К ночи

Первый год наших с Анечкой отношений я вспоминаю как самое счастливое и беззаботное время в своей жизни. Теперь. В момент проживания тех дней я ещё не осознавал всей их прелести. Как водится, «большое видится на расстояньи». Странно, я никогда не любил и не понимал Есенина (как, впрочем, и других поэтов — лирика явно не моё), а сейчас лучше, чем его словами мою юность и не опишешь. Итак, мы провели вместе с Анечкой незабываемый май, полный цветущих яблонь в Ботаническом саду и фильмов Куросавы в «Синематике». После она так загорелась японской культурой, что взялась читать популярного тогда Харуки Мураками. Всюду таскала с собой «Норвежский лес» в мягком переплёте, читая в день по три страницы, но чаще просто выкладывая книгу на всеобщее обозрение, отчего та заметно потрепалась. Ей не понравилось. В июне мы лихорадочно перемещались между зачётами и экзаменами в институте и фестивалем короткометражек в её кинотеатре, стараясь не упустить ничего важного ни здесь, ни там. А в июле сессия закончилась, и Анечка уехала во Владимир. Я жутко по ней тосковал и скучал в опустевшей дядиной квартире — Фил укатил автостопом на юг с компанией своих приятелей. Сам возвращаться домой я не собирался: мои родители снова расходились и на этот раз навсегда. Поэтому я остался маяться от безделья в пыльной столице. Единственным человеком, с которым я общался, был мой однокурсник Денис. Как коренной москвич он никуда не собирался, стоически перенося жару в городе. Мы неплохо общались, а тем летом и вовсе сдружились особенно близко. Он в те времена стригся практически под ноль, носил берцы и слыл германофилом. Денис слушал Rammstein, изучал немецкий язык, якобы ради чтения классических философов в оригинале, не вылезал из «Синематика», когда там шла неделя фильмов Фрица Ланга. Он поглощал пачками статьи и монографии про быт концлагерей, устройство НСДАП и организацию СС, маниакально скупал бульварные книжки про потерянные сокровища Третьего Рейха и оккультные корни нацизма. Никто бы не удивился, если бы однажды он вступил в ряды неофициальной партии Другая Россия или нечто наподобие того. Однако ничего из перечисленного он не сделал — сразу после университета поступил в магистратуру, связанную с IT, а потом устроился в государственную компанию и стал белым воротничком. Выходило, что бунтарём он был лишь в душе. Именно Денис помог мне устроиться на работу, и он до сих пор является моим коллегой. Не знаю, каким чудом в те душные месяцы я умудрился сохранить с ним нормальные отношения. Оглядываясь назад, я понимаю, что был просто невыносим. Главной темой для обсуждения у меня была Анечка. Я говорил о ней прямо или косвенно, а иногда и вовсе срывался, и звонил прямо во время прогулки с Денисом. Не успевая пополнять счёт мобильного, чтобы удовлетворить свою потребность в разговорах с ней, я не мог дождаться, когда наступит август, в середине которого она должна была вернуться. В то лето я послушал Summertime Sadness, и так доносившуюся из каждого утюга, не меньше миллиона раз, после чего на всю жизнь возненавидел песни Ланы Дель Рей. Денис, как и подобает студенту нашего направления, относился к моей маленькой одержимости философски. Покровительственно похлопывал меня по плечу, сочувственно кивал и стоически выслушивал мои излияния. Случались минуты, когда он задумчиво замолкал после очередного моего пассажа про Анечку, и произносил нечто вроде: — А ты не знаешь, у неё нет подруг? Не он один, но многие мои однокурсники завидовали моему успеху, а я ходил с хитроватой улыбкой до ушей. Она сама ко мне подошла. Что за необыкновенная девушка. Конечно, никто, в том числе и Денис, были не против отхватить себе такую же. Но я о подругах Анечки имел весьма смутные представления и не мог похвастаться личным знакомством с ними. Тем более я не ведал, похожи ли они с ней по характеру и темпераменту. Поэтому на все подначивания «познакомь» да «попроси» лишь головой мотал. Однажды в начале августа, уже считая дни до возвращения Анечки, я с Денисом бродил по Лефортовскому парку. Он снова нёс какую-то ахинею: — … то есть эсэсовцы рыскали по Сибири в поисках деревень, где были долгожители. Их ловили и отвозили по программе Аненербе на экспериментальные опыты в разные лаборатории, и… И что дальше, я уже не узнал, потому