Шесть смертей Уотана Шварца

Верно, я удивлю вас столь нескромным утверждением, однако если вы верите в существование рая и ада, готов с уверенностью развеять это суеверное заблуждение — ни того, ни другого не существует. После смерти душа умершего попадает на Погост. А он в свой черед ни раем, ни адом не является. Все намного проще: человеку предоставляется второй шанс прожить еще одну жизнь — шанс, о котором он и не подозревает. Конечно, люди на Погосте самые что ни на есть живые, только Тайный Магический Совет, посланники, мнимые правители и духовенство знают, что однажды они уже встретили смерть.       Однако для нас, рожденных в мире живых, Погост опасен. Умереть на его землях означает потерять шанс на вторую жизнь. Поэтому колдовское сообщество, связанное узами Великой тайны, занимает зенитное место в государстве. Совет, по существу являющийся наивысшей инстанцией, жалует колдунам и колдуньям высокие чины и вознаграждает богатыми поместьями. Мы живем безбедно и пользуемся всеобщим уважением. В мире живых мы — никто. На Погосте мы — короли и королевы, герцоги и герцогини, графы и графини, лорды и леди. Все вышеуказанные являются посредниками между миром живых и миром мертвых — посланниками. Дабы не нарушать единства между оными, посланники отправляются в «экспедиции» в мир живых, чтобы привнести в Погост те же государственные устои, духовные и религиозные взгляды, традиции и обычаи, культурные и научные сферы человеческой деятельности и многое другое.       И лишь немногие маги на Погосте придерживаются мнения о том, что ему следует развиваться самостоятельно — как отдельному миру со своей историей, своими талантами и великими умами. Но Совет, как вы уже могли догадаться, мнение этих отчаянных борцов за справедливость не интересует. «Чем пустить развитие целого мира на самотек, — говорили его члены, — правильнее всего — сохранить единство. Погост неразрывно связан с миром живых. Нарушить связь между двумя этими мирами чревато необратимыми последствиями. Так написано в великом магическом кодексе нашими предками тысячи лет назад, и не нам Его менять!» Можно попытаться оправдать все колдовское сообщество, сказав, что ему просто удобно принимать уже готовые сценарии и притворять их в жизнь на огромной государственной сцене Погоста, но всем и без того известно, что никто в здравом уме добровольно не оставит столь безграничную власть. Ведь в мире живых, как я уже упоминал выше, мы — никто.       С другой стороны, что бы изменилось, будь Погост отличным от нашего с вами мира? «Сценарий» во всех мирах один и тот же — богатые возвышаются над бедными, сильные побеждают слабых, правители учреждают войны и принимают уничижительные законы, не вопрошая у народа, каково им постановленное решение, — словом, несправедливость топит в своих вязких водах справедливость. И когда она уже восторжествует — неясно.       Об этом я думал всю дорогу до Несбитта.       Что ж, будучи ребенком я не слишком часто предавался философии, да и философия эта была такой плоской и тривиальной, какой может быть лишь в нежной юности. И все-таки в одном я был прав, а именно — в жестокой несправедливости к Аделаиде. Лорд поступил недостойно. Аделаида была еще совсем ребенком, по крайней мере для него. И пусть подобные браки в обществе не порицаются, мне они кажутся отвратительными. Моя бедная сестра годилась лорду в дочери! С каким сердцем он собирался делить с нею ложе? Более чем уверен, что с легким и преисполненным сладким вожделением. Что ему, старому и обрюзгшему, до красноречивых печалей молодой девушки, которой также хотелось бы видеть рядом с собою юного мужчину? Однако власть была в его руках — мнение Аделаиды лорда вряд ли интересовало. Ко всему прочему, он считал себя ее избавителем. «Если он действительно желал вызволить ее, — размышлял я, — подобно прекрасному принцу из лап чудовища в лице нашего отца, то должен был уступить это место Клеменсу!» Они с Аделаидой хотя бы были ровесниками, и явно неравнодушными друг к другу.       