Расскажи мне про Австралию

они не слушают меня

не оставляют мысли в моей голове

а мне бы так хотелось просто больше никогда

не думать о тебе

♫ Alai Oli — Не думать

      — Я выпью, — сказал Берлин. — Можешь не смотреть.       Найроби скрестила руки на груди, всем видом давая понять, что с места не сдвинется, пока он не примет лекарство. Закатив глаза, он забросил таблетку в рот, и, взяв стакан воды, сделал глоток.       — До дна, — уточнила Найроби. Берлин допил всю воду, отставив стакан на стол.       — Не будешь проверять? — хмыкнул он. — Вдруг я спрятал таблетку за щеку? Отвернешься — выплюну?       — Мне стоит этого ожидать? — Найроби вскинула бровь. — Ты правда можешь вести себя настолько по-детски?       — Ты права, — признал Берлин. — Это слишком глупо. Что ж, в таком случае можешь меня поздравить. Я начал лечение. С этого дня мы спим в одной комнате.       Предлагая это, он понимал, что так нужно. Лишить себя телефона не мог — ему было необходимо находиться на связи в любое время дня и ночи. Если случится так, что он проснется, не помня себя, то даже звонок в полицию Испании (особенно звонок в полицию Испании) будет опасен и выдаст их. Найроби же могла проконтролировать его, хотя и на нее надежд было не так много, но она все же была лучше, чем ничего.       Так было нужно, но…       Берлин от всей души надеялся, что таблетки дадут побочный эффект в виде снижения либидо, потому что иначе непременно бы сорвался. Иногда думал — что за идиотские сомнения, есть женщина, которую он хочет, которая тоже его хочет, почему бы просто не сделать это?..       Если бы Берлин записался к психологу, тот, вероятно, выставил бы ему много разных диагнозов, в числе которых была бы боязнь привязанности.       — Что ж, — Найроби по-кошачьи потянулась: на часах было раннее утро и солнце только начинало подниматься на горизонте, окрашивая небо в нежно-розовый цвет, — сегодня твоя очередь готовить завтрак.       — Крокодила? — усмехнулся Берлин.              — Почему бы и нет? В прошлый раз мне понравилось.       — Я всегда знал, что ты страшная женщина. Только ты способна с таким искренним удовольствием есть крокодилов.       Агата хихикнула. Когда Андрес шутил, на душе у нее становилось легче — когда шутил не злобно, а весело. От того, что он выпил таблетку, тоже стало легче: начало положено, сто таблеток — сто дней, после будет нужно сдать анализы и доктор Мориарти скажет свой вердикт. Миопатия не могла исчезнуть совсем, как она говорила, пересыпая свою речь сложными и непонятными для Найроби медицинскими терминами, но может остаться в замороженной стадии, прекратить развиваться — и все. Сейчас Берлин чувствовал себя хорошо и ни на что не жаловался, поэтому болезнь стоило гасить в зародыше.       Если же он на самом деле потеряет память…       Что тогда она будет делать, Найроби слабо представляла. Когда Андрес шипел ей в лицо все предупреждения и предостережения, она отчасти слушала, а отчасти злилась и заодно, пользуясь случаем, разглядывала его торс. Посмотреть было на что.       Если он на самом деле потеряет память… будет ли он помнить, что произошло во время, когда он не помнил себя?       Если нет, то…       Найроби укусила себя за щеку. Это было бы нечестно: спать с человеком, у которого амнезия. Нечестно, но разве в их жизни многое было честно? Разве честность привела их сюда, в Австралию?       