Шесть смертей Уотана Шварца

Несбитт изобиловал вычурностью и излишествами. Впрочем, это было вполне ожидаемо, потому что среди посланников лорд занимал нишу проектировщика. Отправляясь в экспедиции в мир живых, он изучал все тонкости зодческого дела, различных архитектурных искусств и ремесел, а также — обстановки в доме и убранствах. Разумно, что столь монументальный антураж интерьера соответствовал роду его деятельности и носил отпечаток последних модных веяний.       Тогда мне показалось, что это место разит почти что порочной роскошью. Я — неискушенный деревенщина и затворник, не видящий ничего, кроме грязной конюшни и трех клумб во дворе, — так представлял себе Версальский дворец — недосягаемую сказку, зенит всех мечтаний. Тогда я не знал, что Несбитт — не самое зажиточное место в Петербурге. А Версаль — не единственный дворец, которым восхищались и который воспевали в своих вдохновенных вершах поэты. Поэтому меня так потрясла настенная роспись, фрески, мраморные стены и позолота. Но более всего — картины, о которых в пути упоминала Аделаида.       — Это произведение твоей матушки, — сказал Стю, указывая на картину, изображающую вид на римскую площадь Навона. — Точнее — ее репродукция картины Ванвителли. Госпожа Шварц была удивительно талантливым человеком. Совет завсегда полагался на ее дар, а остальные посланники отчаянно завидовали ее влиянию на магическое сообщество. — Стю гордо улыбнулся. — Да, переписать такое не каждый бы смог. Всякий раз проходя мимо, я задерживаюсь на этом произведении, и всякий раз нахожу в нем что-то новое. Удивительно, не правда ли?       Да, это было воистину удивительно. Видеть собственными глазами потрясающее воображение детище, переписанное когда-то рукою матери, — в наивысшей степени щедрый дар, который могла предоставить мне жизнь. Казалось невероятным, что я могу прикоснуться к ее творению. Это как если бы я прикоснулся к ней самой.       К слову, Стю не врал — исключительным дарованиям матушки завидовали многие маги. Аделаида часто рассказывала о том, как ей удавалось впечатлить самих членов Совета — между прочим, умудренных опытом и по обыкновению своему хладнокровных к удивлениям. Причем их удивлял не только ее высокий творческий потенциал, но и душевные качества. Матушка умела видеть прекрасное во всем, что ее окружало; завидная юность души и страстность сердца являлись неотъемлемой частью ее самой. «Как это неправильно, — подумал я, глядя снизу вверх на картину, — что столь прекрасное создание дало жизнь столь отвратительному и ничтожному…»       — Неужели матушка переписала эту картину с полотна самого Ванвителли? — спросил я.       Стю окинул меня многозначительно-удивленным взглядом — очевидно, не ожидал, что я разбираюсь в искусстве.       — Наша семья восхищалась способностями госпожи Шварц, — сказал Стю. — В особенности — моя покойная мать. Подчас она была жива, они вели переписку и состояли в теплых дружеских отношениях. Госпожа Шварц знала, что пьяцца Навона была значимым местом для моей матушки. Однажды путешествуя по Риму — настоящему Риму, — она посетила эту знаменитую площадь за тем только, чтобы бросить в фонтан Мавра монетку и загадать желание. Она верила, что сей фонтан обладает особенной магической энергией. По крайней мере, так говорили.       — Какое желание загадала ваша матушка?       — Чтобы в нашей семье никогда не было несчастий. Госпожа Шварц, безусловно, знала эту историю, поэтому когда Совет поручил ей переписать произведение Ванвителли, она создала две копии: одну предоставила Совету, вторую — подарила матери.       — Невероятно…       — Да.       — Кажется, они и впрямь были близки.       — Однажды я читал письма госпожи Шварц, которые сохранила матушка, но отцу это очень не понравилось — он страшно рассердился, когда застал меня в своем кабинете, тайком читающего ее письма. — Стю поморщился. — Думаешь, я остановился на этом? Как бы не так! Вскоре я отыскал письма в библиотеке, однако отец запечатал их магическим щитом. Да-да, вы, маги, еще и не такое умеете! Ах, если бы я мог видеть не только будущее, но и прошлое, то обязательно бы узнал, что отец от меня столь усердно скрывает…       Я не решился спросить у Стю, что он успел узнать из тех писем, поскольку посчитал, что уже и без того злоупотребил его вниманием. Хотя поднимающееся во мне любопытство норовило вот-вот вырваться наружу — и это при том, что подобная несдержанность была мне не свойственна. «Какие тайны могла поверить матушка госпоже Муррей? — думал я. — Почему же Стю молчит? Быть может, и впрямь не успел узнать что-то стоящее внимания? Или — не доверят мне?..»       — Я не нашел в тех письмах ничего запретного, — словно читая мои мысли, сказал Стю. — Наши матушки просто делились друг с другом последними новостями и справлялись друг у друга о здоровье, детях, семье — скука.       — Почему тогда их милость милорд скрывает эту переписку от вас?       — Не знаю. Я же не все успел прочесть… — Стю поджал губу и задумался. Но только на мгновение. — Что ж, задержались мы здесь. Хочешь посмотреть библиотеку?       Разве я мог отказать? В первую очередь отказывать — просто неприлично, во-вторых, прежде у меня никогда еще не спрашивали, хочу ли я чего-то.       — В библиотеке тех писем уже нет, — сказал Стю. — Отец поместил их в какое-то другое место. Составишь мне компанию в их поисках? Не беспокойся — не сегодня, любезный! Как только ты будешь готов, мы выберем день и устроим патруль западного крыла, как тебе такая идея, м? — Стю обратил на меня плутоватый взгляд, впрочем, довольно скоро сменившейся озабоченностью: — Извини, что позволил себе пренебречь твоим удобством. Быть может, оставим библиотеку на завтра?       Должно быть, я и впрямь выглядел неважно.       — Нет-нет, — сказал я, — как можно? Для меня большая честь находится в вашем обществе. И я с большим удовольствием присоединюсь к поискам писем. Благодарю вас за столь высокую честь.       — Как я рад, что у меня появился единомышленник! Однако — расслабься. Забыл — со мною можно быть самим собой?       Несмотря на то что Стю старался как можно скорее переступить эту неловкость между нами, возникающую всякий раз при знакомстве с новым человеком, я оставался таким же осторожным. Тогда я и предположить не мог, почему он так добр ко мне, зачем беседует со мной и делиться секретами? Я не чувствовал импульсов фальши — Стю действительно был со мною искренен. «Наверное, — подумал я, — у него здесь просто нет друзей, поэтому он так отчаялся, что решил подружиться с таким, как я…»       Стю проводил меня до покоев, сказав, чтобы я хорошенько отдохнул перед ужином.       — Перед ужином? — переспросил я. — Но разве мне дозволено на нем присутствовать? О нет, я не посмею! Сидеть за одним столом с их милостями…       Стю оказался обескуражен моими словами.       — Ты же член семьи. Ну же, не робей! Тебе предстоит разговор с отцом о твоем даре. Ты же не думаешь, что маг останется не у дел в этом поместье? — Стю широко улыбнулся. — Ты — светлый, диво для нашей семьи! Думаю, отцу будет интересно практиковать тебя в колдовстве.       Светлые маги были не редкостью, однако темные рождались в семьях магах чаще. Наша с Аделаидой матушка была темной, лорд — тоже. В своих колдовских способностях они во многом превосходили светлых — к примеру, подавляли их и имели над ними весомые преимущества, если речь шла, к примеру, о соперничестве. Все потому, что темному магу открыты чертоги запретных заклинаний, философия проклятий и оборотничество. Но оборотней среди темных магов тоже немного. Это искусство достаточно сложное в своей ипостаси; чтобы обратиться в кого-то, темному магу необходимы десятилетия усердной практики.       Светлым же доступны лишь заурядные и безобидные проявления колдовства. А поскольку каждый маг желает простора для своего магического естества, светлые нередко добровольно обращаются темными. Оно и разумно, ведь посудите сами: в свои двенадцать я умел лишь превращать песок в золотую пыльцу, передвигать по воздуху сорванные головки цветов и определять, сколько кошка родит котят.       …Вскоре Стю удалился, оставив меня наедине с предвкушением надвигающейся опасности. Мне не хотелось идти на этот вечер по абсолютно естественной причине: я понимал, что ни мне, ни Мурреям не будет комфортно. Эта трапеза — официальная и обязательная — оттого насильственная, — была бы лучше без моего присутствия.       Как я и предполагал, лорд делал вид, что ему все равно, Стю оставался таким же дружелюбным, а Клеменс — не взял в рот ни куска. Поглядывая на меня брезгливым взглядом, вскоре он неприлично встал из-за стола.       — Клеменс? — Лорд нахмурился.       — Извините, милорд, — сказал Клеменс, показательно сморщив нос, — у меня испортился аппетит.       После чего торопливо откланялся.       Я не смел винить его. Человеку со слабыми нервами понадобились бы нюхательные соли, чтобы сидеть со мною за одним столом. Вопреки тому, что Клеменс вряд ли страдал слабонервностью (в простонародье это называется просто беспардонностью), я понимал, что выгляжу неприятно. Тем не менее этот «неприятный» мальчик по-прежнему оставался человеком. И ему как человеку было в крайней степени досадно осознавать, что его внешний вид лишил кого-то аппетита, а уж тем более — молодого человека, в которого он был неосознанно влюблен.       Будучи еще совсем мальчишкой, я не понимал, почему этот человек вызывает во мне столь горячую оторопь. Думал, причина в его открытой враждебности ко мне, но все оказалось куда проще: в Клеменсе был стержень. Он бы любого заставил почувствовать себя рядом с собою ничтожной вошью. Поэтому мои щеки налились румянцем будто от крепкой пощечины. Причиной тому было и то, что всякий раз я робел перед Клеменсом, словно он являлся неприкосновенным божеством, с которым я не достоин находится в одном мире. Что и говорить об общей трапезе? Несмотря на то что Клеменс был далек до истинного божества — в первую очередь потому, что оное сострадательно ко всем живым существам, в особенности — к страждущим, — я все равно считал его наружность привлекательной. Наверное, потому, что завсегда справедливо относился к человеческой красоте — даже если человек мне не нравился, я не мог осуждать и его внешность. Назвать Клеменса уродом — нет, зачем же? Просто отныне он не смог бы меня вдохновить. Я остывал к его идеальным чертам, обольстительной улыбке и чарующему взгляду — словом, внутренние качества и настроения перекрыли для меня его данные внешние.       …После ухода Клеменса Аделаида выглядела не лучше моего — так, словно он плюнул ей в лицо. Все ее чувства до единого передались мне: отчаяние, обида, стыд. Не за себя и своего неугодного брата, но за Клеменса. За его невежество и грубость. Но она все стерпела; как и подобало смиренной жене — промолчала. Меня весьма огорчало то, что Аделаида все время была вынуждена скрывать чувства. Она объясняла это тем, что благородство жены всегда должно быть одинаково, что она является уступающей стороной и никогда не должна быть требовательна, что она не имеет права отказывать, но должна соглашаться со всем, что скажет благодетель ее — ее чёртов муж. А поскольку лорд промолчал, когда Клеменс покинул столовую, возражать не стала и она.       Мое сердце покрывалось новыми ранами от этой несправедливости…       Перед сном Аделаида навестила меня.       — Я больше не стану трапезничать за одним столом с лордом и его сыновьями, — сказал ей я, ломая руки. — Не посмею.       — Глупости! — резко возразила сестра. — Если Клеменс не хочет трапезничать со всеми, пусть не трапезничает!       — Аделаида, пойми: будет лучше, если я не буду показываться. И мне, и ему так будет спокойней.       Аделаида обняла меня и заплакала. Ей было горько, она жалела меня. И от этого горько уже становилось мне самому. В тот вечер, глядя на страдания сестры, я вспомнил человека, который однажды обещал помочь мне. Готтард Остхофф.       — Готтард Остхофф? — переспросила Аделаида.       — Да. Ты его знаешь?       — Нет. Быть может, лорд знает? Я спрошу у него.       Признаться, надежды на то, что сей человек может оказаться целителем, грели мое сердце. Вот только существовал ли Остхофф на самом деле? Я так нуждался в помощи, вдруг разум обманул меня и этот Остхофф мне только привиделся?..       Как всегда, настроив себя на самое худшее, я отчаялся так сильно, что всю ночь не мог смежить очей, а когда настало утро — долго не мог проснуться. К счастью, завтрак принесли в комнату. Я возблагодарил Бога за то, что, вопреки Его великой насмешке надо мной, Он ниспослал мне ангела-хранителя в лице Аделаиды.       После трапезы за мною зашел слуга и сказал, что их милость лорд ожидает меня в своем кабинете. Я испугался — конечно же! — что за сию дерзновенную просьбу лорд жестоко наказал Аделаиду. Но когда переступил порог его кабинета, Аделаида была там же — выглядела она обыкновенно, никаких признаков «жестокого наказания».       Я замер в низком поклоне.       — Доброе утро, ваши милости. Чем могу быть обязан?       — Проходи, Уотан, — сказал лорд, — не стесняйся. Аделаида сказала, что ты божественно рисуешь?       Я растерялся, до того неожиданно был задан сей вопрос.       — Милорд, я… Миледи преувеличили мои способности… то есть… извините, я не хотел оскорбить вас, миледи, извините меня…       — Подойди же сюда, сынок, — прервал мои жалкие лепетания лорд. Готов дать голову на отсечение, он даже не расслышал, что я там бормотал. — Ну же, смелее.       По-прежнему не смея поднять головы, я подошел ближе.       — То, что произошло в тот день, — сказал лорд, положив руку мне на плечо, — осталось в прошлом. Теперь ты здесь. Мы — твоя семья.       Я еще раз поклонился и поблагодарил лорда за столь щедрое признание и радушный прием. На деле же я все еще был обижен на него за Аделаиду. И слова его считал не более чем очередной формальностью — как я должен был забыть о прошлом? Просто взять — и забыть?       — Уотан всю жизнь был слугою отца, — сказала Аделаида. — Он не привык к ласкам и обхождению. Мне думается, ему нужно дать время привыкнуть к тому, что больше он не слуга.       — Вы правы, дорогая, — ответил лорд, после чего снова обратился ко мне: — Аделаида говорит мудрые вещи, сынок. Также она сказала мне, что ты собирался молить меня о работе. Как я смею? Ты — сын Меррон Шварц. — Он взял меня за подбородок и приподнял мою голову. — Как ты похож на нее: эта алебастровая кожа, эти вороные кудри, эти глаза, словно драгоценные камни бирюзы… Меррон была дорогим другом нашей семьи. Я не смогу осквернить ее память, лишив тебя свободы. К довершению всему — ты сам маг.       — Да, простите меня, милорд…       — Ты когда-нибудь практиковался в колдовстве?       — Нет… то есть — да… то есть я… извините, милорд, я умею немного…       — Твоя сестра воспитала тебя достойным человеком. Еще в пути я стал свидетелем той удивительной кротости, аккуратности и даже педантичности, кои с выражением представляют твой внутренний образ — несмотря на все твои внешние несовершенства, ты настоящий джентльмен. Ну-ну, не бойся, сынок. Успокой же свою дрожь.       — Да, милорд…       Успокоить дрожь оказалось тяжело, почти невозможно. Честно говоря, я до сих пор не понимаю, зачем он это сказал, учитывая то, что собирался сказать дальше:       — Напиши портрет Аделаиды, чтобы мы увидели, сколь ты искусен в живописи.       У меня тогда едва жизнь не остановилась. Чтобы я продемонстрировал самому лорду Несбитту свои никуда не годные «дарования»?! Я всю жизнь рисовал для себя, чтобы расслабиться после тяжелой работы и забыть о том, кое я чудовище, и вовсе не собирался выносить свое творчество за пределы тетради. Тем более я прекрасно видел, какие брезгливо-жалостливые взгляды лорд бросал на мои деревянные руки: мне тебя, мол, ужасно жаль, но какое же безобразие твои клешни, сынок! С появлением горба и его быстротечным ростом, некоторые пальцы на руках и впрямь скрючились и больше не разгибались. Если я пытался их выпрямить, все предплечье пронизывало острой болью. «Лорд хочет либо посмеяться надо мной, — подумал я, — либо действует из самых чистых побуждений и желает, чтобы я не чувствовал себя неудобно». Да, я по-прежнему хотел видеть в людях хорошее. Особенно в тех, которые относились ко мне благосклонно.       — К какому сроку я должен буду закончить сей портрет, ваша милость?       — К какому угодно, милый Уотан, — лорд улыбнулся, — к какому угодно! К слову, Аделаида рассказала мне о Готтарде Остхоффе. Однажды он был посланником, но вернулся в мир живых и ведет уединенную жизнь вот уже пятнадцать с лишим лет. Ты уверен, что тот человек произнес именно это имя?       — Да, милорд.       — Хм-м…       Я почувствовал облегчение — Остхофф действительно существовал. Однако тревога по-прежнему терзала меня изнутри. Был в его появлении какой-то подвох. Зачем ему нужно мне помогать?       Всю следующую неделю я трудился над портретом Аделаиды. Лорд предоставил мне возможность почувствовать себя настоящим художником — подарил мольберт, холсты и новенькие пастели. Я был вне себя от восторга, мне еще никогда не преподносили столь дорогих подарков! Но стоило Аделаиде сесть напротив, как я устыдился этой мелочной радости. Видеть, как твоя сестра угасает — и быть не в силах ничем помочь, оказалось пытке подобно. Какими словами я мог ее утешить — ее, невольницу, обреченную на несчастную жизнь подле нелюбимого человека? Думаю, любые мои слова были бы так же напрасны, как если бы я понудил заточенную в клетке канарейку больше никогда не петь. Аделаида открывала свой потрепанный учебник с русскими литерами и делала вид, что вовсе не расстроена, когда я начинал свои неуклюжие тирады. Каждый из нас знал правду.       Это была не ее жизнь.       Впрочем, Аделаида никогда и не жила своей жизнью.       — Моя жизнь там, — сказала Аделаида, — где ты. Даже если мы не свободны, мы — вместе.       Я был полностью солидарен с нею, однако что за жизнь, когда твоему самому близкому и дорогому человеку приходится терпеть лишения?       …Портрет вышел не таким, какие они выходили раньше. Теперь лицо Аделаиды было не серьезным, но меланхоличным, будто ее мучила какая-то болезнь. Будто ее жизнь вот-вот оборвется, тем не менее она нашла в себе силы позировать для портрета. Эта холодная грусть отражала некую загадочность — хотелось спросить у несчастной девушки с холста, кто ее обидел. Она была так юна, однако в глазах ее перемежались меж собою долгие годы скорби и отчаяния. Ее глаза были глазами старухи — очень ветхой и мудрой, прошедшей через боль и испытавшей горе.       Аделаида всегда была взрослой.       — Ваши милости, добро пожаловать, проходите…       Я поклонился вошедшим в мои покои лордам. Даже Клеменс не счел ниже собственного достоинства вновь встретиться со мной — конечно, ведь взглянуть на портрет хотелось всем в равной степени. Клеменсу не терпелось посмеяться надо мной, Стю был искренне заинтересован, лорд — по-прежнему желал поддержать меня. Перед тем, как они вошли, до меня донеслись его строгие наставления, которые он давал сыновьям: «Как бы скверно он не выполнил сию работу, не смейте подтрунивать над ним! Особенно это касается тебя, Клеменс! Мальчик болен — прояви же сочувствие. Сделай это хотя бы ради меня и моей жены».       Это было весьма мило с его стороны, однако уверенности мне не прибавило. Я лишь еще больше разволновался, и дрожал, будто бы перед казнью. Теперь мне казалось, что в этой работе множество изъянов: вот там не хватает тени, тут — стоило бы добавить блик, а эти линии — кривые до ужаса!       — Аделаида сказала, что ты закончил портрет? — спросил лорд, пройдя вперед.       — Д-да, м-милорд…       — Позволишь взглянуть?       Я отошел в сторону. Сердце заклокотало в горле. Переводя взгляд с одного на другого, я ждал, когда уже кто-нибудь нарушит затянувшееся молчание и громко рассмеётся.       