Секция плавания для пьющих в одиночестве

      Не с первого раза ему удалось открыть дверь. Руки Симона дрожали — больше от унижения, чем от холода и промокших насквозь кроссовок. Обидно было снова терпеть поражение, но сердце все же предательски радостно стучало в груди.       Впрочем, на этот раз Симме зашел дальше, чем когда-либо. Он ощущал, как последние ниточки отчаянной решимости тают, ускользают, как песок между пальцами. Это был тот момент, когда всё уже казалось решённым — и, вероятно, именно тогда мир вокруг него решил вмешаться. Всё могло закончиться здесь, прямо сейчас. Но вдруг — как из ниоткуда — появился дворник. Мужчина, невысокий, с угрожающим молчанием в глазах, шагал по берегу и выглядел так, как будто всё происходящее вовсе не имело для него значения. Он появился из-за куста, беззвучно, как тень, и остановился прямо у мешка с опавшими листьями. Несколько секунд они стояли друг против друга, не двигаясь. Только его глаза — узкие, бесстрастные, что-то тёмное и неуловимое в них — были направлены на Симона, и это было невыносимо. Симме, стоявший по пояс в воде, вдруг почувствовал, как вся его решимость улетучивается.       Трезвость ударила по нему, словно мороз, и он с удивлением понял, что больше не ощущает ни малейшего наваждения, ни этого туманного расслабленного состояния. Весь этот невыносимо холодный мир возвращался с удвоенной силой. У него больше не было желаемой туманной лёгкости, только пустота и холод.       Ноги горели от пронизывающего холода, а озноб, как волна, поднимался по спине, пронизывая каждую клетку. Джинсы, пропитанные водой, прилипли к коже, как тяжёлое одеяло, а задирающийся ветер скользил по телу, добавляя ещё одной порцией холода. Это была странная, почти физическая боль — ощущение собственной беспомощности. Симме стоял, чувствуя себя таким уязвимым, таким маленьким и никчемным.       Пока дворник таращился на него своими бессмысленными глазами, Симме не знал, что делать. Он пытался оправдать себя, убедить в своей правоте, но его мысли путались, как клубок, не давая ни малейшего утешения. Это был не просто чужой взгляд — это было что-то гораздо более болезненное, что вызывало странный, почти зловещий страх. Его тревожили не только глаза дворника, но и всё то, что этот взгляд мог бы означать. Почему его вообще волнует посторонний взгляд? Он мог бы сейчас просто уйти, исчезнуть в воде, раствориться в её холодной тишине. Но почему-то это стало невозможным. В тот момент, когда этот человек оказался рядом, его присутствие сбило Симму с пути, вызвало в нем стыд и растерянность. Он не мог найти силы для продолжения.       Дворник, не двигаясь, произнес что-то на своём языке, всё так же, как и прежде, абсолютно равнодушно. Это была смесь слов, звуков, которые казались совершенно чуждыми и не имели никакого значения, но в этот момент, среди молчания и воды, они прозвучали как какое-то глупое предупреждение. Для Симмы эти слова не имели смысла, но он знал, что что-то в этом мире всё же не позволяет ему уйти в небытие так, как он хотел. Что-то не даёт ему просто раствориться в этом ознобе и холоде. Он, конечно, знал, что никто не может помешать ему уйти в воду, что это его личное дело, его решение, но присутствие этого чужого, даже безмолвного наблюдателя стало для него чем-то непереносимым. Как можно продолжать, когда кто-то стоит рядом и смотрит? Как можно оставаться в своём решении, когда весь мир, даже если и молчит, смотрит на тебя своими глазами, полными неизвестности?       Симме прикрыл глаза рукой, пытаясь скрыться от последних ярких лучей заходящего солнца, которые жгли его кожу, казалось, они высвечивали все его слабости, всю эту странную и болезненную правду. Он видел в этой размытой точке, как его обдолбанный отец падает без сознания, бьётся головой об камень и падает в реку. И вот он снова тут, перед этим незнакомым человеком, который, несмотря на свою молчаливую беспечность, оставался для него невыносимо угрожающим. Он не мог разглядеть его лица, оно растворялось в розовато-сером небе, как тёмное пятно, не оставляя ничего понятного. Но в этом взгляде было что-то, что нарушало его последнее спокойствие, что-то странное, неуязвимое для Симона, что заставляло его чувствуемую решимость рассыпаться, как песок между пальцами. Он знал, что не сможет теперь продолжить, что что-то уже сломалось внутри, что всё, что оставалось — это трезвость, одиночество и те неприятные, терзающие мысли, что всегда приходят, когда ты остаёшься один.       Теперь хотелось лишь одного — домой.       В вагоне метро вокруг Симона расступались люди, и он не мог не замечать этого. Пассажиры старались не смотреть в его сторону, и он хорошо их понимал — и сам бы старался не замечать себя в таком состоянии. Всё вокруг было привычным и одновременно чуждым, как будто он оказался в этом пространстве совершенно случайно, ненадолго, и даже не мог понять, зачем здесь оказался. Звуки метро, привычные для каждого, но такие чуждые ему, казались слишком громкими, резкими. Он чувствовал, как время тянется, словно пытаясь его затянуть, как вязкая, липкая субстанция. Погружённый в этот обрывочный, тяжёлый мир, Симме всё больше уединялся в своём внутреннем пространстве.       К тому времени, как Симме доехал до своей станции, под его сиденьем образовалась приличная лужа — не просто из пота или случайно пролитой жидкости, а из всего того, что он принёс с собой в этом своём измотанном состоянии. Эта лужа была как символ, как тягучая метафора его жизни. Он мог только пялиться себе под ноги, и чем дольше он смотрел, тем больше чувствовал, как теряет ощущение времени, как оно стало жидким и неуловимым, как сама эта влага на полу. В россыпи синих и серых точек на линолеуме, в этих безжизненных пятнах, на какое-то мгновение ему показалось, что он видит лицо Курта Кобейна. Отчетливо виднелись его блондинистые, почти желтые волосы с темными корнями, круги под глазами и тот уставший, тусклый взгляд, который видел каждый, кто когда-либо сталкивался с тем, что наркотики делают с человеком. Этот взгляд, полный изнеможения и разочарования, он был знаком. Симме вспомнил, как сам когда-то смотрел в зеркало и видел такие же глаза у собственного отца, такие же затуманенные и бесцветные, как у Кобейна на фотографиях. Это был взгляд человека, который понял, что ничего уже не исправить, что всё давно ушло в пропасть. И вот это лицо снова появилось перед ним, как немой упрёк, как напоминание о том, куда в итоге приводят эти порочные пути и к чему он может придти если продолжит так жить.       Но стоило ему чуть отвезти взгляд, и он снова увидел силуэт своего отца — такого же измотанного, такого же опустошённого. Те же синяки под глазами, тот же уставший, невыразительный взгляд, как будто наркотики уже давно стали его постоянным спутником, его судьбой. Хотя так это и было. Он словно стоял в зеркале и видел своё будущее — или, точнее, то, что оставалось от его будущего, если всё продолжится так, как шло. Нет, он не хотел думать об этом. Он не мог, но не мог и остановиться. Отец… Он всегда видел в нём что-то большее, чем просто человека, потерянного в веществах. Он был, наверное, первым, кто разрушил Симму, но и первым, кто когда-то, возможно, пытался спасти его. И теперь, в этом вагоне, сидя среди чужих лиц, среди чужих запахов и лиц, Симме почувствовал, как его собственная жизнь распадается на те же кусочки, что и у отца, что и у Курта.       Всё это было слишком знакомо, чтобы быть случайностью. В какой-то момент Симме почувствовал, как грязь под его ботинками снова начинает хлюпать. Не только грязь из метро, не только то, что уже давно пристало к его ногам. Это было нечто более глубокое — чувство, что он тащит за собой не только свои прошлые ошибки, но и груз тех, кто ушёл до него.       Была уже поздняя ночь, когда Симме поднялся на одиннадцатый этаж своего пошарпанного подъезда и вошел в квартиру. Тишина была густой, почти ощутимой, как пыль, осевшая в воздухе. Здесь, в этом заброшенном, холодном месте, он провел почти девятнадцать лет, живя вместе с отцом, а последние полтора года — без него. Ничего не изменилось. Стены не ушли, окна не закрылись, свет в коридоре по-прежнему мерцал, а он по-прежнему возвращался в это место, не зная, зачем.       Сегодня его преследовали странные мысли связаные с его отцом. Не то чтобы Симме был особенно склонен к ностальгии, наоборот — он старался не думать о нём, избегать. Но почему-то этот день стал исключением. Может, потому что он случайно вспомнил, что когда-то жил с этим человеком. Когда-то он был рядом, каким-то странным образом всегда присутствуя, словно не отпускал его, даже когда исчез. Сегодня всё снова вернулось, как бывший, который вдруг решает вспомнить о тебе когда ты уже в новых счастливых отношениях. Мысли о его смерти, о том, как это произошло. Не то чтобы он сильно переживал, скорее просто отмечал, что этот факт снова оказался в его жизни. Как напоминание. Хотя сам факт, как и вся ситуация, оставались для Симме в какой-то мере абстракцией.       Он не считал смерть отца несчастным случаем. Он считал это суицидом. Вспоминал, как у его отца тоже не с первого раза получилось. Всё это происходило под веществами, как и всё в жизни его отца. Всё было так запутано, что даже в попытке смерти не было ничего логичного, ничего, что могло бы оказать на Симона какое-то сильное влияние. Он помнил тот первый случай — когда отец упал с окна, но снег спас его. Порой ему казалось, что отец и не пытался по-настоящему уйти, не решался. В другой раз, уже окончательно, он обдолбался и просто ушел на прогулку. Всё, конец. Симме даже не было об этом интересно думать. Всё это было уже далеко.       