Шесть смертей Уотана Шварца

До этого я никогда не представлял нашу любовь материальной. Зачем? Любовь цвела и окутывала нас сладостным флёром, когда мне было воображать ее предметом вещественным? Любовь ведь невозможно увидеть; она — не волшебная субстанция, она есть следствие наших поступков. Как ревностный адепт экзотерического учения, как преданный отчизне воин, как горячо любящая мать, как одержимый искусством художник, как отчужденный от жалкой возни светских любезников писатель, лелеющий лишь придуманную им историю, отчего она кажется ему реальнее настоящей жизни, отдаемся мы любви, совершенно не думая о ее формах.       Но в ту горькую минуту я увидел ее — увидел заключенную в стеклянном сосуде. Она клубилась внутри пузатых стен нежными оттенками розового — светлого, целомудренного, священного. Края сосуда надломились — наконец надломились, чтобы вскорости лопнуть, и развеять по ветру тщетных слез и сожалений то, чего не должно было быть. То, чего я не должен был допустить.       Не в силах больше выносить его пораженный взгляд, я отошел к столу и выудил из ящика тетрадь.       — Я писал, — нарушил тишину я. — Каждый день. С тех пор, как ты посоветовал мне обратиться к перу. Здесь вся моя жизнь. С того момента у столба до того, как я встретил тебя вновь.       Я протянул тетрадь Шарлю. Он ее принял. Однако лицо его по-прежнему выражало непонимание. Взгляд пытался пробиться сквозь плотную стену напрасной идеализации, которой он окружил мое подлое существо.       — Я пойму, — продолжал я, размазывая слезы по лицу, — если ты посчитаешь разумным остаться друзьями. Мне и этого будет достаточно для счастья — видеться с тобою и просто быть рядом… о, пресвятая Дева! — Я взялся за голову. — О чем я только говорю?! Из-за того, что я сделал ты вправе навсегда порвать со мной! Ведь самый вид обманщика будет делать больно твоему сердцу! Ах, извини, что был так смел в суждениях! Знаю, как это выглядит: я обманул тебя, влюбил в себя, хотя должен был признаться. Но, Шарль, поверь, — хотя отныне тебе это будет не просто! — я бы никогда не поступил с тобою так подло! Я слишком люблю и уважаю тебя, чтобы плести вокруг тебя коварные…       — Уотан, — наконец перебил словесную плотину Шарль.       — Да?       Он улыбнулся. Тоже сквозь слезы.       — Хватит говорить глупости. Порывать с тобою? С чего бы это?       — Полюбить такое чудовище, — пробормотал я, — невозможно. Любой здравомыслящий человек — а ты являешься таковым, — никогда не пожелает иметь сношения с таким, как я. Каким я был раньше.       Шарль зажал тетрадь под мышкой, после чего заключил мою холодную от волнения руку в свою.       — Так значит, это правда? — спросил он.       — Правда.       — Но зачем ты не признался раньше?       — Я боялся… боялся потерять тебя. Ты так часто говорил обо мне… так часто обращался к этой сцене, к этому образу… Я боялся, что ты отвратишься… что не будешь любить меня, не захочешь. Что… зная, кем я был раньше, не сможешь воспринимать иначе. Будешь видеть горбуна, урода…       — Уотан, как ты только мог обо мне такое подумать?..       — Извини меня, Шарль… извини…       — Но как?       — Готтард Остхофф преобразил меня. Я отдал ему свой светлый дар в обмен на красоту и здоровье.       — Он ведь…       — Он в мире живых. Они с его дочерью Фридой скрываются.       — Выходит, вы совершили обмен дарами, и отныне ты — темный маг? Но почему не пользуешься силой? Почему?..       — Сила спит глубоко во мне. Если обращусь к ее могуществу, стану прежним. Поэтому князь Леманн привез меня сюда — чтобы помочь сдержать импульсы темного дара, который обязательно прорвется, ежели он не будет рядом. Да и я — не буду осторожен.       — Значит, Остхофф наложил на тебя проклятие? Леманн знал об этом?       — Ну что ты? Они бы такого не сделали…       Шарль взял меня за плечи. Он колебался — обдумывал, обрушить ли на меня эту жестокую правду, о которой я старался не допускать мыслей?       Шумно выдохнув, Шарль все-таки сказал:       — Уотан, тебя обманули, ведь при обмене дарами, если он был заключен добровольно, впоследствии маги беспрепятственно пользуются силой. А то, что Остхофф смог преобразить тебя — никак от сего не зависит. Видимо, на нем самом лежало какое-то проклятие, нейтрализовать которое он мог лишь…       — …передав его мне?..       — Да, Уотси. Он воспользовался тобой, потому что ты был… в отчаянии. Ты думал, что только при совершения обмена станешь здоров?       — Угу.       — О, бедняжка…       — В мае у меня сломался позвоночник. Он просто не выдержал многолетнего бремени, с каждым днем разрастающегося до поразительных пределов. Я был вынужден обратиться к герру Остхоффу. Я был готов дать ему все, что он только пожелает, только бы… ах, Шарль…       Он прижал меня к себе.       — Не плачь, ma fleur…       — Я всего лишь хотел жить, Шарль… — Я всхлипнул. Ком в горле мешал говорить. — Хотел быть, как все… не хотел быть уродом…       — Прошу тебя, не применяй к себе этого слова! Ты не был уродом, Уотан.       — Шарль, мы оба знаем, что это так.       — Это не так. — Шарль провел ладонью по моему подбородку. Нежно, почти невесомо. Как только он умел.       — Это не так, — повторил он шепотом. Слезы прочертили две влажные борозды на его щеках. — Никогда не было так.       Я порывисто прильнул к его груди — буквально вжался в него, вцепился, как будто он вот-вот испарится. Шарль ответил на объятие, положив подбородок мне на макушку.       Я плакал. Рыдал. Как тогда, когда он спас меня — когда разрезал веревки на моих шее и руках. Когда ноги подкосились и мне пришлось опереться на пресловутый столб, ставший моим наказанием, моим проклятием и погибелью. Когда он накинул на меня свой кафтан и позволил выплакаться у себя на груди. Окровавленному, грязному уродцу. Горбуну. Он совсем меня не знал. Ему было безразлично, кто я и что натворил.       Кто этот человек?       Откуда в нем столько непритязательной святости? Откуда столько участливого милосердия?       Шарль взял меня за руку и поднес запястье к губам — в аккурат, где его сдавливала веревка. Затем наклонился и поцеловал шею…       — Это ты, — прошептал он, осыпая мое лицо поцелуями. — Это правда ты, мой дрожащий мышонок. Это твой молящий, робкий взгляд видел я все это время! Как долго я искал тебя, как долго мучился неизвестностью!       — Что? Ты искал меня?..       — Не проходило и дня, чтобы я не справлялся о тебе. Я был одержим мыслью найти тебя и забрать с собою. Меня не стращали никакие трудности. Знаешь, что мне говорили? «Зачем тебе этот болезный? — говорили. — Тебе не нужно чужое дитя с умственной слабостью». Но я не сдавался. Я пытался выведать, где ты и что с тобою стало. И вскорости мне пришел ответ. Мне сообщили, что ты в Несбитте, под присмотром лорда Муррея, приехал со свитою его новоиспеченной жены. Элоиза была так счастлива, что он позаботился о тебе, как она его просила. Я же хотел добиться встречи, хотел хоть одним глазком посмотреть на тебя, поговорить, обнять. Мы с Элоизой вместе хотели этого, но… сначала она забеременела, потом — скончалась. На меня обрушилось столько забот — совсем еще крохотная дочь, Совет, экспедиции… У меня просто не осталось времени разрешить вопрос, касающийся нашего воссоединения. Как мне горько от этого! как стыдно! Единственное, что я мог — жалеть тебя и молиться о твоем благополучии. Да, Уотан, в моих глазах ты был несчастным ребенком, заслуживающим любви и поддержки вдвое более того, сколько их получают обычные дети.       