Как я это понял? Да этого не увидел бы разве что слепой! Когда мы делали остановки, — а делали мы их часто, поскольку боли в спине не позволяли мне все время находится в одинаковом положении, — Клеменс оказывал Аделаиде предосудительные знаки внимания: обреченным взглядом провожал ее действия, пытался коснуться ее руки и, кажется, даже дышал ей в такт. Мне было горько наблюдать эти нечаянные взгляды и тяжело оброненные вздохи. Тем не менее по здешним законам им никогда не суждено было бы стать мужем и женой. «Отпрыски, — значится в магическом кодексе, — рожденные в семье магов, но магами не являющиеся, могут заключать союзы только с магами». К сожалению, дар достался мне, хотя его должна была унаследовать от матушки Аделаида. Тогда бы она смогла заключить брак с Клеменсом и… все равно бы оказалась несчастна. Вскоре мне удалось убедиться в том, что Клеменс, вопреки заметной влюбленности в Аделаиду, никогда бы не смог полюбить ее по-настоящему. Ведь чтобы полюбить ее, ему нужно было полюбить и меня. Клеменс же оказался не готов ко столь высокой жертве.       Когда мы остановились на почтовой станции, чтобы сменить лошадей и заночевать в придорожном трактире, я услышал, как он проворчал:       — Мы слишком часто останавливаемся. И за месяц, как знать, до Петербурга не доберемся!       — Постыдись, Клеменс! — отрезал лорд. — Одному только Господу Богу ведомо, какую боль ему приходится нести в этом горбу!       Клеменс ничего не ответил, только недовольно скривил губы. Мне хотелось верить, что это было признанием собственной неправоты, но наивные чаяния как всегда уступили место суровой действительности — я понимал, что был ему противен, и он считал меня обузой.       Не проходило и дня, чтобы я не вспоминал благословенные лица виконта и его невесты. Во-первых, они стали моими героями (после Аделаиды, разумеется), во-вторых, вызволили из недр душевных нечистот надежду на то, что не все люди на свете лишены сострадания. Что подвиг можно совершить, и не находясь на поле сражения. Но Клеменс не был Шарлем де Дюруа, и я должен был это предугадать или хотя бы быть к этому готовым.       В целом готовым к неприязни.       Я не хотел никого видеть и уж тем более — не хотел, чтобы видели меня. Точнее — разглядывали, словно диковинную зверушку. Я не хотел ничего. Нанесенная герром Шварцем и теми ужасными людьми, которые издевались надо мной, рана была слишком свежа, чтобы так скоро от нее оправиться.       Поэтому не стану лукавить, напрасно пользуясь искусством красноречия, чтобы описать окружающую нас в пути природу. Я ее практически не помню. В моей памяти она запечатлелась так размыто, словно это было сном. Тягостным и тошнотворным. Несмотря на то что живописность русской природы приводит меня в самый упоительный восторг, в тот момент она была мне безразлична. Куда сильнее меня интересовало, когда мы уже доберемся до треклятого поместья, чтобы я смог забиться в один из его углов и стать отшельником. От неизбежных встреч с людьми в пути я в очередной раз преисполнился человеческим пренебрежением к своей неугодной персоне. Кто-то неприлично глазел на меня, кто-то — с отвращением на лице отходил подальше, кто-то — старался делать вид, что просто меня не замечает. Последнему виду «зрителей» я был весьма признателен. Словом, мир оказался не готов к моему уродству внешнему, я же не был готов к его уродству — внутреннему.       О России мы знали немного. Благодаря запискам иностранных дипломатов образ русского человека у нас с Аделаидой сложился не самый благоприятный. Искушенные опытом проживания в сей удивительной стране мужи рассказывали, какой она была при Великом Петре, мы же потом долго обсуждали чуждую нам культуру и странные порядки этого народа.       Первая и, пожалуй, самая распространенная истина гласила о том, что русские употребляли непозволительно много алкоголя. Что ж, герр Шварц тоже пил беспробудно — в аккурат за весь русский народ. Не помню дня, чтобы он когда-нибудь был трезв. До гибели матушки, когда герр Шварц еще занимал должность бургомистра, он был тихим и невзрачным человеком. Одним из тех, которые по обыкновению не привлекают к себе внимания и которого вы вряд ли заметите, проходя мимо него на улице, которого не вспомните после шумной ассамблеи и составить компанию которому не пожелаете, потому что он все время держится обособленно и всем видом демонстрирует, сколь недружелюбен и надменен.       Ах, извините мне это отступление — когда речь заходит об алкоголе и чрезмерном его употреблении, я все время вспоминаю герра Шварца! Имею сказать, что пить хороши все народности, какие не перечисли. Дело-то не в том, кто родился немцем, а кто — русским или англичанином; если человек слаб перед зеленым змием, его не спасет никакая национальность.       