Расскажи мне про Австралию

хочешь, и я убью тебя

только оставлю фотки твои

после, куплю за франки очки

видеть никто не будет глаза

больно не будет, обещаю

♫ Земфира — Синоптик

      Выйдя из ванны и поправив полотенце на бедрах, Берлин направился к бару, находящемуся здесь же. Открыв, вынул бутылку виски, плеснул в стакан и отпил, блаженно щурясь. Жизнь была прекрасной. Временно, но прекрасной. Можно было забыть, что часы неумолимо отсчитывали его время, и просто наслаждаться тем, что есть.       Пока он способен это оценить.       Берлин открыл окно, любуясь видом и тем, как по веткам деревьев скачут разноцветные попугаи. Сделал еще глоток виски…       …и только чудом не уронил стакан. Дверь за спиной оглушительно хлопнула, так, что со стены должна была посыпаться штукатурка.       — Найроби, — поморщился Берлин. — Ты чего… — и осекся, увидев ее лицо.       Обычно она так не злилась. Кричала, ругалась, обзывала его, но сейчас все было иначе. Сейчас Найроби молчала, но ее глаза, и без того всегда выразительные, смотрели так, что если бы взглядом можно было пронзать тела, как пулями, то Берлин бы упал, продырявленный двумя снарядами сразу.       — Найроби?       — Ты отказался лечиться, — сказала она. Холодно, так, что у него по спине пробежали мурашки, но он не подал виду.       — Да, отказался.       Найроби скрестила руки на груди. Берлин ожидал, что она наконец раскричится, но она молчала и смотрела на него так, что кожа покрывалась инеем.       — Послушай, я сам имею право распоряжаться своей жизнью, — раздраженно сказал Берлин.       Найроби молчала.       — Мне не нужны ничьи советы.       Найроби молчала.       — Я не хочу терять память! — он повысил голос, а она — чертовка — продолжала молчать, чем совершенно его обезоруживала. Если бы Найроби кричала, он бы тоже кричал, спорил бы с ней, они бы били посуду, она бы дала ему пощечину или чего похлеще, он бы ушел из дома, походил бы где-то и вернулся. Почти семейная ссора. Но она молчала, и это выбивало почву у него из-под ног.       — Если ты говорила с врачом, то знаешь побочные действия предлагаемых ею препаратов, — Берлин заходил по комнате из угла в угол. — Потери памяти не просто вероятны, они совершенно точно будут. И могут быть долгосрочными. Это все равно, что умереть, понимаешь? Стать вдруг никем! Это хуже всего, это страшнее всего, я видел, как моя мать становилась такой!       Последнее вырвалось против его воли — сокровенное, для ушей Найроби не предназначенное. Берлин накрыл глаза рукой.       — Что бы ты ни сказала, я не буду лечиться. Если тебя волнует твоя судьба после моей смерти — то лично я проблем не вижу. У тебя есть деньги, а потом станет еще больше. Сможешь выйти замуж еще раз. Либо Профессор пришлет к тебе кого-то другого. Например, Палермо или Боготу. Ты их не знаешь, но они тебе понравятся. Богота точно понравится… — зачем он так много говорил, Андрес сам не знал. Просто она молчала, а тишина резала ему уши.       — Значит, смерть лучше? — наконец проронила Найроби, и Берлин благословил всех богов за то, что она заговорила.       — Лучше.       — Тогда зачем тянуть?       С удивлением Берлин наблюдал, как она вынимает из кармана шорт пистолет.       — Он был в тумбочке. Профессор же не стал бы лишать нас самообороны? От полиции или от здешних грабителей… держи!       Инстинктивно он поймал брошенный ему пистолет, только сейчас заметив, что Найроби в перчатках.       — Он заряжен, — сказала Найроби, качнувшись с пятки на носок. — Ну? Вперед.       — Ты имеешь в виду?..       — Ага. Именно. Зачем тянуть кота за яйца? Бери пушку и пускай пулю себе в свою тупую башку. Я вызову копов и скорую, нарыдаю реку слез и скажу, что у тебя была депрессия. Я пришла, а ты вот тут. Лежишь. Мой бедный муж, который не смог справиться со своей жизнью и предпочел трусливое бегство.       — Бегство? Ты зовешь меня трусом? — Андрес начал закипать. Найроби искривила губы.       — А кем еще мне тебя назвать? Самоубийство совершают только трусы. А ты его совершаешь. Какая разница, сейчас или через полгода?       — Вот так, да? — усмехнулся Берлин. — Хороший ход: взять на слабо. Но что, если… — он медленно поднес пистолет к своему виску. На лице Найроби не дрогнул ни один мускул.       Под ее взглядом Андрес начал ощущать себя на самом деле идиотом — нажмет на курок, украсит стены своими мозгами, она хладнокровно вызовет полицию и… и все. Профессор погорюет и что-то придумает, он всегда умел выкручиваться из самых безвыходных ситуаций. К Найроби пришлют Боготу, или она останется жить одна, и долго одна не будет. А про Берлина забудут все, кроме Серхио.       Потеря памяти — не смерть. Не та смерть. Не окончательный шаг за черту, откуда нет пути назад.       — Так ты стреляешь или нет?       — Черт тебя побери, — устало сказал Берлин, откладывая пистолет на письменный стол. — Ты умеешь уговаривать.       — То есть, ты будешь лечиться? Принимать препараты и выполнять все предписания доктора?       — Буду. Но, — Берлин растянул губы в ухмылке. — Тебе нужно кое-что уяснить. Ты знаешь вообще, что такое — потеря памяти?       — Конечно.       — И откуда? Из кино? Ну естественно. Все эти милые фильмы, — говоря, он медленно приближался к Найроби. — «За бортом»… «Пятьдесят первых поцелуев», «Любовь без памяти», «Кто будет тебе петь»… На самом деле все не так романтично, и ты это поймешь, когда знакомый тебе человек однажды взглянет на тебя с ужасом и непониманием и спросит, кто ты такая.       Спина Найроби уперлась в стену. Берлин навис сверху, пристально глядя в ее невыносимо пылающие глаза.       — А еще хуже будет, — ровным голосом продолжил он, — когда тот самый знакомый тебе человек задаст следующий вопрос. Он растерянно обернется вокруг, будто не понимает, где очутился — и ведь он правда не будет понимать — и спросит… — Андрес шепнул прямо в губы Найроби, — Кто я? Что ты тогда ответишь? Что сделаешь, если этот человек решит уйти, при том, что он сильнее тебя? Как остановишь его, чтобы он не выдал вас обоих? Как поведешь себя, если он станет буйным? Или если он будет плакать? Умолять тебя отпустить его? Если он забьется в угол и будет трястись от страха?       — Ты думаешь, что забьешься в угол? — нервно засмеялась Найроби, но осеклась под серьезным взглядом.       — Я не думаю. Но может случиться все, что угодно. И ты окажешься наедине с тем, кто себя не контролирует.       — Будто ты обо мне заботишься, — фыркнула она.       — Найроби, — Берлин очертил кончиками пальцев ее щеку. — Я понимаю, что ты считаешь меня мудаком. Скорее всего, ты права. Но каким бы я ни был, на данный момент я за тебя отвечаю, а когда я лишусь памяти, то не смогу отвечать даже за себя. И я, представь себе, не хочу, чтобы у тебя из-за меня были проблемы.       Найроби облизнула сухие губы.       — Если ты сдохнешь, проблем будет еще больше. Держи, — сначала ему показалось, что у нее в руках еще один пистолет, но Найроби вложила в его ладонь телефон. — Звони Мориарти, проси прощения и говори, что будешь послушным мальчиком и начнешь лечиться. Или бери пистолет, а я позвоню копам, которые заберут твое тело. Так что?       Берлин демонстративно набрал номер. Пока он говорил с Софией, Найроби, вопреки его ожиданиям, не ушла, и то, что он все еще был в одном полотенце, ее будто совершенно не смущало.       Закончив разговор, Берлин сбросил вызов и вернул телефон Найроби.       — Поедешь в клинику, — сказала она, — я с тобой.       — Естественно, — согласился он. — Тебе теперь придется постоянно быть рядом со мной. Постоянно. Ты еще не поняла? Проходя лечение, я могу потерять память в любую секунду. Если это случится на улице — я могу начать звать на помощь. Если дома — могу громить мебель.       — Да ну, — с сомнением протянула Найроби. — Ты же не с катушек слетишь.       — Именно что слечу! Представь себе: ты в незнакомом месте, рядом с незнакомым человеком, и даже ты сама себе незнакома. Не страшно? Не пугает? Не злит?       — Окей, хорошо, — наконец Найроби привычно разозлилась, утратив ту пугающую холодность, отчего Берлину сразу стало спокойнее на душе, — Допустим. Ты просыпаешься и не помнишь, кто ты такой…       — Именно! — Андрес щелкнул пальцами. — Такое тоже может быть, поэтому нам придется спать в одной комнате!       — Что?..       — Видишь ли, я могу забыть, кто я, но не забуду, как пользоваться телефоном. И еще — что в опасных непонятных ситуациях люди звонят в полицию. А если я наберу номер полиции — нам конец. И тебе, и мне, и всей нашей банде.       — В Австралии другой номер полиции, — сказала Найроби. — А с быстрого набора я уберу его на всех телефонах. Если ты начнешь кричать, тебя все равно не услышат. Если будешь крушить мебель, я выстрелю тебе в ногу.       — Радикально, — вскинул бровь Андрес.       — Транквилизатором, — уточнила Найроби. — Как бешеному носорогу.       Он фыркнул, оценив сравнение.       — Допустим. Другая ситуация. Я теряю память на улице. Начинаю кричать, звать на помощь и пытаться убежать. Стрелять на людях ты не сможешь. И?       — И поэтому никаких прогулок, — отрезала Найроби. — Будешь под домашним арестом.       — Сама будешь ходить за покупками?              — Вообще-то есть служба доставки.       — Ладно. Если я потеряю память за рулем…       — За руль ты тоже во время лечения не сядешь.       — В машине…       — Укол транквилизатора в ногу.       — А ты садистка, — неожиданно для себя развеселился Андрес. — Но умная садистка.       — Сочту за комплимент. А если ты начнешь рыдать и звать мамочку, я, так уж и быть, поглажу тебя по голове.       — Договорились. Если ты не против, я могу наконец одеться? — Берлин указал на свой голый торс. Найроби не смутилась, но за дверь шмыгнула быстро — как ветром сдуло.

