Расскажи мне про Австралию

нет смысла начинать то, что закончится нет смысла говорить нет смысла называть то, что внутри меня

♫ Alai Oli — Мне нравится

      В больницу Андрес хотел ехать сам, но Найроби увязалась с ним, заявив, что сидеть дома одной ей скучно, а посмотреть на город — интересно. Спорить он не стал; хочет — пусть смотрит. Ей будет полезно, им придется торчать здесь долго.       Сиднейская Адвентистская больница, она же Сан, была огромным красивым зданием, как и все остальные здания Сиднея, которые видела Агата, пока они ехали по шоссе. Здесь было принято левостороннее движение, но еще более непривычным казалось, что на улице росли эвкалипты и порхали разноцветные попугаи. Берлин посмеивался про себя, наблюдая за тем, как она вертит головой — как ребенок.       В самой больнице Найроби притихла, вежливо кивнула ресепшионистке, и великодушно согласилась подождать под дверью кабинета, листая журналы, пестрящие обложками на столике. Берлин с мрачной решимостью открыл дверь — он не верил, что его возможно вылечить, миопатия не лечилась, и он бы сюда вообще не пришел, но умереть в перестрелке не удалось, другой возможности красиво уйти не представлялось, а суицид он считал слишком жалким и трусливым способом избавиться от страданий.       На табличке, висящей на двери, значилось имя «доктор Мориарти», и это выглядело шуткой. Доктор Мориарти оказалась, к тому же, женщиной — молодой элегантной брюнеткой с острым рентгеновским взглядом.       — Диего Ривера? — усмехнулась она, глянув в историю болезни. Конечно, его настоящее имя ей было известно; Профессор связался с ней, и именно она должна была испытывать на Берлине какие-то свои наработки, способные его вылечить.       — Доктор Мориарти? — ответил он такой же усмешкой, садясь в кресло напротив. — Вас зовут не Джейми?       — София, — она вмиг посерьезнела. — Если бы мне платили каждый раз, когда кто-то проходится по моей фамилии, я бы купила всю Австралию.       — Она настоящая?       — Австралия? Кажется, да.       — Фамилия, — хохотнул Берлин. Эта женщина ему уже нравилась, и он счел это хорошим знаком; если переключить себя с Найроби на другую, станет легче. Другая тоже не будет с ним долго, но другая не живет с ним под одной крышей, не зовется его женой и не вызывает в нем таких горячих чувств.       — Представьте себе, — кисло ответила София. — Это ирландская фамилия, и она значит «достойный моря» или просто «мореплаватель», восходит истоками к графству Керри. Если мы решили эту проблему, то перейдем к более насущной?       Андрес кивнул — почему-то на миг стало стыдно.       — Ваш диагноз — миопатия Хельмера? — Мориарти перелистала историю болезни.       — Верно.       — Наследственная, так?       — Так.       — Видите ли, сеньор Ривера, — она откинулась спиной на спинку кресла, — я не доверяю чужим диагнозам. Даже если в Испании, или где еще вы проходили обследования, их проводили профессиональные диагносты — я верю только себе. Вам придется пройти все заново. Электромиография, МРТ мышц, биопсия нервно-мышечного лоскута, анализ крови. Патогенез различных видов миопатий различен, в зависимости от пораженного гена и даже локуса, потому так же различно и лечение. Вам поставили Хельмера, но, возможно, у вас Помпе. Или Дюшен.       — У моей матери была миопатия Хельмера, — на всякий случай уточнил Андрес.       — Это не обязательно значит, что у вас такая же, — отрезала Мориарти. — Поэтому отправляйтесь для начала на ЭМГ.

