Секция плавания для пьющих в одиночестве

2016. Осень.       Это был первый день последнего месяца осени, бесцветный и по подростковому пропахший водкой. На берегу сидел молодой человек и наблюдал безлюдный пейзаж мертвой реки.       Река перед парнем была тёмной, бескрайней и неизмеримой. Как его собственная жизнь. Она шла и шла, не обращая внимания на его присутствие, не останавливаясь, не спрашивая разрешения, но при этом, возможно, и не замечая его. Она несла в себе всё, что было до него и что будет после него. Молодой человек смотрел на её воду, которая бесконечно катала камни, шуршала, ворчала, но не могла остановиться. Он думал о том, как легко было бы просто шагнуть в это течение. Погрузиться, исчезнуть. Смешаться с водой. И больше не быть.       Он был пьян, это точно. Портвейн, который он выпил ещё несколько часов назад, перед тем как выйти из дома, не покидал его. Он не просто разливался по венам, он заставлял его мир казаться чуждым и туманным. Голова плыла. Мысли путались, как мутные потоки этой самой реки. Он не ощущал холода, хотя вода была ледяной. Он не чувствовал ни боли, ни усталости. Он не чувствовал вообще ничего. Только глупое, пустое ощущение оторванности от всего. Его тело казалось слишком тяжёлым, а разум — лёгким, как дым, который не может остаться на месте. Он был далеко. Далеко от себя. Он не знал, где он, не знал, кто он и что он вообще делает здесь. Всё вокруг было чем-то мертвым. Он уже не помнил, когда последний раз ощущал себя живым, не помнил, когда его сердце билось не из-за боли. Рядом на земле лежала еще одна завернутая в пакет бутылка портвейна. Вокруг было тихо и уныло. Серое небо по оттенку ничуть не уступало воде; полудвижение реки и полная неподвижность кустов на другом берегу шептали молодому человеку о том, что время уходит. Он дрожал, хотя одет был в кожаную дублёнку, а день стоял давольно теплый для последнего месяца осени. Прижав острый подбородок к коленям, нервно курил и смотрел на другой берег.       У молодого человека было, конечно, имя. Отец, сознательно или нет, назвал его в честь известного бывшего президента Перу. Имя Симону нравилось, но не целиком, поэтому он предпочитал, чтобы его называли Симме.       В голове было тихо. Очень тихо. Но при этом звучал какой-то отголосок — звук собственного дыхания, который, казалось, разрывал эту тишину, эхом отдавался в голове, но не находил отклика. Вода перед ним двигалась, шуршала, но не сливалась с этим одиночеством, с его пустотой. Он снова посмотрел вниз, и чувство бесконечности нахлынуло. Всё это — река, она была такой же беспокойной, как его мысли, как его душа. Он знал, что ничего не изменится, что всё будет продолжаться так же, как эти потоки воды, уходящие в никуда. Он давно перестал думать о причинах. Проблемы, потери, неудачи — всё сливалось в одно бесконечное «что-то», которое мучило его, не давая ни покоя, ни ответа. Он всё пытался понять, что произошло, почему он оказался здесь. Может, это было просто невыносимо тяжёлое чувство, которое накапливалось в нём с годами? Или это было его постоянное молчание, его неспособность сказать о том, что с ним происходит? Он не знал. И не хотел знать.       Симон ощутил, как его руки начинают дрожать, а голова стала тяжелой, как свинец. Он как будто стоял на краю пропасти, но не знал, что ждёт внизу. Он не знал, что будет, если он сделает шаг в воду. Он не был уверен, что что-то изменится. Но мысль о том, чтобы уйти, поглощала его, как та река поглощала всё на своём пути. Вода не спрашивает. Она просто уходит. Симон вдруг подумал, что, возможно, и он может уйти. Без слов. Без борьбы. Просто исчезнуть. Почему не уйти, если всё кажется таким пустым? Почему не исчезнуть, как эта река, которая уносит всё в туман? Он посмотрел на свои руки, которые тряслись, словно не его. Это было уже не тело Симона, а какая-то чужая оболочка, с которой он не мог ничего сделать. Он ощущал, как алкоголь начинает смешиваться с его