что мне позвонила Анечка. Связь еле ловила, но даже через помехи я смог расслышать ужасную новость. Родители попросили её остаться до конца месяца. Она приедет почти на две недели позже. Моё горе было шире вселенной, и я в панике дёргал себя за волосы. Денис успокаивал меня как мог, как настоящий друг проводил до самого дома, спрашивал, не остаться ли ему до вечера. А в моём сознании трепыхалась одна мысль: как прожить это время без Анечки. Как? Невозможная, невыполнимая миссия. Заснув ту ночь тревожным сном, наутро я не придумал ничего лучше, чем отправиться на Курский вокзал и купить билет до Владимира. В те мгновения я не задумывался о том, почему не могу выносить жизни без Анечки. Я не считал себя безрассудно влюблённым, а её главным человеком в мире. Просто привыкнув быть перманентно одиноким — тем, кем никто особо не интересуется, а потом вкусив её внимания, участия и присутствия, я подсел на это как на сильнодействующий наркотик. С которого не хотелось слезать. Был ли это лишь прикрытый высокими помыслами о любви эгоизм? Скорее всего. Но внезапно я поставил Анечку перед фактом, что уже нахожусь на пути к ней. Она невообразимо обрадовалась, и предвкушение встречи с ней держало меня на плаву все три часа моего нелёгкого путешествия. Она встретила меня на перроне. Я не сразу узнал её без красной помады, с обгоревшим носом и щеками, усыпанными сезонными веснушками. На ней был сарафан в горошек, а не привычные псевдофранцузские одеяния. Но так она казалась родней и ближе. Мы долго не могли отлипнуть друг от друга на платформе, собрали десятки неодобрительных взглядов. А потом пошли гулять. Я был там впервые и в этот визит древний город показался мне сказочным: белым, зелёным, воздушным. Барельефы грифонов на Дмитриевском соборе, парящие Золотые ворота и князь на коне, взирающий с высоты на окрестности — ничего не тронуло бы моего сердца, не будь рядом Анечки. Я возвращался туда после, без неё, и всё выглядело грудой бессмысленных камней, трухой минувших столетий… Но в тот далёкий день Владимир сиял. Она провела экскурсию по всем важным для неё местам: от детского сада и школы до церкви, где её крестили и любимого магазина, где семья заказывала ткани, а она покупала нитки для своих поделок. Бесцельное блуждание, обычные улочки и постройки, но я был бы счастлив, отведи меня хоть в подворотню — Анечкина улыбка и её бы превратила в главную площадь. Знакомство с её родителями не входило в мои планы. Но я слишком задержался, ехать обратно поздним вечером было проблематично, поэтому она уговорила меня пойти к ней домой. Она подготовила их недостаточно. И мать, и отец смотрели на меня недоверчиво, но очень старались вести себя доброжелательно и вежливо. Я же превратился в образцово показательного «жениха», следуя классификации моей бабушки. Сыпал комплиментами о доме — квартирка их и впрямь была уютной, еде — тихая и миловидная мама Анечки действительно хорошо готовила, об их дочери. Отец, оказавшийся добродушным толстяком с громким грудным смехом, глядел испытующие только первые полчаса. Потом мы нашли общий язык на почве нашей общей любви к Анечке. Сначала я убеждал себя, что терплю эти посиделки ради неё, но очень быстро искренне втянулся. Мне понравилось, и я немного завидовал. В моей семье никогда не бывало так тепло и радостно. Я остался у них на пять дней: спал на диване в гостиной, ходил в старой отцовской пижаме, которую он лично подогнал под мои размеры, чтобы штаны не сваливались, заслужил доверие двух донельзя откормленных котов и поправился, должно быть, на пару-тройку килограммов. Я вернулся в Москву один. Для абсолютного счастья мне оставалось лишь дождаться Анечку. Войдя в положение, родители отпустили её ко мне пораньше. Мы поселились вместе, пока дядя Фил был на море. Обычно в конце августа я чувствовал себя так, словно доживаю последние дни в хосписе. Вроде, и солнце светит, и тепло, и мир существовать не перестанет, но какая-то тихая фоновая грусть съедает сердце. И, если лето маленькая жизнь, то в это время чувствуешь неотвратимость приближения малой смерти. О, она придёт, и ты не можешь не смириться. Ты внутренне готовишься к ней, принимаешь как данность. Но всё равно — любая смерть болезненна. Смерть — разделение, зло, которое мы хотим преодолеть ради