Ты был для меня совершенством, сокровищем, которого не разглядели те несчастные. Я с болью вспоминал твой страх, твое окровавленное личико, поджатые губки, слабые ручки и жалобный плач. Я боялся вообразить, какую боль ты испытал — при мысли об этом меня бросало в холод! До сих пор бросает! Горб и без того, должно быть, доставлял тебе страдания, так на него еще и плеть обрушили… Жалость теснила мне сердце, теснила и заставляла плакать. Я сетовал на Господа, что Он позволил допустить такое. Что не ты заслуживал такой жестокой кары — не ты, бывший доверчивым, чистым, лишенным ласки. Когда ты прижался ко мне, первой мыслью моею стало: «Этот малыш не знает, что такое ласка. Он бы хотел обнять, но кого? Кто бы согласился обнять его в ответ? Все отвергали его, никто не захотел дать тепла этой брошенной крохе. Все брезговали его большой головою, его великими зубами и скошенным набок носиком. Но что в оных такого уж ужасного?» Да, Уотан, мое сердце сжималось от невозможности пригреть тебя, заверить в том, что ты ни в чем не виноват. Что ты… особенный. Ах, как часто я представлял нашу с тобою встречу! Как часто разговаривал с тобою, как часто в моих воображениях ты прижимался ко мне… А я даже не знал твоего имени! И вот наконец-то узнал…       Шарль смахнул слезы и тихонько хихикнул. Казалось, с его плеч рухнул тяжелый груз, но следом на них опустился новый. Он, как и я, не мог сдержать слез.       Я же взял его руки и стал целовать ладони, которые спасли меня от гибели. Потом, не выдержав обрушившегося на меня потока, согнулся пополам, опустился перед ним на колени и тихо заплакал.       Шарль присел рядом, еще раз обнял меня, поцеловал в щеку, в ухо.       — Я нашел тебя, нашел… — шептал он исступленно. — Я нашел…       — Шарль, извини… извини, что не признался раньше…       — Это ты. Это ты. Это ты…       Он повторял это, а во мне не оставалось воздуха — я не мог поверить в то, что он искал меня. Что я был в его мыслях. Что он думал обо мне со всей ответственностью. Что преисполнился столь преувеличенной жалостью…       Шарль поднялся и помог подняться мне.       — Я любил тебя, — сказал он, не выпуская моей руки, — и люблю теперь. Отныне эта любовь иная, конечно, но… это все еще любовь!       — Значит?..       — Разве так важно, есть ли у тебя горб или нет, если я действительно тебя люблю? Ведь я люблю тебя! Всего тебя! И тебе придется очень сильно постараться, чтобы это изменить.       — Ах, Шарль, как поверить в то, что ты это говоришь?..       — Поверь, милый. Никакая сила на свете не заставит меня посмотреть на тебя иными глазами. Моя любовь к тебе не может вдруг исчезнуть. Она может лишь приумножиться. Ты вдохновляешь меня на лучшее. Всегда вдохновлял. Я знал, что ты совершенен. И я не ошибся.       — А если ты узнаешь обо мне что-то ужасное?..       — Я знаю тебя. Ты бы не совершил ничего ужасного.       — Ну а если?       — Ты — мой, Уотан. Навсегда. Что бы ты ни сделал, моя любовь к тебе никогда не угаснет.       — А если бы ты, к примеру, узнал, что я согрешил? Вдруг я окажусь… ну, не знаю, быть может, убийцей, вором или… каким-нибудь проститутом, ты и тогда будешь любить меня?       Шарль рассмеялся.       — Я слишком долго искал тебя, чтобы потерять.       — Ну а если?..       — Ты не можешь оказаться ни первым, ни вторым, ни третьим. Это не в твоей природе. Для убийства ты должен быть хладнокровен и решителен, для воровства — расчётлив и хитёр, для проституции — развратен и алчен. Ты не такой.       — А если бы меня понудили к чему-то из перечисленного?       — Ты достаточно силен духом, чтобы не пасть на дно человеческое. Достаточно силен, чтобы противостоять тому, кто, не приведи боже, понудил бы тебя сделать что-то из озвученного.       — Ты так думаешь?       — Я знаю это наверняка! И к чему эти беседы? Не могу представить тебя ни в одном из сих, безусловно, кошмарных амплуа, Уотан! Смех да и только — убийца, проститут! Нет, любимый, это невозможно.       — Действительно. — Я изобразил самое естественное, как мне показалось, простодушие. — Как нелепо говорить о таком! Просто… я сказал, потому что… потому что боюсь потерять тебя.       