Отец был странным человеком, замкнутым и зависимым. Всегда говорил о своей смерти, особенно под веществами. С каждым годом разговоры становились всё чаще, а сам отец всё больше исчезал из дома на более долгие сроки. Порой доходило до нескольких месяцев. И Симме не удивился, когда его отец ушел в ту ночь. Он откуда-то знал, что больше его не увидит, он давнт не спрашивал, куда он уходит и почему. И в тот раз тоже не спросил. Почему-то это не вызывало у него ни боли, ни сожаления. Всё прошло мимо, как нечто чуждое. Он даже не помнил, сколько ему было лет, когда это случилось. Симме вообще не интересовался точными датами или обстоятельствами. Всё это было как абстракция. Отсутствие его отца не изменило ничего в его жизни. Так же холодно, так же пусто.       От отца ему осталась предрасположенность к зависимостям, хрустальная пепельница, долги и ощущение, что детства у него вовсе не было. Эти вещи тянули за собой невидимый груз, но он тоже не стоил того, чтобы к нему прислушиваться. Неприятное воспоминание — и всё. Он не старался избегать вещей, которые ему оставил отец, он их просто игнорировал. Хрустальная пепельница была на полке не тронутая со дня смерти Микке. Старые фотографии, остатки какого-то барахла, которое отец когда-то считал ценным. Вообще удивительно, что у него было что-то, что он считал для себя ценным. Симме предпочитал не трогать и не смотреть на эти вещи. Всё это было лишним и грязным напоминанием о том, что когда-то что-то пыталось быть значимым, но прошло. Он не думал об этом, не пытался понять. Просто оставлял всё как есть, молча проходил мимо, как если бы это был чужой мир.       Когда отец умер, у Симона не было денег на похороны. Не то чтобы это было важно, не то чтобы он хотел что-то с этим сделать. Его тело оставили там, в том месте, где он утонул. В воде. Он сам выбрал этот конец, и Симме даже не почувствовал ничего, когда об этом узнал. Когда люди, которые еще, удивительно, но помнили о них, приходили туда — его тётя и соцработник — Симме даже не помнил, сколько ему было лет, когда это случилось. Он не пытался вспомнить. Он вообще не пытался думать об этом. Это просто не имело значения. Всё ушло.       Соседи. Симме был слишком похуистичен, чтобы замечать, что они перестали с ним здороваться. Он даже не замечал, как они начали избегать его, как будто знали что-то большее, чем он сам. Симме вообще не обращал внимания на людей вокруг. Когда ждёшь лифт на площадке, не думаешь о том, кто стоит рядом. Его мир был пуст, и соседи, если их вообще можно было назвать частью этого мира, не имели значения. Он просто жил. Или, точнее, существовал.       Если бы у него было больше сил, может, он бы не остался здесь. Он мог бы продать эту квартиру, уехать, снять комнату поближе к центру, как все. Но на самом деле ему было всё равно. Ему было всё равно, где провести свои последние годы. Всё равно, где догнивать. Главное — не думать.       Смерть отца какое-то время преследовала Симме в кошмарах, но не только там. Иногда она приходила и в те моменты, когда он был бодр, поглощён работой. Всё казалось одновременно мёртвым и живым, когда он, не отрываясь от экрана, пытался создать что-то новое — текст или мелодию. В такие дни, которые тянулись без конца, как густая паутина, вязкая и липкая, его тело было измотано, а сознание блуждало между реальностью и чем-то ещё, неясным, неуловимым. С каждым нажатием клавиш он как будто выдавливал из себя ещё одну каплю энергии, ещё одно чувство, оставляя позади только пустоту и усталость. И вот в эти моменты ему начинало слышаться — это не было громким или явным, скорее еле различимым, но всё же ощущаемым в его теле — тихое шуршание, как будто кто-то что-то трогает в соседней комнате.       Эта комната была заперта с тех пор, как его отец исчез, и дверь не открывалась даже для уборки. Симме не решался туда заглядывать, не потому что боялся, а потому что сам не знал, что он может там найти. Он боялся, что что-то внутри него может сломаться, если он опять столкнется с тем, что оставил после себя этот человек.       Отсутствие отца не вызывало у Симме ни тоски, ни жалости. Он привык жить без него, привык тому, что в жизни нет человека, который мог бы стать опорой, напоминанием о чём-то важном. Но вот что было иначе: с того момента, как его отец ушёл, что-то скрытое, неуловимое поселилось в самом центре его груди — в кишках, в самом нутре. Оно нарастало постепенно, как темный лёд, заполнивший все углы его сущности, будто что-то тёмное отравляло его изнутри. И, несмотря на всю внешнюю видимость нормальности, его жизнь стала невидимо тяжёлой, и это чувство никогда не отпускало, даже когда он пытался не думать о нём. Оно скрывалось в мельчайших моментах: в звуках, в тени, в словах, которые он не успевал сказать, в пустых глядках на экран ноутбука, в том, как становилось всё одинаково серым, даже если он пытался найти свет.       Труднее всего, как он понял, было пережить весну — с последних чисел февраля до начала мая. Эта пора года, казавшаяся временем обновления, когда всё пробуждается, когда снег тает, барабаня по железному козырьку, наполнялась для Симме совершенно иным смыслом. Он не мог вынести того, как оживает мир вокруг, как всё начинает расти и цвести, как возвращается к жизни, а он остался за пределами этой цикличности. Весна напоминала ему о смерти: смерть его отца, смерть той части его жизни, которая была до этого. Он уже дважды переживал эти месяцы взаперти, закрыв окна и задернув шторы, как будто снаружи была опасность, которой нельзя было позволить проникнуть в его пространство. Это было не просто избегание солнечного света, а как будто попытка не позволить себе быть частью того мира, который продолжал существовать, несмотря на всё. Симме не хотелось быть живым в такие моменты. Он хотел, чтобы всё вокруг замерло, чтобы не было ни весны, ни новых цветов, ни шума птиц. Всё это было как издевательство над тем, что он чувствовал внутри. И он прятался в этих четырёх стенах, скрываясь от самого себя.       Остальные девять месяцев он как будто существовал на автопилоте, выходя из дома только для того, чтобы навестить своего единственного приятеля или сходить за алкоголем. Эта встреча становилась своего рода якорем в его жизни, но даже она не приносила ему того облегчения, которого он ожидал. Он старался найти хоть какие-то ощущения, хоть какой-то смысл, но всё возвращалось в пустоту. Раз в месяц, или около того, если хватало денег, он покупал билет на электричку — всегда в терминале, потому что избегал всякого общения с кассиршами. Это было его маленьким ритуалом, способом вырваться из привычной рутины, даже если на короткое время. Он садился в поезд, не зная точно, куда едет, и не думая о том, что будет дальше. Просто чтобы уехать. Иногда, глядя в окно, он чувствовал, как воздух меняется, как пространство меняет своё направление. Но этот уход никогда не был настоящим уходом. Это был лишь способ сбежать от самого себя на несколько часов, прежде чем снова вернуться в свой мир, в свой цикл, из которого не было выхода.       Денег, впрочем, обычно не хватало. Совсем. Отец, как всегда, не оставил после себя ничего, кроме долгов, и даже те исчезли быстрее, чем Симме успел осознать, что они вообще были. Всё, что ему досталось — это этот холодный, запущенный подъезд и странное чувство бессмысленности, которое он таскал за собой, как тень. За полтора года, прошедших с его смерти, Симме сменил несколько мест работы. Работы, которые не приносили ему не только удовлетворения, но и ощущения, что он вообще кому-то нужен. Он, казалось, просто существовал, как пустая оболочка, втянутый в эту бесконечную гонку за выживание.       Первым делом он оказался официантом в каком-то известном ресторане — странная работа, требующая постоянной улыбки и обязательного притворства, что тебе не так уж и плохо, но не для Симме, поэтому он не мог дождаться, когда закончит очередную смену. Он продержался там месяц, прежде чем ушел. Было тяжело — физически и морально. Периодически срывало на какие-то полные отчаяния мысли, что это не его жизнь. Затем он пробовал быть кассиром в магазине спортивной одежды. Пять недель, и он снова сбежал. Эта работа — механическая, однообразная, но ещё и наполняющая каждый день чувством пустоты — раздражала его до невозможности. Грёбаные уставшие клиенты, эти люди, которые казались лишними, бесконечные разговоры о скидках, о товарах, которые никому не нужны. Это всё было настолько чуждо, что он порой думал, будто не в своём теле.       Затем была раздача листовок на главной улице его такого ненавистного родного городка. На этот раз он задержался на три месяца — с перерывами. Каждое утро он, как зомби, вставал, шёл к своему месту и снова сталкивался с теми же людьми, теми же лицами, которые ходили мимо, не замечая его. Бессмысленные, равнодушные прохожие. Это была работа, которую он, по сути, ненавидел больше всего. Это было как напоминание о том, как ничтожен он был в их глазах. Он чувствовал этот взгляд — взгляд, который не видит тебя как личность, как человека. Просто как объект. Человек, который раздаёт бумажки, просто один из многих. Всё равно, что не существовать.       