вчера жестоко сплетничал обо мне.       Однако я имею вполне весомые основания считать себя человеком отходчивым, ведь никогда долго не помню обиду, какую бы тяжесть она не носила, если люди меняются и относятся ко мне по-доброму. Поэтому по дороге в дом я также спросил братьев о здоровье, делах, настроении — словом, стандартный перечень того, о чем положено справляться при встрече. Братья, однако, не чувствовали себя так же скованно, как я, но давали развернутые, полные дружеской отзывчивости ответы. Даже если они претворялись в угоду хозяину, я был счастлив, что заслужил, хоть и такое, признание.       Но «счастлив» — это громко сказано. Действительно счастлив я был в ту минуту, когда Мэриан с расправленными в стороны ручками выбежала в прихожую и до того крепко ко мне прижалась, что едва не сбила с ног. Несмотря на сломанную руку, я поднял ее, стал целовать и кружить в воздухе.       — Моя маленькая девочка, — ворковал я, обливаясь благодатными слезами, — моя миленькая славная принцесса, как я тосковал по тебе! Ах, как же надышаться тобой? Как не целовать эти щечки? эти ручки? Боже, моя Мэриан, я с тобой, с тобой!       Не знаю, как я не сломал бедной девочке ребра, ведь стискивал в объятиях так сильно, что самому не хватало воздуха; тем не менее Мэриан это не сделало хуже, напротив — девочка была счастлива, хохотала, целовала меня в ответ крохотными губками и то и дело обвивала руками шею.       — Спасибо вам за мамочку, господин Шварц! — восклицала Мэриан. — Она такая красивая!       — Правда? Тебе, правда, понравилось?       — Очень понравилось! И всем-всем понравилось!       В конце концов, мой любимый паричок, который я так долго прилаживал и смазывал перед отъездом помадой, сместился набок и порядком растрепался.       Шарль, выйдя из кухни в излюбленном фартуке, слегка вспотевший и с подвязанными лентой волосами, поправил мне паричок, после чего — поцеловал в щеку и обнял.       — Здравствуй, mon amour.       — Шарль, моя любовь…       Шарль резко изменился в лице. Он взял меня за плечи и взволнованно спросил:       — Пресвятая Богородица, что у тебя с голосом?!       Я опешил было, так как совсем не ожидал столь бурной реакции, но довольно быстро овладел собой.       — Ах, это! Пустяки, просто простудился. Ничего, что я приехал? Не волнуйся, это не заразно…       — Я бы никогда не стал волноваться на сей счет, Уотан, — ответил Шарль. — Двери этого дома всегда для тебя открыты, в период болезни — особенно, ты же знаешь.       — Здесь же ребенок. Ах, мой приезд — это большая непредусмотрительность! наглость! Как же я сразу об этом не подумал?..       Потому что будь это настоящей простудой, я бы обязательно задумался над неуместностью прибытия.       — Милый, — ласково сказал Шарль, — мы обязательно обратимся за помощью к Степану — он знает, какие травы необходимо принимать от боли в горле. Пойдем.       Я поблагодарил Шарля за помощь, и вместе мы отправились наверх, где Степан, встретив меня не менее любезно, чем до него братья-философы, счел необходимым провести осмотр. Сначала попросил высунуть язык, но не заметив характерной ни для бронхита, ни для ларингита, ни для даже изжоги красноты, попросил меня снять шейный платок, чтобы провести пальпацию шеи.       — Не нужно, — отрезал я, чуть не до самого подбородка натягивая платок. — Горло болит, как при простуде, мне подойдут самые обыкновенные травы от воспаление.       — Заболевание может носить острый характер, — назидательно заметил Степан, — обыкновенные травы от боли не окажут положительного эффекта, у вас ведь совершенно пропал голос — вы едва говорите!       — Это… это…       Шарль взял меня за руки и, наклонившись почти к самому лицу, спросил:       — Ты чего-то боишься, mon amour?       — Нет! — выпалил я. — Вовсе нет, просто…       — Сомневаетесь в моем мастерстве? — как мне показалось, обидчиво спросил Степан.       — Что вы, помилуй Бог! Просто… просто я…       — Тогда не бойся, — сказал Шарль. — Мы ведь хотим помочь тебе. Что бы это ни было, мы со всем справимся, правда?       Я кивнул.       И позволил Шарлю отстегнуть платок.       Он ахнул.       — Что это такое?!       — Кто сделал это с вами, господин Шварц? — вторил ему Степан.       Я чувствовал себя обнаженным под их пораженными взглядами. Не зная, что сказать, выпалил первое, что пришло на ум:       — Я не видел его лица… я не знаю…       Не самый содержательный отзыв, правда?       Зато Шарлю нашлось, что сказать:       — Отравитель! Это был он! Кто бы еще осмелился на такое коварство?!       — Он хотел… — сказал я, — он сказал…       — Что?       — Он хотел избавить землю от таких, как я. Вчера он… мы… я проходил по коридору и он набросился на меня… то есть, набросил мне на шею петлю — и принялся душить.       — А Леманн где был?!       — Меня спас его дядюшка — барон фон Вайсвальд, он приехал вчера. Но этот человек сбежал… успел сбежать. А князь Леманн уже знает об этом, да… он уже нашел его и разобрался с ним.       — Немыслимо! — воскликнул Степан.       — Кто он?! — не унимался Шарль. — Я найду его и убью — mort de ma vie, убью и растерзаю в клочья!       — Я знаю лишь, — сказал я, — что он, как и ты, посланник, но кто именно — мне не сказали. Князь Леманн решил, что мне не обязательно знать.       — Зато мне — обязательно! Я этого так не оставлю, Уотан! Сейчас же отправлюсь к Леманну и все выясню!       Шарль остервенело стянул с себя фартук и направился было прочь, но я бросился за ним следом. Вместе с Степаном мы насилу его удержали! На переполох сбежался весь особняк, и тут же узнал причину бешенства хозяина. Взгляды домочадцев скользили с его искаженного гневом лица на мою шею, увенчанную сплошным устрашающе фиолетовым обручем.       К счастью, когда появилась Мэриан, Шарль угомонился — очевидно, счел подобное поведение при дочери неподобающим. Она же подошла к нему и невинно взяла за руку.       — Папенька, на кого вы злитесь? кто вас расстроил?       Шарль опустил на нее глаза.       — Моя крошечка, — мягко проговорил он, — я погорячился, потому что один нехороший человек обидел господина Шварца.       Мэриан беспокойно посмотрела на меня, и в тот момент была так похожа на своего отца, словно это маленький Шарль взирал на меня.       — Уже все хорошо, Мэриан, — сказал я, прикрывая шею ладонью. — Мы уже во всем разобрались. К слову, чем мы сегодня будем ужинать? Из кухни доносятся впечатляющие воображение ароматы! Ах, Шарль, господин Бейкер, вы снова угостите нас чем-то изысканным? А нам с Мэриан можно присоединиться к вам?       Я протянул Мэриан руку, которую она с радостью приняла. Грегор пригласил нас в кухню, Шарль некоторое время оставался мрачен, но я убедил его в том, что месть этому человеку не сделает меня счастливым, да и ему проблем доставит.       — Что же я за человек, — сокрушался Шарль, неровными кружочками нарезая морковь, — если не могу защитить своего любимого?       — Твой любимый молит тебя оставаться благоразумным — это единственное, что мы можем в мире, где искреннее чувство порицается тысячью предрассудков. Не передать словами, как я благодарен тебе за участие к моим печалям, но прошу тебя: забудь об этом. Этот человек меня больше не тронет. Скажи лучше, как Элизабет? мистер Дэвис? Все еще сердится на меня?       — Скорее — на Леманна. В экспедиции мне особенно бросилась в глаза его отчужденность.       — Конечно, он оскорблен тем, что не может ответить князю.       Шарль кивнул. Он выглядел задумчивым, насупился.       — Было еще кое-что.       — Что? — испугался я.       — На рассвете, как мы и условились, я вошел в их с Элизабет покой в корчме, чтобы вместе отправиться в путь. Он писал кому-то. Но увидев меня, настороженно спрятал письмо.       — Думаешь, он писал к любовнице?       — Не думаю, знаю.       — Вот же бесстыдная душа!       Мэриан, бывшая в ту минуту под надзором Грегора, который показывал ей, как правильно взбивать тесто, обернулась.       — Извините, — сказал им я, чувствуя прилив крови к щекам. — Это… я… я не хотел шуметь.       Мэриан, вся перепачканная мукой и весело улыбающаяся, растянула кусочек теста на такую длину, на какую ей позволяли ручки.       — Папенька, господин Шварц, — сказала она, — хорошее тесто получается?       — Чудесное! — сказал Шарль.       — Самое лучшее! — сказал я.       Мэриан хихикнула и продолжила возиться с тестом, я же еще раз тихонько попросил у Шарля прощения.       — В прошлом, — сказал он, — я позволил себе хорошенько потрепать его за одну такую случайную связь.       — Вы дрались?!       — Ну, не то чтобы дрались. В общем, я его избил. — Шарль простодушно улыбнулся.       — Ого!       — Элизабет мне как сестра. Видеть ее слезы — пытке подобно! Я сказал ему: Джон, если еще хоть раз повториться нечто подобное, я тебя уничтожу. Кажется, он снова нарывается на то, чтобы встретиться с моим кулаком.       — Нужно проследить за ним. — Я понизил голос, что в нынешних условиях оказалось не так легко, как представлялось. — Вдруг это не любовница вовсе? Что, если он состоит в заговоре?       — В заговоре? — удивился Шарль. — Право, я об этом совсем не подумал, потому что Джон… человек посредственный. Вряд ли ему в голову взбредет путаться в преступных обществах.       — А такие есть?       — Естественно. Ты ведь живешь так близко к князю, неужто никогда не замечал ничего необычного в поведении людей, которые составляют бомонд?       — М-м… — Я изобразил непонимание.       Шарль отложил нож, подался вперед и, облокотившись на стол, вполголоса сказал:       — Давай так: Леманн практически ежедневно устраивает ассамблеи, верно? На них ты не встречал никого… скажем, странного?       Как всегда, внешне я оставался совершенно покойным, тогда как внутри у меня царил хаос. Я покачал головой и пожал плечами одновременно — мол, вот так заявление, я совсем этого не знал!       — Ни за что не поверю, — сказал Шарль, — что такой человек, как Леманн, не состоит ни в одном тайном обществе!       «Да уж, — подумал я, — "состоит" — да он его возглавляет!»       — Возможно, — сказал я. — Но даже если и состоит, оно ведь, как ты отметил, тайное. А князь Леманн достаточно предусмотрителен, чтобы раскрыть чью-то тайну, в особенности — столь волнительную.       — Значит, он еще никуда тебя не вербовал?       — Упаси Господь! Должно быть, он не считает мою особу в надлежащей степени изворотливой или… разнузданной для того, чтобы состоять в подобном обществе. Да и куда меня можно завербовать? В клуб любителей кошек?       — И то верно, — хихикнул Шарль.       Я думал, он станет поучать меня — смотри в оба, не поддавайся ни на какие уловки князя. Но промолчал. Это могло означать лишь одно — Шарль доверяет мне и считает достаточно разумным для того, чтобы читать нотации. Как же паршиво мне было, каким грязным обманщиком я себя чувствовал!       Спасибо Мэриан — она отвлекла меня от пагубных мыслей: закончив липкую возню с тестом, девочка пригласила меня присоединиться к ним с Грегором. В приготовлении крема для сливочного гратена с курицей и тыквой им не хватало рук. Признаться честно, я никогда не пробовал ничего подобного, и с удовольствием принял участие в создании блюда. И видел, как неловко Грегору. Очевидно, история с портретом никого не оставила равнодушным, даже зачинщика всех тех ужасных сплетен обо мне. Поэтому я решил помочь ему — стать для него путеводной звездочкой, которая выведет его из мрака вины и стыда.       — Мне кажется, — сказал я, — крем получился не таким воздушным, каким бы его сделали вы, господин Бейкер. Все из-за моих пальцев — их иногда сводит в судороге. Ах, какое безобразие — опять…       — Крем как крем, господин Шварц, — пробормотал себе в усы Грегор.       — Зовите меня Уотаном. И… забудем всё?       Грегор опешил. Шарль во мгновение ока отложил нож и, вытерев руки о фартук, сложил их на груди в суровом ожидании. Казалось, если Грегор ответит не так, как ему хочется, он и мокрого места от него не оставит.       — Забудем, — наконец мрачно выдавил из себя Грегор.       — Чудесно! — сказал я. — Не вините себя ни в чем, господин Бейкер. Я всё понимаю… и ни в чем вас не виню. Напротив — я вменяю в вину всё плохое, что между нами произошло, себе одному…       — За столь короткую жизнь ты пережил слишком много невзгод. Мне очень жаль, что все так вышло. Что я недостаточно хорошо узнал тебя, чтобы делать о тебе поспешные выводы.       Мне не верилось, что он сказал это!       Не помня себя от радости, я обнял Грегора за плечи, которые не смог охватить целиком, и сказал:       — Благодарю вас, господин Бейкер, премного благодарю!       Шарль рассмеялся, и вместе с Мэриан они присоединились к объятиям.       После мы снова приступили к крему, и Грегор сказал мне:       — Твое искусство поразило нас всех вчера. Но более нас поразила твоя история.       — Моя история? — переспросил я.       — Чарли читал что-то. Плакал. Я решил узнать, в чем причина его расстройства. И он рассказал мне, зачитал некоторые строки.       — Я чаю, — виновато спросил у меня Шарль, — ты не против?       — Конечно, нет, — сказал я. — Если ты доверяешь господину Бейкеру, значит — доверяю и я. Я рад, что и вы узнали мою тайну, господин Бейкер.       — Если все, что написано в той тетради — правда, то это очень страшная правда.       — Это в прошлом. Теперь мы с Шарлем воссоединились. И что это, если не Провидение?       — Я сказал ему то же.       — Значит, вы?..       — Я счастлив, что он нашел тебя. — Грегор улыбнулся. — И что ты оказался хорошим человеком.       — Ах, господин Бейкер!       — И портрет. У тебя ведь уже давно сломана рука, значит — ты написал его левой?       — Да, господин Бейкер.       — Это поразительно! — сказал Шарль. — Когда Грегор сообщил мне об этом вчера, я был… обескуражен, изумлен!       — Я бы написал его и ногой, только бы порадовать тебя, любимый.       Грегор хохотнул. А я был рад, что отныне наши с Шарлем отношения не вызывают у него рвотных позывов.       — Нам нужно столькое обсудить, — сказал мне Шарль. — Ты должен мне о стольком рассказать!       — Спрашивай все, что тебя интересует. До какого места ты дочитал?       — Я прочел все.       Я опешил.       — Как — все?..       — Я не смог остановиться.       — Значит, — заговорил я тише, — теперь ты знаешь об Аделаиде и Стю?       — Знаю, — шепнул мне Шарль. — Не волнуйся, об этом я никому не рассказал. Но это… поразительно! Я и подумать не мог…       — Да…       — Быть может, оставишь тетрадь у меня? Если она попадет не в те руки… — Шарль напряженно вздохнул. — Страшно представить, что будет. Твоя сестра… она пережила столько горя из-за сумасбродств Несбитта…       — Ах, Шарль…       — Все позади, цветочек. Тетрадь храниться у меня под ключом в конторке. Никто об этом не узнает.       — Да, я тоже думаю, что так будет лучше всего, благодарю тебя.       Шарль улыбнулся и чмокнул меня в щеку.       — Je t'aime.       Думаю, не стоит упоминать, что после сих волшебных слов я едва не воспарил к небесам?              