сознанием, размывая грани между тем, что реально, и тем, что давно стало иллюзией. Он не знал, кто он был, и не мог вспомнить, когда в последний раз жил по-настоящему. Словно в его жизни не было ни одного важного дня, ни одного момента, который стоил бы того, чтобы за него держаться. Сколько можно? — эта мысль пронзила его сознание, но ответа не было. Мысли продолжали путаться, как вонзённый в воду камень, по которому скользят мутные течения. Перекрещивающиеся потоки, завихрения — его разум был тем же, что и эта река. Он не мог схватить ни одну мысль, ни одно ощущение. Всё ускользало. Лица, даты, места, разговоры — всё терялось в этом бесконечном водовороте, как его собственная жизнь. Он пытался вспомнить, кем был, но не мог. Пытаясь понять, зачем всё это, зачем он продолжает быть здесь, зачем ему вообще вставать с постели утром, зачем тянуть свои дни, он понимал, что все его вопросы — это просто крики в пустую ночь. Он не мог найти ответа.       Он соврет если скажет, что он не знал, что привело его сюда, к этой реке. Зачем он оказался на этом берегу, в этой тяжёлой сырости, в этом тумане. Для него это было последнее место, где он мог найти покой. Место, где можно было бы исчезнуть. Скинуть с себя тяжесть, которая сдавливает грудь, высосала все силы и заставляла его двигаться, как зомби, изо дня в день. Он не знал, как назвать это чувство — его сущность была уже не просто болью. Это было что-то более страшное, чем боль. Это было всёобъемлющее ощущение пустоты, которое наполняло его с каждым вдохом и выдохом, растягивалось, заполняя каждую клеточку его тела. Боль, которая не отпускала, несмотря на то, что давно уже не была физической. Отец лежит здесь, в этой воде, на этом дне. Симон закрыл глаза, но тот образ, который всегда был с ним, не исчезал. Отец. Высокий, когда-то сильный, с тем ужасающим взглядом, который всегда оставался где-то в его памяти. Его лицо было неподвижным, как камень, но в этом взгляде было что-то… бесконечное, неуловимое, нечто далёкое и туманное, как сама смерть. Отец утонул здесь, в этой реке. Сколько лет прошло? Сколько раз он пытался понять, что произошло, что случилось в тот день, когда всё закончилось. Он пытался понять, как его отец мог просто исчезнуть, раствориться в этих холодных, жестоких водах. Он не мог принять этого, не мог понять, как смерть может быть настолько тихой и непостижимой. Она просто забрала его, как забирает реку всё живое. Точно так же, как она может забрать и его.       Он неуверенно спустился еще ближе к воде. Угрюмо свисали по бокам карманы пуховика, набитые камнями и мелкой бетонной крошкой. В водной ряби ему померещились печальные глаза Вирджинии Вулф, разлагающие тела людей, которые утонули здесь во время строительства моста, что находился рядом и бледные лица суицидальных подростков из депрессивных пабликов. Но по-настоящему отражались в воде только синие темные круги его глазниц, которые были видны даже на темной коже, острые углы скул, правильный треугольник носа; гармонию геометрических фигур нарушали все же непослушные, давно не стриженные кучерявые темные волосы, торчавшие из-под капюшона бесформенной толстовки, и распухшие на морозе губы, похожие на двух сцепившихся слизней. Это отражение было чужим. В этом отражении, как ему показалось, он не был похож на себя самого, и это немного пугало. Было неприятно думать, что, когда его найдут, выловят или поднимут со дна, ничего в нем от прежнего Симме не останется. Покрайней мере, будет он уже некрасив, тина облепит его лицо, а ко лбу — так он почему-то представил — прилипнет использованный презерватив. Честно сказать, он не помнил, когда в последний раз смотрел на себя. Он даже не знал, как давно это было. Казалось, что он забыл, кем был до этого момента, или, может, забыл, что когда-то вообще был кем-то. И вот он снова здесь — на краю этой реки, и ему так не хочется возвращаться, не хочется смотреть в этот мир, который он оставил за спиной. Он чувствует, как холодная вода омывает его ноги, как этот поток настойчиво тянет его за собою. Возможно, она пытается оттянуть его от берега, от жизни, от всего, что его окружало. Он думает, что если шагнёт в воду, он почувствует не только её холод, но и тот единственный покой, которого он так давно ждал. Вода — она заберёт его. Так, как забрала отца. Он просто растворится в этом холоде, и больше ничего не останется. Всё исчезнет, и боль уйдёт, и эта пустота уйдёт. Всё будет так просто.       