Feel the thunder

Дима сначала сваливал всё на обычную простуду. После учебы в Москве и столичных теплых осеней он всё никак не мог привыкнуть к тому, что в Питере уже с конца августа уже начинается осень. Вот и подхватывал то насморк, то кашель стабильно раз в пару недель. Вот и в этот раз Диму ничего не удивило, когда горло начало драть безбожно. Иммунитет у него всегда был хреновый. Действия давно были отточены до автоматизма – залить в термос чая с имбирем, запастись леденцами для горла, намотать шарф в три ряда – и вперед, на работу. Ну, как на работу… к Грому в квартиру.  Они с Игорем последний месяц над одним делом работали – всё никак не могли все зацепки воедино свести. Улик, свидетелей, связей между ними было так много, что они единогласно пришли к двум выводам. Первое – в участке, за столом, все это расследовать совершенно невозможно. Второе – им где-то нужно все листы развесить, протянуть между ними ниточки, визуализировать, в общем. Майнд мэп, по-умному. Так выбор и пал на игореву квартиру. Если бы Дима заранее знал, чем все обернется, он бы никогда, никогда, никогда не переступил через этот порог. Потащил бы Грома к себе, на Ваську, и плевать, что у него крошечная однушка и буйные соседи. Но раньше-то ведь все было нормально! Он у Игоря в гостях был не раз – когда они днем заскакивали, чтобы Гром по быстрому переоделся или забрал какие-то бумаги, в квартире всегда было пусто, даже чая, блин, не было. Кто же знал, что Игорь живёт здесь вместе с отцом. Дима вообще не подозревал, что у его напарника отец есть – ну то есть, предполагал, что он есть, не из кепки же своей Гром вылез (кепочкование, ага), но воображаемые громовские родители существовали где-то отдельно, в сферическом вакууме. Возможно, в другом городе, в деревне там. Встретивший их в квартире Константин Гром ни разу не был похож на старика. Честно, сначала Дима подумал, что это игорев старший брат или вроде того – слишком уж они были похожи. Но когда Игорь сказал, скидывая небрежно ботинки:   — О, бать, ты дома? Не будем мешать? Это Димка, мой напарник! Я тебе рассказывал, толковый пацан! Дима понял – нет, не брат. Он запрятал свое замешательство поглубже, улыбнулся вежливо, протянул руку для рукопожатия. Ладонь у Контантина Игоревича оказалась крепкой и очень горячей.  А глаза – цепкими и внимательными. Они словно просканировали его сверху донизу, нашли, в сущности, неплохим, и потеплели.   Разомкнув затянувшееся рукопожатие, Дима достал из рюкзака предусмотрительно принесенный им чай и протянул Константину.  — В гости же с пустыми руками не ходят, — пояснил он с улыбкой.  Константин хмыкнул, повертев коробку в руках.  — Ты приходи почаще, — посоветовал он, скрещивая руки на груди. — У нас еще стиральный порошок закончился. Ну, становилось понятно, что Игорь – весь в отца. Дима только фыркнул. — Да если я вам, Громам, буду докупать всё, чего тут не хватает со стажёрской зарплаты, я точно разорюсь, — закатил глаза он, закинув рюкзак обратно на плечо.   Вместо того, чтобы разозлиться на чужую дерзость, Константин вдруг рассмеялся хрипловато.  — Идите, работайте, — велел он, уходя на кухню. — Сделаю вам чаю.  Дима, проводив его взглядом, только кивнул с задержкой, оборачиваясь в поисках Игоря. Тот уже устроился у окна – срывал старые дела, уже им раскрытые, чтобы наклеить на их место зацепки по новому.  — О чем с батей говорили? — спросил он без особого интереса, когда Димка подошел ближе.  — О чае, — улыбнулся Дима, начиная помогать.  