Дорогу осилит идущий

— Малыш опять пришёл за подачкой? Это так жалко! Внутри снова растекается стыд. Вязкий, проникающий в мысли ледяным ручьём и рассыпающийся по телу ознобом. Но, несмотря на неуёмную дрожь и слёзы, застывшие на слипшихся ресницах, гордо поднимаю голову и смотрю прямо в глаза старикашки, криво усмехаясь — Жалки Ваши попытки унизить фальшивой добротой всех и каждого! — говорю тихо, так как горло сдавливает цепь, но в голосе нет и капли сомнения. — Пытаетесь самоутвердиться за счёт боли и несчастья собственных сыновей и случайных невинных людей, прикрываясь благими намерениям, — испытываю наслаждение от наблюдения за тем, как лицо напротив заливается краской, а потные руки судорожно сжимаются в кулаки, короткими ногтями раздирая ладони в кровь. — Так знайте: Вам никогда не возыметь власть над отпрысками. Потому что они всё равно ускользнут от Вас и будут счастливы. Я лично позабочусь об этом! — в лоб утыкается холодное дуло. Медленно распрямляюсь, чувствуя, как оно скользит по лицу, задевая губы, и по груди, замирая на уровне сердца. — Осмелишься выстрелить? А как же Нампын? — старик со злостью хватает цепь и дёргает. Нависаю над ним, всё также издевательски скалясь. — Ты заплатишь за свою дерзость, щенок! — О, жду Ваших потуг! Уверен, Вы очень изобретательны, Кхун! Он бьёт рукоятью в грудь и ногой наносит удар. Падаю на пол, задыхаясь и кашляя. Но на душе безмятежно и радостно. Наша сессия подходит к концу. Убить старшего сына блудной сестры он не посмел. А младший в данный момент далеко. Пока Порчэ не тут, всё в порядке. *** Кинн выглядит до смешного нелепо в синей пижаме с полумесяцами и в капюшоне с ушками. Сидит на диване, подобрав под себя ноги в пушистых носочках, и с аппетитом хрустит чипсами, пока на экране допотопного телека плывут титры какого-то фильма. — Отец в последние дни не в духе, — как бы между прочим сообщает он. — Что ты там ему наплёл, Порш? Отрываюсь от созерцания прекрасного создания посреди обшарпанной комнатушки, которую ещё предстоит привести в божеский вид. Желательно, до возвращения Порчэя. Сажусь рядом с ним, охотно заваливаясь в распахнутые объятия. — Всего лишь раскрыл его гнилую суть, — пожимаю плечами, замечая, как хмурится Кинн. — И сказал, что позабочусь о том, чтобы ты был свободным и счастливым. До этого момента был уверен, что всё сделал правильно. Но сейчас… В глазах Кинна вижу обречённость. Он грустно улыбается, продолжая смотреть в глаза. — Я не стою твоей жизни, Порш, — молвит, мягко погладив по щеке. — Мы не стоим вашего с Порчэ покоя. Однажды ОН нас всё равно убьёт. Прошу, не дерзи с НИМ больше. Проведи мою оставшуюся жизнь со мной. — Но… — Порш. Прошу тебя. Не лезь в это болото, — Кинн… умоляет. Боль в каждом сказанном слове передаётся жутким страхом. Кинн мирится с неизбежностью. Это — цена за нежные объятия, за радостные мгновения. За свободу любить и быть любимым. Внезапно понимаю, что отпуск Кимхана с Порчэ — прощание. Наше с Кинном новоселье — тоже. Судьба никого не щадит. А надежду и веру — убивает с удовольствием, граничащим с эйфорией. — Хорошо, — киваю, слыша облегчённый вздох. — Но можешь кое-что пообещать? — Кинн выразительно выгибает бровь, стирая со своего лица остатки грусти. — Не сдавайся. Борись за…, — на секунду умолкаю, подбирая слова. Боюсь, что прозвучу наивно, но сказать эти слова — необходимо. — За счастье наших младших. За нас…, — широкая улыбка озаряет красивый лик, и беззвучный