В промежутках между основными работами было много и разовых подработок, которые Симме совершенно не любил. Он жалел каждую минуту, потраченную на них. Эти мелкие задания — как унизительные прикосновения, которые царапают кожу, но не оставляют никаких следов. И каждый раз, когда он соглашался, он ощущал эту противную горечь внутри. Легкомысленные заказчики, которые не понимали, что для человека, который уже давно отчаялся найти что-то по-настоящему важное, эти деньги ничего не значат. Чёртов расизм, сексуализация, недоплата. Всё это усугубляло его чувство, что он — ничто. Этот постоянный круговорот беспокойства, в котором он не мог найти ни пристанища, ни смысла.       Иногда, довольно редко, его всё-таки заказывали для написания банальных текстов, которые порядком подзаебали, реже — написание мелодий. В таких случаях от него требовалось делать «красиво»: про потерянную любовь, тупых сучек, страдания, которые они приносили, и про то, как было сложно в детстве, но вот теперь — смотри, он всего добился, сам, без чьей-либо помощи. Симме это бесило. Это было как повторяющийся шаблон, по которому он вынужден был следовать, зажимая зубы. Каждые такие текста слово дежавю заставляли его задуматься над тем, что он делает какой-то ненужный бред, который и творчеством то назвать сложно. Но деньги нужны были, и иногда он просто не мог отказаться. В такие моменты ему приходилось изо всех сил скрывать свою ненависть к тому, что он делает, но вот что удивительно — он не чувствовал ни стыда, ни вины. Просто пустоту, которая проглатывала всё.       И вот совсем редко, невероятно редко, попадались заказы, которые возбуждали его, заставляли его сердце биться быстрее, а пальцы — двигаться в такт с идеей, которая рождалась в голове. Это были те моменты, когда он реально любил то, что делал. Когда слова ложились на страницу не из-за денег, а потому что он мог вложить в них частичку своей души, свою боль, свою надежду. В такие моменты Симме чувствовал, что он ещё не сдался, что внутри него есть что-то живое. Это были его часы вдохновения, его минуты, когда мир хотя бы на мгновение становился ярче. Но их было мало. Очень мало.       Но было кое-что ещё, что словно дополняло картину его жизни, добавляя в неё странный оттенок. Уже почти год Симме встречался с женатым мужчиной, с которым познакомился в ресторане, где он работал. Он не мог точно вспомнить, что именно привлекло его в этом человеке, но начало их знакомства запомнилось странно ясно. Всё было как-то неестественно, как кадры из какого-то чёрно-белого фильма, который он бы не стал смотреть, если бы сам не стал частью этой истории. Симон сидел на железной ступеньке у служебного входа, усталый и пропитанный запахом жареной пищи и дешёвого пива, и просто ждал конца смены. Он чувствовал, как каждый его сустав болит, как глаза слипаются от бессонных ночей и глухой тревоги.       В ту ночь он никак не ожидал, что произойдёт что-то, что так сильно изменит его рутинный мир. Мужчина, к которому он сразу почувствовал странную настороженность, подходил к ресторану с друзьями — по его виду было понятно, что он не сильно нуждается в социальной близости, так как вся его осанка, его манера держаться и говорить, словно говорили: «Я выше». Он пил дорогое вино, был по-своему уверенным и делал вид, что просто наслаждается моментом. Всё это было как-то чуждо Симме, как нечто глянцевое и ненастоящее, что не оставляет следов, не оставляет чувства реальности. Но вот машина, опоздавшая, он слишком долго её ждал. Наверное, для Симоны это и было знаком — что-то не так. Он почему-то решил сделать то, что было ему несвойственно: подошёл к нему и предложил вызвать такси со своего телефона. Не подумав, сделал это как бы по инерции, вроде бы все чувства, что он переживал, были отложены на потом. Как в какой-то забытой роли, он тут же стал частью его жизни. Мужчина подал ему благодарный взгляд, а после выпросил номер телефона у таксиста. Симме тогда еще понимал, что этот мужчина начнет новую странную главу в его жизни. Он помнил, как они обменялись взглядом, и что-то там проскользнуло — необъяснимое, ни к чему не обязывающее, но такое, что заставляло забыть о всём.       Так вот и случилось — они стали встречаться. Это были отношения, которые можно было назвать не столько взаимными, сколько тихими и деликатными. Он всегда чувствовал, что он здесь лишний. Симме был молод, и хотя внешне мужчина показался ему несколько застарелым и чуждым, внутри он чувствовал отголоски какого-то тёплого и странного притяжения, которое казалось бы даже не может быть уместным. Маркус был старше Симме, и с каждой встречей он всё больше напоминал ему своего отца — не в смысле внешности, манер или зависимости, нет, это было словно какое-то внутреннее ощущение, как будто его жизнь была сложной и пропитана чем-то более тяжёлым и глубоким. Он был не молод, но молчалив и беспокойно излучал уверенность. Он называл Симме «мой мальчик», хотя, казалось, это прозвище подходило ему гораздо меньше, чем оно могло бы быть. Симме почему-то не возражал, хотя это было не совсем по его правилам.       Все их встречи происходили по желанию Маркуса, и Симме не мог точно сказать, почему он продолжал ходить. Он ни разу не был инициатором — его всегда тянуло просто согласиться, не думая о последствиях. Он не был ни влюблён, ни привязан, но и не мог сказать, что это были просто пустые отношения. Возможно, он просто привык к этому человеку, его странной манере общения, этому миру, где не надо задавать вопросы, не надо идти за объяснениями. Маркус никогда не спрашивал у Симме ничего о его жизни, и для Симме это было самое комфортное чувство. Они никогда не обсуждали смысла их отношений, не рассматривали их как что-то особенное. Это было чем-то между фрагментами его бесцельной жизни — не осязаемым и как бы неважным. Он называл его «мой мальчик», но изредка, иногда, когда был пьян или просто чувствовал нужду помочь, давал ему деньги. Иногда подбросил немного больше, иногда — поменьше, но никогда не объяснял, зачем это. Симме тоже никогда не отказывался, это было как данность, как нечто, что просто нужно принять. Он не делал из этого никакой философии.       А как-то так и продолжалась его жизнь: дешёвый алкоголь, лапша быстрого приготовления, несколько лёгких булочек — его типичный завтрак, ужин и обед. Порой ему вообще не хотелось ничего, кроме этого. В такие моменты он пытался забыть всё, что вокруг него происходило, и погрузиться в это самое обычное, простое существование, в котором не было ни ответственности, ни мыслей о пугающем будущем. Иногда Маркус его подкармливал. И тут начиналась другая жизнь, другая реальность. Он оказался по-настоящему хорошим поваром, и всё то, что он готовил, казалось почти магией. В каждой тарелке было не просто вкусно, а как-то особенно. Это были настоящие моменты тепла, которые Симме никогда бы не смог забыть, как бы сильно он не старался отгородиться от всего. Иногда в такие моменты он ощущал, что в мире есть что-то важное.       Этой осенью Симме нигде не работал, если не считать песен, — хотя он сам бы не решился назвать свои "работы" «песнями». На столе в его комнате скопилась стопка неоплаченных счетов. Он включил свет в коридоре, как всегда, пахло табаком и легкими духами, как всегда, были разбросаны по углам пустые бутылки, в полумраке, как всегда, ждала его прихода запертая дверь. До чего же пагано было вернуться домой. Симон прошел в свою комнату, включил компьютер и поставил музыку — Got complex - VIOLENT VIRA. По привычке зашел в заметки и готовился начать писать. Песня была недописана; он давно уже ничего не доводил до конца. Рано или поздно наступал момент, когда работа становилась ему противна.       Но сейчас, хотя ему было тошно, он заставил себя смотреть на экран. Это было скорее наказание — непреодолимое желание наказать себя за свою сегодняшнюю слабость. Слабость, которую он не мог объяснить и которую не хотел принимать. Глаза тяжело скользили по словам, которые так и не смогли обрести форму, так и не обрели смысла. Он вглядывался в экран, будто надеясь, что они сами соберутся, сами сложатся в нечто настоящее, но текст оставался рассыпавшейся кучей фраз и обрывков, которые не могли сложиться в единую картину.       Он чувствовал себя запертым в этом тексте, словно заточённым в своих собственных словах. Здесь не было живого, не было настоящего, а только какой-то мертвый набросок, который, несмотря на все усилия, не мог обрести полноту. Его пальцы скользили по клавишам, но фразы становились всё более беспомощными и бесформенными. Симон пытался сфокусироваться, но мысли бродили где-то за пределами его разума, словно отказываясь подчиняться.       Он хотел написать что-то особенное, нечто, что бы отражало все его противоречия, его внутреннюю боль, его пустоту и одновременно желание что-то изменить. Но вместо этого — лишь порой яркие обрывки мыслей, которые не приносили облегчения. Он пытался сосредоточиться, вспомнить момент, когда всё это начиналось. Два месяца назад, после очередной встречи с Маркусом. Тогда, в их разговоре, он почувствовал, что что-то важное было сказано. Он помнил, как после этого разговора, потрясённый его глубиной, почувствовал резкий всплеск вдохновения. В голове моментально запечатлелись строки, которые должны были стать чем-то большим, чем просто словами — целой песней. Строки, которые он был обязан записать, превратить в мелодию, вложить в них смысл, который так отчаянно искал:

Никогда не забуду все, что было хорошо

Если ты потребуешь от меня ответа

Сохраните все воспоминания живыми

Мы были испытаны, нам пришлось бороться

Но какими мы были, никто у нас не отнимет

Разойдемся, когда все закончится.

