Twins bound to death

Который вечер долго

ужинать скупой слезой

В холодном кресле спать,

свернувшись, как змея?

Дневник нелюбимой

Электрофорез

После случая с острой ножкой стула и быстродействующим снотворным Хайд не доверял ему. Он прятался в тёмный угол лаборатории, рядом с масивным шкафом, ничего не ел, когда Генри приносил ему еду на подносе, каждый день минута в минуту. Эдвард почти не показывался из своего укрытия, сидел тихо, иногда покачиваясь, учёный предполагал, что такое дикое поведение у существа не от мира сего было из-за непринятия и не смирения со своим телом. Это как ломка от постоянного сидения на препарате. Хайд не мог свыкнуться с настоящим, произошедшим с ним чудом, всё более замыкаясь в себе и в прошлом. Но вскоре его попустило и он началинал с малого, он ждал его, не шарахался, не прикрывал руками лицо и не шипел, стараясь то укусить то прогнать прочь. Он залазил на стол. Сидел и молча замерев ждал. Как собака на привязи ждёт своего хозяина. Однажды когда Генри задержался на подольше, придя в лабораторию его встретили крепкие объятия. Тонкие, ледянные руки обвили широкую спину. Джекилл застыл в ступоре. Впалая щека опустилась на чужое-своё плечо. Генри чуть не уронив поднос с ужином, отставил его на стол, рядом с Эдвардом. Учёный был в полном замешательстве, он задержал дыхание и впал в ступор. Он развёл руки, держа их на весу, он не смел до него дотронуться, обнять в ответ. В сердце что-то кольнуло и Джекилл почувствовал спокойствие. Он нахмурился. *** Эдвард рассматривает стылыми, больными глазами раму окна. На улице вечер. Темнеет поздно в летний период. Он отколупывает краску от подоконника обкусанными пальцами, задевает неровными, обломанными ногтями за дерево. Он молчал уже неделю, прибывая в состоянии апатии. Джекилл сел в кресло, стоявшее напротив. — Не садитесь туда, не хочу чтобы там остался уличный запах. — голос был сиплым, еле различимым. Генри поспешно встал. — Эдвард, нам нужно поговорить. Я понимаю, что вы не можете привыкнуть к этому, скажем так: условию жизни. У вас эмоцианальный шок. Это норма, Эдвард. Ваш мозг способен реагировать на стресс. У вас была злость! Это очень прогрессивное событие в науке и изучении человека. «Когда прозрачная слеза, стекая по виску впиталась в подушку, тогда он и осознал, что является отдельным человеческим созданием.» Эдвард ровно сел на стул за стол, положив подбородок на свои руки, упёршись в стол локтями. —Вы оставили меня для изучения? Может вам ещё и вкрыть меня на последок, чтобы удовлетворить своё любопытство? Но перед этим я пооткусаю вам все пальцы, чёртов деятель науки. — его медленная, холодная интонация сочилась ядом. — Прочь! Пойдите прочь! Он скалится, клацает клыками как собака на привези. Хайд со злостью кидает в грудь Генри первый попавший под руку предмет—книгу. Что тот любезно ему предоставил. Так называемое «лекарство от скуки». Когда дверь за Генри закрылась, Эдвард снёс поднос с едой на пол. Он сполз на пол, закрыл глаза, сжал кулаки, не давая агрессии, подобно яду распространиться по запертому помещению. На кулаки нахлынул тремор, ногти впились в ладони. Выплеск эмоций очень сильно опустошал его в последнее время. Отнимал много сил, из-за чего он чувствовал странную дыру в груди. Горечь разъедала рёбра. А затем шла эмоциональная опустошённость. Он вытащил из кармана брюк припрятанный складной нож, начав импульсно тыкать белый кафель. Всё разъярённей и разъярённей. От ударов лезвие грозилось раздробить плитку и погнуться. Хайда перехватывают за локоть, он зло оборачивается видя перед собой недавольного Генри. Светлые брови сдвинуты к переноснице. Выступающие морщинки на лбу. Эдвард подтягивается и впивается в держащую его руку клыками. Джекилл молчит. Он не предпринимает попыток отцепить свою ошибку эксперимента от себя. —Чего выжидаете?! —прохрипел Хайд, разжав челюсть и отпустив руку Джекилла. Он лежит на полу, упервшись руками и с