Туман над рекой был настолько плотным, что даже небо было неясным, как старое полотно, покрытое грязными пятнами. Мир вокруг был мокрым, тяжелым и, казалось, вязким, как сама вода, что медленно, но неумолимо размывала всё на своём пути. Он мог бы уйти в этот туман. Мог бы раствориться в этой тягучей, холодной воде, но не мог. Он стоял и всё глубже ощущал, как мир сжимается вокруг его тела, как будто эта река — и есть всё, что осталось от его жизни.       Вода перед ним блестела серыми и зелёными пятнами, как маска, скрывающая глубину. Он чувствовал её приближение. Она не была тёплой, но она как будто ждала его, шептала о чём-то, словно обещала покой, растворение. Он мог бы просто шагнуть и забыть обо всём. О своём теле, об этой жизни, о семье, которой больше нет, о том, что у него недописана песня, о том, что он должен был бы делать. Он уже не знал, что нужно. Не знал, что можно. И не знал, что будет, если он сделает этот шаг. Но его мысли крутились, как водоворот в реке. Он, похоже, уже давно не был хозяином этой боли, этого чувства пустоты. Всё это оказалось таким неизбежным, таким знакомым, таким безнадёжным. Симон наклонился вперёд, и его дыхание стало учащённым, сбивчивым. Ветер, который дул в лицо, казался холодным, как лезвие ножа. Он ощущал, как эта тяжесть, которая сидела в нём, разрасталась, как будто его душа пыталась вырваться, но не могла. В голове было пусто и одновременно громко. Тишина в его груди была разрушена этим звуком — давящим, рвущимся, но неслышимым. Всё, что было вокруг, — это вода, холод, мгла, и эта невыносимая тяжесть. Он думал, что если шагнёт в этот поток, если уйдёт туда, в эту глубину, он найдёт ответ. Не будет больше боли, не будет больше вопросов. Он просто исчезнет, как исчезли все, кто когда-либо пытался уйти, раствориться.       Кажется, никогда еще Симме не ощущал себя таким одиноким. Он подумал, что на этот раз у него действительно может получиться. Во всяком случае, он давно для себя все решил. У него не было никаких планов на будущее, так что едва ли кто-то осмелился бы его осудить.       Но что-то внутри него продолжало сопротивляться. Он чувствовал, как его тело будто медленно соскальзывает в пустоту, как его сознание туманится, а мысли становятся тяжёлыми, вязкими, как масло. Вокруг всё начинало терять форму, расплываясь в тусклых, неясных контурах, и в этот момент, несмотря на пьяное головокружение, он ощущал, как его разум ещё цепляется за остатки реальности. Будто ниточка, связующая его с миром, вот-вот оборвётся, но она всё ещё держится, туго натянутая. Он не мог двигаться. Его ноги были будто прикованы к земле, его тело — застывшее, непослушное, как будто кто-то невидимый забрал у него возможность хотя бы шагнуть вперёд. Он не знал, что ему делать, не знал, как выбраться из этого безвозвратно чуждого состояния. В его груди всё болело, и, казалось, этот тупой, но острый удар сжимал его дыхание, не давая возможности вдохнуть полной грудью. Воздуха не было — его просто не хватало, и каждый вдох казался последним, будто бы он не мог дать своему телу того, что оно требует. Что происходит с ним? Он не знал, как назвать это ощущение, это невыносимое чувство отчуждения, которое пробиралось всё глубже и глубже в его душу. Он не понимал, как можно так не чувствовать. Как можно быть внутри, и при этом не ощущать ничего, кроме этой пустоты, растущей в нём, как чёрная дыра, поглощающее всё на своём пути. И каждый раз, когда он пытался хоть что-то осознать, вся попытка распадалась на мелкие кусочки, как стекло, бьющееся в голове.       