Ад пуст, все бесы в тебе

Тишина напрягает, как никогда. Едва уловимое шуршание и шёпот, каждый шорох слышится вполне отчётливо. После небольшой паузы громкий голос где-то впереди снова начинает что-то говорить, заставляя невольно вздрогнуть внутри: за время тишины уже успевается привыкнуть к отсутствию таких резких звуков. Слышатся смешки и вылетающие время от времени невольно слова со всех сторон, смешивающиеся с мерным тоном голоса. На себе Дазай явно ощущает несколько любопытных и насмешливых взглядов, но его не слишком это волнует. Осаму удобно устроился головой на сложенных на парте руках, расслабленно прикрыв глаза, но, несмотря на это, во всём теле чувствуется некая напряжённость, и он готов в любой момент подняться. Даже через сомкнутые веки чувствуется несильное жжение в глазах от усталости. Каждый раз, когда лектор останавливается и умолкает, приходится вслушиваться в окружающие звуки лучше, ведь по голосу Дазай может знать примерно, где тот находится. А когда молчит — становится труднее. Уже несколько десятков, если не сотен, раз его, сонного, заставлял подняться с парты преподаватель, и под жгучие взгляды со всех сторон ему приходилось выполнять эту нудную просьбу, часто моргая глазами в попытке сфокусировать расслабившийся взгляд на чём-нибудь конкретном. Не раз он слышал насмешливые перешёптывания за спиной — не сказать, что становилось сразу хоть капельку стыдно или неловко из-за этого, нет; скорее, ему было на это совершенно всё равно. Но всё же снова слышать этого не хотелось: такое просто раздражает. Отдохнуть во время скучной пары Дазай вполне мог себе позволить. Весь материал, что преподаватель так усердно выкладывал студентам, он уже давно знал, причём знал наизусть; поэтому, если он и заменит каким-никаким сном несколько занятий, серьёзных проблем ему это не принесёт. Повторить материал, конечно, совсем не помешало бы, но отдохнуть было вариантом более заманчивым. — Может, проснёшься наконец? — произносит шёпотом чей-то голос совсем рядом, и чувствуется несильный толчок в бок. Дазай приподнимает голову, недовольно смотря в сторону. Взгляд гетерохромных глаз уже устремлён вперёд, на исписанную вдоль и поперёк тёмную доску. Николай — так зовут его друга — уже который раз будит его: вероятно, не хочет испытывать снова позор за своего приятеля, смотря, как каждый из студентов начинает непременно смеяться, когда тот поднимается под строгий взгляд преподавателя. Поэтому предпочитает будить его сам, пока никто другой не сделал этого. Дазай ровно столько неимоверно благодарен ему за это, сколько и недоволен — но на деле всегда выскажет ему лишь благодарность. Хотя бы только взглядом или натянутой лёгкой улыбкой, но недовольство своё он точно не покажет. Не сказать, что Осаму вообще считает Гоголя своим другом — так же, как и кого-либо из других, именуемых в окружении «самыми лучшими его друзьями». Пусть другие думают, как хотят, и причисляют себя к его друзьям, но мнение насчёт них у Дазая шло вразрез с мыслями остальных. Слишком много раз ему доводилось вскрывать и наблюдать истинную сущность людей, видеть их внутренний гнилой мир, окутанный лозами лжи и притворства, но прикрытый бережно полотном дружелюбия и доброты, что всё порождало лишь одну мысль: сбежать. Как можно дальше, спрятаться надёжнее и глубже и не видеть больше этого, но душа покорно впитывала всю ту сырость, холодела от постоянных разочарований в неоправданных от людей ожиданиях, со временем привыкая ко всему и с корнями врастая в ту прогнившую почву, на которой стояли и все другие. Когда же он встал под одну крышу с людьми, невозможным стало показать свои истинные взгляды, сильно отличающиеся от других; пропитавшись полностью ложью, Дазай преуспел в этом деле даже лучше остальных: ничего не стоило укрыть от посторонних глаз свои неоднократные разочарования, достигшие дна души и укрепившиеся там намертво, притворным оптимизмом. Казалось, да и Дазай был уверен, что никто об этом ни разу не задумывался. Врать и притворяться было уделом каждого, словно заводские настройки, о которых мыслей даже не возникало. Но постоянный страх того, что в один момент кто-то заметит, незаметно даже для него аккуратно подцепит и снимет его маску, узнаёт всё, что он так тщательно за ней скрывает, стремительно разрастался внутри чёрной дырой, поглощающей окончательно самые мелкие крупицы доверия и надежды на исправление кого-либо. Заставлять людей смеяться стало лучшим вариантом для того, чтобы в глаза не бросалось его недоверие и отторженность от остальных. Ведь под сладкой обёрткой кто-то вряд ли заподозрит гнилую начинку, так же как и под широкой улыбкой, смехом и наивным оптимизмом одиночно-расстроенную душу, пребывающую, на самом же деле, далеко от принятого всеми мира. Актёр в яркой маске быстро собрал вокруг себя зрителей. Каждому не терпелось посмеяться и с помощью умелых рук актёра подшутить над другими, а после и совсем завести дружбу с умельцем-шутником. К тому же, смех других становился невидимой, но прочной оболочкой для него, закрывая его сущность чуть лучше. Когда же все привыкли к нему и его вечно оптимистичному образу, никому в голову и не приходило, что может внутри него скрываться на самом деле. И это не могло не радовать. Не успевает Дазай сказать что-либо Гоголю, как относительную тишину аудитории разрезает звонок. Пара наконец кончается, и кабинет наполняется шуршанием и ставшим громче смехом, после чего каждый выходит в коридор. Шатен закидывает ни разу не открытую за всё занятие тетрадь в сумку, вешает ту на плечо и выходит из аудитории вместе с Николаем в сопровождении очередного короткого анекдота, который он даже не слушает. Но, уловив краем уха его конец, улыбается и заразительно смеётся, хотя сам пребывает где-то глубоко в своих мыслях. — Осаму, привет! — резкий звонкий голос со стороны вмиг возвращает его в реальность, вынуждая обернуться и одарить пришедшую расслабленной, но натянутой улыбкой, о настоящей лживости которой знает только он. Пришедшая — не кто иная, как его «девушка» Ируко, темноволосая черноглазая красавица, учащаяся на другом факультете, что, однако, не помешало им сблизиться. Сблизиться. Это слово Дазай точно не употребил бы для описания его отношения к ней. Как и все остальные, она могла вызвать — и вызывала — одно лишь отвращение, и о настоящей близости с ней он, на самом деле, не мог допустить даже мысли. Его славная работа местным шутом не смогла не привлечь многих девушек, одной из которых и оказалась Ируко. Даже несмотря на то, что позволять себе подпускать кого-то ближе, чем просто «друга», Дазай не мог, всё же страх быть раскрытым сыграл свою роль, и для отвода лишнего внимания и мыслей по поводу него он подпустил к себе девушку и совсем скоро среди остальных называл это «отношениями». Ируко стала для него не более чем средством для отвода глаз. Ведь никому и в голову прийти не должно было, что человек, обретший вторую половинку, может быть настолько далёким от людей, полным недоверия и презрения к ним. Таким образом, эта некая дополнительная защита оказалась для него совсем не лишней. Возможно, подпустить к себе девушку ему подсказало и чувство одиночества, становившееся со временем всё более удручающим и проедающее его насквозь от невозможности довериться кому-либо. Впускать к себе человека было довольно предсказуемо и даже тревожно для него, но хотя бы ради того, чтобы скрыть себя настоящего от людей, сделать это стоило. Дазай заключает девушку в объятия, бросая взгляд на рядом стоящего Николая и сразу же