Дорогу осилит идущий

Твоя любовь издавала звуки, похожие на шум океана.

Твоя любовь подавала руки, чтобы залечивать ими раны.

Твоя любовь прижимала к сердцу, так тихо-тихо и не отпускала.

Твоя любовь возвращала в детство. Дарила всё, чего не хватало...

Тогда... Порчэ годик, и он совсем не реагирует на окружающий мир. Лежит, повернув голову на бок, и пристально смотрит в никуда. Не шевелит ручками, не дрыгает ножками. Лишь тихое дыхание напоминает о том, что он… жив. Часто вспоминаю слова доктора и горько усмехаюсь.

«Предупреждаю: Его основная болезнь усугубится, он станет тяжелее. Не рассматриваешь вариант дать ему умереть, чтобы не мучиться с ним?»

Нет! Ни на какие минуты беспечности не променяю те редкие моменты, когда малыш… поворачивает головку на мягкий звук голоса, поющего колыбельную. Пускай, глазки по-прежнему видят пустоту. Главное: слышит. Не отхожу от него ни на шаг. Маячу перед братиком яркой, назойливой, огромной букашкой. Когда кормлю — жужжу сказки, сопровождая каждую ложечку миниатюрным шоу, разыгрываемым на лице. Корчу рожицы, широко улыбаюсь. Когда гуляем, не перестаю говорить, словами показывая братишке красоту мира. Держу крохотное тельце в колыбели рук и слежу, как глазёнки глядят в небо замёрзшим взглядом, не видя его прекрасной голубизны. Маленькие пальцы бездумно теребят рубашку, комкая в кулачке. Бережно подношу руку, сжимая кулачок. Тихонько расслабляю и прижимаю ладошку к груди, легонько поглаживая. Продолжаю неустанно болтать, покачивая и радуясь, когда малыш начинает хныкать и барахтаться, протягивая ручки к небу… Не хочу думать о страшном, но в такие моменты накрывает жуткая паника. В голову лезут мысли, одна страшнее другой:

«Моему малышу было так плохо тогда, а меня не было рядом…»

«Он злится на меня. Думает, что я его бросил…»

«Хочет уйти от меня… навсегда…»

«Нет, Чэ, маленький мой, не бросай меня! Прости меня… Прости…»

Понимаю, что схожу с ума. Накручиваю сам себя из-за обречённости. Но ничего не могу с этим поделать. Каждая секунда с Чэ — как награда. Как молитва, которую, увы, никто не услышит. Потому что не достоин такой чести, раз не смог уберечь маленькое счастье… Закат. Чэй заливается горьким плачем. Не помогает ни колыбельная, ни массаж, ни отвлекающие игры. Он плачет так, будто разделяет боль всей вселенной. В красных лучах кажется, что слёзки имеют железный привкус. И так по кругу...

Боль, оцепенение, страх, боль...

Делаю глубокий вздох. Набираю ванну и аккуратно сажусь в неё с малышом на руках. Держу крепко, но нежно, не позволяя окунаться глубже. Постепенно плач стихает. Тело блаженно расправляется, дыхание становится ровным и глубоким, ручки и ножки расслабленно шевелятся под тёплой водой, делая малюсенькие гребки. Да, это — единственное, что помогает успокоить Порчэ. В воде малыш словно становится счастливее. Он даже улыбается и активнее двигает ногами, пихая пяточками грудную клетку. Минуты единения и покоя так драгоценны… — Опять ты тут! — дверь с грохотом распахивается, и в ванную вваливается дядя Арти, пьяный в стельку. Шатаясь, нависает над нами, опираясь об стену. От густого сигаретного дыма Порчэй закашливается, пытаясь глотнуть воздуха. — Что? Не нравится запашок? — издевается дядя, гадко хихикая. Вылезаю из ванны и бегу со всех ног в комнату, хлопая дверью перед дядиным носом. Слышу тошнотворный смех, перемежающийся с противным скрипом древесины. Знаю: дядя водит по двери топором, угрожая однажды выломать. Вот только... ему лень... Да и сил не хватит. Опускаю взгляд на брата, проверяя, в порядке ли он, и встречаю изучающий взор в ответ. Чэ... смотрит осмысленно, с интересом хватаясь ручонкой за палец. Видит... Не замечаю, как оказываюсь сидящим на коленях. Не ощущаю слёз, выжигающих воспалённые от недосыпа глаза. Лишь сознаю:

«Порчэ снова со мной… Я прощён...»