глубокой ненавистью смотрит пристально на Генри. Желая его испепелить взглядом. Джекилл указывает рукой на лабораторный пустой стол с двумя стульями. — То что вы живы Эдвард, уже великое чудо. И я хочу чтобы вы жили как полноценый, здоровый человек. Чтобы смогли адаптироваться к обществу. Прошу вас, не кусаться больше. Хайд небрежно стирает чужую кровь со своих бледных губ. Закусывает нижнюю губу, отворачивает голову от Генри, смотря передо собой в пол. Сидит сгорбившись, волосы небрежно занавешивают лицо. Он давно не рачёсывался, хоть и Генри оставил на столе тёмный гребень. Учёный хочет дотронуться до руки своего создания в качестве выражения поддержки, что неподвижно лежала на столе, обкусаные пальцы слегка нервно подрагивали. Но всё же передумал. Реакция на не прошенное прикосновение могла быть очень эмоцианальной. — Вы сегодня так и не притронулись к еде. —это звучало твёрдым утверждением. —Кусок в горло не лезет.... У меня что-то с ногой. — типо произнёс мистер, не смотря на Генри. Он часами смотрел на кривящую левую ногу. Сидел на полу вытянув ноги и молча, пристально наблюдал. —Она болит? — Джекилл внимательно следит за выражением лица собеседника. —Иногда. — он потёр колено, снова обратив внимание на косящие во внутрь пальцы ног. — Что-то не так, не могу вывернуть её как положено. Генри нахмурился. Отодвинулся на стуле, чтобы тоже взглянуть на ногу. —Я только посмотрю. — он пододвинул стул ближе к Эдварду. Нога и вправду косила, но не слишком сильно. Поставить её правильно ему не удалось, как только Эдвард почувствовал резкую боль, ударил того по руке с криком: "Что вы творите!?" и у него понеслось: —Я не просил вас создавать меня. И не давал разрешения делить себя, Джекилл. —Существуют вещи, которые нужно принимать и переживать, Хайд. —Кто бы такое говорил, но точно не вы, вы не терпите провалы. Гениальный доктор Джекилл разработал прекрасное обезболивающее! Которое, знаете, ни черта не помогало мне! Что своё же на себя не действует, да? —Хайд понизил голос с крика на более спокойный.—Когда же в вас пророс цветок тщеславия, мой дорогой? Может в пятнадцать, в расцвет прекрасной юности, — уродливый эксперимент обвёл болезненным взглядом потолок. — Или же в более осознанном возрасте? Джекилл замолчал слушая его, ненависть закипала на подкорке мозга, под столом он сжал кулак, но всё же старался получить ответ на поведение Хайда. Услышать в его кислотной речи ниточки, связывающие с его поведением. Генри стоит перед зеркалом в ванной рассматривая наконец только своё измученное отражение, а не отражение своего злого альтер-эго. Он рассматривает бледное лицо, выступающие синяки под глазами, ему кажется, что он постарел на несколько лет. Он отводит глаза на прокушенную Хайдом руку, задерживая на ней уставший взгляд. Его клыки, из чего впрочем состояли все его зубы впились не глубоко. Кровь тонкими струйками текла вниз, к запястью. Генри промыл укус под водой, обработал и перевязал бинтом. На следущее утро он собирается с силами, снова приносит в лабораторию завтрак. —Здравствуй. — Генри садиться напротив Эдварда за стол. — Я тут подумал, что вы тоже любите то, что я... И поэтому, попробуйте. — Он протягивает Хайду зелёное яблоко. Тот смотрит, затем медленно берёт, разглядывает, обтирает руками и наконец кусает с хрустом, прикрывает глаза от наслаждения кислым вкусом. —Почему вы положили меня на пол? Там было холодно. – через несколько минут он задаёт вопрос. — Да, холодно и темно... — он задумался, повторив два последних слова заново и с расстановкой. — Это была ваша среда выживания. И о чудо, ваше сердце забилось, кровь начала циркулировать по венам, а мозг заработал. — Вы могли оставить моё мёртвое тело на столе. — Мог. Но это было бы моей ошибой, Эдвард. *** Картины. Много картин. Висящие в пыльных позолочёных рамах. Вырванные куски небес и травы и помещённые на полотна с помощью красок и кистей. На него смотрят большие и маленькие