***

      Найроби жадно отпила сразу половину поллитровой бутылки минеральной воды. В больнице были кондиционеры, но пить все равно хотелось — на завтрак она наелась бутербродов с соленым Vegemite. Журналы листать очень быстро надоело, хотя выбор был широким и разнообразным, от Elle и Cosmopolitan до Playboy. Между ними мешались брошюрки от Церкви адвентистов Седьмого дня.       Телефон пиликнул сообщением; Берлин писал: «тебе придется долго ждать, mi alma, лучше погуляй» — даже в переписке он соблюдал конспирацию.       Одной так одной. Найроби сразу хотела прогуляться по Сиднею в одиночестве — так гораздо лучше знакомиться с новым городом. Наедине, чтобы никто не мешал и не отвлекал. Она написала «хорошо, mi cielo» и с облегчением покинула здание Сан, выйдя под жаркие лучи солнца, где кричали попугаи и зеленели пальмы.       Было сложно думать о плохом в окружении столь ярких красок. Агата и не думала — хотя все, что происходило сейчас, раньше ее настораживало. Даже Профессор не может знать всего, и если доктор, которого он выбрал, облажается с лечением — она сначала будет вынуждена возиться с умирающим. а потом останется одна.       Останется одна, но в Сиднее, среди тепла, свободы и богатства. Не так уж плохо. И с чего ей заранее хоронить Берлина? Пока что он не походил на человека, у которого атрофированы мышцы. Более того; под майками и футболками, которые он здесь носил, гораздо легче, чем под пиджаком, можно было рассмотреть мускулы.       Периодически Найроби отчаянно хотелось стянуть с него футболку. И штаны. И все остальное — но он отчетливо дал понять, что не намерен с ней спать. В то же время она отчетливо видела другое — на самом деле он хочет, но почему-то запрещает себе и ей. Что творится у него в голове, Агата даже не представляла и представлять не хотела, тараканы Андреса были размером побольше мадагаскарских, и она решила не торопить события. Ей было уже не шестнадцать, чтобы прыгать в постель к первому, кого хочется.       Все равно рано или поздно они переспят. Это закон природы. Мужчина и женщина живут под одной крышей, оба молоды и привлекательны, не связаны родственными узами между собой и серьезными отношениями с другими — самое естественное для них оказаться в одной постели. Или на столе. Или в ванной. Или у стены. В доме много интересных мест.       Встряхнув головой, Найроби сделала еще глоток воды. Оглянулась вокруг, думая, куда бы пойти. Под одной из пальм сидел молодой мужчина с мольбертом, рисуя дом напротив.       К нему Агата и подошла, беззастенчиво заглядывая за плечо на холст. Там был пока что только карандашный набросок, но линии безупречно повторяли линии небольшого домика, очертания растущего рядом эвкалипта и забора. Художник не возмутился наглостью незнакомки.       — Привет, — сказал он по-английски. — Нравится?       — Ага, — кивнула Найроби. — Прикольно, — это в австралийцах ей нравилось больше всего — будто бы здесь все были друзьями или хотя бы хорошими знакомыми. По приглашению художника она села рядом с ним на высокий бетонный бордюр, нагретый солнцем.       — Как тебя зовут? — спросил он.       — Кармен Ривера, — имя все еще царапало слух и язык, но уже ощущалось менее чужеродным. Парень заулыбался.       — Кармен Ривера? Почему не Фрида?       — Ого, — восхитилась Найроби. — Ты знаешь, кто такие Диего и Фрида?       — Естественно, — он пожал плечами. — Мне нравятся их рисунки. А тебе?       Агата смущенно посмотрела на свои сандалии — ей нравилась история любви Диего и Фриды, драма в их отношениях и жизнях, но об их творчестве она была осведомлена мало. Знала только, что Фрида рисовала свои автопортреты.       — И мне, — сказала она. — А тебя как зовут?       — Меня проще. Габриэль Бернар.       — Француз? — поразилась Найроби.       — Потомок иммигрантов. Здесь почти все такие. А ты испанка?       — Угу.       — Тогда ты, возможно, будешь испытывать здесь saudade. Или уже? — он с интересом посмотрел на нее.       Saudade… ностальгия по тому, что было дорого и было утрачено. Особое чувство, непереводимое слово. Стоило Габриэлю упомянуть его, и Агата поняла: вот оно. Вот, что она чувствует. Все ее переживания, вся ее тоска — это именно saudade.       — Какая разница? — оскалилась она.       — Прости-прости, это правда личное, — художник поднял руки. На мольберт сел попугайчик, и он прогнал его взмахом ладони.       — В Испании они живут в клетках, — сказала Найроби, проводив птицу взглядом.       — В Австралии нет клеток, — заметил Габриэль. — Впрочем, что такое «клетка»? Часто она находится не снаружи, а внутри.       Он продолжил рисовать, а Агата не ушла — так и наблюдала за ним, за тем, как медленно рисунок становится все более полным и обретает цвета. Думала: он прав. Клетка внутри, а не снаружи. Все, что окружает ее, это saudade… и у него красивые глаза.