Но ничего такого не произошло.       Стю переводил изумленный взгляд с портрета на меня; лорд округлил глаза и даже не моргал, изучая мои каракули; а Клеменс — скривил губы, будто я одолел его в каком-то известном только ему одному споре.       — Вы видели это, отец? — воскликнул Стю. — Это бесподобно! Что скажете, братец?       Сей вопрос прозвучал издевательски.       — Это достойная работа, — сухо ответил Клеменс, — вот что скажу.       — Господь Всемогущий, — сказал лорд, — глазам своим не верю! Сынок, да у тебя талант! Думаю, нам необходимо пригласить господина Джордана, чтобы он дал тебе пару уроков.       — Ты унаследовал это от своей матери. — Стю улыбнулся мне.       — Для меня это высокая честь, мастер Стюард, — сказал я. — Благодарю вас, ваши милости, я не достоин столь высокой похвалы…       Это действительно был хороший портрет. Он стал моей первой маленькой победой над Клеменсом, но самое главное — над моей неуверенность в себе. Потому что впервые в жизни во мне взыграла гордость. Тогда я не догадывался, что горько за это поплачусь…       А только в тот день мне было не до этого. Я преисполнился предвкушением перед встречей с уважаемым джентльменом, которого обещал пригласить ко мне лорд. Господин Джордан и впрямь не побрезговал стать моим учителем по рисованию; после пары уроков даже привык ко мне, и не глядел, как на мешок с дерьмом. В конце концов, на какое только унижение не пойдёшь по приказу самого лорда Несбитта, не правда ли? Разумеется, мне хотелось верить в то, что господин Джордан видит мои способности и желание трудиться. Я впитывал все, чему он меня учил: запоминал термины, о которых раньше не имел понятия, выучил основные характеристики и свойства цвета, узнал, что такое композиция. Теория стала моей второй библией, практика — восхождением на небеса.       — Вы умеете видеть сей мир, — после месяца занятий сказал мне господин Джордан, — и вы можете это. У меня было достаточно учеников, которые и после двадцати уроков не пришли к познанию истинно важного. Каждый делал то, что я уже видел, и исключительно то, чему я их учил. Вы же добавляете к сим знаниям частицу себя. И не позволяйте никому усомниться в ваших способностях. Усомниться в вас.       — Господин Джордан, сэр…       Я расплакался. Меня переполняла благодарность и… снова проклятая гордость. Хотелось как можно скорее рассказать все Аделаиде, чтобы и она порадовалась за меня.       Учитель протянул мне платок и сказал:       — Ну-ну, не плачьте, милый Шварц. Я почти уверен, что вы слышали не так много похвал в своей жизни, но мне и впрямь более нечему вас обучить… — Господин Джордан выдержал паузу, чтобы я привел себя в порядок — высморкался и стер с лица слезы, — прежде чем продолжить: — Вы, должно быть, догадываетесь, что я хотел сбежать отсюда, как только увидел, кого мне поручил милорд в ученики. Я решил, что он просто надо мною смеется, но не было и дня, чтобы я не корил себя за это. Я навсегда запомню вас, мой мальчик. Не вашу внешность, нет. Я запомню вас. Вы научили меня, старика, сначала видеть душу, затем — все остальное…       Через неделю состоялась ассамблея — первая и очень важная для Аделаиды. Ей предстояло встретиться с членами русского Совета, государственными мужами и посланниками и произвести на них положительное впечатление. Я не сомневался в том, что Аделаида очарует гостей, ведь являла собою идеальный прообраз женщины нашего времени: благонравная, кроткая, молчаливая и услужливая. Только я один знал, что на самом деле испытывает моя бедная сестричка — какой ураган эмоций сдерживает внутри.       Тем временем, как все были заняты подготовкой к празднеству, я заблаговременно заперся в покоях. Само собой, я не собирался выходить к гостям. От одной только мысли о том, что я могу оказаться в окружении толпы, меня бросало в холод. И пусть это была вовсе не «толпа», а светское общество, в котором очень ценились снисхождение и вежливость, я все равно бы не явился. Смущать кого-то своим видом и чувствовать себя не менее смущенным — к чему?       