Дракон в траве, сокол в небе

      Смертные странные существа, думает он, в молчаливом наблюдении склонив голову.       Эта женщина — особенно.       Она подобрала его в самом сердце джунглей, беззащитного и полумертвого от распространившейся скверны сто, тысячу, миллион раз проклятого Амона. Она подобрала его, отнесла на своей спине к городу смертных и старательно выходила, как ещё неоперившегося детёныша.       Она отвела его к лекарю. "Слишком долгое пребывание в зоне Увядания", — сказал он, и она бросила все свои силы, чтобы вылечить его: принесла домой, накормила, напоила тягучим зельем, оставившем на его языке слишком сладкий привкус и распространившемся по всему телу согревающим продрогшие кости теплом, и оставила его лежать на лежанке смертных, удивительно мягкой и тёплой, так похожей на бесчисленные пески, в глубине которых он укрылся на многие и многие десятилетия после разрушительной неудачи Амона.       Он не сомневается — она не узнаёт его, их Владыку земель, не допускает и мысли, что могла принять в свой дом кого-то большего, чем эту его малую неразумную форму смертного.       Он уже даже не так сильно обижен этим забытьём, правда. Руккхадеватта тоже за эти долгие годы ни разу не навещала его, беспечно обосновавшись в своём обособленном зелёном рае на территории, что они втроём узурпировали у него.       Шутка для него, когда они все трое в конце-концов оказались мертвы.       Он поворачивается набок, зарываясь носом в мягкий пух покрывала и крепко прижимаясь ладонью к плотно перевязанному лекарственной тканью животу — смещение человеческих органов в его теле вызывает странное, неприятное ощущение, от которого мурашки бегут по коже; не использовавший эту форму столетия и подвергнутый приступу ускоренного распространения скверны Амона, эти чувства для него слишком остры.       Боль растекается по телу, по мышцам и суставам, медленная и липкая, как капли смолы, скользящие по древесной коре.       Состояние, на самом деле, привычное. Не раз он резко просыпался от своего глубокого сна в мучениях, и не раз его, — такие же испорченные, как и он сам, — молодые побеги утешали его, помогали впасть обратно в удушающее, тяжёлое забытьё.       Сейчас их с ним нет.       Их с ним больше никогда не будет. Ушедшие глубоко под древнюю землю, — туда, куда он не смог бы до них добраться, — они отдали себя умирающему миру, облегчённые от бесконечных мук, которые он принес им, и безопасные. ***       Женщина просит его называть её Алия; она слегка смеётся, рассказывая о том, как так и не дождалась от своего сына внуков, — сын Алии умер в экспедиции в пустыне вместе со своим другом в юные тридцать лет; он и сам уже не помнит пороговые года смертных, но по сравнению с его возрастом, тянущимся бесчисленными тысячелетиями, тридцать лет действительно звучат крошечными, ещё даже не вышедшими из младенчества, — поэтому она с радостью может позаботиться о нём, взять под свою опеку и защиту.       Конечно, если его никто не ждёт.       И если он этого хочет.       Его никто не ждёт и он не хочет. Тем не менее, он ей этого не говорит.       Есть что-то трагичное в её тёплых, мягких ладонях, в её ясных, острых, сияющих интеллектом взглядах и смертельно больном сердце, что не даёт ему отступить, уйти от чужого прикосновения.       Возможно, это разгорающееся в нём, разбивающее его сердце понимание её свежего, грубого горя.       Возможно, это её доброе, терпеливое отношение к нему — у него никогда не было достаточно приятного характера, чтобы привлекать к себе кого-то для эфемерной концепции "дружбы", как её, кажется, восхваляла глупая троица богов.       Он соглашается. Не то чтобы у него были другие варианты, а жить с больной смертной является таким же мимолётным экспериментом, удовлетворяющим его любопытство, как и многие другие до неё.       Сияющее счастье, мгновенно отражающееся на её лице, на долгое время ставит его в тупик. ***       Спустя пару месяцев, когда он наконец встаёт на ноги и не шатается при каждом шаге, она узнаёт его историю и расстроенно качает головой, с непонятным ему выражением глаз смотря в пол.       Она кажется мрачной, и на следующие несколько часов усаживается за многочисленные книги, беспорядочно наваленные большими грудами на столе в её комнате.       