Так Дима стал частым гостем в квартире Громов. И, по неизменному закону подлости вселенной, Константин Игоревич, который раньше почти здесь не появлялся, со слов Игоря, вдруг вспомнил, что в этой квартире вообще-то живет. Дима сталкивался с ним все время – на кухне, когда шёл набрать кипятка в термос – горло драло от кашля ужасно – на выходе из туалета (благо, там стояла какая-никакая, но дверь, пусть и не закрывающаяся на защелку). Константин Игоревич помогал им с расследованием – как опытный следователь, он видел то, на что Дима и Игорь, в силу отсутствия необходимого опыта, порой не обращали внимания.  Дима восхищался им так же сильно, насколько отчаянно не хотел видеть его рядом.  Потому что Константин – уже в конце первой недели он попросил называть его просто по имени “Не такой уж я и старый, честное слово” – оказался по-настоящему интересным человеком. Потому что он забавно и в тему шутил, подтрунивал с любовью над Игорем. Потому что он давал по-настоящему дельные советы, заставляя Игоря с Димой переглядываться, высказывать догадку за догадкой и мчаться опрашивать свидетелей по второму, третьему кругу. Потому что с ним, с Константином, было приятно поговорить и на отвлеченные темы, не только о деле – пару раз Дима находил себя на кухне с чашкой чая в руках, а Костя, устроившийся рядом, подперев ладонью щеку, слушал так внимательно, как никогда раньше Диму никто не слушал.  Потому что Константин готовил вкусную яичницу и профессионально заваривал чай, неизменно добавляя в Димин мёд и имбирь. Потому что как-то раз, вернувшись от Громов поздно ночью, Дима вдруг начал задыхаться от кашля – горло болело так, словно что-то изнутри его царапало острыми когтями.  Потому что, склонившись над раковиной в приступе кашля, Дима в отчаянии сунул два пальца в рот, задыхаясь. Чтобы извергнуть из себя несколько покрытых слизью и кровью бутонов.  И тупо взглянуть на них слезящимися от долгого кашля глазами.  Цветы. В его легких. Ты же, блять, ищейка, Димочка, сложи два и два. Диму натурально затрясло. Он вцепился грязными пальцами в раковину, зачем-то склонился ниже, рассматривая полураспустившиеся цветы.  Фиалки. Кажется, у Громов на подоконнике стоял горшок с одной такой – давно уже мертвой.  С губ сам собой сорвался истерический всхлип. Дима зажал ладонью рот – даром, что он один, что его никто не услышит.  Никто не услышит. И никто не узнает.  Он Константину Игоревичу не нужен. И никогда не будет. Это все просто... надо перетерпеть, ладно? Говорят, что так бывает – если любовь проходит, цветы исчезают тоже.  А у него даже не любовь – глупая влюбленность в человека, с которым у них ничего не может быть. И его, Димино, признание только подтвердит его глупость и незрелость. Цветы были безжалостно отправлены в унитаз. Кровь Дима смыл. А с собой теперь носил в два раза больше лекарств – чтобы, если скрутит от приступа кашля, можно было хоть как-то его предотвратить.  Дима наивно надеется, что станет лучше. Лучше, конечно же, не становится ни разу. Дима старается от Константина (Константина Игоревича, Дима, он тебе не друг) отстраниться. Все разговоры с ним ведёт только через Игоря – видит, что тот всё замечает, что его, наверное, обижает такое отношение, но словами старший Гром ему ничего не высказывает – а значит, ему до Димы дела нет. Это сам Дима себе надумал что-то – что Константин на него смотрит по-другому, что заботится о нем, что общается с интересом. Заботится, конечно – как о друге любимого сына. Разговаривает, конечно – как с любым другим стажером на его месте. А смотрит... что ж, мало ли на кого можно так смотреть? Да только попытка отстраниться не помогает ни черта – болезнь прогрессирует. Приступы кашля становятся всё болезненнее, всё сильнее. Цветов выходит всё больше, и Дима чувствует, как они заполняют лёгкие, как душат его изнутри.  