Ужин прошел замечательно. Клянусь, это был лучший прием за всю историю в доме Шарля! Семейное тепло, искренность и понимание вскружили мне голову — я словно вернулся в родные постелены, которых до этого никогда не знал. Да, в Кведлинбурге у меня был маленькой уголок в комнате Аделаиды, но я никогда не задерживался там надолго, потому что это было строго запрещено; в Несбитте, когда свой уголок у меня наконец появился, я не чувствовал себя дома, потому что, во-первых, в Несбитте Аделаида была несчастна, соответственно — не мог быть счастлив и я, во-вторых, там я познал все ипостаси отроческой элегии, неудобства и боли; у Леманна сначала чувствовал себя гостем, и питал к поместью благоговейный трепет, потом — оно превратилось для меня в ад.       Но в тот вечер, когда все были так добры и открыты, я наконец почувствовал это — почувствовал себя частью чего-то особенного. Рядом с дочерью, любимым человеком и его семьей. Ах, с каким сожалением я вспомнил тогда изъявленное нынешней ночью желание повеситься на балке! Любовь Шарля делала меня сильнее этого. С ним я отрекался от вредных лжеучений разума, в последнее время все чаще и чаще подкидывающего мне предательские измышления. Самоубийство! как гнило это слово! какой ужас внушает его суть!       Во время трапезы Шарль просил меня рассказать подробнее о детстве в Кведлинбурге, о матери, сестре и отце, об отъезде из Германии, о лорде, Клеменсе и Стю. Наконец — о преображении. Он узнал меня заново, но то, чего я так боялся не произошло. Он смотрел на меня иными глазами — да, однако это был все тот же влюблённый взгляд. Может быть, немного пытливый, не до конца верящий и как бы изучающий. Отныне тот я, кого он узнал в облике прекрасного юноши, был для него не я, но нечто большее.       Когда я говорил, домочадцы внимательно слушали. Мадам Лелюш собирала платочком выступающую на глазах влагу. Шарль держал меня за руку и крепко сжимал ее, когда моему надорванному голосу перекрывали путь слезы. На некоторых моментах я был не в силах совладать с ними. Тогда Шарль подставлял мне свое плечо, заключал в объятиях и позволял выплакаться. Оглашая столовую приглушенными рыданиями, я слышал, что за столом все так же тихо — никто не смел прерывать неутешный плач.       …После ужина Шарль пригласил всех собраться в гостиной. Братья-философы помогли ему передвинуть софу, столик и кресла к стенам. Я пытался предвосхитить события, спрашивал, что происходит, но никто мне не отвечал.       — Терпение, господин Шварц, — сказал Александр, хлопая меня по плечу, — терпение.       — Как бы мы сокрушили главную интригу вечера? — присоединился к нему один из близнецов.       — Ах, джентльмены, — сказал я, — вы меня пугаете!       Даже Мэриан не выдала секрета!       А только мне стало все совершенно ясно, подчас Дарья уселась за фортепиано, а Шарль — встал рядом с нею и принял из рук Степана скрипку.       — Когда notre cher ami Уотан болеть, — обратился он ко всем сразу на ломанном русском, — я думать, что он много озабочен тг’евога, и ему необходим г’асслаблений, как считаете, mes amis?       Все единогласно согласились с мнением Шарля. Я же стоял как истукан, не веря в свое счастье.       — Mon amour, — продолжал Шарль, — я сочинить для тьебя композиция и, надеюсь, что он вызовет у тьебя улыбка. Мы с Даг’ьей много заниматься, чтобы обг’адовать тьебя.       — О, Шарль! — сказал я. — Композиция еще не началась, но я уже улыбаюсь! Это такая честь для меня, такая радость! Ах, спасибо вам за этот труд!       Шарль смущенно переглянулся с Дарьей.       — Ну что? — сказал он, твердо удерживая скрипку подбородком и возведя смычок над струнами. — Готовы?       Когда мелодия заиграла, я узнал, что скрипка может не только плакать, но и смеяться, может звучать не только драматично и жалобно, но весело и резво. Музыка гарцевала по зале резвым аллюром, отбивала в сердце ликующую дробь.       