кусочки природы, в основном пасмурные пейзажи. Одна картина имеет продолжение к висящей рядом. Как большой пазл с разной колоритностью и атмосферой. Да вот же досада, Эдвардом овладел приступ ярости. Теперь частей пазла не хватает. На мелованной стене грубый пустой след. Рядом, на полу, покоются и торчат перекошенные острые обломки деревянных рам. Дерево и полотно. Ярость и отчаяние. Двенадцатилапый перекорёженный паук. Три сломанные картины. К ним не нужно было прикладывать большой силы, чтобы рама треснула об угол обшарпованной тумбы. Полотно не нужно было рвать. Оно само расходилось с треском. Схож ли треск костей с треском ткани? Щепки летят вверх, но не задевают симметричного лица, не касаются его стружковой пылью. Тонкие ладони вцепаются в узорчатую раму до побелевших костяшек. Чувствуют осезанием её текстуру и выпуклости. Несколько рванных и резких движений и бывший предмет декора становиться мусором. Аспидно-чёрные кудри лезут в лицо, прикрывают злобу на маленьком лице. Хайд достаёт из кармана пальто складной нож. Замечает краем глаза, выцвевшие глаза портрета. Медленной и невосомой походкой подходит к нему и встаёт напротив. Одним движением делает косой порез на лице портрета своего-чужого отца. Лицо спокойно, глаза полуприкрыты. Злоба вспыхивает с новой силой и убогий эксперимент срывает портрет со стены, неуклюже царапая побелку, отросшими ногтями. Теперь под ними мел. Портрет отправляется на кладбище сломанных картин. У него больше нет строгого выраженния лица, но зато есть дыра с темнотой внутри. «Всегда будь покладистым.» «Всегда будь добр к окружающим и доброта вернётся к тебе.» Хайд садиться у стены, скатываясь по ней, на мгновение становясь одной частью с картинами. Повторяет шёпотом слова, совершенно бесшумно, но видно мшевеляющееся губы. Он резко вскакивает и рывком пинает по сломанным рамам, громкий звук отразился от стен. Тумбочка оказалась устойчивой к ударам и только царапается, соскабливая тёмную краску. Картины подаренные Джекиллом, разбиваются как корабли об скалы. ЕЩЁ ЕЩЁ И ЕЩЁ! Рамы разлетаюся. Пораненная бледная ладонь. Он сжал руку в кулак, капая кровью на пол, на сломанный декор, жмуриться. Его распирает от злости, от ненависти, от несправедливости. Ему не нужны дорогие картины со свободой. Ему нужна САМА СВОБОДА. Хайд, хромая выходит на середину пыльной комнаты и бардака. Опирается двумя руками на трость, долго и неотрывно смотрит в окно. Маленький мальчик, которому многое было под запретом. Он ненавидит его. Ненавидит свою слабость в виде половины души. Замечает высокую чужую фигуру в зеркале напротив, подходит к ней, видя лишь в чужих глазах презрение и хмурое недовольство. «Эдвард» Хайд распахивает створки промёрзшего окна. На подаконнике белые крупинки снега. Он чуть выглядывает из окна, держась за оконную раму. Это его первая самостоятельно осознаная зима. Он притих, словно малое дитя увидев в первый раз своей жизни новогоднюю ель, живя в бедной семье. Он обдирает середину оконой рамы, прикасается к ней виском, замирая, моргает. Джекилл чувствует как медленное спокойствие разливается по их телу. Эдвард вылетает по ступеням лестницы прямиком на улицу. Чувствуя ногами стелющийся холод по полу из щелей плинтусов. Ступени хорошо держат лёгкий вес маленького человека, не проламываются, почётно скрипя старостью. На улице в лицо бьёт ветер. Он ловит кудрями белый сахар, раскидывает руки в стороны, ладони без перчаток, они мёрзнут. «Плевать.» — думает он. Откидывает голову назад, медленно дышит, выдыхая горячий пар и растворяется в ветре, в метели, в белезне цвета. За сердце цепляется лёгкое чувство тоски. Вступая в облигатный эндосимбиоз, нет, Генри бы сказал, что они живут в этом состоянии уже несколько лет. До сих пор не научившись делить это тело. Для них ни в чём не существовало границ, такое тесное существование двоих организмов они считали нормой и Хайд представления не имел — какого это жить