Шесть смертей Уотана Шварца

«Граф» приставил ко мне своего человека — хладнокровного нрава и грубой наружности мужчину сорока лет. Он был похож на сальный кусок мяса, обвалявшейся в грязи. Парика не носил, вместо оного на его глаза падали редкие пряди волос, давно потерявшие цвет. Щетина на лице, исполосованном шрамами, напоминала плохо ощипанную тушку цыпленка, а сухие и жесткие, как наждачная бумага, пальцы — неплохое орудие убийства. Я всегда представлял так людей из раннего средневековья — тех несчастных, что жили на переломной вехе Античности и Возрождения. Даже запах его непромытого тела в совокупности с затхлым душком, исходящим от одежды, как нельзя кстати подходил под мои — не исключаю, что надуманные и расходящиеся с реальностью, — представления о жителях упомянутого времени.       И пусть в пути этот неопрятный человек не сказал со мною ни слова, я боялся, что останься мы наедине, он потребует от меня то, что требовали все извращенцы до него. Однако несмотря на то, что я успел сделать о нем неправильные представления, он меня и пальцем не тронул.       Подкупив стражу, мы под проливным дождем и устрашающе бухающими в ночном небе вспышками молний, уселись в экипаж и покинули поместье. Провидец обещал, что его поверенный довезёт меня до первой почтовой станции, где я сменю коляску и отправлюсь в Петербург.       По дороге до первого шлагбаума я не находил себе места — молился всем святым угодникам о беспрепятственном побеге. Поверенный поглядывал на меня как на сумасшедшего — оказывается, обливаясь слезами, я воздавал молитвы вслух.       Тогда освобождение казалось мне и уже разрешенным, и вполне достижимым и несбыточным в одночасье. Я все еще пребывал в иступленном неверии происходящего. Как я осмелился? Это безумие! С другой стороны — вот он я, уезжаю прочь, и назад пути нет. Я боялся даже думать о том, что меня могли подставить. Ведь если бы это оказалось в действительности так, то Леманн не оставил бы меня в живых.       — Господи, хоть бы все обошлось! — снова воскликнул я, раскачиваясь из стороны в сторону. — Господи, помилуй!       Поверенный нервно вздохнул — кажется, его утомили мои жалобные причитания.       Когда коляска остановилась, я глянул на своего молчаливого провожатого — тот лишь сделал едва заметный кивок головой в сторону окошка: плати. Я принялся лихорадочно рыться в карманах, выуживая скомканные ассигнации, половина из которых спикировала на пол коляски. Я принялся неуклюже их подбирать и разравнивать, чтобы не всучить караульному во столь непотребном виде.       Услышав стук в окошко, я взвизгнул и подскочил — нервы были натянуты, как струнки! Я отодвинул занавеску и запинающимся голосом поприветствовал караульного. Тот коротко кивнул и попросил плату, взимающуюся с путников на сбор дорожных нужд. Я беспрекословно выполнил все, что от меня потребовали. Но посчитав мои средства, караульный недоуменно глянул на меня.       — Вы шутки вздумали со мною шутить?       — Шутки? — не понял я. — Нет, сударь, помилуй бог, разве я вызывал вас на шалость?       — Отчего тогда суете мне эти бумажки?       — Нужно больше? Я заплачу столько, сколько вы пожелаете, только пропустите меня скорее вперед!       Я полез в карманы и снова разбросал ассигнации по всей коляске.       — Вот! Возьмите! берите все, только пропустите нас, пожалуйста!       — Сударь, — сдержаннее сказал караульный, — ассигнации фальшивы.       У меня сбилось дыхание.       — Как! — прошептал я, хватаясь за горло. — Нет, такого не может быть!..       «Что же это? — в смятении думал я. — Почему тогда стража приняла их без излишних возражений?!» Я принялся вертеть ассигнации во все стороны и рассматривать до боли в глазах каждый уголок и краешек. Вот только это вряд ли бы мне помогло, потому что, как отличить подлинник от фальшивки, я не знал. Ссуженные визитерами «ассигнации» стали первыми деньгами, которые я держал в руках. У Аделаиды были свои средства, но я никогда к ним не прикасался, откуда мог знать, как выглядит оригинал?       Выходит, визитеры нарочно «одаривали» меня фальшивками? Но зачем?       Времени на размышления не оставалось, поэтому я обратился к поверенному:       — Сударь, Богом заклинаю, помогите мне! Одолжите пару ассигнаций, заплатите господину сполна! Я все возмещу вам по возвращении в Несбитт — клянусь, возмещу! И даже заплачу вдвое больше, только помогите мне!       Но поверенный, выслушав сии отчаянные мольбы с непроницаемым выражением лица, покинул карету. Я ничего не понимал.       — Премного обязан, друг мой, — послышался снаружи веселый голос Леманна. — Вы успешно справились со своей работой!       Кровь застыла у меня в жилах.       Бросив бумажки, я открыл дверцу коляски и со всех ног ломанулся в ночь. Вопреки тому, что вокруг — хоть глаз коли, — бежал без остановки. Так можно было и в яму угодить и свалиться с яра. Да что же ходить вокруг да около? Я свалился сам, поскользнувшись на взмокшей от ливня дороге. Позади услышал безжалостный смех — Леманна и караульного. Поверенный продолжал стоять как истукан.       Я ободрал ладони и больно ударился бедром. Чулки порвались, по ноге потекла кровь — в холодном воздухе от ее жара заклубился горячий дымок.       Подняться я не успел, так как Леманн уже стоял рядом и взирал на меня сверху вниз с такой беззаботной улыбкою, будто только что побывал на постановке очередного злободневного пасквиля.       — Браво, Уотан! — сказал он, картинно хлопая в ладоши, а в голосе слышалось не столь насмешливое зубоскальство, сколь издевательское и жестокое. — Сегодня ты доставил мне столько удовольствий!       Я было дернулся от него в сторону, но он уже опустился на корточки, взял меня за волосы и с силою вжал лицом в грязь.       — Неужто ты полагал, что от меня так просто сбежать?       — Пожалуйста, — пробормотал я, отплевываясь от попавших в рот брызг, — не надо…       — Не надо? Почему не надо? Ты ведь провинился — и как!       — Ваше сиятельство, выслушайте!..       — Ах, бедный мальчик! Не бойся, больно не будет.       С этими словами он сымитировал удар, под которым я сжался и взмолился о пощаде. Леманн снова рассмеялся, после чего нанес уже настоящий удар, пришедшийся мне по скуле. Я взвыл от боли и, прикрыв голову руками, терпел последующие до тех пор, пока князь не счел разумным остановиться. Что ж, на этот раз обошлось малой кровью — он задел мне лишь губу и рассек печаткой бровь.       — Зачем ты сбежал? — спросил Леманн, снова прижимая меня лицом к земле.       — «Граф» сказал…       — «Граф» сказал! — передразнил меня Леманн. — Раз за разом ты наступаешь на одни и те же грабли, Уотан. Снова ты доверился! И кому — человеку, который тебя изнасиловал? Ты настолько глупый? Или настолько самоуверенный?       — Я думал…       — Что, что ты думал?! Что «граф» человек чести? Или что я не найду тебя? Что я глуп?       — Он сказал, что убьет меня, растерзает! Что же мне оставалось?..       — Не быть таким наивным. Или ты думаешь, я бы допустил это — чтобы тебя убили, м? Ты — моя драгоценность, Уотан. Быть может, не такая особенная, как девушки, с которых я получаю вдвое больше, но ты также ценен в собрании. Думаешь, ублюдки, что смеялись сегодня над тобой, не хотят тебя? Они трусы, лживые падали, которые никогда не признаются в своих склонностях открыто.       — Так все это было обманом?..       — Что?       — Все это… Ассигнации… они… Вы специально подсовывали визитерам фальшивки… Вы знали, что рано или поздно я попытаюсь сбежать?..       — Верно. Но ты никогда от меня не сбежишь. Ты уйдешь из поместья либо по моей воле, либо тебя вынесут оттуда вперед ногами. — Он ослабил хватку и, взяв меня за руку, помог подняться. — А теперь — утри эти напрасные слезы и по твоей же вине излившуюся кровь. Мы отправляемся в поместье. Хочется тебе этого или нет.       Вернувшись в покои, я обнаружил на столе написанное впопыхах письмо к Шарлю. Предав его огню, я направился в умывальную, где сначала отскреб себя от грязи, затем — обработал раны, полученные как в результате падения, так и в результате леманнской нещадности. Потом просто сидел на краю постели, накинув на плечи одеяло и свесив руки, как человек, страдающий каким-нибудь душевным заболеванием. Я смотрел в одну точку до самого рассвета, глаза едва не плавились от слез. Смахнув оные, я повалился спиною на кровать. Бесцветным взглядом смотрел на изящный каркас балдахина.       Ничего не хотелось.       Просто исчезнуть и никогда больше не появляться.       Как человек, надежда на спасение которого канула втуне, я вполне мог позволить себе мыль о самоубийстве. Но допустить мысль, не значит, исполнить. Я уже проходил через подобное в детстве — Аделаида оказала мне неоценимую поддержку, ради нее я существовал. А тогда, в ту ночь, что меня держало? Не проще ли было положить конец страданиям раз и навсегда?       Нет, не проще.       Поступи я так, подверг бы страданиям тех, кого так сильно люблю. Им и без моей напрасной смерти приходилось несладко.       Невзначай положив руку на грудь, я нащупал под рубашкой выпуклое основание кулона. Сняв цепочку с шеи, я открыл его и увидел миниатюрное, оттого неестественное и даже слегка карикатурное, лицо Элоизы.       Я не забыл о портрете, нет. Мне просто не достало времени приступить к началу его написания.       — Как же мне больно, Элоиза, — сказал я миниатюре. — Как же больно.       Она мне, конечно, ничего не ответила, да я на это и не рассчитывал, но каким-то неведомым мне самому чувством знал: Элоиза бы обязательно поняла меня, обязательно бы поддержала и утешила.       — Я совсем не знал тебя, но уверен: мы бы подружились. — Мои губы тронула улыбка. — Я так многим тебе обязан, Элоиза. Я так истово молился о вас с Шарлем в детские лета, так много раз благодарил Господа за то, что Он послал мне вас в тот день. Я не могу сказать ему об этом, не могу, я боюсь, что он не захочет больше смотреть на меня теми глазами, какими смотрит теперь, а уж про визитеров… — Я тяжело вздохнул. — Как я скажу ему такое? Но ты видишь — ты все видишь, и знаешь, что не в моей власти изменить это. Что я вовсе этого не хочу. — Выдержав паузу, я продолжил: — Но в одном мне все же следует признаться. Я признаюсь, я все скажу! Будь что будет. Все равно нам вместе не быть.       Закрыв кулон, я перевернулся на бок и прикрыл глаза, по-прежнему еще полные слез. Они обжигали и раздражали раны, оставленные Леманном.       …Проснувшись утром, я почувствовал тяжелую пульсирующую боль в ссадинах на лице. Поднявшись, едва не рухнул навзничь — мышцы на ногах неприятно потягивало после вчерашнего, да и разбитое колено отзывалось болью. Кое-как доковыляв до стола, убрал кулон в шкатулку. В спине отчего-то стало щекотно, я неловко почесал ее, как всегда не придав значения такому пустяку. А зря.       Дойдя до зеркала, чтобы в утреннем свете осмотреть синяки, я застыл от изумления, страха и еще бог весть каких эмоций, какие могу возникнуть у человека, если с ним случится совершенное безумие.       На плече у меня сидел тарантул.       Мне потребовалась всего секунда, чтобы осознать, что это происходит со мной. Я закричал во все горло, подпрыгнул на месте, скинул с себя рубашку и швырнул ее в сторону. Потом принялся истерически отряхаться, ерошить волосы и крутиться у зеркала и так и эдак, чтобы удостовериться, что на мне больше нет ни одной ползучей твари! Мое сердце едва не разорвалось на части, казалось, я вот-вот отдам Господу душу. И пусть я был абсолютно чист, но еще долго мне мерещилось, что по мне ползают пауки, тараканы и прочие мерзости, которых я смертельно боюсь с рождения. Никогда не забуду, как противные мальчишки бросались в меня майскими жуками, а те, истошно жужжа, понуждали мой страх разрастаться до размеров гиперболически-смертельного ужаса. Я бросал лопату и бегал от жуков по двору, пока какой-нибудь слуга не выходил из дому и не давал мне хорошеньких затрещин.       На крики в покои сбежалось едва не все поместье. Шеннон пыталась растрясти меня и требовала, чтобы я немедленно озвучил причину столь чрезвычайного испуга. Я же не мог выдавить из себя ни слова, только истерично дергался всякий раз, подчас волоски щекотали меня по голой спине или плечам.       — Там! — наконец выдавил из себя я, указывая на рубашку. — Он там!       — Кто? — спросила Шеннон.       — Паук!       