жизни вечной, посмертных скитаний или перерождения. Когда август кончается, ты переступаешь порог и вступаешь в небытие осени, новое качество существования, учишься жить заново. Но в тот год подобные переживания меня оставили. Мы с Анечкой были вместе и ничто не могло поколебать моего довольства. В сентябре Анечка вновь стала девушкой из фильмов Новой волны: вернулись её беретки, полоска и драматичные стрелки. Она снова подрабатывала в билетной кассе. Началась учёба — уже третий курс! В золотых листьях путалось солнце, воздух пах прелой сладостью, осень действительно очаровывала очи. Дядя Фил с бронзовым загаром заполнил нашей маленькое жилище кучей бесполезных сувениров, холодильник облепили магниты с дельфинами и ракушками. По вечерам он без умолку трещал о своих приключениях, а из меня выуживал все подробности моих каникул. Как-то развалившись на моём матрасе и прослушав краткий отчёт, он присвистнул и сказал: — Ну ты, Макс, попал. Разве я не говорил тебе? Первое правило — никогда не знакомься с родителями! — Да почему? Что в этом такого? — Понимаешь ли… Теперь они считают тебя обязанным. — Чем? — я насторожился. — Женитьбой, конечно. — Глупости, нам всего двадцать — какой брак? — Вот именно, вот именно… Я-то против твоей Анечки ничего не имею, но будь осторожен. А то не сможешь дожить до моих лет свободным, — он наигранно вздохнул. В то время в жизни дяди Фила было всего два повода для переживаний: как бы не вляпаться в серьёзные отношения и как бы сделать так, чтобы все забыли, что ему вот-вот стукнет тридцать. Он боялся этой цифры как Анечка пауков. Модничал всеми возможными способами и всегда старался быть на одной волне с молодёжью. Смешно, что тогда он представлялся мне каким-то молодящимся дедом, а теперь, дожив до его лет, я понял, что он мало чем отличался от нас. С Анечкой у Фила с самого начала сложились доверительные отношения. Она бывала у нас довольно часто, иногда заставала его дома. Они болтали о пустяках и он, по своему обыкновению, всячески любезничал. Однажды во второй половине октября мы с Анечкой зашли, чтобы обсудить её предстоящий день рождения. Фил долго гипнотизировал её волосы и, наконец, скорбно изрёк: — Мне больно смотреть на эти отросшие корни. И эта желтизна… Признайся, кто тебя осветлял? — Вообще-то, я сама. — Ни слова больше! Нельзя это так оставлять. Как имениннице я сделаю тебе подарок. Они договорились, что он бесплатно (это он подчеркнул несколько раз, намекая, что в реальности его услуги немало стоят) «нормально» покрасит её. Сие действо происходило прямо в то части студии, которую мы считали кухней. Многострадальные тумбы были заставлены баночками и бутылочками, помещение заполнил едкий запах аммиака, а Анечка восседала на высоком табурете, пока дядя Фил колдовал над её причёской. Для меня этот ритуал тянулся неимоверно долго, я просто отчаялся дождаться его завершения, не заснув. На фоне играли любимые дядины Muse, а я с тех пор зарёкся разрешать ему стричь меня. Но спустя вечность всё было готово. Поскольку я не особо разбирался в тонкостях парикмахерского ремесла, я особо не понял, что изменилось. Вроде, он подравнял её каре и сделал цвет более холодным? Однородным? Эм… — Красиво, правда?! — Анечка вертелась перед ростовым зеркалом в прихожей. — Да… — кивал я, опасаясь мести дяди, если скажу иное. — Иначе и быть не могло, — пожимал плечами Фил, полностью довольный собой. Но одним разом дело не обошлось. Каждые несколько месяцев Анечка умудрялась умаслить дядю и выпросить у него новый сеанс салонного ухода. Он долго отнекивался и делано ломался, но неизменно соглашался и снова повторял то же самое. Мне оставалось лишь смириться. Анечка была в восторге от результатов, а я был счастлив, что она рада. Но это не было слепое поклонение таланту дяди Фила. На самом деле Анечка относилась к нему так же иронично, как и я. В ноябре резко похолодало, пошли затяжные дожди. Пройтись по улицам удавалось редко, поэтому мы, в основном, валялись у меня, пялясь в экран ноутбука. Мне нравилось смотреть всякие мультсериалы для взрослых, вроде «Гравити Фолз» и «Времени приключений». Вскоре мы дошли и до «Кураж — трусливый пёс». В одной из его серий речь шла о безумном парикмахере Фреде, который страдал маниакальным желанием всех побрить. Увидев это, Анечка