смех касается губ мимолетным поцелуем. — «Сделаю всё, что в моих силах!» — значит он. Прикосновения Кинна всегда наполнены смыслом. Он может сказать тысячу слов одним поцелуем в лоб или ласковым сжатием ладони. Действия, взгляды, — всё отражает каждое слово, каждую мысль, каждую эмоцию. И сейчас слышу в этих робких касаниях просьбу: — «Только будь рядом, Порш!» Мы честны друг перед другом. Кинн больше не пытается казаться беззаботным болваном, которому захотелось поиграть в благодетеля по примеру папочки. Или может просто начинаю смотреть на него осознанно, без негатива первых секунд знакомства. А возможно, просто понимаю, что манерность и вычурность — маска. Попытка выжить, не поддаться грязным манипуляциям старикашки, остаться собой. Фильм благополучно забыт. Только красивая песня нарушает мирную тишину. Она льётся по квартире, касается мелодичными нотами сердец, вселяя в них умиротворение, и нежно вплетается в тихие вздохи, мягко слетающие с губ. Сижу на огромных коленях Кинна. Любуюсь тенями, отбрасываемыми длинными ресницами, осторожно разглаживаю кончиками пальцев шелковистые волосинки широких бровей, улыбаясь их удивлённому изгибу, провожу по гладким щекам, наслаждаясь бархатистой кожей, и очерчиваю идеальные контуры уст, медленно склоняясь к ним. — Порш…, — голос Кинна хрипит. Знаю, что он хочет спросить. До этого дня никому не позволял касаться губ. Считал, что поцелуи — нечто интимное. Нечто только для искренне любящих. Поэтому ревностно берёг сокровенный момент, надеясь разделить его с тем самым. Единственным. Вот он — этот долгожданный момент. — Поцелуй меня… Секунда кажется вечностью. Вижу в орлиных глазах нерешительность и ободряюще киваю, наклоняясь ближе. Кинн дотрагивается до губ бережно, сначала невесомо проводя по ним одними кончиками. Вздыхает, забирая взволнованный выдох, и прижимается сильнее, лаская языком мелкие трещинки. Чуть склоняет голову в бок, осторожно углубляя поцелуй. Легонько посасывает нижнюю губу, нежно обводит языком зубы и щекочет нёбо, вырывая стон. Отстраняется и смотрит с пьяной улыбкой: — Ты восхитительный, Порш. Щёки нестерпимо горят. Только на этот раз не от стыда. А от счастливого смущения, затопившего душу. И желания, огнём растекающегося под кожей. — Поцелуй меня снова, Кинн. Притягиваю за ворот пижамы, требовательно впиваясь в приглашающе распахнутые губы. Неумело, стукаясь зубами. Ощущаю смешок и аккуратный наклон головы, смягчающий дикий напор. Ладони держат лицо так, словно в них нежнейший цветок. Эта нежность причиняет боль. В ней кроется… безнадёжность. Осознание: сегодня — всё, у нас есть… Под руками мнётся одежда, снимаемая впопыхах. Кожа к коже — необходимость, сводящая с ума. Кинн прикасается к коже с трепетом, оглаживая напряжённую спину. Обволакивает тёплыми поцелуями грудь, мягко вылизывая вздёрнутые от незнакомой нежности соски, прослеживает губами линии пресса, дразня, и возвращается к иссушённым похотью губам, теперь целуя жадно, глубоко, отчаянно. — Порш… Может…, — мотаю головой, пригвоздив Кинна к спинке дивана. — Нет, Кинн. Хочу тебя тут, на диване. В нашем случае нежность имеет привкус дыма. Любовь — вкус свободного падения. Страсть — пороховая бочка, готовая в секунду рвануть. Стягиваю с нас штаны и наслаждаюсь видом обнажённого Кинна, раскинувшегося на слишком узком для него диване. Впрочем, его этот факт не волнует. Он поглощён предвкушением. Устраиваюсь на твёрдых бёдрах так правильно, будто нашёл