Я еще раз прижался к Шарлю, чтобы не умереть от стыда под его взглядом.       Дно человеческое.       Я не должен был упустить момент.       Я должен был признаться. Должен был все сказать.       Но он опередил меня:       — Благодарю тебя за портрет. Это…       — Это малое, что я могу для тебя сделать, Шарль.       И я был счастлив, что он сменил тему, и мне не пришлось признаваться.       Я бы никогда не признался ему в этом.       — Через какие испытания тебе довелось пройти, — задумчиво сказал Шарль, — мне больно представлять.       — Пустяки. Это в прошлом. Теперь я здоров и счастлив. Рядом с тобой. Ты мой спаситель, Шарль. Как это было тогда, так и сейчас.       — И ты — мой.       — Моя любовь, мой Шарль…       — Но что стало с твоим отцом?..       Я отстранился и указал на тетрадь в его руках:       — Все здесь. Прочти это.       — Я прочту, — Шарль улыбнулся, — обязательно прочту.       Тогда я не сдабривал текст никакими размышлениями, тем более — философией, только описывал события на манер дневника. Путь читателя лежал через незамысловатые обороты речи и посредственные изложения. К счастью, к тому моменту я не успел написать ничего такого, за что мне пришлось бы оправдываться перед Шарлем.       Портрет он забрал с собою. А я сожалел, что не увижу восторженного лица девочки, когда она впервые лицезрит портрет матери. Сожалел, что не смогу быть рядом, если расплачется. Сожалел, что не увижу домочадцев, устыдившихся своего низкого отношения по моему адресу.       Мне вполне хватило искаженного яростью лица Леманна.       Он ворвался в мои покои почти сразу, как Шарль их покинул. С одной его руки стекала кровь — он разбил ее в порыве праведного гнева.       — Как ты посмел?! — выкрикнул князь, бросившись колотить меня что есть мочи. Я ничего не понимал, только прикрывал голову — завтра мне предстояло отправиться к Шарлю, я не мог заявиться к нему с синяками.       Представьте, как был зол этот дьявол, если Семен, вбежавший следом, оттащил его от меня!       — Хозяин, мой господин! — восклицал он. — Нельзя! нельзя!       Но Леманн вырвался и, взмахнув рукой, припечатал громилу к стене. Семен, точно каменная глыба, грохнулся на пол — в окнах задребезжали стекла.       Со мною Леманн тоже мог расправиться в два счета — стоило лишь выпустить энергию. Но он посчитал разумным не использовать против меня силу, к чему тратить на щуплого мальчишку драгоценные магические ресурсы?       Леманн взял меня за шиворот и прижал к стене.       — Я ведь сломал тебе руку, как ты это сделал, ничтожная тварь?! — прокричал он мне в лицо.       — В четырнадцать у меня парализовало правую руку, — пробормотал я, — я научился рисовать левой…       — Ах ты потаскун!       Леманн занес было кулак, но Семен, рискуя снова оказаться под немилосердным излиянием силы хозяина, взял его за руку.       — Мой господин, прибыл его милость барон Георг Дёниц фон Вайсвальд!       Леманн изменился в лице. Оглянувшись на Семена, прогремел:       — Что?! С какой стати?!       — Сейчас его занимает ее сиятельство.       — Я же сказал ему в прошлый раз, чтобы ноги его здесь не было! Чёрт подери!       Прежде чем немедленно удалиться, Леманн сквозь зубы процедил:       — Разговор не окончен, Уотан.       Он был очень зол.       Спустившись в прачечную, я застал там Марфу и Ваньку. Когда вошел, они резко друг от друга отстранились; я же рассыпался в неловких извинениях — в мои намерения вовсе не входило прерывать идиллию, я лишь хотел узнать, кто он, этот барон, своим появлением испортивший князю кровь. И неумышленно избавивший меня от неминуемого насилия.       — Это его дядюшка, — ответила Марфа. — Исправно навещает князя раз в год по обету, данному его матери. И пусть Леманн ненавидит присутствие барона, тот все же не оставляет непутевого племянника.       — Выходит, мать Леманна была сестрою барона?       — Да, и единственной, кто закрывал глаза на его бесчинства.       — Любовь матери слепа. — Я пожал плечами. — Даже если ее сын кровожадный убийца, в материнских глазах навсегда останется безвинным крохой. А этот барон… он знает, чем Леманн одолжает тайное сообщество?       — Знает, — ответил Ванька. — Потому Леманн так гневается, подчас он наносит в поместье визиты. Лучше доколе держаться от него подальше.       — Если бы это было возможно… — Я тоскливо вздохнул. — Он ведь не спрашивает разрешения, когда хочет ударить.       Ванька сочувственно поджал губы и в знак поддержки хлопнул меня по плечу — и, о силы небесные, лучше бы он этого не делал! Силищи в его ладони было хоть отбавляй. Я не подал вида, но по плечу у меня каскадом пронеслась острая боль.       — Держись, — сказал здоровяк. — Мы — рядом.       Я ответил взаимностью и поспешил откланяться — кажется, у них с Марфой выдалась свободная минутка побыть вместе, мне не хотелось более отвлекать их друг от друга. Вместо их, безусловно, приятного общества, я решил найти участия у товарок.       Поднявшись на первый этаж, точно вор, стал продвигаться по коридорам так бесшумно и осторожно, как только мог. Тем не менее это не спасло меня от встречи с моим пленителем и его дядюшкой — сухопарым мужчиной пятидесяти лет.       Моему воображению не требовалось много времени, чтобы начертать образ человека, о котором я имел самые поверхностные представления. Но увидев барона, во-первых, догадался, что это именно он, во-вторых, разочаровался выдуманному мною изображению. Выглядел барон, на удивление, моложаво — совсем не хватался за спину, с трудом опираясь на трость, и не оглашая коридоры смрадным кряхтеньем, как этим любили злоупотреблять его ровесники. «В юные лета барон явно пользовался горячим расположением дам, — подумал тогда я, — наверняка, был энергичным и не любил сидеть за учебниками…»       — Ах, вот ты где, Уотан! — Леманн расправил руки в стороны. — Познакомьтесь, ваша милость, это Уотан — новая дырка «благородных» джентльменов.       Барон сначала скользнул взглядом по моей перебинтованной руке — отныне на это обращали внимание в первую очередь, — затем — задержал взгляд на лице. Напряженно вглядывался в оное, как будто узнал во мне старого приятеля, имя которого настырно не шло ему на ум.       Я смутился и опустил глаза долу.       — Ваша милость, добро пожаловать…       — Правда, — ухмыльнулся Леманн, — он прелесть? Деревянный солдатик, как я его называю. А знаете почему, ваша милость? Потому что сие экзотическое очарование дурно справляется со своими обязанностями. Дерево веселее пользовать, нежели его. Но я бы был вам весьма благодарен, если бы вы были так любезны сломать его. Даже «графу» это не удалось.       — Ты сошел с ума! — Разочарование в голосе барона граничило с презрением.       — Я ли? Все для уважаемых господ!       — Как низко ты опустился, Эбнер. Что бы сказала о тебе мать?       — Довольно о ней, любезный.       — Кровавой ценой снискал ты почтение у этих нелюдей, не видящих разницы между белым и черным.       — Зато вы не снискали никакого. И даже среди нелюдей вы — мелкая сошка. Всюду, где ступает ваша нога, случается раздор: ба, праведник явился, святоша! Что же он до сих пор ошивается в светских кругах, давно бы принял постриг и ушел проповедовать в приход, иссушать плоть воздержанием и куском чёрствого хлеба! С такими, как вы, никто не хочет иметь дела, потому что с ваших уст слетает много напраслин, которые вы выдаете за великие максимы. Из-под палочек трещотки изливается больше смысла и содержания.       Барон горько ухмыльнулся.       — Конечно, — сказал он, — как я мог забыть твое истинное лицо? Как мог забыть о том, что ты такое чудовище?       — Посмотри, что ты наделал, Уотан. — Леманн грубо взял меня за лицо и вцепился в него ногтями. — Дядюшка оскорбил меня из-за тебя. Твоя история вызвала в его праведном сердце сочувствие. Но разве некто, пребывающий в здравом уме, станет сочувствовать содомиту?       — Отпусти его! — Барон взял Леманна за руку и с силою оттолкнул ее в сторону.       Леманна это его действие сначала привело в замешательство, затем — в ярость, которую он, между тем, попытался скрыть.       — Ты испортил барону фон Вайсвальду настроение, Уотан, — ядовито выговорил Леманн. — Проси у его милости прощения — он ведь так принципиален в своих требованиях.       — Я искренно прошу у вас прощения, ваша милость, — пробормотал я.       — Сейчас же прекрати издеваться над мальчиком! — теряя терпение, выпалил барон. — Мало выпало на его долю страданий по твоей милости?       — Он — мой, — нагло отвечал ему Леманн. — Что хочу, то и делаю. Захочу — и вовсе убью. И что за рвение к героическому спасению невинных? Что вам дался жалкий проститут?       — В отличие от тебя, я не продавал ублюдкам из Совета свою совесть.       — Вы — не маг, к вашей никчемной личности ублюдки из Совета не имеют никакого интереса.       — К чему было создавать этот вертеп?       — Вы никогда не задумывались о том, что мне самому это доставляет удовольствие?       — Нисколько в том не сомневался.       Когда сей красноречивый обмен «любезностями» завершился полными пренебрежения взглядами, Леманн сказал мне:       — Готовься, сегодня тебя наконец укротят.       Подонок связал меня веревками, в рот запихнул кляп. Время от времени придушивал за петлю на шее и дергал за руки, заломленные за спину. В таком положении я воистину ощущал себя бревном, не способным пошевелиться. Я плакал. Разумеется. Потому что это было очень больно. И страшно. В лучшем случае «забава» закончилась бы обмороком, в худшем — смертью.       Но визитер смеялся. Ему было весело, пока у меня темнело в глазах и вся жизнь проносилась перед оными. Я всхлипывал и стонал, когда он принимался кусать мне плечи и царапать кожу в пароксизме больного сладострастия.       — Ну, давай, — говорил мне, просовывая палец под веревку на шее, — помычи еще, мне это так нравится! О да, ты искушаешь меня, я почти прогнил до самой сердцевины, благодаря твоим мучениям, благодаря богатству твоей порочной плоти! Рубины крови проступают на твоей коже, м-м-м, драгоценные камни. Как это красиво…       Я задергался от нехватки воздуха. Казалось, еще немного и он отправит меня на тот свет!       В ту роковую минуту мой разум лишился простора из-за ужаса неминуемой гибели. «Это конец, это конец, это конец…» — стало единственным, что занимало все мои мысли.       До этого, пока ситуация не вышла из-под контроля, и разум еще был мне подвластен, я позволил себе размышления о Том, кого мы зовем Спасителем. Не самые удобные мысли по отношению к Нему, когда тебя насилуют с особым извращением, не правда ли? Должно быть, вы думаете: его грешной душонке уже не святит никакой катарсис, но… скажите — почему? Почему мы забываем Бога, когда нам стыдно? Почему считаем, что Бог закрывает глаза на то, что происходит с Его детьми? Почему хотим, чтобы Он видел нас лишь в моменты искреннего послушания Его заповедям? Едва бы вы захотели пустить Его всевидящее око под балдахин вашей постели, тогда как с охотою бы согласились продемонстрировать Ему свою расточительность на каком-нибудь благотворительном вечере.       И если Господь все-таки спускается с небес, то в облике кого является — мужчины или женщины? богача или бродяги? старика или ребенка? философа или уличного торговца? Нравится ли Ему яблочный пирог? пробовал ли Он рабозо? смотрел ли постановку Мольера? читал ли Гомера? презирал ли содомитов? целовал ли руку государыне? бывал ли в Тайной канцелярии? отдыхал ли на минеральных водах? ездил ли на казнь? считал ли идеологию папской курии чистым безумием и богохульством? прославлял ли протестантизм? смеялся ли над атеистами? или, быть может, над философами-женоненавистниками? сочувствовал ли паломникам, истирающих ноги до кровавых мозолей в поиске божественной правды? был ли доволен развевающимся знаменами с Его ликом? смотрел ли с разочарованным сожалением на тех, кто прославлял воины во имя Его?       