Запах крови и цветов сопровождает Диму повсюду – для того, чтобы его перебить, ему приходится душиться каким-то ужасно вонючим одеколоном. С какой-то стороны это работает – никто близко не подходит, нос зажимают, едва его завидев. Значит, и его болезненного состояния не замечают. Всё это, правда, не убирает симптомы – только признаки.  Дима похудел – есть не может, горло постоянно болит, а легкие сжимает колючей проволокой. Под глазами синяки от недосыпа – по ночам он крутится в постели, взмокший от пота, чувствуя, как внутри прорастают цветочные корни. Как захватывают всё больше и больше места в его груди, наравне с Громом-старшим – из мыслей Димы он не уходит ни на секунду.  Всё доходит до того, что его состояние замечает даже Игорь. Это обычный рабочий день, они сидят на диване, роясь в бумагах. Дима, как обычно, отхлебывает чаю из термоса и тут же кашляет, прижимая платок к губам.  — Димк, ты как-то совсем хреново выглядишь. Тебе б в больницу. Дима поднимает взгляд и видит, что Игорь смотрит на него внимательно. Хмурится, оценивая состояние. Да уж, Дима сейчас явно не красавчик – бледный, как нечисть, с синяками под глазами… И руки от усталости трясутся. — Не нужно, Игорь, — Дима решительно качает головой, утирая с губ капельки слюны. Что ему скажут в больнице из того, что он не знает сам? Что он умирает? Свежо предание. На операцию по удалению цветов у него всё равно денег нет. — Давай лучше делом займёмся. Я в состоянии о себе позаботиться. — Да в каком состоянии? У тебя кровь! Игорь, не на шутку взволнованный, нависает над Димой, стискивая кулаки. Дергает на себя платок, вырывая его из чужой вялой ладони, и видит на бумажном квадратике потеки крови, как и в уголке Диминых губ.  Их короткую перепалку, видимо, замечает Константин, потому что выглядывает с кухни, глядя на них внимательно. — У вас все в норме, молодежь? Дима кивает быстро, даже не глядя в сторону Грома старшего, а Игорь, предатель, вскакивает на ноги, тряся Диминым платком.  — Бать, ну хоть ты вразуми этого трудоголика! Заболел, а к врачу не идет никак! — Я в норме, — цедит Дима хмуро, поднимаясь на ноги. Выдёргивает из ладони Игоря свой платок, небрежно засовывая его в карман, сглатывает с усердием, чувствуя, как по горлу ползет очередной бутон.  — Дим, тебе правда так плохо? Костя, вытирая руки полотенцем, подходит ближе – и Дима не может сдвинуться с места. И дело даже не в том, как обеспокоенно звучит его голос, как он хмурится. Глаза его блестят неподдельным участием. Ему на Диму… не всё равно.  Дима чувствует, как спазматически сжимается глотка от подступающей тошноты. Только не сейчас, не сейчас, не… Он знает, что всё это бесполезно. И, когда Костя кладет на его лоб свою большую теплую ладонь, Дима не выдерживает – отталкивает чужую руку, чувствуя, что задыхается, и бросается в сторону туалета. — Игорь, сходи в аптеку, — слышит он смазанное, дрожащими руками прикрывая за собой дверь. Ледяной кафель больно бьётся о колени, когда Дима падает перед унитазом, задирая стульчак. Склоняется ниже, вцепляясь в фаянсовые бортики пальцами, и, задыхаясь, с истеричным кашлем выплёвывает из себя море окровавленных цветов. Из глаз сами собой текут слезы: от боли, от унижения – почему именно сейчас, почему здесь? Чёрт, да как будто он не знает, почему. Потому что влюблен до ужаса, а Костя рядом. Потому что он к нему прикоснулся.  — Дим? Ты там в норме? Воды принести? Это Константин, голос которого звучит всё также обеспокоенно. И Дима бы хотел крикнуть “Не заходите”, Дима бы хотел Костю оттолкнуть, но не может чисто физически – горло сжимает терновым венцом, а с губ срывается только пузырящийся кашель и лепестки. — Хорошо, я вхожу.  Дверь открывается со скрипом и замирает – Дима не слышит ничего, кроме истерично бьющегося в ушах сердца.  