раньше, чем я сам, провела параллель, над которой мы потом ещё долго шутили. — Этот Фред — чисто твой Фил. У них даже имена похожи, — заметила она. Это сравнение казалось нам таким забавным, что мы наизусть выучили стишки, которые повторял этот персонаж. — Друзья, привет! Зовусь я Фред. И мне уже не мало лет, а в голове моей порядка нет. Я очень страааа-нный, — начинал тянуть я, как только разговор заходил о дяде. — И каждый раз, когда стригу, я вспоминаю, как в бреду, девицу с косами одну. Вот это были косы! — подхватывала Анечка, давясь смехом. — У Барбары, моей красы, до пола были две косы. Но вот однажды ей пришлось узнать, какой я страааа-нный. Дошло до того, что между собой мы начали называть дядю Фредом. Мне приходилось себя контролировать, чтобы случайно не обратиться к нему чужим именем. Если бы такое произошло — скандал был бы неизбежен. Поэтому я держался как мог. — Слу-ушай, — снежной декабрьской ночью, когда Фила не было дома, Анечка ночевала со мной, и мы перешептывались, лёжа под недоделанным ею лоскутным одеялом. — А где сейчас Фред? — Не знаю. Наверно, с очередной дамой. — Я, как последний идиот, её побрил, и вот вдруг понял, как ей не идёт… Помнишь? — Анечка хихикнула, продекламировав. — Вдруг он тоже их неудачно стрижёт, поэтому никак не может найти невесту? — Он и не ищет, — усмехнулся я. — Почему? — она приподнялась на локте. — Считает, что до тридцати жениться слишком рано. — Хм, кому как. Я бы хотела выйти замуж до тридцати. — Правда? — в тот момент глупый я напрягся. А она это почувствовала. — Ага. Но не переживай. Не сейчас и не в ближайшие два года. Надо закончить институт, а потом… — она мечтательно прикусила губу. — Что потом? — Снова попытаюсь стать актрисой. Мы хохотали до икоты. Я никогда не понимал, всерьёз ли она говорила об актёрстве. Но, так или иначе, студенческий театральный кружок она посещала исправно. Как ни парадоксально, но все грядущие катастрофы в моей жизни будут связаны именно с этим треклятым коллективом художественной самодеятельности. Мы встретили свой первый Новый год вместе. Наступил две тысячи тринадцатый. Анечка подарила мне заботливо связанный ею шарф в клеточку. «Как у Чака Басса» — резюмировала она, а я только глаза закатывал. «Сплетница» — вот то, что она действительно любила смотреть, а не Годара или Трюффо, фамилиями которых ей просто нравилось козырять. После праздников снова пришла пора сессии. А в феврале мы отмечали нашу годовщину. Анечка настояла, что мы должны сделать это именно в тот день, когда впервые заговорили друг с другом, а не в тот, когда официально решили, что встречаемся. Мы отправились в Старбакс, потому что это считалось чем-то крутым. Анечка пила самый навороченный кофе из всех со взбитыми сливками высотой сантиметров десять и ела ягодную корзиночку. Почему я запомнил это, но вовсе забыл, что ел и пил сам?.. Может, дело в том, что у меня, в отличие от неё, не было подработки, поэтому я экономил на чём мог. К тому же родители стали давать меньше денег после развода. — Как думаешь, мы всегда будем вместе? — спросила Анечка, крутя в пальцах трубочку. — Тяжело сказать, — уклончиво ответил я. Меня пугали такие темы. Сразу вспоминался дядя Фил с его предостережениями. — Поживём — увидим. — Ну, а тебе бы хотелось? В смысле, быть со мной, — она гнула своё. Карие глаза с необычайно серьёзным выражением остановились на мне. — Да, конечно, — я был смущён, но, видит Бог, искренен в тот момент. Анечка улыбнулась и потянулась через столик, чтобы поцеловать меня. Затем мы провели вместе прекрасную весну. В мае в прокат вышла новая экранизация «Великого Гэтсби», которая так понравилась Анечке, что мы ходили пересматривать этот фильм, по меньше мере, раз шесть. С четвёртого сеанса я начал засыпать на первых пятнадцати минутах. Она поставила себе целью прочесть литературный первоисточник — и снова целый месяц всюду таскала с собой многострадальную книжку. Потом очередная сессия и мой затаённый страх перед грядущим летом. Мне так не хотелось расставаться с моей Анечкой, я всё ещё не собирался возвращаться к себе домой и даже Денис не смог бы скрасить моё одиночество. Тогда мы придумали дерзкий план: договорились, что я сразу поеду с ней, поживу у её родителей. Когда я рассказал о наших планах дяде Филу, который