Аделаида понимала мои чувства и не настаивала на том, чтобы я присутствовал на ассамблее.       — Мне будет не хватать сегодня твоей поддержки, Уотан, — сказала она, — но не тревожься за меня, мой милый: со мной будет Стю. Он обещал стать на сей вечер моим переводчиком. Как это по-русски? Толмач?       — Да, толмач! — Я хихикнул.       Некоторые слова в русском языке казались нам забавными. В целом же язык представлялся сложным, грубым и даже неприятным. Но это только первое время. Вскоре мы с Аделаидой освоили русский — все вокруг говорили на нем, сложно было не освоить. К тому же Стю помогал нам.       Они с Аделаидой почти сразу же нашли общий язык, и отныне мы проводили время втроем: либо запирались в библиотеке, либо — прогуливались по саду. Это было самое лучшее время — снежок скрипел под ногами, воздух звенел от мороза, изо рта валил пар, медленно растворяясь в воздухе. Я наслаждался нашими прогулками; особенно, когда Стю затевал бой снежками. В такие дни Аделаида хохотала, как девочка, — большего мне и не требовалось для счастья.       С нами она была настоящей — той самой, которую завсегда прятала внутри.       Когда Аделаида удалилась, за мною пожаловал слуга, присланный Клеменсом. На вопрос, зачем я понадобился его милости, слуга ответствовал:       — Видеть вас желают. Приказали привести немедля.       Ослушаться приказа я не мог, хотя и подозревал, что ничем хорошим сия встреча не обернется. Слуга сопроводил меня до гостевых покоев в восточном крыле поместья, по дороге пряча от гостей в нишах и за портьерами. Тогда это почему-то совсем меня не насторожило. Скорее всего, потому, что, во-первых, я был доверчивым ребенком, во-вторых, благодарен слуге за то, что он помог мне избежать нежелательных встреч с гостями — насмешками и презрениями я был сыт по горло.       С Клеменсом в покоях находился еще один юноша — столь невзрачный на его фоне, что я даже не помню его лица. Помню лишь, что он был темноволос и коренаст.       Как только я переступил порог и поклонился, его лицо вытянулось от удивления.       — Это и есть оно?!       — Да, — ответил Клеменс. — Я же говорил, что оно отвратительно.       — И новая женушка твоего отца считает это своим родственником? Да она сумасшедшая!       — Она не сумасшедшая, но она юна, а еще — глупа донельзя, впрочем, как все женщины.       — Ну-ка, дай свой бокал!       Клеменс протянул дружку бокал, который до этого скучающе крутил в руках. Подойдя ко мне поближе, темноволосый выплеснул содержимое оного мне в лицо. Я зажмурился и застонал — глаза болезненно защипало. Размазав терпко пахнущие капли по лицу, я испугался было, что ослеп. Но это оказались просто слезы.       — Какого оно пола? — спросил темноволосый. — Все обращаются к нему как к мальчику, имя оно имеет мужское и носит мужское платье, однако голос — девичий. Что за диво! Возможно, оно обладает обоими полами сразу?       — Прошу прощения, любезный друг, — сказала Клеменс, сморщив нос, — я вовсе не собираюсь это выяснять. Мне достаточно его отвратительного лица, чтобы каждый день видеть кошмары.       Клеменсу дурно удавались остроты — даже его глупый друг не оценил сию, с позволения сказать, шутку.       — Как ты впечатлителен, Клеменс! Прикажи спустить ему кюлоты — больно уж интересно!       — Успокойся же, черт возьми! Я почти уверен, что он — мальчик.       Я был благодарен ему за это. В первый и в последний раз в жизни.       — Милорд сказал, — обратился ко мне Клеменс, — что не хочет, чтобы гостей смущал твой вид. Он бы просто опозорился, разреши тебе присутствовать на сегодняшнем торжестве. Сколь бы хорошо он не относился к тебе, его отвращает твоя внешность.       — Как и любого другого человека! — хохотнул темноволосый.       — Да, как и любого другого человека. В пути нам пришлось терпеть немалые смятения из-за тебя. Так что, если тебя кто-нибудь увидит, то боюсь, милорд не на шутку разозлится. А подчас он злиться, то становится совершенно неистовым.       — Я сделаю все, — сказал я дрогнувшим голосом, — чтобы меня никто не увидел. Я запрусь в своих покоях…       — Какой разумный маленький горбун, — протянул темноволосый, сощурив глаза.       Клеменс наклонился ко мне и произнес тише обычного:       — Ты же не хочешь, чтобы отец взял веревку, вывел тебя за ворота и привязал к столбу, не так ли?       Думаете, я не поверил ему? Еще как поверил! Я весь затрепетал, словно в лихорадке; все внутри так и сжалось от ужаса. В особенности — сердце. Его неистовые, набирающие скорость толчки, будто скачущий резвым аллюром всадник, больно бухали в груди.       — Нет, мастер Клеменс, — сказал я, сложив ладони вместе, — не хочу… не хочу!.. Я не огорчу вас, пожалуйста, поверьте!.. Что мне нужно сделать, чтобы избежать немилости лорда Несбитта?.. Вы поможете мне спрятаться, мастер Клеменс?.. Прошу вас, помогите мне…       Темноволосый рассмеялся.       — Ах, ну что за дьявол! Как славно воображает — будто бы и впрямь боится! А слезы — выше всех похвал! Они настоящие? Как ему удается играть так блестяще?!       — Я же говорил тебе: он — сам дьявол, — сказал Клеменс, после чего обратился ко мне: — Неужели мы поверим в то, что ты что-то чувствуешь, ты, тупое, мерзкое создание? Герр Шварц был прав — ты ничтожество и плут.       Открыв украшенную золотым узором крышку большого сундука, Клеменс сказал:       — Полезай сюда и не высовывайся до конца вечера. Посмеешь привлечь к себе внимание, я найду на тебя управу. Столбов в России достаточно.       Когда он произнес это, я снова почувствовал ту густую беспомощность, сковавшую меня тогда, в самый страшный день в моей жизни. Неужели мне предстояло пройти через это вновь? Я не понимал, что происходит. Почему это происходит?       — Тебе нужно особое приглашение?! — выкрикнул Клеменс, в два шага приблизившись ко мне, взяв за грудки и с силою встряхнув. После — с отвращением отшвырнул от себя в сторону. Я конечно же упал, больно ударившись скверно заживающими ранами на горбе. Боль оказалось невыносимой, однако сильнее тогда меня бил страх — я свернулся калачиком на полу, закрыл голову руками и взмолился:       — Не надо! Пожалуйста, не надо!..       Темноволосый дружок Клеменса взял меня шкирку и рывком поставил на ноги, но для того только, чтобы дать пощечину. Я согнулся пополам, рыдая и моля о пощаде.       — Ну, чувствуешь что-нибудь? — спросил темноволосый, наклоняясь к самому моему лицу. Когда я его не поднял, он схватил меня за волосы. Я вскрикнул.       — Отвечай!       — Отпустите меня, — захныкал я, — пожалуйста, отпустите, я не сделал ничего плохого…       — Тебе страшно? — с ухмылкой спросил меня Клеменс. — Тебе? Что за обманщик! Полезай в сундук, чтобы глаза мои тебя не видели!       Темноволосый отпихнул меня в сторону, отчего я едва не потерял равновесие. К несчастью, я угодил прямиком на Клеменса, и неуклюже было оперся на него — зацепился за клапан на кармане его кафтана, — но он лягнул меня ногой.       — Мерзость! Никогда не прикасайся ко мне!       — Извините меня… — Я неуклюже вставал на ноги, потирая горб. — Извините…       — Нужны мне твои извинения! Извиняйся перед чертями в аду!       Наблюдая за Клеменсом и его дружком и боясь, что им вновь взбредет в голову меня истязать, я, согнувшись в три погибели, залез в сундук.       — Надеюсь, — желчно сказал Клеменс, — ты сдохнешь здесь.       С этими словами он захлопнул крышку сундука и все погрузилось во тьму — черную и непроницаемую.       Остался только я и сундук — мой гроб, на дне которого оказалось тесно, страшно и неуютно. Но куда страшнее оказались мысли и чувства, с которыми я снова остался один на один. «За что Господь так наказал меня? — думал я, плача и стеня. — За что внушил людям омерзение ко мне? За что я им противен?..»       Я снова хотел умереть.