Он не обращает на это внимания; её жилище — вот что интересует его больше всего.       За столетия его спячки смертные резко деградировали в своём интеллекте, поскольку он не может объяснить себе ничем иным то, что он ни разу не увидел хитрых, продуманных до мелочей механизмов Амона как по пути в город, так и в небольшом домике Алии.       Амон так яро гордился прогрессом своих подданных, что сейчас был бы в ужасе от того, как низко они опустились.       Хм. Он лениво крутит в голове эту мысль, пока отстранённо рассматривает разноцветье покачивающихся на лёгком ветру, шепчущихся о новых удобрениях цветах в горшках, стоящих на подоконнике у приоткрытого окна.       Амон в ужасе. Амон, в животном, беспощадном страхе, убегающий от него в желании спасти свою жалкую жизнь.       Как заманчиво.       Он мог бы просто вытянуть шею и схватить его хрупкую, фальшиво божественную плоть мощными челюстями, сомкнув острые клыки на дёргающихся в панике и желании вырваться из засады конечностях. Он мог бы глотать эту проклятую кровь, с наслаждением слушая глухие крики боли и звучный хруст ломающихся, раздробленных в крошку костей; ощущая на своём языке куски разорванных кожи и мышц, и кашу из тщательно пережёванных органов и сухожилий, которые было бы так легко проглотить, оставив от Амона лишь бьющуюся в агонии божественную сущность, неспособную найти в его полном желудке ни минуты покоя.       Он мог бы выплюнуть Амона обратно в его возлюбленное королевство без короля, ограбленное вечной войной и неурожаем. Он мог бы оставить его переломанное, но всё ещё живое, едва дышащее тело на милость безжалостных песков и скрывающихся в возвышающихся над головой барханах хищников и падальщиков.       Амон бы это заслужил. За всё, что он сделал; за всё, что он, в своём любовном безумии, принёс в этот мир, мир, который он, Апеп, согласился оберегать и защищать... Амону была бы уготована гораздо худшая смерть, чем та, которую он в итоге получил.       Очищенный Руккхадеваттой, слившийся сознанием с Ирминсулем, Амон сбежал от своей ответственности перед подданными, оставив их в ловушке предубеждений и с вечными вопросами, на которые больше некому было дать ответы.       Он качает головой, отводя взгляд от почерневших, склонивших сморщившиеся листья к земле, медленно опадающих бутонов маленьких домашних падисар — совершенно не похожих на цветы, которые безумно любила Пушпаватика; ещё одно напоминание о том, как много человечество потеряло за эти долгие годы.       Бесполезно думать обо всём этом. Как бы ему не хотелось лично выгрызьть глупое, чёрствое сердце наглого узурпатора, Амон уже мёртв.       Так пусть же он упокоится в своей собственной искалеченной земле. ***       Смертная Алия называет его Аль-Хайтамом.       — Апеп, — говорит она, — был существом, запертым в ловушке. В ловушке песчаных дюн, в раскалённой боли скверны, в ярости и смертельной обиды, текущих по его венам и отравляющих сознание.       — Я не хочу для тебя такой судьбы, — уверенно добавляет она спустя тихую минуту осознания им её слов, — я хочу открыть эту клетку и вырвать тебя из неё на свободу.       — Я хочу, чтобы ты оперился прекрасным цветом и встал на крылья достаточно уверенно, что, когда придёт время, ты смог вылететь из гнезда и произвести впечатление на мир за его пределами.       — Я хочу, чтобы ты жил.       Он не может смотреть на неё, поэтому отводит взгляд, бесцельно скользя по длинным названиям на корешках книг из её личной библиотеки.       В её глазах стоят непролитые, сдерживаемые лишь силой воли, слёзы, а на потрескавшихся губах играет кривая улыбка.       Долгое время он молчит.       Он принимает её имя. ***       С открытием нового имени, кажется, что мир смертных открывается ему в ответ.       Пока Алия мечется между своим домом и Академией, подготавливая все необходимые документы для официальной опеки над ним, Аль-Хайтам задумчиво бродит меж огромных стеллажей Дома Даэны, тишина которого периодически прерывается тихими разговорами или бормотанием студентов и шелестом переворачиваемых страниц старых книг.       Как сказала ему Алия: благодаря применению системы Акаша, — гениальному изобретению Руккхадеватты, которое Аль-Хайтам был бы не против изучить поближе, — немногие желают потратить своё драгоценное время на долгие поиски необходимой информации, но и такие тоже есть.       