своё место в мире. Чувствую пальцы, щиплющие набухшие соски, скользящие по мокрым от пота ягодицам и массирующие их круговыми движениями. — Порш, — Кинн выглядит обеспокоенно, когда осторожно трогает ложбинку, мягко потирая сморщенную кожу. Улыбаюсь и касаюсь коротким поцелуем губ, успокаивая. — Я готов. Кинн знает. Наши взгляды разбиваются болью и чужим-родным стыдом. Но он лишь дарит мягкую усмешку и вновь целует, заземляя и не давая пасть в бездну ненависти. Член Кинна красивый и крупный, с горделивой алой головкой и украшенный тонкими нитями вен. Приятно сжать его ладонью, впитывая дрожащую пульсацию, и направить в себя, вожделенно обхватывая дырочкой. Опускаюсь неспешно, размеренно дыша. Испытываю жгучее удовольствие от того, как восхитительно Кинн расширяет стенки, наполняя собой всё трепещущее от нетерпения существо. Касаюсь ягодицами бёдер и застываю, давая нам время свыкнуться. — Порш, ты такой тесный. Малыш, как же жарко в тебе! — вскрикивает Кинн с придыханием и смотрит неотрывно, любуясь, запоминая. Захватываю влажные губы в жалящий плен и на пробу приподнимаюсь, одной рукой опираясь на широкую грудь, а второй крепко сжимая подлокотник. Почти соскальзываю с дёрнувшейся в негодовании плоти и опять двигаюсь вниз, нащупывая верный уклон. Постепенно увеличиваю скорость, когда Кинн начинает утыкаться в простату, ударами раздразнивая, посылая по телу импульсы жаркого удовольствия. Прячу руки за голову и безудержно танцую всем телом и поющей душой, наслаждаясь голодным взглядом, колючими укусами и играющими мелодию танца стонами Кинна, переходящие в крики: — Порш! Порш! Порш! — остервенело повторяет он точно в бреду, подмахивая сильными толчками навстречу. Скачу, упиваюсь сжигающей страстью, вылизываю стонущий рот, дыша вздохами Кинна, и сжимаю в объятиях, неразрывных до такой степени, что наше сердцебиение сливается воедино, оглушая бешеным ритмом. Кинн вминается ещё плотнее, кусая шею. Продолжает вращать бёдрами в такт, погружаясь глубже в полыхающее нутро. Слушает оборванные вскриками стоны, вторит им осипшим шёпотом: — Люблю тебя… На мгновение забываю дышать. Сердце барабанит так громко, словно хочет выпрыгнуть из груди и убежать без оглядки. Замираем, стиснув друг друга до боли во всём разгорячённом теле. Шепчу: — Не можешь! Слышу уверенное: — Люблю тебя, Порш! И ломаюсь в его сильных руках, обнявших всего. Каждый трясущийся дюйм. Омываю слезами яркие губы, целующие щёки. Прижимаюсь к Кинну, ища спасение от холода, сковавшего внутренности. — Не нужно слов! Просто прими меня, Порш… Снова двигаю бёдрами. Теперь неспешно, смакуя каждую секунду приближающегося оргазма. Снова накрываю нуждающимся поцелуем манящие губы, ощущая, как вибрирует под руками крепкое тело. Чувствую ладонь, обвившую дёргающийся орган. Она грубо надрачивает, обводит пальцами венки, точно рисуя поверх них отвергнутое признание, и подводит к краю размеренными сжатиями, так верно, так сладко. Нахожу в себе силы сказать: — Я буду с тобой, Кинн. И падаю, падаю в искрящуюся бездну. Теряя себя. Теряя боль и стыд. Оставляя лишь убаюкивающие поцелуи и нежные объятия человека, который становится центром заземления. Человека, понявшего отчаяние. Принявшего искалеченную Жизнью душу как… прекрасную, совершенную истинность. Кинна...

Ведь так нежен твой поцелуй,

Ведь так тепло твоё касание.

 

Звёзды всё ещё так ярки,

Горы всё так же высоки

И всё же что-то здесь не так,

Не падаем ли мы в любовь?