То, что я буду помнить всю оставшуюся жизнь

Что у нас было и кем мы были

Но сейчас, когда он снова смотрел на эти строки, они казались ему какими-то чужими, неудачными, полустёртыми. В них не было той силы, не было той искры, которая когда-то взорвалась в его голове. Что-то было потеряно в процессе, что-то из-за чего он когда-то так сильно поверил, что эти слова смогут передать все, что он чувствовал. Теперь они были как какая-то сломанная звуковая волна, не способная донести до слушателя ничего, кроме боли и пустоты.       Эти строки казались ему вырванными из самого сердца, но теперь, глядя на них, он не мог понять, откуда эта боль. Были ли это его чувства? Или они были следствием того, что Маркус, как всегда, заставлял его думать о вещах, которых он сам не хотел бы касаться? Маркус постоянно сажал его в клетку собственных мыслей, наталкивая его на идеи, которые ломали его, разрывали на части. Но при этом Симон не мог оторваться от этой зависимости. Он не мог отказаться от этих разговоров, от этих неизбежных откровений, которые всегда оставляли его в запутанном состоянии, как после встречи с каким-то зеркалом, в котором он никогда не хотел увидеть своё отражение.       Как бы сильно он ни старался понять, что именно в их разговоре стало тем катализатором для этих строк, он не мог найти ответа. Его голову продолжали терзать мысли о Маркусе, о том, как этот человек пытался изменить его, заставить его думать о вещах, которые Симон так долго пытался избегать. Возможно, в этом и заключалась его особенность — в том, что он мог заставить Симона чувствовать себя на грани, на грани слома и созидания одновременно. И как бы не пытался он воссоздать те самые строки, которые когда-то казались ему правильными, с каждым моментом они теряли свою силу, своё значение. Странные, неполные, разрушенные слова.       Он не знал, что в этих строках по-настоящему значило для него, но был уверен, что это было важно. Сильно важно. Только теперь, глядя на них, он не мог ощутить ничего, кроме фальши, не мог понять, почему эти строки так часто возвращались к нему. Возможно, он сам был тем, кто дал им не тот смысл, не ту интерпретацию, которую он хотел бы вложить на самом деле. Но, как бы там ни было, мысли продолжали терзать его, оставляя только этот пустой, беспокойный след в сердце.       Он сразу понял, что сегодня ничего не выйдет. Каждую ночь он садился за компьютер, надеясь, что вот-вот что-то начнёт происходить. Но нет — мысли расползались, как мокрый песок, и никакой работы не шло. Голова всё ещё болела от портвейна, что он выпил несколько часов назад, и тяжесть в теле тянула его к кровати. Вся энергия уходит на борьбу с усталостью, а не на то, чтобы что-то создать. Он верил, что когда-нибудь всё наладится, но с каждым разом эта вера становилась слабее. Это была просто ещё одна ночь, очередная ночь, похожая на предыдущие, в которой он не сможет сделать ничего стоящего.       Он немного посидел в тишине, глядя на экран, где моргал курсор, ожидающий от него хоть какого-то движения. И снова — ничего. Секунда, другая, и мысли исчезают, как только он пытается их поймать. Когда заиграла следующая композиция — Black Friday — он закрыл вкладку, откинулся на спинку стула и поднялся. Всё равно не получится. Он это знал, но всё равно пошёл — куда-то, просто потому что ничего другого не оставалось.       Проходя в коридор, Симон заметил, как в ванной всё ещё журчит вода из сломанного смесителя. Это всегда так — вода не может просто стоять, она куда-то уходит, куда-то тянет. Он пожал плечами, мимоходом глянув на раковину, где снова образовалась маленькая лужица. Всё остаётся на своих местах, в этом доме нет изменений, ничего не меняется, кроме того, что он всё больше устает от того, что не может в этом найти ни смысла, ни радости.       Кухня встречала его, как всегда, пустым взглядом. Бутылки, банки, пластиковые коробки — всё это валялось в разных углах, но ничего не просилось на место. Симон не обращал на это внимания. Он не мог больше заставить себя что-то убирать. Одну из пустых банок случайно пнул ногой, и она с глухим звоном откатилась в угол. В этом не было ничего удивительного. Это просто ещё один момент в том же цикле.       В углу, в тусклом свете, дергалась кошачья тень. Симон не обратил на неё особого внимания. Кот, видимо, был занят каким-то своим делом, а именно насиловал диванную подушку с такой решимостью, что только мог по-настоящему удивляться, почему не издавал ни звука. Он насыпал ему корм. Кот, услышав шуршание пакета, отозвался сразу, прыгнув к миске. Несколько секунд Симон просто наблюдал, как кот ест, с каким-то непонятным интересом. Это было так просто, и в то же время так чуждо — этот кот не заботился о том, что происходит вокруг. Он ел, и это было всё.       Симон подошёл к чайнику, включил его. Всё, что он мог сделать — это этот пустой, рутинный жест. Залил растворимый кофе в чашку, подождал, пока закипит вода. Всё было как всегда, всё как раньше — никаких изменений, никаких откровений. Кофе был горячим, но он не чувствовал, как тот бодрит его. Он просто пил его, как продолжение того, что началось ещё несколько лет назад, и тогда тоже не приносило никакого облегчения.       Во дворе еще было светло — мягкое, загадочное свечение луны разливалось по асфальту, заставляя его казаться теплым и почти живым. Луна была полной, и ее свет будто придавал всему этому миру некоторую странную, фатальную ясность, заставляя его выглядеть одновременно прекрасным и обреченным. Симме чувствовал это, хотя, казалось, он был уже далеко от того возраста, когда такие вещи воспринимаются с любопытством или трепетом. Но все же в этот момент ему было ясно одно: в скором времени эта хрупкая ночь исчезнет, и на ее место придет непроглядная темнота, как нечто неизбежное и пугающее.       Несмотря на поздний час, из деревянной коробки на другом конце двора все еще доносились хриплые крики подростков, игравших в футбол. Эти крики не звучали радостно, как обычно, они были торопливыми, прерывистыми, в них сквозила некая тревога, будто они, играя, вдруг ощутили, что что-то не так, что этот мир где-то рядом поджидает их, готовый обрушиться. Симме с нежностью, почти с жалостью, подумал, как эти дети, в сущности, не знали, что завтра их ждет очередной день, такой же, как вчера, и что однажды их из игры вырвут уже не веселые звуки и не дружеские обзывания, а самые жестокие и неопределенные перипетии жизни. И вот теперь, когда их шум все-таки стал тише, а их игра приблизилась к завершению, Симме ощутил, что эти дети уже давно не здесь. Они уходят, постепенно исчезают, несмотря на то, что на минуту им, казалось, не хочется расставаться.       Он знал, как бы ни затягивалась их игра, они все равно уйдут. В отличие от этих подростков, Симме видел гораздо дальше. Он знал, что с каждым моментом этот вечер исчезает, и им не избежать завершения. Жизнь не может продолжаться вечно, а их смех и крики — не более чем эхо того, что когда-то было важно.       Симме же было всё равно, он ощущал это пустое будущее, которое, как неизбежная пропасть, уже начинало открываться перед ним. Время не имело для него значения — не в этом дворе, не в этой ночи. Он мог уже предсказать, что чашка, которую он держал в руках, скоро окажется пуста, но в этом предсказании не было сожаления или чего-то удивительного. Напротив, это ожидание пустоты манило и забавляло его. Почему-то, в ту самую минуту, когда он, возможно, почувствовал бы жалость или горечь от того, что утратил, он, наоборот, жаждал быстрее дойти до этой пустоты, чтобы наконец ощутить облегчение. И это ощущение полного, пустого конца, хотя и холодило, одновременно вызывало странное внутреннее спокойствие.       Он вернулся в комнату с чашкой в руке, хотя кофе залпом выпил еще в коридоре. Ему захотелось достать из-под подушки любимый перочинный нож и вспороть им себе грудную клетку, чтобы хоть на секунду почувствовать что-то кроме ничего. Сегодня он, вероятно, осмелился бы это сделать, если бы на столе перед компьютером не завибрировал телефон. Тогда Симме вспомнил об отправленном сообщении. Несколько часов назад он написал этому парню. Просто так. Совсем случайно. Он не выбирал, не думал, просто ткнул в профиль с миленьким рыжим котиком на аватарке. Почему именно он? Почему в этот момент? Симон не знал. Всё происходило так быстро, что даже не успел задуматься. В конце концов, случайности случаются, и это было просто очередным импульсом в океане социальных сетей, где люди мелькают друг перед другом, не оставляя следов. Они были в друзьях, но Симон не помнил этого человека. Имя было знакомым, лицо в профиле тоже, но ни того, ни другого нельзя было связать с реальной жизнью. Ну а если и связывалось, то где-то на уровне «знакомое лицо из переписки». Профиль скрывался в самом конце списка друзей, и переписка с ним была чистой — пустой, как незаполненный лист бумаги. По крайней мере до сегодняшнего дня.       Симон взял телефон и открыл социальную сеть. Он ожидал увидеть сообщение от того парня с котиком, но его внимание привлекло другое — пришло уведомление, но не от того, кому он писал. Это был другой знакомый, почти незаметный, тот, с кем Симон поддерживал лишь самые поверхностные, почти забытые связи. Этот парень часто скидывал мемы, обсуждал случайные темы вроде вселенной Marvel и споры все по той же вселенной, пустых разговорах о тактиках в Mario Kart или о долгих философских гиалогах о лирическом герое в песнях «лампабикт», но это практически никогда не выходило за рамки лёгких переписок для обмена шутками и картинками.       