***

      София изучала данные анализов с таким лицом, что легко было поверить, будто она и есть та самая Мориарти — так хищно заострились ее черты. Отложив бумаги, она перевела взгляд на Андреса.       — У вас все-таки Хельмер, — почти разочарованно признала она. — Но я должна была убедиться.       — Если убедились — что дальше?       — Лечение, конечно.       — Будем честны, миссис…       — Мисс, — перебила София.       — Будем честны, мисс, не лечение, а тестирование лечения.       — Какая разница? — раздраженно спросила она. — Лечение, тестирование… я гарантирую вам, что хуже не будет.       — А конкретнее?       — Вы не умрете. Не в ближайший год, — уточнила доктор Мориарти. — И, даже если вы не выздоровеете полностью, препарат замедлит развитие болезни. Но, — она подняла в воздух карандаш, словно делая акцент, — у препарата, который вы будете принимать, есть побочные эффекты.       — Какие? — скривился Берлин. Этого он и боялся — что терапия принесет больше проблем, чем пользы.       — Не переживайте, не облысение и не тошнота. Но тоже не самые приятные ощущения. Хотя как посмотреть… Препарат, который я вам предложу, воздействует на мозг.       — На мозг?       — Если быть совсем точными — на память. У вас могут случаться эпизоды амнезии. Иногда даже эпизоды диссоциативной фуги. Спонтанные, но временные.       — Временные? И в каких же пределах времени?       — От нескольких часов, — София сделала паузу, — до нескольких лет.       Лет?..       Вынув из ящика стола коробочку, она поставила ее перед Андресом.              — Здесь сто таблеток. Принимать по одной раз в день. Перед едой или до еды — неважно. В любое время, когда удобно, но перерыв между приемами не должен быть более двенадцати часов и менее трех.       Покачав головой, Берлин накрыл ладонью ее руку, отодвигая.       — Простите, мисс Мориарти, но я отказываюсь.       — Отказываетесь? — она непонимающе моргнула.       — Отказываюсь. Я не хочу потерять себя. Если мне суждено умереть, не помня, кто я такой, как моя мать — я не стану намеренно приближать это состояние.       Проще прыгнуть с моста. Хуже всего — однажды проснуться, и понять, что не знаешь, где ты. Кто ты. Кто рядом с тобой. От одной мысли по его позвоночнику бежали холодные мурашки.       — Ваше лечение уже оплачено, — напомнила София.       — Я не требую возврата денег.       — Он и не предусмотрен, — она убрала руку. Не сразу, отметил Андрес, совсем не сразу. — Но если вы не начнете прием препарата за месяц, то жить вам останется три.       — Пусть так. Спасибо, профессор Мориарти.       Она закатила глаза.       — Сеньор Ривера, вы ведете себя, как ребенок.       — До свидания, доктор.       Он встал, одарив ее своей коронной улыбкой, но София на это никак не отреагировала. Махнула тонкой ладонью.       — Как хотите, Ривера. Я врач, но не господь-Бог, и спасаю только тех, кто хочет спасения. Прощайте.

***

      О Найроби Берлин вспомнил только в холле, где ее не было. Ушла гулять — куда? Что, если она потеряется? Или вляпается в историю? Проходя обследования, он выключил телефон, и включал его с опасением увидеть много сообщений и звонков от нее и полиции, но не увидел ни одного, и сам набрал ее номер, выходя на улицу.       Мелодия звонка раздалась слева. Найроби сидела на бордюре рядом с каким-то парнем, который рисовал на прикрепленном к мольберту холсте.       Вот и началось. Такая девушка, как она, не станет долго скучать без мужского общества — но они были мужем и женой, и Андрес, подойдя к ней, без малейших колебаний поцеловал. Не в щеку и не в макушку, а прямо в губы, наклонившись к ней. Найроби вздрогнула от неожиданности, но ответила, пусть не в тот же миг. Художник не повел и бровью, выписывая листья эвкалипта.       — Mi alma, ты соскучилась? — спросил Берлин тем самым низким тягучим голосом, от которого у нее в животе все переворачивалось.       — Меня развлекал Габриэль, — весело сообщила Найроби. Оторвавшись от холста, парень кивнул в знак приветствия.       — Габриэль, — с нажимом повторил Андрес. — Что ж, спасибо, что скрасили ожидание моей дорогой супруге. Кармен, mi vida, пойдем, нам пора домой.       Она не сделала ничего, что можно было назвать изменой, и не была ему настоящей женой, которая могла бы изменять, и он ждал, что однажды рядом с ней кто-то появится, но с трудом сдержал желание утащить ее к автомобилю за локоть, толкнуть в салон и зашипеть в лицо обвинения. Спокойно открыл перед ней дверь, проследил, чтобы пристегнулась, и занял место водителя.       — Габриэль, значит.       — Угу. Габриэль Бернар. Он француз.       Найроби не казалась хоть сколько-нибудь смущенной или взволнованной — скорее радостной, и это было хуже всего.       — Француз… — Берлин сжал челюсти. — Ты и правда хорошо провела время.       — Ты что, ревнуешь? — моргнула Агата. — Ты же сам сказал, что мы…       — Я знаю, — почти рыкнул он. Сдержался — за рулем нельзя было допускать срывы. Нигде нельзя было. — Я знаю, что я сказал.       Дорога до дома прошла в молчании. Андрес сосредоточенно вел машину, Найроби любовалась видами из окна. Когда она включила радио, оттуда запел Джо Дассен.