Лакеи захихикали: как можно было поднять все поместье на уши из-за такой ерунды? А только под грозным взглядом своей госпожи сейчас же подобрались и, самоуверенно подняв рубашку, сами страшно перепугались размеров дряни, которая — о, счастье! — по-видимому, убоявшись моих воплей, не уползла под кровать, а решила затаиться. Я еще раз громко взвизгнул и отскочил на другой конец комнаты, ведь даже смотреть на сие волосатое чудовище спокойно не мог. Служанки и горничные последовали моему примеру.       — Огромный! — ответствовал лакей. — Видать, из-под стекла в библиотеке сбежал.       — Так загоните его обратно! — велела княгиня. — И немедленно! Пока с герром Шварцем не случился приступ!       Лакеи и сами не хотели прикасаться к пауку, поэтому стали думать, как же его выманить и перенести обратно в его незамысловатую тюрьму. Но тут на переполох подоспел Леманн — растолкав набившихся в покои слуг, вышел вперед и сказал:       — Отойдите от него.       Бесстрашию его могла позавидовать и самая отважная девушка, решившаяся открыто пойти против косного патриархального слова! Прежде чем взять паука в руки, Леманн оглянулся на челядинцев и приказал всем немедленно выйти — паук, мол, и без того напуган.       Когда все так же быстро, как явились, покинули покои, он подошел ко мне, все еще обнимающему себя за плечи, и с ухмылкою сказал:       — Захотел изысканного платья? Вот тебе платье.       Я не поверил своим ушам! Так это он подбросил мне паука?! В тот момент я был так обескуражен, что смысл его слов не сразу дошел до меня. Месть за наряд! Но разве он уже не отомстил за него, разрезав и искромсав в ничтожные обрывки?       Как же ненасытен был этот дьявол!       Чтобы развеять мои страхи, Шеннон попросила лакеев хорошенько осмотреть покои, и хотя все пауки отныне восседали в своих аквариумах и не выказывали попыток к бегству, мне было неспокойно.       — Вот что, — сказала княгиня, — виконт скоро прибудет из экспедиции, а у тебя еще ничего не готово. Наверняка, о пропаже кулона ему уже стало известно, потому медлить нельзя. Приступай скорее к работе, а мы с девушками побудем рядом, посплетничаем.       — Звучит заманчиво. — Я улыбнулся. — Но для этого мне нужен холст. Я рассчитывал приобрести его на те деньги, что ссужали мне господа, но теперь… Ах, какой же я дурак! Как раньше мог не догадаться, что визитеры, предварительно уплачивая за ночь со мною князю, не станут также платить и мне?..       — Я совсем ничего об этом не знала!       — Ах, как горько!       — Ты всегда можешь обратиться за помощью ко мне. Раздобыть холст — не проблема. Но что тебе еще понадобиться? какие-то краски? кисти? Извини, я в этом совсем ничего не смыслю.       Я поблагодарил княгиню за участие и, безусловно, не без стеснения, объяснил, что мне пригодится для написания портрета. Выпрашивать — это то, что я крайне не выношу, а уж тем более — если это касается моих досугов. Если бы что-то необходимое, навроде одежды или лекарства, но — досуги! Аделаида всю юность боролась со мною, а только так никогда и не услышала из уст убогого братца слова «хочу» или «купи». Все как-то появлялось у меня само собой. Я был убежден, что человек непритязательный и скромный вызывает куда более положительных эмоций и доверия, чем тот, кто, находясь на иждивении, ненасытен в своих желаниях и не выражает признательность за оказанные ему милости. Излишне благодарным тоже быть не обязательно, но и совсем не благодарить — по меньшей мере некрасиво.       Что ж, когда щедрые дары мне были доставлены, я предвкушал трудную, но приятную работу. Ведь мне предстояло воскресить в памяти образ человека, которого я видел всего однажды! К счастью — никогда бы не подумал, что к тому дню возможно употребить сие вводное выражение, — так вот, к счастью, в тот день я испытал сильное потрясение, оттого помнил лица не так расплывчато, как должен был, учитывая тот факт, что прошло семь лет. К тому же, миниатюрный портретик помогал памяти дорисовать в воображении все, что доселе оставалось в забвении. Но он был искажен, как искажают каждую миниатюру, пытаясь уместить на небольшом пространстве только самые уникальные черты натурщика…       Я закрывал глаза и пытался вспомнить Элоизу — мельчайшие детали ее нежного, с юной припухлостью лица, уверенные светлые глаза, прямой нос, маленькие пурпурные губки и мягкие шелковистые волосы цвета пшеницы. «Интересно, — размышлял я, — как бы она выглядела теперь? Конечно, ее лицо бы осунулось, черты бы заострились…»       Но мне не суждено было написать портрет без преград; увидев, что в покои заносят мольберт, а следом — волокут и холст, Леманн незамедлительно явился.       — Что это? — придирчиво поинтересовался он. — Для чего тебе такой большой холст?       — Ни для чего, — неловко отозвался я, пряча кулон за спину. — Просто…       — Что ты прячешь? Дай сюда.       Он протянул руку ладонью вверх. Я колебался, чем вызвал у него немалые удивления. Князь нахмурился и вперил в меня пронзительный взгляд.       — Уотан, ты меня слышишь?!       — Зачем это вам?       — Быть может, жизнь тебя ничему не научила, и ты собираешься втихаря рисовать на меня карикатуру, а потом представить в благородном обществе?       — У меня и в мыслях не было прилюдно осмеивать вас, ваша сиятельство.       — Правда? А как же платье? Ты ведь хотел опозорить меня перед гостями. Откуда мне знать, что ты вытворишь на сей раз?       — Поверьте: это ни имеет к вам никакого касательства.       — Тогда дай мне то, что держишь за спиной. Сейчас же. Или ты думаешь, я не отниму у тебя это силой?       Действительно.       Протянув Леманну кулон, пока его «шлюзы» не прорвало, я решил, что рано настроился на худшее — все-таки в том, чтобы нарисовать портрет, нет ничего предосудительного.       — Кто это? — спросил Леманн, изучая миниатюру. — Твоя новая пассия? Ты изменил виконту?       — Вовсе нет. Это ее милость покойная виконтесса Элоиза де Дюруа.       — Хм, какая уродина. Понятно теперь, почему виконт на тебя кинулся.       — Вы не правы.       — Что, прости? — Леманн вскинул бровь.       — Вы не правы, виконтесса вовсе не уродина. А если и так, то это еще не означает, что девушка не заслуживает любви.       Воцарилась напряженная пауза, во время которой, я думал, он сожрет меня с потрохами, таким долгим и уничижительным был его взгляд.       — М-да, — хмыкнул Леманн, поджимая губы. — Собираешься писать ее портрет?       — Да.       — Решил сделать виконту подарок?       — Не только ему… то есть, и ему и девочке. Я пообещал ей… она меня попросила… Она никогда не видела своей матери, только сию миниатюру. Это так неправильно.       — Что ж, похвально, конечно, однако портрет виконт не получит.       — Почему? Что в этом плохого?..       — Тебе ни к чему делать ему такие подарки.       — Он вылечил меня, был рядом, позволил жить в своем доме! Чем же мне еще отблагодарить его?..       Леманн прищурился.       — Я бы сказал чем, но боюсь, что ты воспримешь сей способ за чистую монету.       — Ему не нужна такая благодарность.       — Быть может, он импотент?       — Вовсе он не импотент. Просто в отличие от некоторых, Шарль не считает то, что у него ниже пояса, отдельным существом.       — Какой молодец! — насмешливо протянул Леманн.       Мне хотелось дать ему пощечину! Конечно, я этого не сделал, ведь единственное, что мог — жалко тявкать, опасаясь новой расправы, но в то же время не позволяя тем самым давать себя в обиду. Ни за что не советую вам, любезные читатели, использовать с кем-то сию «хитрость», с такими кровожадными и неотступными злодеями, как Леманн, — в особенности.       Впрочем, моих тявканий вполне хватило, чтобы его терпению возиться со мною пришел конец. Подняв руку, князь взмахнул пальцами — сила, вырвавшаяся из легкого движения, сломала мне правую кисть.       Кости хрустнули сразу в нескольких местах, в том числе — в трех пальцах.       Я прижал руку к груди, не зная, то ли трясти ее, то ли оставить в покое, чтобы предотвратить острую, ни с чем не сравнимую боль. В одну секунду передо мною вспыхнули яркие картины недавнего прошлого: я в Несбитте, холст, выроненная кисть, хруст в спине — злосчастный перелом, положивший начало серии несчастий здесь, в доме Леманна…       Согнувшись пополам, я опустился на пол и еще минуту не воспроизводил ни единого звука. Тяжелое дыхание, стоны, слезы, крики, катания по полу — все это случилось чуть позже, когда боль никуда не испарилась после бессмысленного решения замереть.       — Ну, посмотрим, — сказал Леманн, бросая рядом со мною на пол кулон, — как у тебя теперь получится его отблагодарить.       Рука болела еще целую неделю. Ее перевязали и, несмотря на то, что пострадала только кисть и, как я уже отметил выше, три пальца, подвязали шарфом. Сначала товарки помогали мне снимать его, когда я ложился спать, и закреплять — когда просыпался, потом — я справлялся с означенными процедурами сам. С визитерами отныне также приходилось действовать осторожно — да-да, мне не дали и пары дней прийти в себя, так как, по словам Леманна, «сломана всего лишь рука, а не седалище».       Как бы там ни было, лишившись правой руки, я не сделался беспомощным, на что горячо рассчитывал князь. Сколько лет она была парализована? Сколько месяцев у меня ушло на то, чтобы приучить левую руку писать и рисовать? Навыки никуда не делись — я управлялся со всеми привычными потребностями так же споро, как до перелома.       Поэтому и к написанию портрета приступил незамедлительно; чинно ставил мольберт поближе к окну, чтобы на холст падало достаточно света, так как обычно мы собирались с девушками к первым сумеркам, а осенью они наступают значительно раньше, чем в летние месяцы. Привлекать внимание Леманна было ни в коем случае нельзя, поэтому я никогда не рисовал днем — днем я старался бывать на прогулках, ездил с княгиней в гости к Золотарёвым повидаться с Ольгой, по воскресеньям бывал у обедни. Времени на портрет почти не оставалось. Тот ничтожный отрезок, что мы проводили с товарками за жаркими беседами, длился около двух часов, после — приходили визитеры. Приходилось работать глубокой ночью, но веки довольно быстро смежались, а члены становились свинцовыми. Я прятал мольберт и холст обратно в шкаф и накрывал покрывалом до следующего дня…       В один из вечеров не дождавшись княгиню, мы с девушками было забеспокоились, что могло послужить ей задержкой, поэтому я подрядился отыскать ее и выяснить, не приключилось ли с нею беды. Оказалось, Шеннон уже направлялась к нам, правда, на полпути ей встретилась навязчивая преграда в виде Леманна.       Они оба меня не видели. Я притаился за углом и подслушал их беседу.       — Мне напомнить, что вытворил твой брат? — тоном, не терпящим возражений, вопрошал Леманн. — Я напомню.       — Отпустите меня, — тихо отвечала Шеннон, пытаясь вырваться.       — Еще одна такая выходка — и все узнают об этом, поняла?       — Отпустите!       Не знаю, что он ставил ей в упрек, а только выглядело сие в крайней степени недостойно. Пакостить и угрожать женщине — какой бы уважающий себя мужчина опустился до подобного? В мире, где дамам и без того приходится претерпевать множественные лишения вследствие мужской вседозволенности, он не оставил ей выбора и загнал в угол!       Но кто же мог знать, что Леманн окажется не единственным представителем мужской половины человечества, кто решится поставить бедняжку в безвыходное положение? Это случилось на очередной ассамблее. Проходя из одной душной анфилады в другую, я держал направление к выходу — намеревался подышать свежим воздухом, потому как спертый аромат свечей уже достаточно потревожил мне нос и горло, — как услышал отчаянный крик и мольбы остановиться.       Сорвавшись на душераздирающий зов, вскоре я достиг выхода и обнаружил на веранде Шеннон, из последних сил отбивающуюся от какого-то нахала, который уже засунул ей руку за лиф и разорвал добрую половину платья.       Не знаю, откуда во мне взялось столько силы и смелости — вернее, шалого безрассудства и непредусмотрительности, — но я подхватил вазу и со всего размаху ударил ею насильника по хребту. Выполненная из тонкого фарфора она, пусть и нанесла ему урон, но не лишила чувств, как я планировал. Для этого нужно было целиться в голову, а я — промазал. Орудовать в схватке лишь одной рукой — все равно что мальчишке бездумно размахивать шпагой и вызывать на дуэль опытного фехтовальщика.       Мужчина набросился на меня. Увидев его перекошенное гневом лицо, я сейчас же узнал ублюдка — то был Жданов, тот самый, что пытался добиться расположения Шеннон!       — Мерзость! — прошипел я. — Я уничтожу тебя!       