Мысль о том, чтобы уйти, как будто вернулась откуда-то издалека, с того самого момента, когда она впервые промелькнула в его разуме. Уйти. Это слово было как обрывок, как пустая раковина, не имеющая смысла, но в то же время он почувствовал, как оно тянет его за собой. Это казалось настолько простым, настолько очевидным — встать и просто уйти. И вдруг его охватила тревога: а что если это действительно так? Что если уйти — это всё, что ему нужно? Он долго жил, тянул этот тяжёлый, мучительный груз за плечами, не понимая, зачем он вообще продолжает существовать. Если всё, что было до сих пор, не имеет значения — может быть, его смерть станет хотя бы каким-то окончанием, какой-то ясностью среди этого бесконечного, безжизненного потока? Симме возбуждала мысль, что жизнь его может кончиться здесь, на берегу реки, хотя место по большому счету было ни при чем, оно всего лишь давало слабый толчок чему-то давно уже в нем зревшему. Но несмотря на это ощущение, несмотря на этот холодный разум, он не мог сдвинуться с места. Он стоял, как камень, застывший, лишённый силы, беспомощный. И в этот момент вновь, тяжело, как молот, пришло осознание того, что он всё равно не может уйти. Груз внутри, этот тяжёлый камень, сдавливал его изнутри, лишая возможности думать и чувствовать что-либо кроме боли и страха. Он ощущал, как его губы потрескались от сухости, как горло обжигало каждое даже неглубокое дыхание. Он не мог понять, что с ним происходит, и только чувственный шок, будто какой-то замкнутый круг, не позволял ему двигаться дальше. Сердце билось быстро, в груди был словно зажат стальной кулак, а дыхание никак не могло найти своего ритма. Он стоял, будто ждя чего-то, что могло бы дать ответ. Но в этот момент, в эти мучительные секунды, всё вокруг было только пустотой, которая поглощала его. Вдруг, как по инерции, его рука потянулась к карману. Он не контролировал это движение, оно было как механизм, сработавший сам по себе, будто его тело уже давно знало, что нужно сделать. Без особых мыслей он достал телефон. Почему-то ему захотелось написать человеку малознакомому, выбранному наугад из списка друзей в социальной сети. Ведь друзья из социальной сети — по крайней мере в своем большинстве — друзья ненастоящие, можно сказать, вымышленные. А в этот момент Симме был согласен на любое унижение; теперь все что угодно, только не оставаться одному. Чувство одиночества слишком убивало его. Виной тому был выпитый портвейн, который, несмотря на холод, еще не хотел его отпускать, или жизнь реки, или воспоминания о его глупой тупой боли... В общем, это должно было стать его последней пьяной слабостью. Так он действительно думал. Нет, он не хотел, чтобы кто-то узнал, но в то же время это было как потребность — просто сообщить. Сказать что-то, хоть одно слово, чтобы кто-то в этом мире знал, что он здесь. Здесь, и это важно, хотя бы для кого-то. Даже если тот, кто получит сообщение, не поймёт, не почувствует, не сможет ответить. Он просто должен был это сделать. Попрощаться. Он открыл мессенджер почти автоматически, не понимая, зачем вообще это делает. Листая список, его палец и взгляд остановился на имени — Вильгельм. Почему? Он не знал. Как давно они не общались? Где они пересекались, когда они последний раз разговаривали? Он не помнил. Вспоминая это имя, он не мог вспомнить ни лиц, ни событий. Не знал, почему именно он, среди всех этих знакомых и почти забытых людей, которых он когда-то пустил в свою жизнь. Вильгельм. Это имя висело на экране, как чужая тень, как кто-то, кто когда-то был рядом. Кто-то, кто мог быть другом. Может быть. Он вглядывался в этот экран, и его пальцы продолжали машинально перебирать клавиши, но каждое нажатие было тяжёлым, будто воздух сжимал его грудную клетку. Простые слова — привет Вильгельм — не приходили в голову, как не приходило и ничего