Второй факт о русских, который приводил Аделаиду в наибольшее беспокойство, касался высокого уровня преступности в этой стране. В пути сестре всюду мерещились грабители, хотя мы были в абсолютной безопасности. Ведь безопасность посланникам в пути обеспечивали отменную. Мне было совсем не страшно. Нас сопровождало около сорока крепко сложенных драбантов, в обязанности которых входило не только охранять лорда и его семью, но и патрулировать местность в поисках потенциальной опасности.       Третий общеупотребительный факт бытовал о чрезвычайно жестоких нравах русских. Наказания, о которых сказывали иностранные дипломаты при дворе московских царей, больше походили на казни — причем изощренные, полные редкой нещадностью. «И сам дьявол, — говорили, — в преисподней не действует так кровожадно, как государственные мужи, заседающие в Тайной канцелярии!» Что ж? Как уже было сказано выше — ада не существует, соответственно — выдуманный суеверами дьявол не многим опаснее самого человека. Я не понаслышке знаю, что из себя представляют люди и что значит быть жестко наказанным. Меня уже не испугала бы ни дыба, ни батоги. Ни, очевидно, и сам дьявол.       Куда более меня пугала религия русских, сочетающая в себе нечто среднее между восточной и греческой церковью. Я боялся — со всей тогдашней наивностью, — что мне запретят рисовать, поскольку русские ничего не знали о живописи, и в своих примитивных картинах не допускали никаких скульптурных изображений. Они писали только церковные картины — иконы, которым поклонялись и которые составляли основную часть их набожности. Когда же я впервые увидел эти картины, то ясно осознал, что они действительно лишены оттенков и перспективы. А еще — они меня страшно напугали.       — Лорд ничего не говорил, — сказала мне в пути Аделаида, — о запрете картин в своем поместье. Петербург, как ты знаешь, многим отличается от Москвы. В нем практически все отражает европейскую культуру. А в поместье лорда, к слову, много потрясающих работ итальянских живописцев.       — Правда? Это Клеменс тебе рассказал?       Аделаида вспыхнула.       — Что ты такое говоришь, Уотан? Чтобы я заговорила с ним — какое бесстыдство!       Я так перепугался ее внезапной перемены настроения, что задрожал еще сильнее прежнего. До этого дрожь была вызвана сильным холодом. На дворе все-таки стоял февраль — в России морозный, с кусачими ветрами и почти что не прекращающимися снегопадами. А с приближением к Петербургу погода и вовсе ухудшилась. Сквозь каждую щелочку в карете нас продувало острыми струйками ветра.       — Извини меня, — сказал я, — я не хотел тебя обидеть…       — Ну что ты, — мягко сказала Аделаида, — разве ты можешь меня обидеть, Уотан? Просто знай: мы с Клеменсом не разговариваем. Нам не о чем говорить.       — Ты из-за меня на него обиделась, да? Не нужно, Аделаида. Он же абсолютно прав…       — В чем же по-твоему он прав? В том, что все время жалуется на остановки и ведет себя, словно капризный мальчишка?       — Пойми: такого, как я, сложно принять, и он не примет. Не будь к нему строга.       Аделаида взяла меня за руку.       — Я никогда больше не позволю никому причинить тебе боль. А если Клеменс столь малодушен, самонадеян и бессердечен, то я вовсе не стану с ним разговаривать. Он не достоин внимания — ни твоего, ни моего.       — Думаешь, — парировал я, — они действительно считают меня твоим братом? Лорд просто пожалел тебя — ему было больно видеть твои слезы. По прибытии я стану молить его о работе.       — Пресвятая Дева, что ты такое говоришь? Одумайся! Если ты пойдешь на это, он точно никогда не поверит в наше с тобою родство!       — Он выкупил меня, значит, я — его собственность.       — Ты не посмеешь! Я запрещаю, Уотан!       Она знала, что я прав, просто не хотела в этом признаваться. Даже самой себе.       Я прилег рядом и положил голову на ее колени. Слушая скрип колес, несущих нас по неровным тропинкам и колеям, я осмелился задать сестре еще один вопрос:       — Аделаида, чего ты боишься? Я же вижу — тебя что-то тревожит.       — Меня все тревожит, Уотан. Мне страшно от одной только мысли о том, что мы так далеко от дома. Но в то же время я так счастлива, что мы далеко… — Она тяжело вздохнула. — Тебе не холодно? Ах, да ты весь дрожишь!       Аделаида накрыла меня соболей шубкой, которую подарил ей лорд. Я не стал расстраивать ее, говоря, что уже давно не чувствую окоченевших членов. Вместо пустых слов попытался заснуть.       Во сне было не так паршиво, как наяву.       