Жданова бы мои слова несомненно обязательно рассмешили, если бы я не разбил о него вазу. Повалив меня и сев сверху, дебошир принялся ни то душить, ни то катать меня по полу. Я ничего не понимал, но инстинкт самосохранения в совокупности с немыслимой яростью подсказывали отбиваться как придется. Эта схватка была воистину впечатляющей — несуразной, но зрелищной. Впрочем, так можно было бы описать всю мою личность.       Не помню, в какой момент Жданова от меня оттащили, но помню, что на лице его остались кровавые росчерки моих ногтей — я расцарапал ему щеку и несколько раз дал кулаком по лбу.       Меня подняли, однако я продолжал нападать и вырываться — сначала князь держал меня за плечи, но я был в таком гневе, что ему пришлось обвить мне грудь обеими руками.       — Эта недостойная тварь, — кричал я, — покусилась на честь княгини! Я убью его! Я его растерзаю! Пустите!       На веранде толпились изумленные гости. Шеннон помогли подняться и накинули на плечи платок. На бедняжке не было лица!       Лакеи скрутили руки Жданову. Тот взвыл от боли, и белее попыток к сопротивлению не оказывал. Еще бы он осмелился!       — Господин Шварц, — сказал кто-то из гостей, — вам лучше успокоиться да не лезть в свалку со своей рукой. Господин Жданов ответит за то, что сделал, успокойтесь.       Леманн подтвердил слова джентльмена и, поняв, что я обмякаю в его объятиях, ослабил их и подошел к Шеннон. Та обвила его шею руками.       Позволив жене выплакаться, Леманн распорядился:       — Отведите ее сиятельство в покои и пригласите лекаря; господину Шварцу также помогите привести себя в порядок, ему не помешает осмотр…       — Я в порядке! — вставил я.       — …господина Жданова, — продолжал Леманн, — доставьте ко мне. До прихода главы полицмейстерской канцелярии, он будет под моим присмотром.       Такой исход меня больше чем устраивал. Правда, радоваться было еще рано. Жданов являлся избалованным сынком полковника, тот из кожи вон вылезет, чтобы спасти нерадивое чадо от смертной казни или пожизненной каторги. Повезло еще — если выразиться так не является кощунством, — что я оказался свидетелем сей гнусной сцены, иначе княгиня бы вряд ли доказала, что на нее совершили покушение.       Я отказался от помощи лекаря, так как к его приходу уже залечил все ссадины, нанесенные мне Ждановым, сам. Уж мне-то, наученному горьким опытом, было стыдно не разбираться в том, как оказать себе первую помощь! К примеру, я уже знал, что желе способствует быстрому заживлению ран, а заваренная с листочками мяты ромашка поможет почти от всех болезней. Также — мне частенько приходилось спускаться в погреб за льдом, чтобы уменьшить головную боль, когда со мной случались сотрясения. Как вы можете проследить из моего рассказа, по голове меня били часто.       Спустившись обратно к гостям, я уселся на стул рядом с компанией немолодых женщин и, не вступая пока с ними в беседу, углубился в свои размышления. На Жданова я напал, конечно, из самых чистых побуждений — чтобы спасти дорогую подругу, — но бился с ним так яростно еще и по той причине, что испытывал ненависть ко всем насильникам. Он явился тогда их образцом. Избивая его, я, несомненно, выпустил пар. Я словно избил всех, кто приходил ко мне и бессовестно требовал близости.       — Как видно, — сказала вдруг одна из женщин, — Леманн сама делала Жданову неприличные знаки внимания, вот он на нее и напал.       — Да, сама виновата! — поддержала ее вторая.       — Ах, эти немки такие сумасбродки!       — Конечно, ведь выращены в этом неприглядном западном свете, где разврат в порядке вещей!       Я обернулся на сплетниц — достаточно резко, ведь все трое разом устремили на меня одинаково изумленные взгляды.       — Да как вы смеете?! — сказал я. — Вы же сами женщины, как можете оправдывать насильника?!       Женщины переглянулись. Та, что была толще всех, сказала:       — Да тут и гадать нечего, сударь. Мы очень хорошо знаем полковника Жданова и его сына. Он и мухи не обидит, тогда как княгиня…       — Княгиня, — отчеканил я, — самая добродетельная и благовоспитанная женщина из всех, что я знаю!       — Она ведь выросла в Германии, — сказала худощавая дама, жеманно прикрывая ротик веером, — в этом скопище разврата.       — Я тоже выходец из Германии, — ответил я, — и разврата у нас ничуть не более, чем в Московии.       — Поразительно! Вы говорите на русском почти без акцента.       — У меня были лучшие учителя, когда я прибыл сюда в возрасте двенадцати лет.       — У нас никогда, — продолжила пышнотелая, — не было столь разнузданности до внедрения немецкого паразита.       — Да! — поддакнула та, что до этого молчала. — Одурачили нашего царя, а он — легковерная и тогда еще совсем юная душа — повелся на их россказни.       Я ухмыльнулся:       — Отчего же вы, понося иностранцев, услаждаетесь их образом жизни? Выходит, ваши изысканные наряды и искренняя радость на ассамблеях — напускная? Если уж образец жизни иностранцев вам так претит, запритесь в тереме, пойте псалмы и жуйте кислую капусту.       Женщины опешили. Они явно не ожидали услышать такую дерзость от молодого человека моей наружности.       — Ах, как грубо! — поморщилась молчаливая. — Говорю же — эти немцы такие грубияны!       — Извините, — примирительно сказал я, — мне вовсе не хотелось, чтобы это так прозвучало. Я виноват перед вами.       — Не все так просто, мальчик, — сказала пышнотелая. — Отныне это — наш уклад жизни; попробуем мы с сим поспорить — нас просто не услышат.       — Да, — сказал я, — но вы в Московии — здесь по-прежнему есть те, кто отвергает немецкое платье и увеселения. И что плохого в том, чтобы жить лучше и не быть затворником дурацких традиций? Московия — не святая. Есть здесь и развратники, и прелюбодеи, и попы, что при вас показывают себя благочестивейшими посредниками божьими, а на деле являются теми еще пьяницами и извращенцами. Не спорю: Германия тоже не идеал порядочности и целомудрия, однако я ее не превозношу так слепо, как вы превозносите свое отечество, не зная о его пороках и половины.       Обдумывая мои слова, дамы разрешили мне вклинить в сей бессмысленный для таких отчизнолюбиц, как они, разговор еще пару слов:       — Тут ведь главное, в какое общество ты вхож, а не к какой национальности принадлежишь. Человек сам выбирает себе друзей. Если у вас есть какие-то моральные принципы — вы никогда не попадете ни под чье влияние. Заставьте меня играть в фараон на деньги — я не соглашусь! Заставьте меня отправиться в дом терпимости — я не пойду! Заставьте меня напиться до положения риз — я в рот не возьму! Потому что я сам не такой. Я знаю, ради чего живу.       — Корень проблемы кроется в воспитании, — словно меня не слыша, сказала пышнотелая. — Девочек подобает растить в скромности. Ни с одной моей дочерью не произошло бы подобного бесстыдства!       — С любой женщиной может случится подобное. Не стоит оправдывать мужчину лишь из того, что он мужчина.       — Вы еще слишком юны, чтобы понимать, как устроен мир. Мужчины живут инстинктами; иногда они просто не могут сдержать порыва, особенно, если хорошенькая женщина плетет против них коварные интриги, соблазняет, а потом — оставляет с носом. Вы еще помянете мои слова!       — Чушь.       — Что, простите? — удивилась худощавая.       — Чушь, — повторил я. — Я — мужчина, и никогда не позволю себе обидеть женщину. И да — инстинкты присущи животным, мы же, люди, владеем разумом, кой подсказывает нам, как должно поступать. Просто одному полу несправедливо дозволили возвышаться над другим, одарили множеством преимуществ, и он этим бессовестно пользуется, оправдывая свою похоть, леность и глупость чудовищными выходками. «А мне можно, — говорит с апломбом, — потому что я — мужчина!» Эта привилегия помогает ему винить во всем слабый пол. Но посудите сами: ежели мужчина развратник, его назовут Дон Жуаном, похвалят и позавидуют его, так называемым, «достижениям» на любовном поприще, а если женщина имеет множество партнеров… сами знаете, какое прозвище получит. Но, дамы, разве можно обвинять девушку в том, что какой-то проходимец нарушил ее покой, вторгся в ее сокровенное? Это как… обвинять убиенного в том, что на него напали с ножом, вы не находите? Не она виновата в том, что попалась ему на глаза, но он виноват в том, что совершил насилие.       А романы! Вы их читали, любезные? Это же чистый срам! Все, что пишут там о женщинах эти бумагомаратели, нисколько не сравнимо с тем, какими леди являются на самом деле. Знаете почему? Мужчины-писатели — я говорю о тех неполноценных, что затаили пожизненную обиду на женщину, которая однажды им отказала, поэтому они стали женоненавистниками, — сии дураки только и пишут что о женских пороках. А мужчин — своих главных героев — наделяют теми качествами, которые хотели бы видеть в себе самом — мужественность, справедливость, добродетельность. То же самое они делают с положительными героинями — послушные, добросовестные, уступчивые, любят молится и ведут себя… совсем неестественно. Злодеями же и злодейками завсегда выступают люди полоумные, но волне себе свободные и более всего приближенные к образу настоящего человека, не куклы с «правильными» чертами характера, если позволите.       — Вы, сударь, несколько отклонились от темы, — заметила пышнотелая.       — Почему же? В завершении я лишь хотел сказать, что жизнь — не роман. В жизни всякие встречаются. Но полоумных мужчин я знаю куда больше, чем полоумных женщин. Теперь же, если вам больше нечего мне возразить, разрешите откланяться, мне нужно проведать ее сиятельство.       Знаю, я ни в чем не убедил этих закостенелых в своих темных разумениях дам, тем не менее был рад, что высказался. Потом, сказать правду, казнился тем, что сделал это во столь резкой форме и лишь в очередной раз доказал, какие мужчины несдержанные и порывистые; даже намеревался отыскать этих женщин и покаяться в дурном поведении, а только вскорости понял: покаяние показало бы, что я согласен с их мнением.       …По дороге в покои княгини, я столкнулся в коридоре с Леманном.       — Ваше сиятельство… — Я поклонился и опустил голову.       Леманн неуверенно коснулся моего плеча. Погладил. Сжал.       — Что будет с господином Ждановым? — спросил я.       — Его ждет ссылка.       — Его отец этого так не оставит, верно?       — Его ждет ссылка, Уотан, — повторил Леманн, — ты меня, кажется, плохо расслышал?       — Просто… представляю, какой поклеп этот варвар понес на ее сиятельство! как защищался, прикрываясь «инстинктами» и обвиняя княгиню в обольщении его легковерной душонки!       — Если бы ты не стал свидетелем, все бы так и было.       — Ну а полковник? Он не попытается отомстить за сына?       — Пусть попробует. — Леманн недобро осклабился.       — Вы разрешите мне навестить княгиню, ваше сиятельство?       — Спасибо, Уотан, — вымученно произнес он. — Никто так не отстаивает честь дамы, как ты.       — Не благодарите меня, ваше сиятельство. Княгиня — моя подруга, как бы я остался в стороне?       — И все-таки. Знаю, ты считаешь меня чудовищем. Несправедливым и коварным. Но я помню добро, которое мне оказывают люди. Не могу предложить тебе это старомодное «проси у меня, чего хочешь», ведь мы оба знаем, что в таком случае ты потребуешь, поэтому на сегодня я решил даровать тебе освобождение от твоих обязанностей.       — Что?..       — Можно подумать, ты бы попросил что-то иное.       — Благодарю, ваше сиятельство, — сдержанно сказал я. — Но я бы действительно попросил иное.       — Хм, и что же?       — Возможность видеться с Шарлем.       — Разве я запрещал тебе видеться с ним?       — Вам не нравится, что мы любим друг друга…       — Ну все, хватит! — проворчал Леманн. — Ни то я передумаю.       Я опустил голову.       Леманн отправился было дальше, но я его окликнул:       — Ваше сиятельство?       Он обернулся и раздраженно всплеснул руками:       — Ну что еще?       — Почему вы все еще здесь?       Леманн вопросительно взглянул на меня.       — Почему не отправитесь в столицу? — спросил я. — Почему прозябаете здесь?       — Совету это удобно.       — И вы ни разу не задумывались о переезде?       — Задумывался. Но Совет это не одобряет.       — М-м.       — Теперь я наконец могу идти?       — Да… конечно, больше ничего не имею сказать. Извините… И — спасибо!       Леманн закатил глаза, после чего не сдержал смешка — кажется, моя угловатость его насмешила.       Когда я вошел в покои, Шеннон сидела в постели, поджав ноги к груди. Ее ресницы слиплись от слез, не выражающее эмоций лицо разрумянилось. В одной руке она держала платок, другой обнимала колени.       — С женщины не убудет, — по-прежнему смотря перед собою ничего не видящим взглядом, произнесла она, — если она впустит желающего ее мужчину в свое сокровенное, так они думаю, Уотан?       Я прошел вперед и уселся на стул рядом с изголовьем кровати. Княгиня наконец посмотрела на меня. Прежде ее глаза никогда не выражали столько боли. Я протянул ей руку, но вместо того, чтобы принять ее, она бросилась мне на шею. Я был вынужден присесть на краешек постели, чтобы достойно обнять ее.       — Им все равно на чувства женщины, милая, дорогая Шеннон, — прошептал я. — Они не думают о вас, они думаю только о себе и об удовлетворении своей похоти. Вас же как носительницу сокровищницы считают готовой принять их гнилой опарыш вне зависимости от того, хотите ли вы его принять или нет. Они не станут разбираться в том, что такое насилие, что такое добрая воля. Они убеждены в том, что сокровищница их и им обязательно причитается. Им с рождения твердили — женщина есть существо бесправное, когда она выражает несогласие, это всегда означает согласие; женщину нужно добиваться, как дикарь. А девочкам твердят быть послушными терпеливыми женами, которым не следует испытывать никаких эмоций, кроме покорности мужчине и его священному органу, в угоду удовлетворения которого крутится весь наш мир.       — Почему же ты не такой?       — Потому что знал слишком мало хороших мужчин, но много хороших женщин.       Шеннон отпустила меня. Мы долго смотрели друг другу в глаза. Я осмелился взять из ее руки платок и стереть скользнувшую под подбородок слезинку.       — Как ты это пережил? — спросила Шеннон.       Признаться, сей вопрос застал меня врасплох. Я жил с этим. Это было во мне. И мои эмоции выходили за пределы привычных нам слов. Я пережил это, чего невозможно уместить в одном предложении или даже слове. Нечто, чему еще не придумали названия.       — Это было похоже на смерть, — сказал я. — Мне казалось, что меня больше не существует. «Кто я? — спрашивал себя. — Почему позволил себя обидеть? Как теперь жить?» — Я выдержал паузу. — Да в общем-то… никак. Просто жить. Как живёт всё, что осталось привычным: солнце восходит и заходит каждый день, люди рождаются и умирают. И никому нет дела до твоей боли. Все идет свои чередом. Жестоким и бесчувственным.       Шеннон было необходимо осмыслить сказанное, поэтому какое-то время она молчала. Затем едва слышно сказала:       — Он не успел.       — Слава богу!       — Прости, что не смогла ничего сделать.       — Я не понимаю…       — Ты смог защитить меня, а я тебя — нет.       Я улыбнулся и накрыл ее ладонь своей.       — Разве ты в этом виновата?       — Если бы все сложилось иначе…       Если бы я не стал свидетелем того разговора между ними с Леманном, подумал бы, что она сокрушалась предметом, обсуждаемым нами до этого, но, кажется, она сокрушалась из-за тайны о брате. Но что же он мог натворить? Отметая самое плохое в отношении ее, я передумал все варианты.       Что мешало мне выяснить это прямо сейчас? Я не хотел давить на бедняжку. Ей и без того досталось.              До приезда Шарля оставались считанные дни; я несколько раз наведывался в особняк — повидаться с девушками и Александром. Они также, как и я, с нетерпением дожидались своего хозяина. Остальные по-прежнему не желали воспринимать меня всерьез; в один из визитов я услышал беседу братьев-философов: «Опять явился этот несчастный уранист! — не стесняясь в выражениях, говорили они. — Ищет, небось, кому бы из нас свою жопу подставить. А видел у него руку перевязанную? Сломал, надо полагать, потому что не знал, на кого усесться — и уселся на нее сам, ха-ха-ха! Что за мерзость! Но потешно, весьма потешно! Смотри, держись от него подальше, ни то и тебя, чего доброго, как хозяина, очарует. Как намажет рожу всем, что видел — так хоть стой, хоть падай, истинный шут! А голосок? Все равно что у старой потаскухи! Господи, какой же он противный…» Я передал вам этот позор единым сообщением, так как был затруднен понять, кто из них что говорит, — голоса их было не отличить один от другого. Братья меня, разумеется, не видели, иначе прикусили бы языки, однако это стало последней каплей — больше я не приезжал.       Да и некогда было — в чаянии скорее закончить портрет, я совсем измучился. В поместье ведь ни один день не проходил без происшествия. То светские рауты, на которых обязательно кто-то дрался или сходил с ума и начинал прыгать с крыши от несчастной любви; то визитеры с их причудами; то еще какая напасть!       Но вопреки всем преградам и самодурствам, портрет я закончил. В последнее время даже не вынимая кулон из шкатулки — во-первых, чтобы ненароком не потерять, во-вторых, чтобы не запачкать краской.       Каково же было мое счастье, когда, пребывая на дневном чае с княгиней, я узнал, что Шарль вернулся, но не просто вернулся, а каким-то невообразимым чудом прибыл в поместье!       Бросив чай, я с разрешения Шеннон припустил в покои, по дороге обнявшись с несколькими служанками. Я едва не лишился чувств от счастья — в глазах то и дело танцевали темные всполохи.       И потом — когда я ворвался в комнату и увидел его.       — Шарль!       Лицо любимого озаряла улыбка, он протянул ко мне руки — я тотчас прыгнул в его объятия.       — Шарль, это ты! Это ты, мой дорогой, мой любимый! Ты здесь! ты здесь, моя любовь! Ах, как я рад! Как я счастлив!       — Mon amour! — вторил мне Шарль. — Как я соскучился по тебе! Дай же, дай же вдохнуть твой сладкий запах, дай расцеловать твои нежные щеки!       — Ах, как я рад, мой родной, мой милый! Ты со мной, со мной!       Так мы простояли, истово целуя и обнимая друг друга, пока Шарль не заметил мою перебинтованную руку.       — Боже правый, — воскликнул он, — что случилось?!       — Ничего особенного… то есть… не так важно.       От волнения я забыл, как говорить.       — Ты подрался? — спросил Шарль с лицом человека, который не верит собственным словам.       — И без этого не обошлось. — Я хихикнул, замечая в глазах Шарля ни то растерянность, ни то недоумение. — Ах, мне о стольком нужно тебе рассказать! Но я не произнесу ни слова, пока ты не расскажешь об экспедиции.       — В экспедиции не было ничего особенного. Лучше расскажи про руку. Как так вышло?       — Я неудачно упал на лестнице. Ты же знаешь, каким неуклюжим я бываю. Слава Богу, не шею, ха-ха-ха! Но не будем же об этом, это все подождет. Я так рад тебя видеть, что не хочу слышать ни о каких мелких неприятностях!       — Мелких неприятностях? Уотан, у тебя рука сломана!       — Однако! — Я покрутился на месте, демонстрируя Шарлю, как хорошо выгляжу по сравнению с тем, что было до его отъезда. — Как? Лучше, скажи?       — Я так счастлив! — сказал Шарль, складывая ладони вместе, как впечатлительная немолодая леди. — Твои щечки снова налились румянцем!       — Ты не представляешь, Шарль, Шеннон заставляет меня есть вдвое больше! Иногда у меня так раздувается живот, словно сейчас лопнет. Клянусь, я скоро не влезу в свое платье! А недавно, по случаю твоего возвращения — то есть, когда нам стало известно, что ты возвращаешься, — мы распили с девушками целую бутылку вина далеко не безупречной чистоты и уписали следом вполне себе сносную грушовку; не спрашивай, где они достали сии изысканные угощения, к ним также прилагался палтус — его я тоже не смею знать, где они достали…       Шарль рассмеялся.       А я еще раз обнял и поцеловал его. Еще дюжину раз. Как мне не хватало его смеха, его ласкового голоса, запаха, прикосновений…       — Как жаль, — сказал я, — что ты не взял с собою Мэриан. Я бы так хотел ее увидеть. Как она? Как перенесла поездку?       — Простудилась, — сказал Шарль, — стояли дожди. Не волнуйся, сейчас ей уже гораздо лучше, она с мадам Лелюш. Просилась со мной, но я решил, что будет лучше ей отдохнуть с дороги.       — Правильно, главное — выздороветь. Успеем еще повидаться. Она сильно страдала?       — Ну что ты? У детей частенько случаются простуды, ничего страшного.       — Господь милостив.       — Приезжай завтра, она будет вне себя от радости.       Я широко улыбнулся.       — С радостью!       — Дорогой?       — Да?       — Каждый теперь старается очернить тебя в моих глазах. — Шарль потупился и горько вздохнул. — Придумывают то, чего не может быть на самом деле.       — Понимаю. Что стряслось на сей раз?       — Леманн. Прежде чем навестить тебя, мне сказали обязательно зайти к нему — мол, дело не терпит отлагательств. Он сказал мне ужасную вещь о тебе.       Если я скажу, что меня обдало ледяным потом, это будет недостаточно достоверным описанием того, что я испытал. Меня точно окунули в ледяную прорубь.       — Какую?.. — спросил я.       Шарль достал из-за пазухи кулон.       — Он сказал, что ты отнял это у Мэриан, чтобы… передаю тебе его слова: «предаваться удовольствиям в ночной час». Он так сказал, но я, конечно же, не поверил.       Я сглотнул.       Как он мог так поступить? Когда успел выкрасть кулон?..       — О, Шарль, какое бесстыдство! Я бы никогда так не поступил.       — Знаю. В пути я заметил его пропажу, спросил у Мэриан, куда запропастился кулон, ведь она с ним никогда не расстается, а тут замялась, сказала, что оставила его дома. Во мне закрались сомнения совершенно глупые — что она решила забыть мать из-за наших с тобою отношений, но вскоре их решительно отмел.       — Мэриан очень любит мать, Шарль, и никогда не забудет, потому что ее любовь к тебе бессмертна. А пока живет любовь — живет человек.       — Я боюсь, что частыми упоминаниями об Элоизе делаю тебе больно. Что, если ты думаешь, что я люблю ее больше?       — Ничего такого, Шарль, да это же просто смешно! Я так же, как и ты, уважаю и люблю Элоизу. Разве я могу ревновать тебя к этой святой женщине? Она подарила нам с тобой замечательную дочь! Да, Шарль, я обожаю Мэриан, и вовсе не считаю ее твоей. Она такая же моя, как и твоя.       Это признание тронуло Шарля, от переизбытка чувств он сначала прижал ладонь ко рту, потом — стиснул меня в объятиях.       — Уотси…       — А за Мэриан не переживай, — продолжал я. — Это я попросил ее соврать тебе… то есть, не говорить правду, потому что мы… В общем, Мэри сдержала слово, она просто не захотела нарушать наш с нею секрет.       — Так это и вправду ты позаимствовал у нее кулон? Но зачем?       — Ты веришь мне?       — Безусловно!       — Тогда дай мне руку.       Я провел его к окну и попросил отвернуться. Вынув из шкафа мольберт и накрытый полотном холст, установил их на уже привычное место и разрешил Шарлю взглянуть.       — Что это? — спросил он, переводя взгляд с меня на спрятанный под занавесью холст. — Ты что-то нарисовал мне?       — Я хотел отблагодарить тебя за то, что ты для меня сделал. И я пообещал Мэриан, что напишу портрет ее матери. Можешь снять полотно.       Шарль повиновался и… застыл на месте. Его взгляд был устремлен на давно покинувшую его женщину — его первую любовь. Губы у него задрожали, поэтому он был вынужден прикрыть их рукой.       — Боже… — выдохнул он.       Я не знал, отчего в его глазах стояли слезы — оттого, что он был счастлив? обижен? обескуражен? или я разбередил его рану?       В моей собственной душе тоже произошел переполох — она не понимала, рвалась, плакала. Что испытывать? страх? удовольствие?       — Шарль? — наконец нарушил тишину я.       — Как?.. — только и выдавил из себя он.       — Что — как?       — Как тебе это удалось? Ведь миниатюры завсегда искажены. А это… это словно сама Элоиза!       После того, как я взглянул на работу, которую усердно выполнял эти долгие недели, словно увидел ее впервые. Это была действительно она. Элоиза. Казалось, протяни руку — она улыбнется, подаст тебе ручку и выйдет из заточения картины.       Я опустил голову. Едва соображая, что делаю, выпалил:       — Шарль, я должен был кое в чем признаться, но во мне не хватало мужества. Я знал Элоизу.       Шарль наконец оторвал взгляд от портрета.       — Что? Как такое возможно?..       — Я никогда не забываю лица тех, кто сделал мне добро.       — Но где вы могли повстречаться? Ты должен был достаточно хорошо ее знать, чтобы изобразить так… поразительно похоже.       Настала моя очередь ерошить себе волосы, браться за сердце и тяжело дышать.       — Тот мальчик, — сказал я, пытаясь сдержать слезы. — Это был я, Шарль. Я — тот горбун, которого привязали к столбу.       Несмотря на переполняющий меня ужас, я освободился.       Наконец-то освободился от обременительной части своей позорной тайны.       Шарль снова застыл. Он смотрел на меня чужими глазами — испуганными, потерявшимися, отказывающимися верить.       — Что?..