другого. Он не знал, что именно он хочет сказать. Это было не важно. Важно было, чтобы он хоть кому-то сказал. Чтобы его слова, как последний крик в пустоту, не исчезли без следа. Пусть это будет ничем не значащий текст, но хотя бы это будет. И даже если этот кто-то не сможет понять, хотя бы кто-то узнает, что он был, что он всё ещё существовал. Это не было просьбой о помощи. Это не было поиском смысла. Это было просто каким-то актом присутствия, последним жестом, который мог бы стать его отпечатком. Он продолжал смотреть на имя, не зная, что делать. Каждая буква, которая появлялась на экране, ощущалась как тяжёлая ноша, как последний вдох. Они не должны были иметь значения. Но они значили всё. Он пытался набрать текст, но он всё равно не мог подобрать слов. Казалось, что каждый символ вырывался из него с трудом, как будто они тоже умирали в момент написания. Он стоял на краю пропасти, и экран телефона был единственным, что отделяло его от всего остального мира. Он снова остановился. Смотрел на пустое поле для текста. Он знал, что не ждёт ответа. Он не верил, что кто-то откликнется, что кто-то действительно поймёт. Это не имело значения. Он не думал о спасении. Всё, что оставалось — это просто быть, даже если это было всего лишь несколько букв на экране, несколько слов, которых уже не было в реальности. Он знал, что это не изменит ничего. Ничего, кроме того, что хотя бы кто-то, хоть как-то, может узнать. На несколько секунд всё стало тихо. Как тишина перед бурей, когда время замедляется, когда кажется, что всё вокруг замерло. Симон начал печатать. И дал себе слово, что, как только отправит сообщение, тогда уже наверняка разлогинится отовсюду и пойдет в воду, чтобы ничего после себя не оставить.

~~~

      Санаторий, в который молодой человек приезжал уже не первый год, был словно пережиток иной эпохи, потерянный в просторах времени. Его стены, покрытые тусклой пылью, хранили в себе тяжёлое молчание десятков лет, как если бы они сами были свидетелями множества забытых историй. Здесь, в каждом из скрипучих полуразрушенных коридоров, словно ощущалась вуаль невыразимого одиночества, которое пропитывало воздух. Старое дерево, словно не имеющее силы сопротивляться, источало слабый, но явственный запах сырости, а резкий, почти горький аромат лекарств стоял в каждой комнате и в каждом уголке, как непреходящее напоминание о недавнем прошлом. Небольшие окна с потемневшими рамами едва пропускали свет, и этот тусклый свет, казалось, не способен был пробудить пространство вокруг от его давящего, застоявшегося покоя. Он лишь слабовато вытекал на старые ковры, устланные в коридорах, и падал на потрёпанные стены, освещая их потрескавшуюся краску. Парень чувствовал, как все цвета здесь стали бледными, сливаясь в одно серое пятно, как будто даже сам мир за окнами избегал вмешательства в эту маленькую, затмённую реальность. Из окон медицинского корпуса открывался скупой вид на внутренний двор санатория. Пожухший газон, вытоптанный у углов выложенных плитами дорожек, редкие декоративные сосны перед крыльцом столовой, неровно подкрашенные скамейки под деревьями, крыша беседки, выглядывавшая из-за парковки персонала, тоскливая альпийская горка на берегу искусственного озерца... Пейзаж, совершенно типичный для оздоровительных мест строгого режима и, по мнению специалистов, предотвращающий риск суицидальных намерений у пациентов.       