*** Порчэ шесть, и он готовится предстать перед комиссией, чтобы отстоять право пойти в первый класс в этом году, а заодно и убедить всех в том, что сможет учиться по обычной программе. Застёгиваю последнюю пуговицу на белой рубашке и ласково убираю маленький кулачок братика, который тот грызёт от волнения, так что костяшки на хрустальных пальчиках покрываются кровавыми трещинками. — Чэй, у тебя всё получится! — ободряюще улыбаюсь, приглаживая непослушные пряди.— Главное, будь внимательным и отвечай только правду. — Хиа', эт бессмишленно, га? Мене никохда не стать нормальным? — не могу заставить себя поднять глаза, страшась вновь увидеть то недетское смирение на лице малыша, с которым он встречает каждый грёбаный день, продолжая бороться за жизнь. — Выкинь подобные мысли из головы, Порчэй. Ты — нормальный, просто особенный. А люди боятся не таких, как все! — глазёнки блещут смесью понимания и принятия сказанных слов. Братишка делает глубокий вздох, дабы трясущееся от слабости тело пришло в мнимое спокойствие. — Йа готоф, — поднимаю на ноги, прижимая к себе и начиная аккуратно переставлять длинные ноги, шаг за шагом вынуждая идти, превозмогая прилив ужасной своими разношёрстными окрасами боли. Спускаемся вниз, обходя валяющегося на полу дядю Арти, и направляемся к двери. — Куда это ты тащишь труп? Надеюсь, туда, где ему самое место? — ладонями поспешно закрываю крохотные ушки. Рычу: — Тебе какое дело? — дядя поворачивается к нам лицом и смеётся злорадно. — Мне? Никакого, как и тебе. Ты делаешь это из жалости. У тебя не хватает яиц признать, что тебе также насрать на него, как и всем остальным. Иначе ты не осуждал бы Нампын за болезнь. Кстати, именно после рождения этого куска дерьма её состояние ухудшилось. ЭТО ОН ВИНОВАТ, ЧТО ОНА СБЕЖАЛА! Яростно щиплю переносицу. Пальцами едва не ломаю слуховые аппараты, снятые в попытке оградить брата от злых слов. — Никто не осуждает Нампын за болезнь, — отвечаю с напускным безразличием. — Я презираю её за эгоистичность. Она сбежала по собственной воле. И не помнит о существовании Порчэя. Так что успокойся и не надейся, что я отдам его в дом инвалидов, — перед тем, как захлопнуть дверь, слышу брошенное вдогонку насмешливое: — Всё равно там окажется! *** — Итак, Порчэй, ты утверждаешь, что хочешь пойти в первый класс в этом году и учиться по обычной программе? Не считаешь ли ты это немного… самонадеянно? — задаёт вопрос седовласый мужчина, смотря на мальчика из-под спущенных очков. Кладу руки на плечи брата. Ловлю внимательный взгляд и вижу в нём… осуждение. Чэй шумно сглатывает и с трудом выговаривает: — Га, хун Смит, я уверен, что смагу обучаться. Я ужы умию читать, и мы с Поршем начали учиться писать, — наивно хвастается, встречая в ответ лишь ледяное равнодушие. Находящаяся по правую руку от доктора женщина кривит губы в недоверчивой усмешке. — Вы вселяете брату ложную веру в себя, Порш. Это плохо скажется на нём в будущем, — произносит она голосом, искрящим необузданной чёрной радостью. Сжимаю сильнее плечи малыша, будто пытаясь успокоить, хотя на самом деле самому просто необходима опора, чтобы собраться с разбегающимися от расстройства мыслями. — Чэ, малыш, посиди в коридоре. Мне нужно переговорить со взрослыми, — воркую одними губами. Понимаю: выходить нельзя, потому что второй раз с тобой разговаривать не