Территория Петербурга на Погосте, как и в мире живых, располагалась преимущественно на заболоченной местности. Климат здесь и летом бывает суров. Представьте же, каково было зимою, когда мы, совершенно не привыкшие ко столь неласковым погодным условиям, приехали из относительно теплого городка!       Петровский «Парадиз», встретивший нас низким пасмурным небом, холодом и ветрами, тем не менее предстал перед нами в самом ослепительном своем свете, и совсем не был похож на неокультуренное обиталище дикарей. Здесь кипела молодая жизнь — неслась во весь опор, опережая закостенелую Москву с ее дурным вкусом и порядками. Несмотря на резкую опустошённость после смерти императора, Петербург завораживал и приводил в тот самый детский восторг, который захватывает дух.       Зданиям были свойственны симметричность и простота убранства. Мы увидели прямые широкие улицы, плотно пригнанные друг к другу здания и много мостов. Возведенный на европейский лад — преимущественно ориентировавшийся на образцы шведской, немецкой и голландской архитектуры, — Петербург обычно сравнивают с Амстердамом и Венецией, но тогда мне не с чем было сравнить сей великолепный город — процветающий, рожденный великим человеком в великой любви. Она чувствовалась на каждой площади, улице и мостовой, в каждом непримечательном уголке и камешке.       — Смотри! — Аделаида указала на крепость с самой высокой колокольней. — Это здесь нечто вроде парижской Бастилии. В ней содержаться все государственные преступники и совершаются тайные пытки.       — Страшное место.       Но красивое. Крепость сия была построена у Невы и имела несколько широких и высоких каменных бастионов, уставленных большим числом пушек.       — Говорят, — увлеченно продолжала Аделаида, — ее сооружение стоило многих человеческих жизней. Как и сам Петербург.       — Должно быть, — сказал я, поерзав на сидении, — многие умирали здесь от холода…       Сестра приобняла меня. До конца пути мы ехали крепко прижавшись друг к другу.       Несбитт располагался чуть поодаль от города и занимал внушительное пространство. По сравнению с нашим домиком в Кведлинбурге, жилище Мурреев было настоящим дворцом. В два жилья, обнесенный высоким белокаменным забором, украшенный роскошной лепниной и искусными витражами. Я и подумать не мог, что в России могут быть такие дома!       Единственное, за что мне, как человеку, который имел пусть и самые посредственные представления о садовом деле, но который все время ухаживал за растениями и цветами, было в наивысшей степени досадно увидеть сад, спящий под покровом зимы. В фонтанах стояла мутная вода, на тропинках — комья свежего снега; деревья, кустарники и клумбы — голые и неказистые.       Тем не менее первое впечатление от унылого неприветливого сада вскоре поглотила собою теплая встреча лорда с его младшим сыном и слугами, которые были так рады приезду «барина», что буквально не давали тому прохода.       Когда мы покинули карету, я спрятался за спиной Аделаиды. Пока лорд представлял ей своего младшего сына — Стюарда, который был вынужден оставаться в поместье по причине слабого здоровья, я молился о том, чтобы меня никто не заметил и не сказал что-то такое, от чего мое сердце зайдется от застящего чувства стыда и обиды.       Нас с сестрой поселили в разных комнатах. Ничего удивительного, даже вполне разумно, однако мы оба не были готовы снова расстаться, пусть это вовсе и не было разлукой. Будь я обычным человеком, меня бы это нисколько не огорчило, но теперь я отовсюду ждал опасности и не хотел покидать Аделаиду ни на единую секунду.       — Здесь тебе нечего бояться, — заверил меня лорд, должно быть, почувствовав исходящий от меня страх.       Предполагалась, что Аделаида приедет одна — без родственников, о существовании которых никто не должен знать, — поэтому ее покои уже были приготовлены. Меня же временно поселили в небольшую гостевую комнатку, откуда открывался вид на задний двор.       Не успел я как следует осмотреться, как ко мне вошел Стюард. Он был совсем не похож на Клеменса — статного и изящного. Больше — на лорда: черные жидкие волосы, угловатая фигура, невзрачное лицо с высокими скулами. Стюарду тогда исполнилось пятнадцать. Я был уверен, что впоследствии из неуклюжего подростка он станет прекрасным молодым человеком — видным и гордым, как лорд. Возможно, в юные лета тот был таким же худым и неуклюжим. Как бы там ни было, а только подобная схожесть могла указывать лишь на одно: Стюард — маг. Я сразу это понял. Такая уж закономерность в колдовских семействах — если ребенок рождается магом, то в основном заимствует черты того родителя, который тоже имеет дар.       — Здравствуй, Уотан. — Стюард улыбнулся мне, закрывая за собой дверь.       Я склонился в низком поклоне.       — Мастер Стюард.       — Как тебе тут, ничего?       — Благодарю вас за заботу, я не достоин этих покоев…       Стюард деликатно проигнорировал это жалкое самоунижение.       — Вскоре сможешь обустроиться в других покоях, — сказал он, — более просторных, как только их подготовят.       — Как будет угодно вашей милости.       Затем воцарилась неловкая пауза, во время которой я предался лихорадочным размышлениям о том, чего ждать от этого Стюарда? «Никто бы, — подумал я, — не захотел справиться о моем удобстве по собственной инициативе. Он пришел посмеяться надо мной. Он же брат Клеменса, который терпеть меня не может, значит — хорошего от него ждать нечего…»       Как вдруг Стюард сказал:       — Ты похож на бельчонка.       Я быстро поднял на него глаза, потом — снова опустил, не зная, как нужно на это реагировать. Что это было — шутка? издевка? Так или иначе, я весь напрягся.       — Ты все время держишь ладони вместе, — невозмутимо продолжал Стюард, — сложив у груди, как бельчонок… Ах, в мои намерения вовсе не входило напрасно обижать тебя. Я, напротив, хотел сказать, что ты очень милый.       Я неуверенно улыбнулся. Наверное, как человек, который не понимает, что его унижают.       — Не бойся, — сказал Стюард, подойдя ко мне ближе и опустив руку мне на плечо. — Я — не Клеменс, огнем плеваться не стану. Он не обижал тебя?       Я покачал головой.       — Ты любишь рисовать, не правда ли?       Тогда я осмелился поднять на юношу глаза.       — Да, мастер Стюард, люблю. Очень люблю.       Стюард всплеснул руками.       — Ради всего святого, не называй меня так! Никаких «мастеров». Просто — Стю.       — Для меня большая честь познакомиться с вами… Стю.       — Взаимно.       — Я… я думал, что мне разрешат сегодня же приступить к работе, ежели это возможно, на кухне… или… или я могу помогать в конюшне… или — в саду. У меня недурно получается ухаживать за цветами. Однако прошу вас: извините мне эту дерзость, я приму всякую работу, какую мне предложат их милость милорд…       — Зачем тебе работать? — Стю нахмурился. — Отец не давал подобных распоряжений. Ты же брат Аделаиды, правда?       — Правда, чистая правда, однако я…       — Что?       — Я был куплен их милостью лордом у моего хозяина — герра Шварца… И я… я…       — Знаю, — перебил Стю, — ты немного отличаешься от других, но в этом нет твоей вины. Каждый человек заслуживает уважения в одинаковой степени. А то, — его голос стал жёстким, — что твой отец продал тебя — заслуживает лишь осуждения. Здесь такого не будет.       Я сглотнул, не веря свои ушам. Было так неожиданно услышать из уст совсем незнакомого мне человека столь беспристрастные и лишенные всяких предубеждений слова! Умилённое благодарностью сердце затрепетало в груди, как пташка, испуганно мечущаяся в клетке. Я тотчас же проникся к юноше симпатией.       — Я увидел тебя, — сказал Стю, — когда отец отправлялся в Кведлинбург.       — Увидели?..       — Я — провидец.       — Ого!       Стю рассмеялся.       Провидцы, как и целители, являлись большой редкостью в семьях магов. Да и что может быть более ценно, чем дар провидения? Тем более что здесь, на Погосте, рожденным видеть будущее предоставляли почетные места в Совете…       — Ты — светлый маг, — продолжал он. — Это я тоже знаю. И чувствую. — Он выдержал паузу, прежде чем сказать: — Порой в мои ведения никто не верит, считая меня недостаточно зрелым. Терпеть не могу, когда Клеменс меня задирает! Он может быть той еще занозой в заду — уж прости за прямоту!       — Со мной вы можете быть откровенным, — сказал я, кротко улыбнувшись.       — В общем, я предупреждал отца накануне его отъезда, что вместе с его новой женой к нам прибудет еще один маг.       Я снова улыбнулся, впервые за все время разговора разжав ладони. Поза «бельчонка» на самом деле была защитной. Так я чувствовал себя менее уязвимым и заметным.       — Ты устал с дороги? — спросил Стю. — Хочешь, я покажу тебе тут все? Ужин все равно подадут только к одиннадцати часам.       — С удовольствием, если его милость милорд и его милость мастер Клеменс не будут ругаться.       — С чего бы это? Следуй за мной!       Так у меня появился еще один друг.