Тишина, которая царила в санатории, была как-то слишком тяжела. Она не была спокойной или умиротворяющей, а скорее затягивающей, поглощающей, как будто эта тишина принадлежала не людям, а чему-то, давно ушедшему, давно забытому. Вильгельм иногда слышал издалека глухие шаги — то ли персонала, то ли других пациентов, но они были настолько мягкими, что казались не звуками, а просто частью пространства. Где-то в конце коридора доносились отголоски тихих разговоров, но и они не могли его достать. Эти звуки лишь усиливали ощущение, что вокруг него мир, который не хотел быть им замеченным. И в этом, почти гипнотическом, убаюкивающем одиночестве парень по имени Вильгельм частенько оставался в своём номере. Он не чувствовал ни отвращения, ни особого комфорта — это было не место, которое вызывало бы сильные эмоции. Но оно было чуждым, словно какой-то промежуточный мир, в котором все лишено смысла. В каждом углу витала странная тень, как будто это место не совсем для людей, а скорее для их забытых душ, которые пришли сюда, чтобы просто исчезнуть, раствориться в пространстве, не оставив следа.       Вильгельм определенно вписывался в атмосферу данного места. Его сложно было назвать красивым: его впалые худые щеки и отчетливо виднеющиеся щеки — результат отсутствуя чувства голода и полное бессилие на что либо, даже на прием пищи. Блондинистые волосы, которые когда-то были идеально мягкими и блестящими стали походить на солому, что когда-то беспокоило его, но после стало все равно. Его глаза, в которых пропала жизнь тоже определенно описывали атмосферу данного места. Глухое и такое тяжелое место.       Иногда, сидя у окна и наблюдая за тем, как тусклый свет тихо исчезает в ночной мгле, Вильгельм ощущал, как сама жизнь здесь как будто замирает. Она становилась невидимой, безликой, где всё было быто-забытым, как если бы пребывание здесь было всего лишь коротким и призрачным всплеском существования в вечной тени.       Вильгельм чувствовал себя как бы не на своём месте, чужим и ненужным среди всех этих людей. Они были слишком яркими, слишком живыми, их присутствие, казалось, осветляло пространство, наполняло его движением и голосами, что звучали почти невыносимо громко в тишине этого места. Он встречал их взгляды — искренние, полные ожидания и волнений, — и ощущал, как будто его собственная реальность совсем не сходится с их жизнью. Они все казались настоящими, целыми, пока Вильгельм был лишь тенью своего прежнего «я», поглощённой собственными воспоминаниями, собственными демонами. Он не мог найти в себе силы быть таким, как они. Каждый взгляд, каждое слово, казалось, всё глубже погружали его в туман внутреннего одиночества, где не было места для ярких чувств. В его мире были лишь остатки утраченного — память о брате, который ушёл так быстро и неожиданно, что Вильгельм едва успел понять, как это произошло. Эрик… Его имя было как невидимая тяжесть, которая висела в воздухе, как призрак, что не хотел отпускать. Даже здесь, в этом отдалённом и почти забытом санатории, в каждом дыхании, в каждом мимолётном взгляде, Вильгельм чувствовал его присутствие. Он знал, что Эрик был частью его мира, частью того, что когда-то было, но теперь осталось только как размытое воспоминание, которое не покидало его, несмотря на все усилия забыться.       Время в этом месте текло медленно, как густая жидкость, что не спешит никуда. Вроде бы легче, вроде бы ремиссия, но сердце и душа всё равно не отпускали. Внешне он казался чуть менее угрюмым, чуть менее замкнутым, но внутри всё оставалось прежним. Ощущение того, что он всё равно не на своём месте, не в том мире. Всё здесь было как бы незавершённым, как если бы сам мир этого санатория был не окончательной точкой, а промежуточным этапом в пути, который ещё не определился. Здесь, в этом старом, полузаброшенном месте, его жизнь была как бы отложена в сторону, где время становилось менее важным, а всё, что происходило, будто утратило свою былую силу. Санаторий стал укрытием, укрытием от мира, где ему не нужно было ни с кем встречаться, не нужно было снова сталкиваться с реальностью. Здесь никто не требовал от него быть кем-то другим, никто не задавал лишних вопросов, никто не ждал, что он снова станет тем, кем был раньше. Здесь можно было существовать в одиночестве, среди полуразрушенных стен и заплесневелых ковров, без лишних ожиданий и давления.       