***

      Вытянув ноги, Найроби открыла книгу. Она лежала в гамаке во внутреннем дворе у бассейна, рядом на столике стоял бокал со свежевыжатым апельсиновым соком, в котором таяли кубики льда, и блюдце с чипсами.       Где в это время был Берлин, Агата решила не задумываться. Они жили здесь вместе уже две недели, и половину дней ни разу не встречались — каждый обитал в своей части виллы. Он мог делать, что хотел, и она тоже.       Зря она не дала Габриэлю свой телефон. И Андрес, сволочь, все испортил — явился, назвался мужем, и поцеловал так, как целуют только мужья. Но что-то подсказывало Найроби, что ее новый знакомый не единственный раз находился у Сан в тени пальмы — обычно художники выбирают самые привлекательные для них места, и рисуют чаще всего там. Если он зарабатывает, как уличный портретист, то тем более. Крутить роман с замужней женщиной захочет не каждый, но кто знает, что он о таком думает?       Телефон зазвонил неожиданно. Найроби чертыхнулась, потянувшись за ним. На экране высветился незнакомый номер, но позвонить ей мог только кто-то из своих — линию надежно защитили от полиции.       Агата ответила, но из осторожности не заговорила первой. И не нужно было — сразу же в трубке зазвучал женский голос.       — Я говорю с Кармен Ривера?       Она молчала. Собеседница продолжила:       — Это доктор София Мориарти.       — Кто? — не удержалась Найроби. София терпеливо подождала, пока она сдержит смех.       — Представьте себе, сеньора Ривера, это настоящая ирландская фамилия, о чем я уже сообщала вашему супругу. О нем я и хотела бы поговорить.       — О нем? — медленно Агата сопоставила данные: Берлин ездил к врачу, ей звонит врач, хочет поговорить о Берлине. После знойного полдня наступили жаркие сумерки, и мысли в голове ворочались лениво и медленно, как сытые гиппопотамы.       — О его диагнозе и лечении. Вернее, об его отказе от последнего.       — Отказе? — заторможенность как рукой сняло. Найроби вскочила, свесив ноги с гамака. — В смысле — отказе? Он отказался лечиться?       — Именно, — доктор пересказала ей все. Слушая, Агата хмурилась, сдерживая ругательства — этот идиот решил все испортить?       — Обычно это не в моих принципах, — добавила Мориарти. — Я не мать Тереза. Честно говоря, мать Тереза была той еще сукой. Я не тот врач, который стремится спасти все жизни на свете. На самом деле мне плевать, но мне важно испытать препарат. Понимаете? Я уверена, что он сработает. Мне нужно доказательство.       — Другими словами: нужен подопытный кролик? — усмехнулась Найроби.       — Называйте, как хотите. Факты остаются неизменны: без моего препарата Диего умрет через три месяца. С моим препаратом у него есть даже шанс выздороветь, но он упрямо отказался от этого шанса из-за риска длительных эпизодов амнезии. Думаю, вы можете на него повлиять. Вы, его брат, кто-то еще…       — Могу, — сказала Агата. — Точнее, постараюсь.       — У вас есть месяц, — сказала София. — У него есть месяц. Потом его не спасут даже райские яблоки, — и сбила вызов.