Теперь вот он снова прислал мем. Смешной? Может быть, но скорее просто глупый. Мемы, которые они оба когда-то находили смешными, но которые теперь выглядели такими же беззаботными и бессмысленными, как и раньше. Мем, который ничего не значил. Просто картинка, ради которой не стоило даже задумываться. Как и всегда, ничто не требовало обсуждения. Они оба когда-то соглашались, что самые странные шутки — самые смешные, но теперь Симон даже не мог точно сказать, почему этот мем вызвал в нём лишь лёгкую усмешку, а не настоящий смех. В какой-то момент всё это стало слишком пустым и шаблонным.       Он закрыл переписку, снова не чувствуя никакой глубины. Всё как обычно. Никаких чувств. Никаких ожиданий. Это была просто ещё одна переписка, ничем не отличающаяся от остальных.       А сообщение, отправленное тому парню? Оно было помечено прочитанным, и ответа от него не пришло. Значит, вот и все: никаких ненужных объяснений ждать не приходилось, и Симме вроде бы должен быть спокоен. Он спросил себя: «Разве это не к лучшему?» Симме отложил телефон на край стола экраном вниз и подумал: «Хорошо. Это действительно к лучшему». Все это было ошибкой, которая, к счастью, обошлась без последствий. И все же Симме, избалованный и самовлюбленный, не привыкший к отказам, почувствовал себя уязвленным, даже «отвергнутым» — именно это не совсем подходящее слово зажглось у него в голове яркой неоновой вспышкой. И на этом все могло закончиться, не начавшись. Симме и Вилле могли бы так и остаться незнакомыми друзьями в социальной сети, как десятки и сотни тысяч других ненастоящих друзей, неясно существовавших только виртуально, приговоренных навсегда быть единицами в счетчиках на страницах сплетенных профилей...       Он подвигал мышкой, чтобы разбудить потухший монитор, и его взгляд на несколько секунд застыл на пустом экране, будто он искал там что-то, чего не смог бы никогда найти. Пальцы неохотно двигались, снова двигая курсор, но ничего не происходило. Он снова отошел от экрана и прислонился к спинке кресла, поднимая глаза на рабочий стол. Весь порядок в комнате, если его можно таковым назвать, казался обманчивым, как какая-то забытая иллюзия. Письма, пустая чашка, беспорядочно разбросанные вещи — всё это было здесь, но он не ощущал их, не видел. Он чувствовал только себя — и эту странную, тяжёлую пустоту вокруг. Тихо так, что невыносимо: как в старом доме, где давно не живут, и где на самом деле уже давно ничего не происходит.       Не хотелось даже мастурбировать. Обычно это было чем-то вроде легкого утешения, быстрого выхода из того состояния, в которое он себя загонял. Но сегодня даже это казалось пустым. Сигарета в его руках была последним доказательством того, что мир вообще ещё существует, и он в нём как-то укоренён. Симон закурил, затянувшись, и почувствовал, как дым наполняет лёгкие, давая ему какое-то временное облегчение. Но мысли продолжали роиться, как неугомонные, тяжёлые твари, наскакивая одна на другую, цепляя за собой. Плавно и безжалостно они поднимались из самых тёмных уголков его разума.       Вспоминались бывшие девушки и парни — обрывки этих отношений, когда всё казалось каким-то зыбким, непрочным. Симон уже не мог вспомнить, что в этих людях его когда-то привлекло, но эти воспоминания всё равно оставались — болезненно живыми, как старые шрамы. Потом, как в каком-то кошмаре, всплыл образ его отца. Как тот, пьяный, приходил домой после полуночи, с запахом алкоголя и ночных улиц, и начинал орать. Иногда он бил, иногда просто ругал, а Симон, запираясь в своей комнате, пытался унять дрожь в теле, слушая, как всё рушится вокруг. Это были его ночи, ночи, когда он не был в безопасности ни на мгновение. Но что было хуже всего, так это то, что в этом не было ничего нового. Всё повторялось, как зацикленная пластинка. Его отец, что, казалось, ненавидел в нём всё, что могло быть его частью, а Симон не знал, как это остановить.       Он задумался о чём-то. О том, что может быть, именно поэтому его никто не воспринимал всерьёз. Может быть, именно по этой причине его сообщения не получают ответов, что он был посмешищем, и никто этого даже не скрывал? Может быть, его видели таким, каким он действительно был? Симон закрыл глаза на мгновение и почувствовал, как этот вопрос скользит по его сознанию, острием ножа. Был ли он действительно просто жалким зрелищем, которым его видели все вокруг? Иногда ему самому становилось так — он ощущал себя как посмешище. Но не всегда. Бывали моменты, когда его охватывала самоуверенность, как будто весь мир был перед ним, и он мог всё, что хотел. Но эти моменты были редкими, и каждый раз, когда они проходили, он снова оказывался в том же месте — там, где не знал, кто он, и что с ним происходит. Иногда он даже не понимал, почему его так волнует, как он двигается, как говорит. Почему его тело казалось ему чужим, как будто он был заключён в телесную оболочку, которая не соответствовала его внутреннему состоянию? И самое странное — его собственная мимика. Как лицо, которое ни разу не было искренним. Казалось, что всё, что он говорил, было вырвано из какого-то контекста, как будто он был не тем человеком, с которым нужно разговаривать.       Но неужели так плохо быть собой? Бывать таким, какой он есть? Быть ярким, искренним, открытым, несмотря на всё, что происходит вокруг? Ведь именно таким его когда-то видела его мать. Она была такая же, как он — яркая, полная жизни, открытая и честная. И его отец ненавидел её за это. Он не мог выносить, что в их сыне отразилось её лицо, её выражения, её взгляд на мир. Он всегда считал это слабостью. Она ушла, а он остался — и не смог даже понять, что именно в нем осталось. Симон чувствовал это, как тяжёлое бремя: что-то в нём было от неё, и это было как петля на его шее, которую он не мог снять. Яркость и открытость натуры, которая была такой живой, такой настоящей, стали ему проклятием. Потому что отец не мог этого терпеть.       Симон понял, что вся его жизнь была попыткой соответствовать чему-то, что никогда не существовало. Он пытался быть тем, кем его хотели видеть — из страха перед отвержением, перед тем, что его яркость, его открытость, были всего лишь слабостью в глазах его отца, а иногда и в глазах окружающих. Но всё это время он не замечал, что сам подавлял свою природу, стараясь угодить тем, кто не понимал его. И в какой-то момент ему стало ясно, что эта перепалка внутри — это и есть его жизнь. И, может быть, не стоит больше пытаться быть кем-то другим.       Может быть, думал Симме, ему просто не повезло родиться таким, каким он был — отстранённым, ненужным, забытым. Возможно, он и сам верил, что не заслуживает внимания, что его существование — это просто случайность, ошибка в большом и сложном мире. Неизвестно, что ему подсказывало это чувство ничтожности — может, его собственные мысли, а может, те, что навязались в сознание из неясных источников. А может, всё дело в том, что у него не было никого, кто мог бы сказать ему прямо в лицо: «Ты не такой!» Да и нужно ли было это? Разве слова могли бы изменить его восприятие? Ведь если бы кто-то и сказал, он бы не поверил. Может, именно в этом и была его основная проблема: в его внутренней тишине, в пустоте, куда не проникал свет чужих слов.       А вот эта странная, почти безумная мысль, которая вновь и вновь возникала в его голове, была, похоже, окончательно невыносимой. С чего он вообще взял, что он — исполнитель? Он, который не мог довести до конца ни одной своей идеи, ни одной попытки, ничем не отличался от других людей, стремящихся найти свою дорогу в мире? Он ведь тихо, почти незаметно, отучился в музыкальной школе, но никогда не почувствовал, что что-то из этого действительно его. Зачем тогда эта мысль? Почему она возвращалась, даже когда он сам понял, что это не имеет никакого смысла? Но внутри что-то продолжало тронуть, почти ощущая мелодию, которой ему не хватало.       И вот этот образ, он же — исполнитель, но какой-то совсем чуждый, уязвимый, не состоявшийся, но всё равно стремящийся что-то создать, что-то сыграть, что-то выразить, хотя бы для самого себя. Странно, но у этой идеи была своя логика — возможно, именно потому, что он чувствовал, как многое в его жизни не имеет связки, не имеет смысла. Строки, которые он писал о «счастливой, но забытой любви», словно играли с ним, а не с реальностью, искалеченные фальшивыми нотами, как будто он сам не верил в то, что они могут передать. Он знал, что ему не хватает искренности, не хватает этой самой страсти, которую они должны были бы передавать. Всё тянуло к фальши, к тому, что ему казалось неприемлемым.       И вот, в конце концов, он задал себе вопрос: что вообще значит вся его жизнь? Эти разрозненные моменты, как разбросанные по полу страницы, которые невозможно собрать в целое. Были ли они вообще его, или это просто набор случайных фактов, не связанных между собой? Почему, спрашивал он, он продолжает жить с этими мыслями, почему они не отпускают его? И главное — зачем ему всё это? Зачем эти пустые чувства и мысли, если они не дают ответа, если они не раскрывают его сущности, если они не дают ему почувствовать, что он живёт по-настоящему?       Но в прочем, эти мысли и вопросы уже не имели смысла, он погас.       Симме встал с кресла, прижав ладони к глазам. Музыка уже не играла — оказывается, несколько минут или больше. Но он только сейчас услышал эту тишину. Внутри у него просыпалась какая-то совершенно ненужная жалость к себе; от нее, как решил Симме, нужно было срочно избавляться. Склонившись над столом, он принялся отсчитывать мелочь на какой-нибудь крепкий алкоголь; ему хотелось снова напиться и поскорее обо всем забыть. Накинув на плечи шарф и подняв с пола сырую, единственную свою куртку, Симме вышел на улицу.       Первую бутылку дешевого алкоголя Симон открыл сразу же на ступеньках магазина, едва вырвавшись из этого бессмысленного, душного пространства. Похоже, что сама атмосфера в помещении навевала на него раздражение, как будто воздух был пропитан невидимой тяжестью. Сразу же, на виду у пьяных бездомных, которые обычно сидели у входа, кидая на него вялые взгляды и прося мелочь, он сделал несколько жадных, почти нетерпеливых глотков. Алкоголь всегда успокаивал его, как плед, обвивающий тело в холодную ночь, только вот плед этот был холодным и мокрым, а не теплым. Но тем не менее, он поглощал его, и этот момент был тем редким, когда он чувствовал хоть какую-то легкость — будто что-то тяжёлое, что тянуло за собою в пустую пропасть, наконец отпустило его.       