переводя его на тёмную макушку Ируко. — Привет-привет. Как прошло занятие? — его губы трогает лёгкая улыбка, а сам он слегка отстраняется, смотря на радостное лицо девушки. — Всё прошло отлично, хотя и скучно, — она отстраняется и поправляет сумку на плече, нетерпеливо оглядывая Осаму. — А знаешь, что я хочу тебе предложить? — Что же? — почти мгновенно задаёт вопрос шатен, заинтересованно-часто хлопая ресницами, хотя ответ ему совершенно неинтересен. Девушка медлит, с улыбкой наблюдая за явно, как ей казалось, заинтересованным в её вопросе Дазаем. — Я хочу… пригласить тебя к себе! Ты ведь помнишь, что послезавтра у меня день рождения? Я уже пригласила кучу друзей и думаю, что ты будешь не против отметить моё девятнадцатилетие вместе со мной, — девушка радостно подпрыгивает, вцепляясь длинными ногтями — которые, несомненно, Осаму неимоверно раздражают — в его свитер, и смотрит на него снизу вверх, ожидая положительного ответа. Который он и даёт. — Конечно же, я совершенно не против. Ко скольки будем собираться? — по правде говоря, шатен совсем не помнит, даже не знает день её рождения, ведь забивать голову такими ненужными мелочами ему ни к чему. Но раз она сама напомнила ему об этом, почему бы не сделать вид, что он всё отлично помнит? — Ближе к вечеру, часам так… к восьми, — на последнем слове Ируко дотрагивается пальцем до кончика его носа, расплываясь в миловидной улыбке. — Буду ждать тебя! Напоследок она одаривает его кратким поцелуем в щёку, от чего Дазай мгновенно чувствует желчный прилив внутри, но целует её в ответ и машет рукой, когда она уходит. Желание стереть остатки её поцелуя и противной помады с щеки раздражает его сильнее, как и мысль о том, что сейчас это сделать не получится: Николай пристально наблюдает за ним с улыбкой, явно умиляясь только что произошедшему. — Ну ладно, что у нас там дальше по расписанию? — Дазай улыбается. Пытается отвлечь себя, свои мысли и Гоголя от этого и перевести скорее тему.

***

Время пролетает незаметно быстро, оставляя позади ещё несколько скучных пар. День постепенно клонится к вечеру, окрашивая в сумеречно-унылые тона улицы, дома, деревья и людей, встречающихся всё реже и мелькающих по улочкам, словно призрачные тени. С конца последнего занятия проходит около часа, и Дазай наконец может возвращаться домой. Так он обычно делает, чтобы никто из его «друзей» не предложил вместе дойти до дома, что Осаму, на самом деле, очень не любит — даже ненавидит. В тиши и одиночестве идти куда лучше, чем в шумной компании. Хотя, к сожалению, получается так не всегда. Музыка в больших проводных наушниках, включенная на полную громкость, должна помочь не уйти в мысли с головой и отвлечься, мысленно следуя за мелодией. Выйдя на улицу, Дазай прячет ладони в карманы брюк, остерегая их от лёгкого осеннего ветра, к вечеру становящегося чуть более прохладным. Осматривается по сторонам при переходе через дорогу, хотя и сам не знает зачем; к вечеру на улицах становится тихо и пусто, и машин уже совсем не видно. Даже несмотря на громкую музыку, что должна перевести всё внимание на себя, Дазай снова падает в размышления — возможно, уже привык противостоять тому, что мешает это делать. От каждого проведения наедине с мыслями становится всё более тошно, но никакой способ отвлечься уже не помогает справиться с этим. Два дня до самого ужасного. До того, что он терпеть не может всей душой, чего хотел бы, да не может избежать никак. Шумные компании всегда слишком истощали его, хотя и виду он не подавал. Не мог. Что будет на праздновании дня рождения этой Ируко? Куча визжащих от радости и восторга девушек, смеющиеся в компании друг друга парни? Тошнотворная смесь ароматов разной выпивки, звон стаканов и бокалов? Ежеминутные толчки в бок и плечи