Тем более, никакой амнезии у него пока не было. Он смотрел на Агату, улыбался и от уголков его глаз расходились лучики-морщинки, которые придавали его лицу особого очарования.       — Вот и приготовь мне крокодила повкуснее, — проворчала она.              Андрес шутливо раскланялся.       — Слушаюсь, миледи! — и с выправкой истинного дворецкого направился на кухню. Найроби не сдержала еще один смешок, следуя за ним и усаживаясь за стол.       — Не поможешь? — поинтересовался Берлин, вынимая мясо из холодильника.       — Сегодня не моя очередь, — отрезала Агата.              — Тогда можешь хотя бы не мешать?       — То есть, я уже не должна наблюдать за тобой каждую секунду?       — Ладно, — скривился Андрес. Она была права, даже сейчас за ним следовало следить. Хотя бы в ванной эта необходимость исчезала, так как мылся он без телефона.       Какое-то время Найроби молчала, но недолго.       — Знаешь, — протянула она, — есть что-то сексуальное в том, когда мужчина готовит.       — Особенно если он потрошит рыбу, — попытался свести все в шутку Андрес. — Рыбьи потроха невероятно сексуальные.       — Если он делает это в одном фартуке…       — В одном фартуке? — прыснул Берлин. — Серьезно, у тебя такие фантазии? Еще скажи, что фартук должен быть с кружевами и бантиком на спине.       — Нет, кружева и бантик — это больше для женского образа, — Найроби подперла щеку рукой. Андрес мгновенно вообразил ее в одном только фартуке — белом, чтобы подчеркивать контраст со смуглой кожей. Тогда со спины было бы видно все… совершенно все… Представить вместо этого рыбьи потроха не помогло, и ему пришлось ударить себя ножом по пальцу — не сильно, но чувствительно. Или же рука сама соскочила, Берлин сам не понял.       — Давай не будем, — сказал он.       — Не будем что?              — Не будем говорить об этом.       — Почему?       — Просто. Не. Будем! — рыкнул Андрес, не оборачиваясь. Найроби хихикнула как-то слишком понимающе.       — Ладно-ладно, не будем.       И мысленно возликовала: дело все же было не в ней и не в импотенции. Дело было в чем-то другом, гораздо более сложном, но в действительности Берлин ее хотел. Может, даже сильнее, чем она его. Хотел, но ни разу даже не попытался прикоснуться, а от ее прикосновений отстранялся, но тогда, при Габриэле… он поцеловал ее по-настоящему и это было… приятно. Волнующе. Чувственно. Найроби бы повторила.       Она повторила другое: когда они поехали в клинику извиняться перед доктором Мориарти и забирать чудодейственный препарат, Габриэль снова был там и рисовал здания. Пока Берлин был на приеме, Агата поболтала с художником и обменялась-таки с ним номерами.       Телефон пиликнул, и Андрес тут же напрягся — даже лицо переменилось. Найроби открыла сообщения.       «Доброе утро»       — Кто это? — спросил Берлин.       — Никто из наших.       — Нет? — он приподнял брови. — Тогда кто?       — Ничего опасного.       — Найроби, — с нажимом произнес он. — Кто тебе пишет?       — Всего лишь уличный художник, — сдалась она. — Ты его видел. Ты его даже знаешь. Габриэль.       Габриэль. Тот самый. Берлин помрачнел: если будет читать ей нотации, то это будет выглядеть, словно он ревнует — и он ревновал. Сильно ревновал. Так, что этого художника хотелось прикончить, но…       …но вот же оно. Она уходит. Очередная его жена уходит, хотя успела стать «его» только по документам. Даже не она, а ее вторая личность. Это было ожидаемо, но почему-то Андресу стало почти так же паршиво, как и тогда, когда он узнавал об изменах своих жен.       — Ты уверена, что он безопасен? — все же спросил Берлин.       — Да, абсолютно. Тем более, я же не собираюсь рассказывать ему правду, — фыркнула Найроби.       — А что ты собираешься ему рассказывать?       — Какая разница? — она будто выстрелила взглядом, и быстро напечатала ответ.       «Доброе утро».       Андрес яростно ткнул вилкой в кусочек мяса.       «Что делаешь?»              «Завтракаю. А ты?»       «Я рисую рассвет. Сегодня он очень красивый, правда?»       Найроби посмотрела в сторону окна. Рассвет загораживал мрачно жующий Берлин.       «Да, очень красивый».       — Если ты вдруг собираешься сходить на свидание, — кисло сказал Андрес, — то напоминаю, тебе нельзя. Прямо сейчас ты обязана присматривать за своим больным мужем. Так ему и передай.       — Я и не собиралась на свидание, — отмахнулась Найроби, но в душе еще больше обрадовалась — ревнует. Все-таки ревнует.       «Хочешь сходить выпить кофе?» — написал Габриэль, и Агата закусила щеку — не будь она обязана следить за Берлином, то, скорее всего, согласилась бы. Чтобы хорошо провести время, и чтобы заставить его беситься еще больше. Но…       «К сожалению, сегодня не могу», — написала она.       «Жаль, я бы показал тебе великолепное кафе».       Берлин усилием воли отвел глаза от Найроби — она смотрела на экран телефона, улыбалась, и о чем ей писали, оставалось лишь догадываться. На свидание она не пойдет, но… она может продолжать переписываться с этим уродом, и общаться не только на отвлеченные темы.       И зачем тогда ему лечиться? Чтобы продолжать вместе с братом грабить банки? Чтобы разрушать систему изнутри? Жить не ради себя, а ради общего дела? Серхио так и жил, но Серхио встретил Ракель. У Серхио появился еще один смысл. У Андреса такой смысл появлялся уже пять раз и всегда неизбежно терялся.       Снова терялся.       В который раз, пора бы уже привыкнуть…       …но…       …но почему он должен сдаваться? Он никогда не сдавался. Он остался в гребаной траншее и выбрался оттуда. Он решился на это ограбление и у него все получилось. Он выжил, он собирался победить миопатию и имел на это все шансы, по словам Софии. Так почему он убегает сам от себя?       — Хочешь, я тебя нарисую? — спросил Берлин.       Найроби уставилась на него огромными глазами.       — Что? Я же говорил, что умею.       Она хихикнула.       — В стиле ню?       — У тебя все сводится к стилю ню? Хотя… — он оценивающе осмотрел ее. — Хм, драпировка бы тебе пошла. Как насчет образа Геры?       Думал, она или не поймет, кто это, или обрадуется, что ее хотят изобразить верховной богиней, но Найроби фыркнула.       — Еще чего. Не хочу изображать вечно обманутую жену, которая даже отомстить гулящему мужу не может.       — Что насчет Деметры? — заинтересовался Берлин.       — Истеричка, — припечатала Найроби. — Хотя в чем-то я ее понимаю, стала понимать, точнее. Она хотела вернуть дочь… Но все равно… так себе.       — Артемис?       — Уже лучше… Богиня охоты… да, было бы неплохо. Но как ты себе это представляешь?       — Тебе нужно будет всего лишь принять нужную позу, фон я добавлю сам, — Андрес прищурился, прикидывая, как будет лучше. — Фон… как насчет ночного леса? И оленя рядом? А у ног будет лежать собака.       — Олень — ты имеешь в виду керинейскую лань? — снова проявила свои познания Найроби.       — Да, именно ее.       — Отлично, — она доела последний кусочек мяса. — Тогда как мы начнем?