Мы, охотно повинующиеся изысканному дуэту, сливаясь с очаровательным мотивом в едином порыве, не позволили себе просто стоять на месте и слушать — клянусь, это было бы кощунством! Господа принялись приглашать дам на танец — Грегор протянул руку мадам Лелюш, Александр — Варваре, а я — Мэриан. Как мы веселились, как хорошо и свободно себя чувствовали!       Моя душа праздновала освобождение, чтобы вскоре погрузиться обратно в грязь.              Вернувшись от Шарля, я снова почувствовал себя изгнанным из райских юдолей в горящую пороком и болью преисподнюю. И встретился взглядом с угнетающим блеском каркаса.       Да, меня не держали в продуваемой северными ветрами келье, не посыпали мою еду пеплом, не понуждали к чтению библии и требника и к ношению власяницы для умерщвления плоти. Напротив — я был рядом с любимым человеком, меня достойно кормили и наряжали, как куколку, я не жил затворником в покое, подобном тюрьме, и в моем распоряжении была богатая библиотека. Однако платил я за все это наивысшую цену — хрустящими ассигнациями свободы и звонкими серебряниками воли.       Тем не менее глядя на товарок, соотнося тяжесть их положения со своим, я убеждался в том, что мне выпало куда менее несчастий. К ним визитеры наведывались больше трех раз в неделю, и бывали ни один раз за ночь. Мне повезло оказаться на рынке утех не самым востребованным товаром — все-таки ни каждому по душе приходилось мужеложество. Конечно, за мои услуги платили вдвое больше, тем не менее эта сумма не шла ни в каком сравнение с той, что Леманн выручал за товарок. Некоторые визитеры, приходя ко мне, считали, что способны на подобное «извращение», но либо бросали занятие, едва начав, либо — не решались начать вовсе. В такие дни я ликовал, а Леманн — гневался, ведь приходилось возвращать привлекательную сумму визитерам обратно.       Разумеется, сии послабления не исключали всю серьезность моего положения и не снимали вину с тех, кто возлагал на меня эту позорную ношу. И все-таки послабления эти помогли моей страшной тайне не стать явной в приезд Аделаиды.       Это счастливое известие стало достоянием гласности спустя неделю. Я отсчитывал дни и в то же время боялся встречи — думал, что просто не смогу взглянуть в честные глаза сестры после учиненного мною сорома и предательства. Но увидев въезжающую на подъездную дорожку карету, я, пренебрегая приличием, несмотря на октябрьскую промозглость и запреты барона оставаться на парадной лестнице, бросился вперед.       Какими словами передать вам мое счастье? Как описать всю богатую палитру ощущений, которые всколыхнулись в моей груди при виде ее?       — Аделаида! — взвизгнул я, хотя голос по-прежнему еще был во власти хрипотцы.       Пока лакеи помогли ей вылезти из кареты, я подпрыгивал на месте в нетерпении встречи. Со стороны могло показаться, что мне холодно, но мне было жарко, я чудом не сгорел от нахлынувшей на меня радости.       — Уотан! — Аделаида расправила руки в стороны.       Мы прижались друг к другу. Я целовал ее, вдыхал ее запах и, конечно же, плакал — ну а как же иначе, ведь это была моя Аделаида!       — Я вижу тебя, Уотан! — восклицала сестра. — Вижу тебя, моя душа, мое сердце!       — Аделаида, как я счастлив! Где мои любимые племянницы? Дайте же мне скорее моих крошек!       Я не видел девочек почти полгода, но как же они подросли! Зельма — хоть малышка меня совсем и не знала, — заразительно расхохоталась, когда я принял ее из рук горничной и стал кружить, целуя в душистые щечки.       Затем князь, княгиня и барон встретили гостью со всей подобающей любезностью, и мы отправились в поместье, где расстались с ними до ужина — Аделаиде и девочкам следовало отдохнуть с дороги.       