без Джекилла. Жить без голосов в голове, жить без чужой энергии и силы, дышать своими лёгкими, чувствовать только своё быстро колотящееся от прилива адреналина сердце, видеть только свою кровь на разбитых коленях, прикасаться именно к своим синякам. Мысль какого это оторваться и стать полноценым организмом, чья жизнь будет зависеть лишь от него самого, его никогда не тревожила. Какого это не делить одну кожу, кости и простуды на двоих. Не уметь считывать эмоцианальное состояние. Это было для него чуждо, дико. Он любил это тело, но и одновременно ненавидел, за то, что оно ещё принадлежит Генри Джекиллу. Ещё одна причина – страх. Он боялся, что его творец сможет взять волю в кулак и наложить на себя руки. Пережив первый стресс на первых этапах метаморфоз, они смогли столкнуться с булимией. Они сильно передали, но потом Эдвард делал неприятный сюрприз для Генри — вызывал искусственную рвоту. Хайд проходит мимо стеклянных витрин, разгуливая по улице. Высматривает маленькими широко распахнутыми глазами каждую сторону улицы, подносит ладони для падающего снега. Холодный. Он смотрит как снежинки тают на его мертвецки-бледных ладонях, как после них остаются капельки воды. Наблюдает как его тонкая кожа, сливающееся с уличной белизной выделяется синими венками. Рассматривает покрасневшие пальцы от мороза, пытаясь понять, что происходит. Генри с терпением наблюдал за ним. Вечером, при свече, он запишет в свой дневник про этот инцидент. А сейчас ему остаётся лишь наблюдать. Хайд аккуратно идёт по протоптанной прохожими трапинке, оглядывает землю. В голове промелькнула мысль, что Джекилл посчитал немного абсурдной: присесть на корточки, и продолжить смотреть на снег и лёд виднеющийся под ним. Но Хайд проигнорировал Генри, сделав так, как он хотел. Он ложит ладонь на снег, морщиться от холода, руку облепляет мокрый снег. Он выглядит глупеньким, словно дитя, но таким познающим новое для него явление. *** Хайд видит перед собой портрет. Новый, не вписывающееся в другие пыльные и старые. Он видит себя и Генри. Джекилл, стоя выполняет роль мудрого отца, а Эдвард, сидя на стуле, гордо выпрямив спину смотрит бесчувтвенным взглядом. «Отец Генри стоит рядом со своим единственным сыном и наследником. Рядом на стуле сидит сам Генри Джекилл. Он молод, обоятелен и состоятелен. Мягкие черты лица. Копия матери.» Хайд моргает, протирает лицо рукой, надеясь увидеть тот что должно быть изображено. Отрывает глаза и делает шаг назад портрет неизменен, лишь добавилось более мрачное освещение на холсте. На плече его портрета рука Генри. «Как и на плече Генри рука отца.» Хайда карёжит. Он хмуро всматривается в своё нарисованное лицо, где должно быть красивое лицо его творца. Эдвард был далёк от эталона красоты. Даже слово-обозначение «симпатичный» было от него далёко. Эдвард поворачивает голову на скрип двери, видит входящего отца в комнату. — Генри. — хрипло слышит он, и тут же просыпается подскакивая на кровати. Смотрит в тёмную стену. Оборачивается и смотрит на спокойно спящего на боку Генри. Хайд с облегчением выдыхает. Это всего лишь сон. —Волосы должны быть идеально заплетёными — сказал Генри на утро, чуть касаясь бледного лица, поправил торчащую кудрявую прядь волос Эдварда за ухо. —Во так,—добавил он, легко улыбнувшись. —Это уж слишком идеально, доктор. Не хочу быть таким идеалом как вы. «Генри никогда не был идеалом» Это бледное лицо лишённое привлекательных черт, но для доктора оно самое милое. Этот неприятный и хриплый голос наводил мурашки на кожу, а для доктора он был самым, что не есть успокоительным. Или это всё из-за симпатии к своей полной душе? —Неплохо выглядите, непривычно. —Да...Спасибо Эдвард подошёл к ростовому зеркалу, рассморивая своё лицо. Волосы причёсаны и аккуратно заплетены в хвост. Ни одной кудрявой прядки нет на лице. Он в праздничном классическом костюме. На шее вместо привычного кроваво-красного шейного платка чёрная строгая бабочка.