Но одиночество, как оказалось, было странным спутником. Оно, казалось, обвивало его, как туман, наполняя пространство вокруг невидимыми стенами, которые не давали дышать. Вначале оно было как защитный барьер, словно спасение от мира, от его слишком ярких и громких переживаний. Но с каждым днём Вильгельм всё яснее ощущал, как оно поглощает его, как оно заполняет пустоты внутри, как его собственная тишина становится всё более непереносимой. Одиночество не даровало ему мира, оно не давало покоя, и временами Вильгельм чувствовал, как его душа сжимается от этого, как пустота внутри начинает грызть его изнутри. Она не была жестокой, но её присутствие было настолько болезненно безжалостным, что порой Вильгельм не знал, как справляться с этим чувством, которое, казалось, было частью его самого.       И вот он снова в этом санатории, в этом месте, где время не имеет смысла, но душа всё равно тянется к какой-то утраченной цели, не понимая, что её уже давно нет. Он жил здесь уже два месяца, и было неизвестно, сколько еще проживет. По крайней мере с этой мыслью он уже смирился.       Он уже давно привык к одиночеству, как привык к своему отражению в зеркале — оно стало частью его, неотъемлемой частью того, кем он был. Одиночество здесь, в этом старом, заброшенном санатории, не давило, не терзало. Оно было скорее тихим спутником, с которым Вильгельм научился мириться. Это место не требовало от него ничего: ни объяснений, ни оправданий, ни усилий. Здесь можно было быть собой, скрыться от всего мира и не ощущать тяжести чужих взглядов, не чувствовать, как от тебя отворачиваются, не ожидая, что ты будешь каким-то другим, что ты сделаешь что-то большее, чем просто останешься в своей тишине. Он мог не отвечать на вопросы, не вступать в разговоры, не взаимодействовать с миром, который всегда был слишком шумным, слишком быстрым и слишком требовательным. В этом месте его никто не осуждал, никто не пытался заглянуть в его душу, не пытался вытащить на свет то, что давно скрыто и забыто.       Но иногда, особенно в эти длинные, бесконечные дни, когда тишина становилась особенно густой, Вильгельм ощущал, как одиночество проникает всё глубже. Его мир, как будто растягиваясь, заполнял всё пространство, поглощая даже ту малую радость, которая могла бы появиться. Он не боялся одиночества, не противился ему — скорее он привык к его присутствию, к его размеренному, почти невидимому давлению. Но в то же время оно становилось чем-то невыносимо тяжёлым. Он ощущал, как эта пустота, его спутник и защита, порой начинает теснить его, как будто её стало слишком много, и она наполняла каждый уголок, каждую мысль. И в эти моменты Вильгельм ясно чувствовал, что в своей тишине он, возможно, просто теряется. Он как бы забывает, что ещё есть мир за пределами его собственной оболочки. И это забывание становилось всё более болезненным, всё более удушающим, хотя и тихим, как сама его жизнь.       Вильгельм понимал, что, возможно, когда-нибудь ему всё-таки придётся вернуться в этот мир, в реальность, где всё движется, где люди живут, где они что-то хотят, где им что-то нужно. Но сейчас, в этом моменте, он не чувствовал в себе силы вернуться. Всё было как будто слишком быстро и слишком шумно для него. И так он и продолжал пребывать здесь, в своём укрытии, в тишине, которая не прощала его, но и не терзала. Он был как камень на дне реки, который смотрит на течении с одинаковой апатией, не пытаясь понять, что происходит вокруг.       Лежа в своём номере, он часто подолгу не шевелился, просто смотря в окно, не в силах оторвать взгляд от этого беспокойного пустого пространства за стеклом. Он знал, что это не было «видением» — он просто не видел ничего конкретного. Тусклый свет, который пытался пробиться сквозь пасмурное, как будто оплакивающее небо, был странно успокаивающим, но в то же время — бесконечно чуждым. Словно его собственная жизнь тоже тускнела, как этот свет, который не мог пробиться через тяжёлые облака, не мог зажечь ничего в его душе. Птицы, которые иногда пролетали мимо, были частью этого мира, но при этом такими далекими, такими чуждыми. Их крылья, их бесшумные движения казались чем-то абсолютно ненастоящим, почти мифическим. Он знал, что эти птицы, как и все в его жизни, были частью чуждого мира — мира, который он утратил, мира, в котором он больше не жил.       