будут. Порчэй кивает, уползая из кабинета и закрывая дверь. — Вы предлагаете мне утопить его в недоверии и смирении? — спрашиваю, заламывая пальцы и постоянно переминаясь с ноги на ногу. — Но как ему бороться без поддержки? Он же должен иметь хотя бы каплю надежды? — врачи переглядываются, и доктор Смит озвучивает заранее заготовленный ответ: — Извините, кхун Киттисават, но мы не имеем права давать ложное заключение. Ваш брат, к большому сожалению, не может учиться по обычной программе. Он сильно отстаёт в развитии. — Но Вы даже шанса попробовать не даёте! Что, если он осилит? У Порчэ зеркальная память, он схватывает информацию на лету! — выкрикиваю, на секунду позабыв о правилах приличия. — Умоляю, позвольте ему показать себя, — тихо прошу. Но тщетно. Неутешительное заключение на руках. Выхожу из кабинета, цепляя на лицо улыбку, хотя внутри обжигающий мертвенный холод, пахнущий гнилой горечью. Солнышко подползает, робко дёргая за край брючины. Вскидываю малыша на руки, глядя в глаза. Смирение и разочарование. — Отхазали, — звучит как констатация факта, остаётся мотнуть головой. Принимаю нелёгкое решение, но оно в данную секунду является единственным верным. — Чэ, мы сами начнём обучение по стандартной программе, — шепчу, поглаживая по маковке. — А на следующий год мы с тобой опять будем пробиваться, — уходим, проиграв вторую апелляцию подряд. *** Перед Порчэем развёрнут большой лист ватмана. Братик, высунув язык от усердия, старательно выводит корявые буквы, всё время вылетающие за проведённую черту. — Ничего, малыш, ничего. Давай ещё строчку напишем, — ладонью легонько сжимаю держащий ручку кулачок, принимаясь писать букву за буквой, управляя силой нажима на бумагу и поэтапно ослабляя хватку, лишь изредка поправляя съезжающие края. — Умница, смотри, у тебя почти вышло! — радостно подбадриваю. Чэ невнятно мычит, откладывая ручку и растирая посиневшие пальцы. Морщится. — Кажется, мы перестарались. Сейчас принесу обезболивающее, — малыш устало зевает. Укладываю в постель, закутывая в одеяло и целуя в лоб. Таблетка действует, Чэй проваливается в глубокий сон. Ласково убираю с лица чёрную прядь, беззвучно давая нам обоим нерушимую клятву. — У тебя всё получится, моё солнышко. *** Сейчас... Следующие две недели проходят для Порчэя через призму безудержного ежесекундного возбуждения и голодного натиска со стороны Кимхана, который точно с цепей срывается, обнажая всю животную страсть. Они трахаются, как ёбаные кролики, где угодно и когда угодно, во всех безумных позах, которые только может сгенерировать охваченный приступом гипомании мозг солнышка. Самое же яркое воспоминание всегда будет преследовать обоих даже в будущем, когда их захлестнёт отчаяние, заставляя задыхаться и улыбаться от теплоты... — Чэй, трахни меня! — стонет прижатый к стеклу Кимхан, чувствуя, как длинные пальцы порхают над вызывающе хлюпающей дырочкой. Порчэй смущённо хмыкает, наконец вставляя на три фаланги и нежно проворачивая, лаская и смазывая. — Ты уверен, Пи’Ким? — речь удивительно чистая, и мужчина всеми силами отгоняет от себя мысль, что скоро маниакальный период закончится. Фокусируется на целующих его беззащитную шею губах и на одиноком пальце, что двигается в умеренном темпе, не спеша дотронуться до бугорка. — В тебе никто не был…, — Ким выгибает бровь, глядя на Порчэ с видом, кричащим:

«Охуеть новость! А теперь прекращай краснеть и выеби меня уже, блядь!»

Юноша усмехается, верно истолковывая послание и добавляя второй палец, расширяя дырочку и шепча между ласками: — Хочешь, чтобы мой член растрахал твою занудную учительскую дырку, да? Я это сделаю, я заставлю тебя орать! — Ким жалобно скулит, прогибаясь в спине и усиленно насаживаясь на орудующие в нём пальцы, грубо задевающие простату. Решив, что Кимхан вполне готов, Порчэй оборачивает его к себе лицом, растворяясь в лихорадочно сияющем взгляде: — Ну что, Кхун Тирпанякун, доверяете мне? — у него хватает сил лишь кивнуть. Он горит от предвкушения ощутить в себе увесистый ствол, мечтая, как идеально он будет растягивать полыхающие стенки. Прежде чем Ким успевает что-либо сообразить, правая нога оказывается на плече Чэя, а сильные ладони удерживают на месте. Головка неторопливо врывается внутрь. Мужчина упирается лицом в шею юноши, заглушая болезненный стон, но не позволяя отодвинуться. Они замирают. Ким ощущает, как пульсирует член, заполняя его и приводя в неописуемый восторг. Тянется к губам, целуя страстно и сладко, а руки крепко обвивают напряжённое тело, призывно вжимая в себя. — Давай, Порчэ, — и юноша начинает плавные движения, ни на секунду не отрываясь от губ своего мужчины и изменяя угол проникновения. Врезается прямо в заветную точку и ловит выгнувшееся от волны наслаждения тело учителя, наклоняя голову и терзая набухшие соски укусами. Он ускоряется, теперь жёстко вгоняя по самые яйца, а Ким подмахивает глубоким толчкам, практически подпрыгивая на нём. — Блять, как же ты охуенен, Ангел! Сильнее! — вопит Ким. Порчэю даже приходится держать лицо, дабы не показывать изумление, вызванное тем фактом, что его мужчина может так громко орать. Видя, как рука дёргается к возбуждённому члену, до потери сознания желая получить разрядку, прижимает её к вспотевшему стеклу, шипя в приоткрытые губы: — Кончишь только от моего члена, котик! — а затем втягивает в мокрый поцелуй, продолжая таранить жадно обхватывающие орган стенки сильными ударами, подводя их к краю. — Порчэ! — крик рассыпается по телу юноши бесчисленными импульсами. Кимхан сжимается вокруг него, заливая вязким семенем животы, и Порчэй следует за ним, наполняя розовеющий анус до самых трепещущих краёв. — Ты зверь! — счастливо выдыхает Ким, целуя в висок. — Только мой зверь! Порчэ смеётся, громко и свободно, утробно прорычав в чёрные пряди: — Вот и шпагат пригодился. Практикуйтесь чаще, Кхун Тирпанякун. Так продолжается до тех самых пор, пока в ночь перед отъездом Ким не просыпается один в остывшей постели, в панике вскакивая и оглядываясь в поисках знакомого силуэта, но находя лишь застывшую тишину. Чэ пропал. Второпях надев то, что попадается под руку, Кимхан выбегает из номера, прихватив с собой по какой-то неизвестной ему причине плед. Решает обыскать пляж. Внутренний голос подсказывает учителю, что Ангел должен быть там. Ночь прохладная. Ким зябко ёжится, приближаясь к берегу и с ужасом замечая лежащего наполовину в воде обнажённого мальчика, чьё тело обмывают тёмно-зелёные волны. — Чэ! — кричит он, вытаскивая безвольное тельце на песок. Садится и закутывает юношу в плед, пытаясь согреть своим теплом. — Давай же, малыш, очнись. Тебе надо в тепло, ты простынешь, — шепчет, растирая посиневшие руки. — Пи', остаф мея десь, Я хачу ути вморе. Оно мене лубит, не жилаю возврахаться никуда, — говорит Порчэй медленно, почти не шевеля покрытыми солью губами. Кимхан сглатывает разбухший в горле комок, прижимаясь поцелуем к ледяному лбу. — Я всё понимаю, Ангел. Тебя настигло проклятое состояние полной беспомощности и никчёмности. Тебе хочется остаться там, где ты был так счастлив, встречая старого друга, но…, — ресницы дрожат. Юноша по-прежнему отказывается открывать глаза. — Тебя дома ждёт Порш, которому ты нужен. Я нуждаюсь в тебе, Порчэ! — Захем тибе нюжен калека? — спрашивает отсутствующим тоном Чэ, лёжа неподвижно. Ким знает, что этот вопрос будет задаваться частенько, особенно в депрессии. И всё же он ранит прямо в сердце, заставляя обливаться безмолвными слезами. — Потому что я люблю тебя..., — глухо отвечает мужчина, вставая и протягивая юноше руку, которую тот принимает автоматом. *** Всю дорогу до Бангкока Порчэ спит. Так крепко, что Киму еле удаётся разбудить его, когда объявляют посадку на самолёт. Плетётся за Пи’, едва переставляя ноги. Засыпает, как только приземляется в кресло. И не просыпается до самого конца, слабо реагируя на слова и ощупывающие прикосновения ко лбу и щекам. Кимхан старается сохранять спокойствие. Не поддаваться волнению, не подкармливать прожорливый страх, поднимающийся в груди. Не винить себя. Он делает всё, чтобы обеспечить безопасность Чэ. От окружающих и себя любимого. Главное — не давать Ангелу погружаться в мысли, кишащие в голове змеиным клубком. В аэропорту их встречает Порш. Порчэ буквально валится в крепкие объятия брата, сонно мыча приветствие. — Малыш! — Порш трогает ладонью холодный лоб, переводя вопросительный взгляд на Кима. Кивает: — Понял. Аккуратно подхватывает Чэ на руки, тихо крякнув. Всё-таки тяжёлый. Но не для него. Порш будет носить его на руках столько, сколько потребуется. А если бы была возможность спрятать в брюшной карман, как кенгуру, он бы непременно сделал это. — Порш, мне нужно отлучиться ненадолго, — говорит Кимхан, мягко погладив по щеке спящего Порчэя. — Вернусь к вечеру, идёт? — Конечно. Адрес знаешь? — беспокоится старший Киттисават. — Да. Кинн об этом позаботился, — с улыбкой заверяет младший Тирпанякун, оставляя на щеке Чэя нежный поцелуй. — Не скучай, Ангел… *** Ким возвращается в свою квартирёшку только за тем, чтобы забрать вещи. Он решает быть рядом с Порчэ в этот нелёгкий период. Тем более, в последнее время от Вегаса и Кинна приходят тревожные сообщения с просьбой быть осмотрительнее.