***

      Местом для позирования они выбрали одну из самых светлых комнат в крыле, принадлежащем Найроби. Она разделась без лишних споров, но тщательно задрапировалась простыней так, что видны были только руки и правая нога, которую Найроби по просьбе Берлина выставила чуть вперед. Это было слишком сексуально, и он бы мог сорваться, но только не когда работал — в такие моменты любая, даже самая красивая и желанная женщина становилась в первую очередь моделью.       — Выпрямись, — сказал Андрес. — Гордо выпрямись: помни, что ты богиня. Представь, что ты в лесу. Что ты на охоте и готовишься вскинуть лук. Пока лук у тебя за спиной, но в нужный момент ты его мгновенно выхватишь, и ты ждешь того самого момента. Вот-вот из чащи выйдет кабан. Или медведь. Дикий зверь, которого ты подстрелишь своей стрелой, не знающей промаха.       Найроби вдруг очень живо все это представила: лес, озаренный серебристым светом луны, полный ночных шорохов, она сама — богиня этих лесов и этой луны, ступает босиком по диким травам и останавливается, прислушиваясь к мнимой тишине. Где-то близко — шаги крупного зверя… Она почти видела это, а не Берлина за мольбертом.       Берлин за мольбертом на секунду пораженно застыл: он не ожидал, что его слова окажут… такое воздействие. Что она настолько проникнется атмосферой. Что она будет настоящей Артемис, что взгляд ее темных глаз будет пронзать стрелой. Очнувшись от наваждения, он принялся наносить на холст первые линии.

***

      За два часа позирования Найроби ни разу не пожаловалась на усталость, а если случайно и шевелилась, то поза не менялась критично. Андрес и этого не ожидал — что она окажется хорошей моделью. Он многого от нее не ожидал, и всякий раз понимал, что недооценивает, что считает ее глупее, чем она есть.       — У-ух! — когда Берлин сказал, что пока хватит, Агата сладко потянулась, и простыня упала к ее ногам, оставив ее полностью обнаженной. Как ни в чем не бывало, она наклонилась (излишне медленно), подняла простыню, снова в нее завернулась и так же неторопливо, покачивая бедрами, удалилась в душ.       Андрес провел ладонями по лицу, усиленно думая о рыбьих потрохах.