со всех сторон, приглушённый мигающий свет и противная музыка, выбранная кем-то совершенно без вкуса? От одной только мысли об этом хотелось исчезнуть — хотя бы на время, — чтобы никто не трогал и не беспокоил, приглашая в какое-то подобное место. Среди наплывших мыслей время проходит незаметно, так же как и пройденный путь. На небе понемногу собираются тучи, закрывая собой свет догорающих лучей закатного солнца. И внезапно в голову Дазая приходит мысль о том, что до дома он уже идёт подозрительно долго — намного дольше, чем обычно. Он останавливается и спускает наушники на плечи, осматриваясь. Мрачные невысокие дома кажутся знакомыми, но в то же время пустые улицы и гробовая тишина ощущаются не по-знакомому холодными. Свет не горит ни в одном из чёрных окон. Дазай вглядывается в каждое здание, пытаясь найти свой подъезд, но ни один из них не привлекает его и не кажется до конца своим. Надев обратно наушники на голову и пожав плечами, Дазай неспешно проходит вдоль ряда домов, списав всё это странное на очередную свою бессонную ночь. Проходит немного и останавливается, с долей заинтересованности смотря в сторону. Два последних с края улицы дома образуют что-то вроде переулка, которого, Дазай уверен, он не видел здесь никогда. Все здания на его улице были расположены слишком близко друг к другу, и такого не могло быть точно. Поправив на плече сумку, Осаму осматривается и ныряет в переулок. Здесь подходяще тихо и спокойно для простой прогулки и пустого проведения времени после скучного учебного дня. Но, несмотря на присутствующее спокойствие, где-то внутри всё равно зарождается колкий комок тревожности. На часах уже шесть вечера, и только осознание этой цифры вынуждает шатена, постояв пару минут и посмотрев вокруг, всё же повернуться пойти к выходу, а затем к своему дому. В наушниках музыка успевает переключиться на другую, словно по обстоятельствам, заунывную и тихую. Внезапно на плече чётко ощущается чьё-то касание, и Дазай вздрагивает, словно автоматически спуская с головы наушники. За мгновение до того как обернуться, улавливает за спиной тяжёлое дыхание. Оборачивается и застывает в удивлении и немом вопросе. Невысокая фигура пожилой женщины крупно дрожит, протянув к нему обе руки, одна из которых и лежит на его плече, до боли вжимаясь ногтями в кожу, что отчётливо чувствуется даже через одежду. Старая, испещрённая дырами тёмная накидка скрывает всё тело и лицо женщины, оставляя лишь тонкую прядь поседевших волос выглядывать из-под изорванного капюшона. Тонкие слабые ноги женщины внезапно подгибаются, и она падает на колени, утягивая за собой Дазая и едва ли не вынуждая его потерять равновесие. Капюшон спадает, открывая вид на морщинистое лицо. Её бледные губы дрожат, с них доносится едва слышные несвязные слова, и шатен, пытаясь не оттолкнуть женщину и не потерять над собой контроль, прислушивается, рвано бегая глазами по согнувшейся пополам фигуре и вокруг, словно ища помощи. — Беги… Дазай слегка приближается к ней и морщится, пытаясь понять, что только что услышал. Из-за шумного её дыхания слов почти не разобрать, и Осаму хочет переспросить, но застывает на полуслове. С дрожащих губ слетает последний выдох, и тело падает обмякшим на асфальт. Шатен резко отскакивает, теряя равновесие от резкого движения, и приземляется рядом. Сердце бешено стучит, а ладони дрожат, наверное, не меньше, чем женщина пару мгновений назад. Дазай часто-часто моргает, осматриваясь по сторонам и каждый раз задерживаясь на лежащем рядом теле. Что-то подсказывает ему скорее встать и уйти, что он тотчас и делает. Но стоит только подняться, как грудь пронзает острой болью, и улица перед глазами мгновенно тускнеет, быстро теряясь в черноте. Колени подгибаются, и он падает рядом без сознания.