«Ким, будь осторожен. Не бросай Порчэ без присмотра!»

«Братишка, пригляди и за Поршем.»

Происходит что-то нехорошее. Поэтому Ким будет сторожить братьев. И, почему-то он уверен, Пита. Старикашка не оставит в покое. Никогда… Дверь выбита из петель и валяется на полу. В комнате всё перевёрнуто, сломано и разорвано в лоскуты. Весь этот «прелестный» бардак дополняет тёмная длинная фигура, стоящая у окна и выкуривающая сигаретку. — Не рыпайся, Кимхан. Иначе умрёшь! — чеканит неизвестный, насмешливо качая головой в такт доносящейся с соседнего квартала музыки. Ким… горько ухмыляется, поднимая ладони вверх. Пистолет холодит поясницу, подстёгивая выхватить и всадить пулю в незваного гостя, но мужчина понимает: не успеет. Потому что слишком хорошо знает звериную реакцию противника. — Хороший мальчик! — хмыкает тот, поворачиваясь к нему лицом. — Я скучал, братишка! — Да ну…, — скучающе тянет Ким. — Не похоже. — Тогда… мне нужно доказать это делом! — хищно усмехается, подходя вплотную. — Добро пожаловать домой, Кимми! Боль. Муть в глазах. Мир кружится, медленно уходя в бездну. Только далёкая мысль мерцает в непроглядной ночи одинокой печальной звездой:

«Прощай, Ангел…»