***

      В том, что она правильно поступила, Агата не сомневалась ни секунды, но, когда их с Берлином странная ссора закончилась — оставалось много чего, о чем стоило задуматься. Он был прав, его потеря памяти могла повлечь за собой серьезные последствия, а в их ситуации было лучше перестраховаться. Поэтому — и спать придется в одной комнате, и ходить везде вместе, как будто они на самом деле супруги, да и выбираться только в больницу. Еду — заказывать. Никаких прогулок, экскурсий и тем более свиданий с Габриэлем. На какое-то время они оба окажутся заперты наедине друг с другом.       Найроби такая перспектива не нравилась, но отказаться — значило либо позволить ему умереть, либо поставить под удар всех сразу. Ставить на удачу было недопустимо.       Чертов тупик.       Но было что-то хорошее. Агата отчаянно старалась найти это самое «хорошее», и нашла — сам Андрес. Горячий, интересный и раздражающий ровно настолько, чтобы это не вызывало желания убить его или сбежать куда подальше.       Если он потеряет память, можно будет воспользоваться этим, чтобы переспать с ним. Идеально; он ничего не запомнит, а Найроби наконец получит то, что хотела давно. С тех пор, как они приехали в Австралию, или еще раньше — с тех пор, как оказались в Монетном Дворе, где не было Профессора, который нравился Агате до начала ограбления.       Почему бы не воспользоваться моментом?