Он представляет себе, что видит Костя – заплаканный Дима с кровью на губах, отчаянно цепляющийся побелевшими пальцами за ободок унитаза. В крошечном помещении стоит отчетливый запах крови и цветов – металлический привкус почти чувствуется на языке. Да и сами цветы, жалкие, окровавленные, полураспустившиеся, плавают в унитазе.  Чёртовы фиалки.  — Дима… — выдыхает Константин потрясённо.  Дима горбится, пряча лицо – он не хочет, не хочет, не хочет слышать ни слова.  И Костя, словно понимая его, молчит. Просто опускается рядом на пол. Аккуратно гладит Диму по спине, пока тот кашляет отчаянно чертовыми лепестками – и от его прикосновений в этот раз становится почему-то легче. Константин помогает Диме подняться, утирает его подбородок от крови, помогает попить воды из-под крана.  Дима после приступа слабый, как котенок – даже если бы хотел, не смог бы сопротивляться. Но он не хочет, только молчит, когда Костя, приобняв его за плечи, отводит на диван и помогает усесться.  У Грома-старшего очень серьёзный взгляд – наученный общением с Игорем, Дима прекрасно знает, что он означает.  — Дим, тебя это убивает, — строго произносит Константин, хмуря широкие брови. —  Тебе нужно признаться.  Дима только устало смеется. Смех слетает с губ неровный и нервный. Признаться. Знал бы Костя, в кого он, Дима, влюблён – явно бы здесь не сидел. — Если бы все было так просто… — качает Дима головой, отводя взгляд.  — Я знаю, кто это. Слова Кости обрушиваются на Диму, как гром среди ясного неба. Мысли взвиваются стаей перепуганных птиц – он был настолько очевиден, выдал себя? Дима вскидывает на Константина настороженный взгляд, переспрашивая быстро:  — З-знаете? Словно ждет, что Константин признается, что соврал.  Но тот лишь кивает.  — Это было понятно. Ты смотришь так... и вечно ходишь сюда, — Костя вдруг достаёт из кармана пачку сигарет, крутит её в руках, глядя куда-то вниз. — Дим, чтоб ты знал, я совсем не против. Диме в его голосе чудится какая-то фальшь – он нутром её чует.  — Правда? — переспрашивает он, двигаясь ближе. — И… вы не считаете, что это, ну, ненормально? Я же младше… и я мужчина.  — О, да брось, — хмыкает Константин, всё ещё не поднимая взгляд. — Кого удивишь отношениями с мужчиной в наш прогрессивный век? Да и не сильно-то ты и младше. Это не ощущается совсем.   Ого…  С плеч Димы рушится огромный камень, состоящий из вины и его глупых, как он думал, ненужных чувств.  Несмотря на дикую усталость и всё ещё огнём горящее горло, Дима тянет губы в робкой улыбке.  — Так вы… считаете, что мне стоит просто признаться? Константин почему-то всё ещё на него не смотрит. Диму это не устраивает – он бы хотел видеть его взгляд. Глаза… они же не зря зеркалом души считаются. По ним порой понять можно много.  — Ну да, — кивает Константин деланно-беззаботно, и, наконец, на Диму смотрит. И Дима почему-то отшатывается. Глаза у Кости – усталые, больные. — Сейчас Игорь вернется и я вас оставлю. Улыбку с Диминого лица стирает сразу – как губкой по школьной доске.  — Игорь…. — мотает головой Дима, хмурясь. — При чем тут Игорь? Костя тоже хмурится. Взгляд отводит.  — Ну, ты ведь в него влюблен. Я давно это понял. Дело-то молодое… Потрясающе. Дима смотрит на Костю как-то тупо. Все сказанные им ранее слова вдруг приобретают совершенно другой оттенок.  — Кость, ты иногда такой умный. А иногда такой идиот, — произносит Дима с тоской, сам не замечая, как впервые Грома-старшего вот так запросто назвал. И, откинув голову, Дима в отчаянии с силой бьётся головой о спинку дивана. Откуда-то изнутри поднимается злость – смывает всё смущение, всю неуверенность в себе. Даёт силы наконец-то заговорить. — Я в тебя влюблен. В тебя, черт возьми. Как идиот, влюбился в мужика, старше меня почти в два раза. Который видит во мне отличную партию своему сыну! Восхитительно просто! Рассмеяться бы от идиотской иронии, но Дима может только хохотнуть коротко, зло, чувствуя, как горло сжимает спазмом, и взглянуть вызывающе на Константина. Мол, вот он я, признался. Как ты и хотел! Костя выглядит ошарашенным. Молчит, смотрит на Диму огромными глазами.  — В… в меня? — переспрашивает он неуверенно – будто боится, что ослышался ненароком.  — В тебя! — подтверждает Дима со злой улыбкой. Сказанное раз придаёт ему сил – он почти чувствует, как цветы, проросшие в его лёгких, перестают, наконец, расти. И он повторяет вновь, уверенно, твёрдо. — Я в тебя влюбился, Кость. Да у меня все страницы в скетчбуке твоими портретами разрисованы. Ты просто…  Дима мотает головой, наконец замолкая. В душе бушует настоящий пожар – Дима, вроде, и рад был, что наконец нашел в себе силы признаться, но он понимал прекрасно, что как раньше уже ничего не будет. И от этого было больно.  Костя молчит. Только смотрит на него неотрывно, словно надеется на лжи поймать. Словно ждёт, что Дима сейчас рассмеётся, откуда-нибудь хлопушку достанет, скажет что-нибудь вроде “С первым апреля!”. Но Дима только прикрывает глаза. Выдыхает устало. Дышит наконец-то полной грудью, не чувствуя запустивших в его лёгкие корней цветов.  Костя молчит и смотрит на него. А затем вдруг лезет в карман, достаёт оттуда платок. И протягивает его Диме.  — Разверни, — просит он неожиданно мягким голосом – Дима от него такого никогда не слышал.  И он принимает платочек. Обычный такой, синий в клеточку платок, хлопковый, сложенный треугольничком. Дима отгибает уголки аккуратно, медленно.  Чтобы найти в самом центре платка, словно надежно спрятанный в его сердце секрет, покрытые подсохшей кровью васильки.   — Это… — Дима не дурак, он два плюс два сложить может. Просто боится чертовски сильно, не верит своим глазам.  — Это… мое, — кивком подтверждает Константин, одним движением придвигаясь ближе. Накрывает Димины ладони своими, аккуратно их сжимая. — Я влюблен в тебя, Дима. И чертовски рад, что это взаимно.  У Кости ладони горячие, и чувствовать их на своих руках вот-так, в романтическом контексте, по-новому приятно. Дима улыбается неуверенно. Внутри распускаются цветы – но не те, что раньше, убивающие его бутоны, нет. Это более… метафорично. Просто Дима, наконец, позволяет себе быть влюбленным.  Взаимно.  Дима изучает чужое лицо взглядом – вот так близко они, кажется, находятся впервые.  По-новому смотрит на ветвистый шрам под глазом, на посеребренные виски, на строгие морщины у губ. На губы – чуть приоткрытые, твердые даже на вид. И как же хочется их попробовать…  — Можно я… — Дима тянется вперёд в немом вопросе, заглядывая в Костины глаза.  Тот всё понимает без слов, и, положив тёплую ладонь Диме на затылок, притягивает его к себе.  Их первый поцелуй с привкусом крови и горечи от цветов, но это самый сладкий поцелуй за всю Димину жизнь. Костя аккуратно сминает его губы – помнит, что недавно Диме было плохо, не хочет навредить. И Дима плавится от чужой заботы, от этой невероятной нежности, чувствующейся в каждом касании губ.  Он бы, наверное, никогда от Кости не отрывался вовсе, но тут в замке громко скрежещет ключ, и они отпрыгивают друг от друга, как два застуканных родителями подростка.  — Так, я купил терафлю, сироп для горла… — слышится голос Игоря из коридора. — И банки!  Дима смотрит на Костю и тихо смеется.  “Мы поговорим об этом позже” — одним теплым взглядом обещает Константин. “Хорошо” – с улыбкой одним кивком отвечает Дима. Теперь – всё точно хорошо.  А завядшую фиалку на кухонном подоконнике Дима все же выкинет – с разрешения обоих Громов, конечно. И принесет новую – еще красивее. Чтобы утром, попивая кофе на крошечной кухне, жмуриться от Костиных поцелуев, и смотреть на этот символ их хрупкой, невозможной любви.