***

      Остаток дня они провели за телевизором — точнее, Берлин пытался смотреть что-то, переключая каналы, а Найроби сидела в телефоне, переписываясь со своим Габриэлем. С кем же еще? Улыбалась, глядя на экран, практически светилась изнутри, и на Андреса обращала не больше внимания, чем на соседнее кресло.       Он пытался отвлечься на телевизор, ни о чем ее не спрашивать, ни в чем не упрекать, но отвлечься не мог, и перестать ревновать — тоже. Это сводило с ума — желание, внутренние запреты, страх привязаться (хотя поздно было бояться, он уже если и не привязался, то начал привязываться), ревность — все бурлило внутри. И, кроме прочего — мальчишеское желание привлечь ее внимание. Как угодно.       Нажав на кнопку очередной раз, Берлин переключил на порноканал — случайно, не знал, что это будет тот самый канал, но громкие женские стоны наконец заставили Найроби оторваться от переписки. На экране женщина сидела на диване, широко раздвинув ноги, а мужчина стоял на коленях на полу. Кадр переменился: теперь она стояла, упираясь руками в диван, а мужчина резко и глубоко брал ее сзади.       — Не переключишь? — спросила Найроби.       — Нет, зачем? — Берлин сделал вид, что ничего не происходит.              — Я думала, ты предпочитаешь что-то более интеллектуальное.       — Обычно да, но иногда нужно дать себе отдохнуть.       — И это твой способ отдыха?              — Один из. А твой разве нет? Не я нашел этот канал, — припомнил ей Андрес.       — Диван у них неплохой, — заметила Найроби. — И ковер ничего так.       Берлин хохотнул.       — Серьезно, ты смотришь порно и обращаешь внимание на мебель?       — Почему нет? Хотя задница у этого парня тоже нормальная. Но двигается он… — она наморщила носик. — …типично для порно. Слишком… напористо.       — Любишь более нежно? — зачем-то спросил Андрес, о чем моментально пожалел.       — Да, — не стала скрывать Найроби. — Хотя как когда. Но чаще всего — более нежно. А ты?       Берлин чудом не поперхнулся воздухом.       — Я не думаю, что хочу говорить об этом.       — Ты же первый начал! — возмутилась Агата. — Первый включил порно и заговорил о сексе! Что с тобой не так?       Он выключил телевизор, оборвав актрису на очередном громком вскрике.       — Со мной не так примерно все, и ты это знаешь.       — Знаю, — усмехнулась она. — Хочешь сказать, это так действуют таблетки?       — Нет. Я… — Берлин смотрел на нее как-то странно. Найроби стало не по себе — захотелось то ли прикрыться, хотя она была одета, то ли убежать, то ли поцеловать его.       — …я…       Медленно, очень медленно он стал приближаться к ее лицу. Если он ее просто поцелует, ничего же не случится? Что-то между ними тогда точно разрушится — некая стена, некая граница, но ничего страшного не произойдет. Всего лишь поцелуй. Всего лишь… они же уже целовались однажды, так почему это будто впервые…       Агата замерла, не шевелясь — только ресницы трепетали. Губы чуть приоткрылись в ожидании. Ладонь Берлина легла на ее затылок, путаясь пальцами в волосах, он почти коснулся губами ее рта, и…       На весь дом раздался хохот кукабары.       — Черт! — выругался Андрес: неожиданный громкий звук заставил вздрогнуть, но одновременно с тем привел в чувство. Найроби вскочила на ноги.       — Это звонок, — объяснила она, нервно поправляя одежду. — Я установила такой же, как у Стэна, мне показалось — прикольно… пойду открою! — и почти убежала к двери. Ее телефон остался на диване, и Берлину стоило огромных усилий воли, чтобы сдержаться и не прочесть ее переписку.       — Mi cielo! — закричала Найроби из прихожей. — У нас гости!       Гостями, чего и следовало ожидать, оказались соседи — то ли во всей Австралии было в порядке вещей заходить друг к другу без предварительного звонка, то ли это было нормой только для Стэна и Эбби, но они уже не первый раз приходили вот так.       Бутерброды и кофе для них пришлось делать Берлину, но он даже мысленно не жаловался — с радостью ускользнул от Найроби на кухню. Вторжению соседей тоже был отчасти рад, потому что почти поддался эмоциям, а если бы поддался… это было ужасно глупо, но ничего с этим поделать он не мог.       Возможно, стоило обратиться к психологу, хотя Андрес терпеть не мог мозгоправов и не собирался позволять кому-то копаться у него в голове, еще и платить за это деньги, вот только его эмоции уже начинали мешать. Как в шутке про то, что мужчина пойдет к врачу в единственном случае — если стрела в спине начнет мешать спать. То, что чувствовал Берлин, начинало быть той самой стрелой. Спать не мешало, а вот жить — еще как.       Намазав хлеб Vegemite, он разлил кофе по четырем чашкам, выложил на блюдце вдобавок печенье с шоколадной крошкой и вышел на веранду, откуда доносились голоса. Найроби болтала с Эбби, но, когда вошел Андрес, все обернулись к нему — или, скорее, не к нему, а к бутербродам.       — Угощайтесь, — сказал он, ставя поднос на стол. Сел рядом с Найроби и произнес, склонившись к ее уху и пододвигая к ней блюдо с печеньем. — Mi alma, я взял твое любимое.       — Спасибо, — заулыбалась Найроби, беря печеньице.       — Я тоже такое люблю, — заявила Эбби, потянувшись к тарелке. Она снова была в топе с глубоким вырезом, грудь чуть ли не вываливалась наружу, и, хотя обычно Берлина привлекали такие формы, на этот раз он снова остался равнодушен. Зато когда Найроби облизнула губы, по телу пробежала стайка мурашек.       Они хорошо посидели — болтали обо всем и ни о чем, ели бутерброды, пили кофе, и наконец соседи ушли. Полночь все еще не наступила, поэтому убирать со стола тоже было положено Андресу, и он снова не спорил. Найроби не уходила (помнила, что оставлять его одного нельзя), но молчала и он был ей за это благодарен.