Но как бы он не пытался скрыться, как бы не старался обернуться тишиной и пустотой, однажды это спокойствие было нарушено. Сначала Вильгельм не понял, что именно встревожило его, но едва он услышал звук своего телефона, как всё вокруг словно стало немного ярче, немного реальнее. Он выдохнул, чуть сжав зубы, и потянулся за телефоном. Мгновение он смотрел на экран, пытаясь осознать, что могло привести к этому прерыванию его мирной изоляции. Палец дрогнул, когда он открыл мессенджер.       Вообще-то приятелей в сети у него было немного, писали ему редко, а с родными Вилле обычно связывался в условленное время по вечерам, поэтому он очень удивился, увидев оповещение о новом сообщении.       Вильгельм не спешил открывать его, но все же заметил, что написал ему кто-то смутно знакомый. Симме Эрикссон. Не сразу, Вилле вспомнил это имя. Ему стало любопытно, сердце забилось чуть чаще, как это обычно бывало, когда он получал весточку из «реального мира».       Тогда он подумал, что это была рассылка. И все же, любопытно его сжирало, хотелось посмотреть что же ему написал его давний знакомый.       Но Вильгельму нравилось это удивительное чувство возбуждения. Он давно ничего не чувствовал, он давно ни с кем не общался, поэтому от этого сообщения парню веяло какой-то надеждой. Ему нравилось это чувство, поэтому он решил продлить эти ощущения.       Подойдя к окну он увидел, что перестал идти дождь. Несколько пожилых пациентов, сидевших на лавках перед входом, нерешительно выглядывали из-под козырька, морщинясь под острыми лучами заходящего солнца. Что удивило Вильгельма, так это то, что несмотря на холодную погоду, он чувствовал это по окнам, что продувади, как минимум две бабульки были в тряпичных тапочках и выходить на улицу, по-видимому, не собирались.       Выйдя в коридор, он сразу наткнулся на бабульку, которая как только его увидела улыбнулась ему. Он, конечно же, ради приличия остановился рядом и улыбнулся в ответ, хотя ее даже не узнал. Может быть, они сидели за одним столом в столовой или вместе занимали очередь на процедуры. Вильгельм вряд ли бы ее вспомнил, даже если бы захотел. А у стариков обычно хорошая память на такие вещи.       В коридоре на этаже было пусто, если не считать этой самой бабульки и старика в кресле-каталке, дни напролет торчавшего у окна в комнате отдыха. Когда он не страдал от деменции, то трясся от страха: он все ждал, что со дня на день за ним явятся социальные работники и заберут его в воду. Обычно Вилле было жаль этого старика, но не сегодня. Сегодня он был ему безразличен.       Он прошелся до конца коридора и когда понял, что ему нечего здесь ловить, а любопытно и тревожное ожидание сжирает, он решил вернуться в комнату и наконец прочесть сообщение.       После того как его соседка (одинокая пожилая женщина) съехала, родители Вильгельма выкупили номер целиком. Жить в одиночестве ему нравилось: проще было засыпать без соседки, диагностировавшей себе все смертельные болезни и неизменно заходившейся кашлем по ночам. А еще, ему по-прежнему слишком нравилось одиночество.       Зайдя в комнату, он кинул телефон на кровать и подошел к маленькому холодильнику. Открыв его, он достал бутылку красного полусладкого в бумажном пакете и горсть таблеток, что ему стоило выпить на ночь. Выпив таблетки и запив это дело вином (крайне опасно, но так все равно) он взял телефон, сел на кровать, подтянув под себя ноги и включил мессенджер.       На экране светилось сообщение — простое, лаконичное, но в нем было что-то, что заставило его сердце слегка дрогнуть. Что-то, что нарушило привычную рутину, что напомнило ему, что он всё-таки был частью этого мира, даже если этот мир давно перестал быть его домом.