Почему я вообще задумался об этом? Ответ прост: в ту ночь я думал о Шарле. О моем спасителе. Думал о том, что он, в отличие от визитера, ни за что не доставил бы мне такую боль.       Что Шарль мог бы быть Тем Господом, Которого я представлял в мирском обличие. Уж не было ли это в действительности так?..       Однако на сей раз моим спасителем стал не Шарль.       Бесшумно вторгнувшись в покои — по крайней мере, из-за того, что у меня шумела кровь в ушах, я никого не услышал, — некто оттащил от меня ублюдка. Я обернулся через плечо и неловко перекатился на бок. Каково же было мое удивление, когда я увидел лицо своего избавителя — то был не кто иной, как барон!       — Прочь отсюда, — проговорил он так ровно, будто вовсе не скинул соперника с кровати, не повалил его на пол и не наставил на него шпагу. Острие ее устремило свой неумолимый взор на его горло.       — Ты кто такой?.. — пропыхтел визитер, не смея шевельнуться. Или даже прикрыться.       — Я сказал: прочь, — тем же неумолимым тоном повторил барон, — ежели жизнь дорога. Скажешь Леманну — убью.       Когда визитер, подобрав с пола разбросанную одежду, покинул покои, трусливо озираясь на барона, тот подошел ко мне и принялся освобождать от веревок. Вытянув изо рта кляп, помог подняться, и — о, несчастье! — я не устоял на ногах и нечаянно на него завалился. Чтоб мне вовсе провалиться! Но барон понимал, в каком состоянии я нахожусь, поэтому не оттолкнул от себя с отвращением, но придержал за плечо.       — Держись, дитя, — сказал он. — Я помогу тебе.       Откашлявшись — что не помогло моим расстроенным и надорванным голосовым связкам справиться с болью и хрипотцой, — я сказал:       — Ваша милость, что же вы наделали? Князь Леманн убьет меня!..       Барон отошел к столу, чтобы наполнить кубок водой из графина.       — Тебя он не тронет, — твердо сказал он, подавая мне кубок.       Пока я осторожно потягивал воду, барон не сводил напряженного взгляда со следа укуса на моем плече. Я стыдливо прикрыл его рукой.       — Гордон? — спросил меня барон.       — А? — не понял его я.       — Тебя ведь зовут Гордон?       — Уотан, — поправил его я, хотя мне и далось это с трудом. Хотелось рассыпаться перед его милостью в извинениях и сказать, чтобы он звал меня, как ему заблагорассудиться, но я решил поберечь горло.       — Уотан?       — Да, ваша милость.       — Уотан, ты неважно выглядишь. Необходимо вызвать лекаря.       — Нет! — воскликнул я, отчего вновь закашлялся. — Не нужно, кха-кха, спасибо… Со мною все в порядке.       — Тогда позволь мне поухаживать за тобой. Ты едва на ногах держишься. Пойдем со мной. — Он протянул мне руку, но я колебался.       — Не бойся. — Барон улыбнулся. — Я не сделаю тебе ничего плохого.       В который раз доверившись малознакомому человеку, я разрешил ему подвести себя к тазу. Опустив кончик тряпицы в воду, барон осторожно стер с моего плеча кровь. Несмотря на то, что мне было очень плохо, я устыдился нагого вида. Барон не должен был застать меня во столь плачевном положении!       К счастью, он быстро покончил с обработкой ран, после чего наконец накинул мне на плечи халат.       — Не знаю, как… и чем отблагодарить вас за заботу, ваша милость… — сказал я. — Вы желаете чего-нибудь?       Барон отстраненно покачал головою и, отвернувшись к окну, едва слышно произнес:       — Меррон.       Я застыл от изумления.       — Что?       — Меррон Шварц, — повторил барон. — Ты словно ее отражение. Я не стал говорить при Эбнере.       Не без боли в горле сглотнув, я решился приблизиться к нему и заглянуть в глаза.       — Вы знали мою мать?..       Барон кивнул.       — Знал.       — Вы?..       — Любил ее? — Он горько усмехнулся. — Безусловно. Меррон все любили.       — Ах, это было бы так бестактно с моей стороны, ваша милость! Я вовсе не… я не… в мои намерения вовсе не входило это спрашивать!..       — Согласен, сей вопрос в достаточной степени бестактен, но не впадай в отчаяние раньше времени — между нами ничего не было. Я уважал твою мать, моя любовь к ней была нечто большим, чем мы привыкли умещать в это слово. Мы понимали друг друга, а это — самое главное. В мире, где всем безразлично, иметь такого друга, как Меррон, являлось наивысшей наградой для меня. — Барон выдержал паузу, прежде чем продолжить: — Меррон была удивительной женщиной. Отважной, самоотверженной, но в то же время — хрупкой и мягкой, как все дамы. Она умела слушать, умела видеть прекрасное там, где его не было. Для нее не существовало границ — она видела за их пределами. Никто не понимал, как ей это удается. Каково же это — являться ее частичкой?       Я тяжело вздохнул и опустил глаза.       — Я ее полная противоположность, я — ее позор…       — Тебя поработили, в чем же здесь позор?       Откровенничать с человеком — хотя бы и близким другом матери, — я был вовсе не намерен, потому промолчал.       — Я не знал, — сказал барон, — что у нее был сын.       «Скрывать меня было ее правом…» — подумал я, но вслух сказал:       — Жалкое зрелище, правда?       — Ты не виноват в том, что тебя используют. Жалкое зрелище — это мой племянник.       — Поделом мне, ведь я — содомит.       — Не имеет значения. Это твой грех, и тебе его нести. Порабощать тебя лишь из того, что ты содомит — жестоко.       — Вы так считаете?..       — Я это знаю, Уотан. Меррон сказала бы то же. Можешь не сомневаться.       Но я все-таки сомневался. Узнай матушка о том, во что ввязался ее сын, осталась бы, думаете, такой же спокойной? Что ему, барону фон Вайсвальду, до красноречивых печалей Уотана Шварца — сына давно ушедшей из жизни посланницы Меррон Шварц и ее богом забытого мужа-пьяницы Йенса Шварца, бывшего бургомистра Кведлинбурга? Что он мог, кроме как посочувствовать? Не его ведь сына держали в плену.       Он поспрашивал еще немного — об отце, Аделаиде и о мне самом. Узнав, что я унаследовал от матушки страсть к рисованию, попросил показать свои работы. Барон оказался весьма впечатлен моим скромным дарованием, и сказал, что в наших с матушкой стилях есть нечто похожее.       — Что вы! — воскликнул я. — До ее высочайшего гения мне еще расти и расти. Всей жизни не хватит, чтобы перенять безупречную манеру письма этой непревзойденной художницы.       — Почему ты так сомневаешься в себе, Уотан? — Барон нахмурился. — По-моему, получается замечательно.       Я залился краской.       — Князь… — пробормотал я, — он точно?..       — Не бойся, — сказал барон. — Он ничего тебе не сделает.       — Разве я смею ставить свою жизнь превыше вашей?..       — Не стоит. Эбнер хоть и грозится, но никогда не осмелиться пойти против меня. Все-таки я его дядюшка. — Барон кисло улыбнулся. Самая мысль о родстве с Леманном делала ему неприятно.       — Что ж, — сказал он, — отдыхай, время позднее. И не бойся — пока я здесь, никто тебя не тронет.       Я еще раз поблагодарил его милость за помощь, прежде чем он удалился.       Если бы я знал тогда, кем был этот человек!       С самого начала он показался мне подозрительным — не в меру сострадательный, доброжелательный, справедливый…       Тем не менее размышления об этом, едва успев зародиться, немедленно погибли, так как, направившись было к зеркалу, чтобы осмотреть раны и решить, заметит ли их завтра Шарль, я обнаружил, что оно пропало.       Зеркало кто-то украл.