***

      Когда первая волна злости схлынула, Берлину пришлось признать, что Найроби была права — он действительно вел себя, как трус, и с тем же успехом мог пустить пулю себе в висок. И выбрала она лучшую модель поведения — если бы она требовала или уговаривала, Андрес обязательно бы уперся рогом, упрямо стоя на своем до конца. Найроби же сумела не просто вынудить его сдаться, но сделать это без громкого скандала.       И… ему стоило быть ей благодарным, потому что его упрямство лишило бы его жизни. Найроби умудрилась вытянуть наружу все страхи, показав их Берлину — или же она стала поводом самому ему показать их себе, увидев сквозь призму взрослого восприятия.       Так или иначе, а Андрес всерьез и окончательно решил лечиться, даже несмотря на нерадостные перспективы возможной амнезии, и после завтрака собирался поехать к доктору Мориарти, чтобы забрать у нее таблетки. На завтрак же…       Он обещал удивить Найроби в ответ на ее медальоны из кенгуру, и испытывал удовлетворение, сродни мальчишке, который подбрасывает лягушку в рюкзак нравящейся ему девочки.       Только это была не лягушка, а крокодил.       Австралия, благословенный рай на земле, была богата самой разной экзотикой, и крокодилье мясо здесь было такой же обыденностью, как и куриное. И походило чем-то на куриное — белое, а не красное. Жесткое, пришлось разминать, но качественное.       Смешивая в миске муку и специи, Андрес напевал какую-то прилипчивую песенку, услышанную по радио. Пока мясо крокодила мариновалось, вышел на балкон, прикурив сигарету, и поймал себя на том, что снова улыбается — ничему, просто так. Просто утру, солнцу и разноцветным попугаям.       Будто в душе что-то было заперто на замок, а Найроби его сломала. Вскрыла, как опытный взломщик.       Вернувшись к готовке ровно через двадцать минут, Берлин разогрел масло в большой кастрюле, слил лишний маринад и натер мясо пряной мукой.       Запах, источаемый стейками, был приятным. На вид тоже было очень даже неплохо — мясо как мясо.       — О, — услышал он удивленный голос Найроби. — Ты что, уже потерял память?       — А похоже? — он обернулся, одарив ее сияющей улыбкой. — Наоборот, я помню, что обещал тебя удивить. Садись, — Андрес указал на стол.       Усевшись и получив тарелку со своей порцией мяса, Найроби уставилась на еду так подозрительно, будто та могла вот-вот заговорить с ней, как в сказке Кэрролла: «Алиса, это пудинг! — Пудинг, это Алиса!»       — Что-то не так? — спросил Берлин. — Не переживай, я не хочу тебя отравить, а подсыпать в еду слабительное ниже моего достоинства. Попробуй.       — Скажи честно, что это, — потребовала Найроби.       — Ты не видишь? Стейки.       — Вижу, но кем раньше были эти стейки?       — Ты так спрашиваешь, будто думаешь, что я каннибал.       — Нет, но признайся, это какая-то жуткая тварь вроде… не знаю, бегемота? Что они тут еще едят, — Найроби задумчиво наморщила нос. — Учти, если это слон, я есть не буду. Мне нравятся слоны, мне их жалко.       — То есть слонов жалко, а бегемоты — жуткие твари? — засмеялся Андрес. — Я думал, девушки любят бегемотиков.       — Я тоже люблю. Когда они плюшевые игрушки. Ты видел их пасти с этими огромными кривыми зубами? — Найроби поежилась.       — Это не бегемот, — смилостивился Берлин. — И не слон. Ешь, стынет же.       — Пока не скажешь, кого я ем, — она ткнула в его сторону вилкой, — даже не притронусь. Между прочим, почему сам не торопишься пробовать? — указала Найроби на нетронутую порцию в тарелке Андреса. — Ты же готовил.       — Ты тоже не спешила пробовать своего кенгуру первой.       — Ты вообще-то мужчина. Стоп, это кенгуру? Не похоже.       — Ладно, — сдался Берлин, потому что мясо действительно стыло, а он не хотел, чтобы его труды пропали впустую. — Это крокодил.       Найроби то ли хихикнула, то ли охнула.       — Крокодил? Да ты чокнулся, я не буду есть крокодила.       — Кенгуру ты ела.       — Кенгуру — это мясо. А крокодил — непонятно что, то ли мясо, то ли рыба. Он зубастый и жуткий, и жрет людей.       — Как видишь, люди тоже его жрут. Найроби, мне что, кормить тебя с ложечки? — возмутился Андрес.       — Просто попробуй первым.       Закатив глаза, он снова признал свое поражение, аккуратно отрезая кусочек стейка и отправляя в рот. Найроби напряженно ждала.       — Хм, — Берлин прожевал мясо, пробуя на вкус. — Не так уж плохо. Похоже одновременно на рыбу и на курицу. Ну, ешь, видишь — я живой, не отравлено, — раздраженно поторопил он.       Агата вслед за ним отрезала кусочек от своего стейка, и неожиданно просияла:       — Ух ты, черт, это же так вкусно! Охренительно вкусно!       Берлин заподозрил, что она издевается, но Найроби уплетала с непритворным аппетитом, попросила добавки и заявила:       — В следующий раз тоже приготовлю крокодила, надо будет поискать в интернете разные рецепты…       И Берлин понял, что поведению этой женщины не нужно удивляться — просто принимать ее такой, какая есть. В конце концов, готовить ей стейки из крокодила было не худшим вариантом для завтрака.