Обычно это было так: алкоголь приносил расслабление, забивало мысли, вводил в какое-то оцепенение, позволяя выдохнуть, остановиться. В такие моменты Симон забывал о себе, о том, что всё вокруг постоянно напоминало ему о том, как всё не так, как должно быть. Он просто пил, и всё начинало быть в какой-то момент неважным. Время теряло смысл, и когда бутылка оказывалась пустой, он всё равно продолжал пить, не заботясь о последствиях.       Когда к ночи похолодало, и он почувствовал, как холодный ветер проникает в каждую пору его одежды, Симон почему-то не чувствовал стужу. Он как-то выключился из окружающего мира, и все эти изменения внешней среды будто перестали иметь значение. Он просто стиснул бутылку, как утешение, и, присев на край мокрой скамейки под окнами многоэтажки, стал пить, не спеша, делая долгие глотки, пока алкоголь, холодный и ледяной, обжигал губы. С каждым глотком внутренний мир становился всё более далёким, а физическая боль — легче. Он был один, как всегда, и в этой тишине ночи, среди бетонных стен, которые не могли ничего изменить, ему было пусто, но не совсем больно. Это было какое-то странное состояние, когда всё смешивалось — алкоголь, холод, одиночество и меланхолия.       Симон не ел с утра — или, может быть, даже с вечера предыдущего дня, он не мог точно сказать. Время снова растеклось, как вода, и все эти детали стали неважными. Когда он почувствовал, как вдруг резко стало тяжело на ногах, а в голове закружилась пустота, он понял, что опьянел. Но это было неважно. Ему было всё равно. Он сидел там, на мокрой скамейке, с бутылкой, которая всё ещё была в руках, и продолжал пить, как если бы это единственный способ справиться с тем, что было внутри.       Откуда-то вспыла в памяти Оливия с ее «I don't belong in this world anymore». На мгновение Симме это позабавило. Он даже посмеялся в кулак, проходящие через двор две толстые женщины в страхе от него отшатнулись. Они почему-то еще больше его развеселили. А потом вспомнился этот парень. Неужели он не заслужил хотя бы самого короткого ответа? «Что, если написать ему еще раз?» Симме порылся по карманам куртки, но телефон не нашел. Он с трудом вспомнил, что телефон, должно быть, так и лежит в квартире на столе. Тут же наплыла какая-то обида: вот он сидит сейчас на этой лавке непонятно зачем, как дурак, и сам себя накручивает. Но в конце концов, твердо сказал он себе, его ведь не волнует этот парень, ни что он о нем думает; его задело другое — что он мог так просто его проигнорировать. Не станет же он вставать ради него с лавки, спешить за телефоном домой, тем более что алкоголь еще не допит... Разве стоит какой-то парнишка того, чтобы Симме тратил на него столько времени? Да есть ли вообще разница, напишет он ему сейчас, или потом, или вообще больше не напишет? «Нет разницы», — хмуро подумал Симме. И притворился, что вся эта история ему глубоко безразлична.       Он просидел во дворе ещё с полчаса, прижимая к губам бутылку, из которой оставалось всего несколько глотков, но Симон не спешил их пить. Он будто откладывал момент, когда всё закончится, когда всё вернется в ту же пустоту, в которой он и так уже давно оказался. Он держал бутылку в руке, чувствуя, как её ледяная поверхность холодит кожу, и время как будто растекалось, становясь вязким и бесконечным. Вокруг него всё было тёмным и тусклым — холодный воздух с запахом осени, еле различимые контуры старых деревьев, которые казались тенью, а не живыми существами. Из окон многоэтажек всё ещё тускло горели огни, но вот они начали один за другим гаснуть, как если бы ночь не хотела никого больше видеть, закрывая глаза на этот мир. Мгновение за мгновением, огоньки исчезали, и вместе с ними исчезала какая-то последняя привязанность к этому месту, к этим людям, к жизни, которая казалась такой далекой и незначительной. Он наблюдал за этим исчезновением, за тем, как свет уходит, как будто с ним уходили и его последние надежды.       И вот, наконец, когда свет в окнах совсем погас, а вокруг не осталось ни звука, Симон понял, что нужно двигаться. Ему нужно было идти, просто потому, что другого выбора не было. Он поднялся с скамейки с неохотой, будто вся тяжесть его тела сопротивлялась этому движению, и какое-то время просто стоял, чувствуя, как его ноги прочно приклеены к земле. Всё, что происходило с ним за последние часы, казалось каким-то сном — неясным, туманным, как потерянная вуаль воспоминаний. Он посмотрел в сторону подъезда, но дорога до него показалась невероятно длинной, как если бы каждый шаг был проделан в пустоте. Он побрел, еле передвигая ноги, не думая ни о чём, не чувствуя ничего, кроме тяжёлого груза на груди. Ветер по-прежнему врезался в его лицо, но теперь он не ощущал этого холода, как не ощущал вообще ничего. Всё, что его окружало, становилось всё более чуждым, и он пытался просто быть, существовать, не пытаясь ни понять, ни изменить что-либо.       Когда он подошёл к подъезду, то замедлил шаг, не спеша входить. На мгновение ему показалось, что всё это — какая-то чуждая жизнь, к которой он не имеет отношения. И, может быть, это было так. Может, он и не был частью этого мира. Вздохнув, он толкнул дверь подъезда и вошёл в темное, неприветливое пространство, где всё казалось знакомым, но всё равно не своим.

~~~

      Несколько раз за вечер, накрывшись тяжелым санаторским одеялом, Вилле снова и снова перечитывал сообщения, которые пришли от него. В этом странном, почти мертвом спокойствии ночи, когда все вокруг, включая стариков и детей за стенами, казались поглощенными сном, эти строки звучали особенно тоскливо. Тишина в санатории была какой-то давящей, будто воздух в комнате становился гуще с каждым моментом. Он бы, наверное, просто проигнорировал эти сообщения в другое время, если бы не эта пустота вечера, когда каждое слово словно получало больший вес. Сейчас они звучали как нечто чуждое, что-то, что нельзя просто так забыть, как будто возвращались давно забытые страхи или неясные воспоминания.       Он писал ему: Симме, 1 ноября в 16:31 Привет. Мы, похоже, не знакомы, но, может быть, это даже не так важно. Меня зовут Симон, хотя я обычно представляюсь как Симме — как-то так легче. Я знаю, что это странно начинать с такого, но, честно говоря, сейчас мне все равно, что считать правильным или неправильным. Я — бездельник, эгоист и вообще неудачник. Так уж вышло, что мне двадцать, и я пока без работы. Долгое время я был уверен, что всё наладится, что я что-то сделаю, что буду кем-то. Но, наверное, я просто нихуя не заслужил. Все мои попытки что-то создать, что-то построить, закончились ничем. Песня, которую я писал, не вышла. Я не знаю, зачем вообще пытался. Сейчас стою на берегу реки. Место красивое, здесь так тихо, что кажется, будто время тоже замерло. Я вроде бы собрался прыгнуть, хотя сам еще не до конца уверен. Погода сегодня не так уж плоха, но настроение... Оно, мягко говоря, отстойное. Точно с таким настроением только камнем на дно, и то не обязательно с усилием. Симме, 1 ноября, 16:35 Это, конечно, мало что скажет о том, кто я на самом деле, и даже не знаю, зачем я это пишу. Наверное, потому что мне вдруг показалось, что надо что-то оставить после себя. Не знаю, что именно, но вот я решился оставить эти прощальные строки. Как-то странно, да? Вроде не для кого и не для чего, но всё равно хочется что-то написать. Потому что все эти мои попытки в творчестве, они... ну, не стоят того. Они точно не будут иметь никакой ценности, и мне, наверное, было бы легче, если бы я просто смирился с этим. Утром я уже решил, что всё это нужно выкинуть, избавиться от всех этих ненужных мыслей, всех этих слов. Но в последний момент не решился. И, честно говоря, сейчас не жалею. В противном случае всё бы получилось слишком… как в кино. Знаешь, эти сцены, когда герой стоит, а бумага горит, и отблески огня танцуют в его глазах, словно это что-то важное. Всё так вычурно, так слишком красиво. Меня всегда раздражали такие моменты в фильмах. Всегда казалось, что они не имеют никакого смысла в реальной жизни. Но, наверное, если бы я тогда это сделал, всё было бы именно так — слишком картинно, слишком неправдоподобно. Симме, 1 ноября, 16:37 Кстати о кинематографичности. Если тебе интересно, я сейчас смотрю, как садится солнце. На берегу поднялся ветер, руки у меня дрожат, но подозреваю, что это все же не из-за ветра. Надо уже решаться; зря я, что ли, тут торчу? Но все равно страшно, очень страшно. Пишу тебе, а все-таки легче становится. С незнакомым человеком прощаться легче, меньше возни. Как будто, несмотря на все эти чувства, что-то отпускает, когда я пишу. Но и это ощущение скоро исчезнет. Всё это странно — солнце, которое уходит, и я, как будто стоящий на краю чего-то, что не могу остановить. Почему именно сейчас? Почему именно так? Не знаю, может, и не важно. Ты извини, если мы встречались, переспали или познакомились где-то — я сейчас вспомнить не могу. В голове как пусто, как будто всё стерлось. Только вот эти слова остаются. Они вроде бы такие простые, но все же они что-то значат. Может, не для тебя, но для меня — да. Просто знай, что был я. А скоро меня, надеюсь, не будет. Симон, 1 ноября, 16:39 Вспомнился мне вдруг сейчас Андрей pyrokinesis. Он мне всегда нравился, один из тех исполнителей, чьи песни я мог слушать снова и снова, не уставая. Я переслушал у него все альбомы, наверное, по несколько раз, и, знаешь, мне всегда казалось, что он — один из тех, кто точно выпустит что-то новое. Он не мог не выпустить. Но