Он не уверен, как такое устройство может помочь в продвижении нации мудрости, слишком привыкший к старым, ценным книгам Амона, которые бог, казалось, боялся выпускать из рук, да к историям древних Набу Маликаты, рассказанных и переданных лишь из уст в уста — слишком страшилась маленькая, храбрая, безрассудная феечка, что записанные секреты её народа узнает кто-то недобрый и принесёт хаос в их мирный Вечный Оазис.       Как Аль-Хайтам он затрудняется сказать, насколько хорошим или плохим оказался данный метод сохранения её наследия; но как Апеп... он сожалеет обо всём том безвестии, в котором она и все её джинны спустя тысячелетия оказались.       Секретность не стоила того, чтобы потом твои же подданные помнили о тебе только то, какие цветы тебе нравились.       Ни одного цветастого описания о внешней красоте Пушпаватики, которыми так любил раньше разбрасываться Амон, ни упоминания о воистину завораживающей силе её звонкого, певчего голоса, ни намёка о могущественной силе, которой она была наполнена — о силе, что бесконтрольно выплёскивалась из неё при весёлом смехе и радостных улыбках, которыми она одаривала всех вокруг, окрашивая её и землю, по которой она ступала, в радужные, яркие цвета; заставляя цветочную богиню блестеть в свете солнца, подобно упавшей с неба звезде.       Листая немногочисленные книги по культуре Великих красных песков, как сейчас решили назвать его дом, Апеп не пытается подавить поднимающиеся в душе боль и бесконечные сожаления.       Набу Маликата не заслуживала свою болезненную смерть так же, как Амон не заслуживал свою — спокойную и полную пустых надежд на замаливание его многочисленных грехов.       Тяжело вздыхая, он закрывает книги и небрежно отталкивает их от себя — спустя столько времени он уверен, что эти несчастные возлюбленные, оставившие после себя лишь горе и разрушения, благополучно воссоединились в сансаре Ирминсуля и однажды, когда их души очистятся от мирских забот, они снова вернутся в этот мир обновлёнными и невинными, несломленными всеми тяготами невзгод, через которые они оба когда-то прошли.       Апеп всегда будет ждать их, когда бы они не решат вернуться и в какой бы форме не придут к нему.       ...ведь для этого и нужны так называемые друзья, верно? ***       Некоторое время спустя, чувствуя лёгкое напряжение в теле, Аль-Хайтам медленно переводит взгляд на дальний столик — там сидят двое: уткнувшийся в несколько разложенных перед ним книг смертный мужчина, накручивающий на пальцы тёмный хвост волос, и ребёнок, завернутый в плащ и лежащий на том же столе так, что видна лишь макушка белых, спутанных прядей.       От ребёнка веет знакомой энергией Смерти так сильно, что Аль-Хайтам почти задыхается — но лишь почти.       Очистить воздух вокруг себя своей собственной энергией — дело пары минут, а вот узнать, что здесь делает Германубис, — или его воплощение; в какой-то момент Амон стал крайне одержим темой реинкарнаций, и его приближённые Мудрецы слишком хорошо были осведомлены об этом; Апеп не был бы удивлён, если Германубис после падения его хозяина решил применить свои знания на практике, — совсем другой вопрос, который стоит дополнительных раздумий.       Занятый своими мыслями, он почти пропускает момент, когда алые глаза ребёнка поднимаются на него, и в глубине его тёмных зрачков яркой вспышкой фиолетовой молнии Германубис смотрит на него в ответ.       Аль-Хайтам коротко кивает ему, встаёт со своего места у стены, — в углу, где никто не будет мешать ему читать, и даже не сразу заметит его присутствие за столом, — и, не дожидаясь ответа, проходит мимо к следующему стеллажу, несколько менее заинтригованный присутствием ещё живого джинна в райской стране Руккхадеватты, — когда все твои хозяева мертвы, а ранее богатое королевство разрушено, куда ещё ты побежишь? — чем разрозненной, неполной, со множеством ложных фактов истории территории Пустыни.       Осторожно удерживая в своих руках несколько тонких книг в мягком переплёте, сознательно оставляя позади себя старого жреца Амона, Аль-Хайтам не скрывает своей улыбки.       Ощущение тяжёлого взгляда на его спине ещё долго преследует его по всей библиотеке.       Приятно, что старые знакомые узнают друг друга.