Не помню, как так получилось — то ли Аделаиде потребовалось переодеться, то ли сменить пеленку Зельме и уложить ее спать, — но по какой-то причине мы с Анели оказались наедине в моих покоях. Девочка тотчас перешла к главному, а именно — к вопросам о здоровье и изучению моей перебинтованной руки. Я был рад, что уникальная способность не обременяет малышку, как дар провидения — ее отца, поэтому охотно удовлетворял ее любопытство.       Избавив мою руку от бинтов, Анели водила по ней пальчиками, от которых исходило почти обжигающее тепло.       — Больше не болит, дядюшка? — спросила она. — Попробуйте пошевелить ручкой.       Конечно, для полноценного исцеления сломанных костей Анели была слишком мала, однако рука почти не болела — только чуть-чуть хрустела в запястье, когда я совершал ею какие-то движения.       — Смотри-ка, — восхитился я, — как новенькая!       — А горлышко? — Анели указала на шею. — Я чувствую: у вас болит вот здесь. Как у папеньки.       — Как у папеньки? Он был нездоров?       — Угу. Вы позволите, дядюшка? Снимите, пожалуйста, платок.       — Пожалуйста, пожалуйста, милая! Так что же — папенька уже поправился?       Анели отвлеклась от исцеления и пожала плечами.       — Он всегда болеет, — грустно сказала она.       — Почему?       — Он приходит из Совета очень бедненький. Устает. В последний раз, когда я видела его, он упал в коридоре и долго не просыпался… — Анели насупилась, у нее задрожали губки.       — О, — сказал я, — какое несчастье! Ну-ну, не расстраивайся, крошка, с папенькой ведь уже все хорошо, правда?       — Да. Но я оставила его там совсем одного… Кто же будет теперь лечить ему руки, когда он засыпает? Он не разрешает мне исцелять себя, когда бодрствует.       — А что с его руками?       — Их кто-то сильно сжимает веревками, у папеньки даже выступает из ранок кровь. Кто-то обижает его, да? Я спрашивала, но он не отвечает. Вы не знаете, дядюшка?       — Нет, моя девочка, не знаю. Но… быть может, у папеньки аллергия?       — Нет, это не аллергия. Это что-то другое. Я это чувствую.       Все внутри у меня всколыхнулось — я с трудом сохранял спокойствие.       Поднаторев в ранах подобного рода, Анели довольно быстро справилась с моими надорванными связками. И следа того гнусного преступления не осталось!       — О, Анели, — сказал я прежним голосом, ощупывая шею. — Благодарю тебя, дорогая. Ты так помогла мне!       Застенчиво улыбнувшись, Анели пробормотала:       — Всегда рада помочь.       — Умница!       — Дядюшка?       — Да?       — А как ваша спинка?       — Замечательно. Но можешь проверить сама, если сомневаешься.       Я приподнял рубашку на спине, позволяя Анели провести осмотр, — насколько вы помните, о моей спине она переживала более всего остального.       К несчастью, я совсем забыл о шрамах от плети.       — Что это за шрамы, дядюшка? — недоумевала Анели. — Они… так жгут.       — Уотан, — строго спросила Аделаида, — откуда у тебя это?       Честно признаться, я не заметил, как она вошла в покои, и сколько здесь уже пробыла, поэтому громко ахнул и подскочил.       — Это… — сказал я, выпрямляясь и загораживая старые раны. — О, не стоит волноваться, это долгая история.       — Но ты мне ее расскажешь, правда?       Сказано то было с нажимом, поэтому я смешался под требовательностью сестры — снова ощутил себя тем мальчиком, которого она воспитывала и иногда отчитывала, а он стоял, опустив глаза в пол. Так было и теперь.       — Расскажу, да… — пробормотал я. — Обязательно расскажу, если это… если тебя…       — Довольно, — отрезала Аделаида. — Позже это обсудим.       Она наконец перевела взгляд на Анели — я мог выдохнуть с облегчением.       Малышка, минуту назад бодрая, ослабла на глазах. Потирая глаза и сонно зевая, она попросила мать отвести ее в постель.