теперь я понимаю, что, скорее всего, я этого уже не услышу. Как-то странно осознавать, что не услышу, как он продолжит делать свою музыку. А вот «Solitaire» так и не прочитал. Знаешь, всегда планировал — вроде бы, не такая уж длинная история, но вот никак не дотянулся до него. Прочитал давольно много других книг, но эта всё оставалась где-то на заднем плане, как что-то, к чему можно всегда вернуться, но так и не возвращаешься. Еще вспомнил, что никогда не был в зоопарке. Странно, да? В детстве отец не водил, а потом, когда стал старше, подумал, что это место как-то неправильно устроено, что это место, где животным не очень-то хорошо. И вот я так и не попал туда. Сколько раз обещал себе, что схожу, но так и не сделал. И ведь я ведь вырос в Венесуэле, но при этом так и не увидел моря. Представляешь? Океан рядом, а я так и не выбрался. Каждый раз, когда думал об этом, казалось, что всегда есть время — ну, вот ещё чуть-чуть, потом. А теперь как-то странно об этом вспоминать, когда уже ничего не изменить. А вообще вроде ни о чем больше не жалею. Родных у меня нет, осталась пара приятелей, но по большому счету никому я не нужен. И сам я никого не люблю. Хоть как-то привязан я только к коту. Интересно, что с ним будет без меня? Симме, 1 ноября, 16:44 Прости, навязал я тебе это все зачем-то. Выговориться захотелось. Симме, 1 ноября, 16:50 Еще напоследок о пиро. У него в старой песне, не вспомню сейчас название, был монолог главного Героя о девочке Элли, неудачнице. В тему. Цитирую неточно, по дырявой памяти: «Мир не злой, просто под ложкой накипело. Себя сложно удержать, когда ладошка онемела. Подскажите, возникла одна проблема: мы все ждём, вот только Элли не может найти, где вена. Всё серьезно или всё же по-приколу - задача не из простых, и мы так же ломаем голову. Принесите на подпись кипу бумаг - и волшебника вместо явится в белом халате маг. А ты кто такой? Ты что, по-твоему доктор? Ошибки опыта не лечит водка, а что потом? И замок на двери к счастью ковыряю штопором, как дурак и до сих пор пытаюсь, но так не работает. И я топаю путями, психотропами. Вот-вот сойду с ума по ним, и так же не сбавляю обороты. Стены давят, будто в пасти у дракона. Я прошу - скорей открой врата в свой Изумрудный Город! Семья - это важно? Не говорите! В одной комнате со страхом всё детство учиться жить и в конце концов принимать свои комплексы, как родителей. Приказано любить, но любить - это отвратительно. Внутри заперто. Рву концы, хотя может быть там душа, и там может растут цветы; но ты взрослая, Элли - и выбрать давно пора: тебе всё вырвать из себя или вырвать себе на платье. И как никак на войне с собой везде одна простая тактика: всё пихать в себя, пока не перестанет брать тебя; но это тоже не помогло б ни на йоту, коль даже наркотики не работают. Но всё закономерно, задача не из лёгких; а ты и вовсе не лучший пример, но сердца всё же требуют перемен. И ждём все мы, но Элли снова мажет мимо вены». Вот точно как будто про меня. Это я так отчаянно цитирую Андрея, потому что, если честно, собственных слов для своей обезличенной жизни у меня нет. Они как-то все исчезли, растворились, и я не знаю, куда. Странно, ведь раньше я мог говорить, а теперь… нет. Такой уж я есть, нерешительный и вялый, как член старика — вот такие ассоциации приходят в голову, когда думаю о себе. Не знаю, что со мной, просто стою сейчас на берегу реки, переминаюсь с ноги на ногу, словно не могу найти себе места. И, кажется, сам не понимаю, зачем мне так вдруг понадобилось написать кому-то, пусть даже постороннему, — ведь можно же просто тихо наслаждаться последними минутами одиночества, ведь так? Почему-то мне кажется, что одиночество — это то, что я всегда ищу, но вот сейчас оно стало каким-то тяжелым, будто навязчивым. Так или иначе, ты теперь меня отчасти знаешь. Правда, может, ты даже не хочешь знать, и это тоже нормально. Мне ведь, может быть, даже не стоит на что-то рассчитывать. Может, ты не прочитаешь это сообщение, или если прочитаешь, то, возможно, забудешь через пару минут. Это не имеет значения. Я же написал тебе случайно, как-то так получилось — ты был просто в списке моих друзей, и вот я решил, что мне нужно что-то кому-то написать. Тебе. Ты теперь кажешься мне смутно знакомым, но я не помню, откуда мог бы тебя знать. Наверное, видел тебя где-то в сети, где-то в комментариях или еще что-то подобное. И не стану тебя винить, если ты не ответишь. Я даже не жду ответа. Это всё не важно, на самом деле. Я просто всегда иду на поводу у своего настроения, и ничего не могу с этим поделать. Но если вдруг ты все же решишь мне ответить — это будет значить, что в какой-то момент твое настроение, может быть, тоже было чем-то схоже с моим, а это уже немного странно. Но в хорошем смысле. Симме, 1 ноября, 16:52 Я вроде и напился, но почему-то все равно так страшно. Как будто вот этот страх — он не уходит, а наоборот, с каждой минутой становится сильнее. Вроде бы выпил, расслабился немного, а ощущения такие, как будто это вовсе не помогает. Я даже пытался бы еще выпить, чтобы это все куда-то ушло, но вот только бутылку потерял, и теперь уже нечего. Черт возьми, как это вообще возможно — потерять бутылку в таком состоянии? Но так или иначе, тут уже и пить не имеет смысла. В любом случае пора завязывать, давно уже пора. Все эти попытки как-то заглушить страх — ну, они ни к чему не приводят, и, наверное, я это знаю. Так что на этом, наверное, все. Вроде бы все, что хотел сказать, уже сказал, хотя сам не понимаю, зачем это все написал. Вышло как-то сумбурно, как обычно, но уж как получилось. Жизнь вообще, наверное, в какой-то момент становится вот такой — сумбурной, неразборчивой. Кажется, ты что-то говоришь, но сам не понимаешь, зачем. Симме, 1 ноября, 16:53 Пока, Вилле. Симме, 1 ноября, 16:56 Вспомнил. «Помогите Элли» та песня называется.       Такие вот сообщения. Поток мыслей, который тянется в разные стороны, не давая понимания, куда он в итоге приведет, как дорога, давно разрушенная и заброшенная, где каждая яма и каждое неровное место напоминают о том, что все давно потеряно. Он снова взглянул на часы — время словно замедлилось, прошло много минут, но само их течение стало каким-то странным, непривычным. Он чувствовал, как его взгляд скользит по стрелкам, а сознание не может остановиться, не может сосредоточиться на чем-то одном. Время ушло, и что-то внутри осталось пустым. Как-то нужно было ответить, но он не мог найти нужных слов, словно все они где-то далеко, вне его досягаемости, и каждый раз, когда он пытался их поймать, они таяли. Написать первую строчку — это всегда было сложнее всего. Это как встанешь на старт, а тело не двигается, потому что ты не знаешь, с чего начать. Он пытался набрать что-то, но сразу же стирал. Строки исчезали, растворялись, терялись, и на экране оставалась только пустота.       Вилле несколько раз перечитал то, что уже было написано, но ничего не изменилось. Он чувствовал, что слова, которые он пытается выбрать, не могут выразить всего того, что творится внутри. Как будто они не хватали для того, чтобы передать всю тревогу, все неопределенности, которые он переживал. В какой-то момент ему пришла мысль о той песне, о которой он говорил, и без раздумий он открыл ее. Музыка наполнила его пространство, но это было не облегчение. Это было как возвращение в прошлое, которое казалось таким близким, но в нем было что-то уже чуждое, словно он не мог вернуться в то ощущение, которое было тогда. Он переслушал эту песню дважды, и, кажется, она стала как-то глубже. Но при этом она не могла дать ему ответ. Это была всего лишь мелодия, которая пыталась обнять его, но не могла справиться с тем, что было внутри.       За окном наступила ночь, и эта ночь была не просто темной. Она была настоящей — настоящей, как только может быть ночь, когда город в какой-то момент теряет свой шум и становится таким далекым и отчужденным. Вилле сидел в комнате, погруженный в этот странный полумрак, где свет от уличных фонарей едва пробивался сквозь жалюзи, и тени были длинными и непонятными. Подушка, на которой он лежал, была уже измята, как будто она хранила в себе все его беспокойства, его нереализованные мысли. Одеяло было скомкано, как будто само оно устало от того, что происходило. Оно тянулось к полу, пытаясь уйти из этого мира, где все казалось слишком тяжелым.       Сон отступил, и тишина оказалась оглушающей. Транквилизаторы, которые когда-то успокаивали его, сейчас не помогли. Он не мог избавиться от этой тревоги, которая словно ползала по его телу, заполняя каждый уголок его сознания. Вилле знал, что не сможет уснуть, пока не получит ответ. Он чувствовал, что он в сети. Он был живой? Может, ждал от него какого-то знака, может, всё это время он думал о том, как поступить дальше? Вдруг он передумал? Вдруг он сейчас стоит на краю и не решается сделать следующий шаг? Вилле знал, что тот уже увидел, что его сообщения уже были прочитаны. Он ощущал это, как-то знал, что он заметил, как несколько раз он набирал текст и стирал его. Словно в этой тишине их обоих не было — ни одного, ни другого.       Но спустя некоторое время тот исчез из сети, оставив его с этим пустым экраном, с этим беспокойным ощущением, которое только усилилось. Вилле встал и прошелся по комнате. Он задержался у окна, наблюдая, как темные улицы города поглощают свет. Он допил вино, ощущая, как его тепло немного уходит в тело, но не приносит успокоения. Он оставил стакан на подоконнике, и его взгляд снова упал на экран. Он долго сидел, ощущая, как с каждым моментом растет напряжение, и, наконец, решился отправить сообщение. Он знал, что оно не будет идеальным, что оно не будет таким, как он себе представлял, но оно было нужным. И, возможно, именно в нем был тот самый момент, когда можно было хотя бы немного освободиться от всех этих слов, которые не нашли своего пути.