***

      Спать в одной комнате было не так удобно, как в разных, но Агата осталась все-таки довольна — все спальни в этом доме были удобными, изо всех окон открывался потрясающий вид, она ничего не теряла, еще и заняла кровать у окна — из-за того, что окно было размером во всю стену, можно было представить себя плывущей среди звезд.       И думать о звездах, а не о мужчине, чьи губы почти ощутила на своих губах.       В душ Найроби сходила первой: ванными они пользовались разными, но по очереди. Пока в душе был Берлин, она успела переодеться в соблазнительный кружевной пеньюар, уселась на свою кровать и забросила ногу на ногу. В зеркале напротив эта поза смотрелась достаточно сексуально.       Когда Андрес вошел в комнату и его взгляд потемнел, Найроби поняла, что не ошибалась.       — Кхм, — он отвернулся, — я думал, ты спишь в пижаме.       — Здесь даже по ночам жарко, между прочим. Неужели ты спишь в пижаме?       Вместо ответа Берлин стянул футболку, оставшись без верха, и сел на свою кровать, не спеша забираться под одеяло.       — Думаю, нам нужно поговорить, — помолчав, сказал он. — О… о том, что…       — Что ты меня хочешь?       Вопрос — как выстрел в упор. Берлин потер переносицу.       — Я не думаю, что…       — Ты меня хочешь, — перебила его Найроби. — Не отрицай. У тебя это на лбу написано. Сначала я еще не понимала, но… в общем, лучше не ври.       — Не буду, — проронил он.       — И ты хочешь меня, но… боишься, да? Переспишь, откроешься, доверишься — а я вильну хвостом и уйду к другому? — на его удивленный взгляд Агата фыркнула, — это у тебя тоже на лбу написано. То есть, я же в курсе, что у тебя было пять жен и все они тебя бросили. На абьюзера ты не похож, значит, у тебя просто ужасный вкус в женщинах. Или тебя прокляли.       — Ты веришь в проклятия? — усмехнулся Берлин.       — Не очень, но, может, в этом что-то и есть. Серьезно, пятеро жен, которые ушли, хотя… — Найроби окинула его взглядом. — Не знаю, чем они были недовольны. Разве что ты импотент.       — Я не импотент, — рыкнул он.       — Тогда тем более не понимаю. Хотя мне не раз хотелось тебя прибить, — призналась она. — И до сих пор хочется, если честно. Но прибить — не бросить. Бросать тебя я, как ты помнишь, не хотела.       — Почему, кстати? — тихо спросил Берлин.       — Потому что это было нечестно. Не думай, что мне было тебя жалко.       — Это хорошо. Меньше всего я хочу, чтобы тебе было меня жалко.       — Даже не рассчитывай на жалость. Утром на рассвете растолкаю и пойдем на пробежку, — пообещала Найроби.       — Это уже совсем жестоко, — развеселился Андрес. — Никакого милосердия.       Найроби забралась под одеяло. Немного помедлив, он последовал ее примеру. Кровати были далеко, но не настолько, чтобы он не видел ее лица, освещаемого ночником.       — Как тебя зовут? — спросил Берлин.       Она громко хихикнула.       — Знаешь, после всего, что между нами было, это звучит максимально странно.       — Я серьезно. Ты знаешь мое имя, я твое нет. Хотя… если бы не Профессор, ты бы и не знала. Но ты знаешь. А я нет.       — Агата, — после недолгой паузы сказала она. — Агата Хименес.              — Агата Хименес, — повторил Берлин. — Красивое имя. И красивые камни. Особенно черные.       — Только не говори, что у меня глаза, как агаты. Это прозвучит как самый банальный подкат на свете.       — Хорошо, не скажу, хотя правда есть что-то похожее. Но лучше давай будем спать.       — Надеюсь, ты не храпишь.       — Не храплю. Надеюсь, ты тоже.       — Берлин!       — Ладно-ладно, — засмеялся он. — Конечно, ты не храпишь. Buenas noches, mi alma.       Найроби молча потушила ночник.