Вилле, 1 ноября, 22:20

Привет, Симме. Ты еще тут? Я тоже часто чувствую себя очень одиноко.

      Написал он.

Вилле, 1 ноября, 22:21

Не делай глупостей, por favor

Вилле, 1 ноября, 22:23

Хочешь, расскажу о себе? Я давно уже живу в санатории, и это стало для меня не просто местом, а настоящим укрытием, чем-то вроде маленького мира, где не существует шума города и суеты. Здесь, далеко от всех, в тишине леса, у меня есть время подумать. Это место словно выпало из времени, все так спокойно и неизменно. Сам санаторий — в глубине, а рядом — только маленькая деревушка, не больше десятка домов, разбросанных по поляне, как случайно забытые игрушки. Когда-то, может, эта деревня была более оживленной, но сейчас ее жизнь течет как замедленная река — спокойно и без особых волнений.

На площади, которая, кстати, вместо привычного асфальта покрыта желтой травой, все выглядит немного странно, даже немного сюрреалистично. Трава, как какой-то забытый кусок осени, который не успел увянуть. Все так непривычно. И вот, на этой площади стоит единственный продуктовый магазин в округе, старенький, но с душой, всегда пахнущий свежим хлебом и чем-то еще, что невозможно объяснить словами. Здесь все такое, как будто время замерло, оставив только самые простые вещи. А еще тут есть огромная церковь, старая и красивая, с высокими башнями, которые тянутся в небо, и такой строгой, но уютной атмосферой. Иногда, когда я выхожу на улицу, мне кажется, что церковь стоит здесь уже несколько веков и молчит о том, что видела.

Из моего окна, в хорошую погоду, если постараться, можно увидеть реку. Она далеко, за деревней, как тянущийся серебристый след. Я часто пытаюсь ее разглядеть, но, честно говоря, все не выходит. То ли это зрение у меня уже не то, то ли река слишком далеко, чтобы ее рассмотреть. В такие моменты кажется, что я не вижу всего, что хочется, и что эта река — как нечто, что мне не под силу достать. Я много раз смотрел туда, всматриваясь в темные, густые ветви деревьев, которые как бы скрывают ее от меня, и ни разу не мог найти точку, где она заканчивается. Может, это так и должно быть — знать, что что-то есть, но никогда не дойти до этого.

Вилле, 1 ноября, 22:28

Топиться я пока не собираюсь, даже и никогда не задумывался об этом по-настоящему. Может быть, когда мне было лет тринадцать, в такие моменты, когда все вокруг казалось чересчур тяжелым, когда не понимал, что происходит, и хотелось просто исчезнуть — вот тогда, возможно, эта мысль мелькала, но так, как дети иногда думают о вещах, которые не могут понять. Это было как игра, как что-то далекое и неосуществимое, что не имело реальной формы. Вспоминая об этом, мне даже немного неловко, что я когда-то мог так думать, но это было не всерьез, не с настоящей болью, а скорее как какая-то абстракция, которой не было места в реальной жизни. А вот теперь, когда ты сказал это, ты меня действительно сильно напугал. В твоих словах было что-то, что заставило меня по-настоящему задуматься. Может, просто в какой-то момент я перестал воспринимать такие вещи как серьезные, а тут — ты как будто встряхнул меня, показав, что всё это не так уж и далеко, что иногда в жизни может быть так, что слова становятся теми вещами, которые вдруг начинают влиять. Внезапно стало понятно, что даже в самой невинной мысли может быть что-то настоящее, что-то, что способно затронуть и пугать. Не знаю, как это объяснить, но твои слова как-то вошли в меня, заставив меня почувствовать этот холод, который я старался не замечать.

Вилле, 1 ноября, 16:30

Все в порядке, Симме?

Вилле, 1 ноября, 16:35

Давай я пока побольше расскажу о себе. Мне хочется, чтобы ты понял, как я живу, и может, тогда ты сможешь хоть немного понять, почему я такой. Я верю, что мы с тобой еще поговорим. Мне ведь тоже, как я уже говорил, очень одиноко. Здесь, в этом месте, особенно. Тут так пусто, и ты понимаешь, что никто не может тебе помочь. Даже не то чтобы помочь, просто быть рядом. Иногда кажется, что все вокруг так далеко, так чуждо. Я часто ловлю себя на мысли, как бы это объяснить, что со мной что-то не так, что-то вот... не складывается. Может, не в том смысле, что я прямо какой-то чудик, но вот как-то не живу, не умею. Я вообще не умею «общаться» как нормальный человек. Знаешь, я ведь даже не могу рассказать о том, как это быть нормальным — потому что не понимаю этого. Я просто не могу быть среди людей, не могу быть рядом, вот так, как они.

Здесь мне часто невыносимо. Я ненавижу все вокруг. Знаешь, мне тошно от звуков, как старушки чавкают в столовой, как они говорят — такие несвязанные, такие пустые слова. Я ненавижу этот медицинский корпус, его стерильные запахи, его стены, которые, кажется, давят сверху. И почти всех местных врачей. Они как роботы, которые ничего не понимают, и мне не нравится, как они ко мне относятся. Это не что-то личное, просто я, наверное, слишком чувствительный ко всему. А еще — я ненавижу безделие, когда весь день течет в пустую, в ожидании, что вот-вот что-то должно измениться, но ничего не происходит. И этот график, который здесь важнее всего, важнее даже людей, важнее жизни. Я его ненавижу, потому что он не оставляет места для тебя, для твоих мыслей, для того, чтобы просто быть. А что будет, если меня отсюда выпустят? Я даже не могу представить. Знаешь, если завтра меня отпустят — я наверно не смогу распорядиться этой свободой. У меня не будет дел, чтобы занять время. Это пугает. Просто пугает до жути. Как будто я останусь один в пустоте, а вокруг все будет кружиться, как и прежде. Хотя я всегда говорил, что люблю свободу, что она мне так нужна, но вот тут, когда ее не хватает, я даже не понимаю, как с ней жить. Я не знаю, как быть. Но дома тоже не было лучше. Дома я тоже не знал, как заполнять это время. Скучать, ненавидеть — кажется, это всё, для чего я родился. И знаете, мне не нравится быть таким, мне не нравится, что я не могу быть другим. Но что с этим делать? Я ничего не умею. И учиться, честно говоря, боюсь. Каждый раз, когда думаю о чем-то новом, о чем-то неизведанном, меня охватывает страх. Я понимаю, что это глупо, но я не могу это контролировать. Это похоже на какую-то замкнутую петлю, из которой не выбраться.

Ты знаешь, наверное, я родился только для того, чтобы всё портить. И для того, чтобы относиться ко всему с полным безразличием. Я часто думаю, что во мне нет ничего особенного, и я бы не хотел, чтобы это было как-то иначе. Это нас объединяет, правда? Я думаю, ты тоже не стремился сближаться с людьми. Не потому что их не любишь, а просто потому что все они, эти люди — такие же, как я. Странно, правда? Но ведь это так. Я всегда чувствовал, что они ничего не значат. Они ходят туда-сюда, спешат, всегда куда-то торопятся, они важные. Они под зонтами, в сандалиях, идут по улице, и в их глазах такой же пустой взгляд, как у меня. Я часто задаюсь вопросом: может, они такие же, как я, и мы все просто пытаемся найти в этом мире место для себя? Может, мы все просто ходим, а все это так и остается на поверхности, не имея никакого смысла?

Вилле, 1 ноября, 16:35

Ты еще тут, Симме? Ответь

Вилле, 1 ноября, 16:40

Если я тебя не напугал, не вызвал каких-то ненужных тревог своими загонами и, может быть, немного глупыми мыслями, то я буду очень рад, если ты все-таки решишь мне написать. Честно говоря, я правда буду очень рад, потому что сейчас мне тут совершенно нечем заняться. Время как-то тянется медленно, а твои сообщения как луч света среди всего этого. Извини, что так долго думал над ответом. Я не сразу увидел твоё сообщение — оно как-то прошло мимо меня в этой суматохе. Обычно мне не пишут, не привык к такому, вот и не сразу сориентировался. Но ты можешь не переживать — мне очень приятно, что ты написал.

Вилле, 1 ноября, 16:42

Напиши мне еще, Симме, мне правда очень интересно, что ты сочиняешь. Я так хочу услышать твои песни, узнать, что ты вложила в эти строки, какой смысл и чувства ты в них вложил. Уверен, что они далеко не такие уж и бессмысленные, как тебе может казаться. Ты ведь точно можешь передать что-то важное и особенное через свою музыку, я в этом не сомневаюсь. Твои мысли и слова должны быть уникальными, ведь все, что ты создаешь, наполнено частью твоей души. Я бы с радостью послушал, потому что мне интересно узнать, что происходит у тебя в голове и сердце. Боже, фу, как рилично

Вилле, 1 ноября, 22:44

Кстати, а я вот помню тебя отлично. Точнее, помню тот день когда мы познакомились. Неудивительно, что ты забыл, ты же был пьян. Хочешь дам подсказку? Вспомни про тусовку у Дейла.

Вилле, 1 ноября, 22:44

Тусовка, Симме, вспоминай. Отвлеклись от плохих мыслей и вспомни.