как раз собирался уезжать в отпуск, на этот раз в Прагу, он долго смеялся. — Не, Макс, ты точно упоролся, как это у вас сейчас говорят. Сам лезешь в логово к зверю. — А что такого-то? Я уже знаю её родителей. Они прекрасные люди. — Ну-ну. На свадьбу позвать не забудь. Вы, кстати, тут распишетесь или во Владимире? — Ой, отвали, — я обижался на его подколки, будто был ребенком, которому пели «тили-тили-тесто, жених и невеста». — Да ладно. Но кто бы мог подумать, что ты так втюхаешься, а? Я не мог, — Фил ухмылялся с видом человека, который не верил в светлые чувства. — Сердца у тебя нет, вот что, — ответил я словами бабушки, передразнив её манеру речи. Вопреки всему мы вместе с Анечкой уехали. И сперва всё было хорошо: её родители приняли меня как родного, мне было приятно с ними общаться — наверно, тёплой атмосферой у них дома я компенсировал холод, царивший в моей собственной семье. Мы гуляли по уже знакомому городу, питались почти что одним мороженым, Анечка носила платье в ромашках… А потом началось то, к чему я не был готов. Долг требовал присутствия на нескольких застольях, в честь дней рождений родственников разной степени дальности. Понятно, что я таскался по гостям за компанию. А там было невесело, совсем не весело… Многочисленные бабушки, дедушки, тёти, дяди, крёстные, двоюродные и троюродные, их сопливые дети и грязные собаки… И половина из них постоянно настойчиво обо всём расспрашивали, вызнавали обо мне подробности, интересовались, когда свадьба. Я держался как мог, говорил себе, что сам виноват, Анечка не при чём — я сам захотел поехать с ней. И вот расплата. Поездка в деревню и неделя, проведённая там на даче, показались мне настоящим избавлением на фоне пережитого. Я клянчил и канючил, пока не вынудил Анечку вернуться в Москву на несколько дней раньше запланированного. Мы крупно повздорили тогда. Впервые за полтора года наших отношений. Вообще я неконфликтный человек, но эти бесконечные посиделки у родственников, кого хочешь сведут с ума. В середине августа мы вернулись к привычному существованию в Москве. Дни потекли в размеренном темпе, как мне нравилось. Анечка была под боком, а её семейка вдали — я снова вознёсся на вершину блаженства. А затем наступила осень, которая перерезала нить нашей спокойной жизни. В сентябре Анечка снова отправилась в свой театральный кружок Она часто о нём говорила и раньше, но я слушал в пол-уха и не придавал ему значение. Меня никогда не интересовал театр. Насколько я понимал, в институте это сборище также не считалось популярным и существовало постольку-поскольку. Люди записывались неохотно, ходили на репетиции еле-еле. Никто из причастных талантом лицедея не обладал. Текучка участников вкупе с практически не посещаемыми отчётными спектаклями, которые они всё-таки, время от времени, умудрялись ставить, не прибавляла этому собранию престижа в моих глазах. Но Анечке нравилось. Она бегала в актовый зал одного из корпусов каждый четверг на нижней неделе. Я провожал её до высоких дверей, целовал на прощание и уходил восвояси. На репетициях можно было присутствовать, но она никогда меня об этом не просила, а я не горел желанием. Анечка в красках описывала пьесы, которые они разбирают, повествовала о своих ролях. Произносимые ею имена и фамилии мне ни о чём не говорили. Мне Сирано де Бержерак был так же чужд как ей Людвиг Витгенштейн. Однако что-то из разрозненных сведений всё-таки оседало в моём мозгу в некоем подобии системы. Например, я помнил, что «режиссёром» была преподавательница истории театрального искусства — Инна Владимировна. Анечка не раз отзывалась о ней восторженно. К тому же я знал, что те пресловутые Анечкины подруги, с которыми так жаждали познакомиться мои одногруппники, были именно её соратниками по кружку. Первую звали Маргарита — она вместе с Анечкой училась на искусствоведа. Другую Ева — она была с факультета станковой живописи. Наш институт изначально создавался как художественный колледж, и только после реорганизации помимо прикладных специальностей в нём появились факультеты, специализирующиеся на гуманитарном осмыслении искусства и культуры. Ева была младшей сестрой Инны Владимировны. На этом женская часть коллектива заканчивалась. С мужской половиной дела обстояли более плачевно. Бессменным участником был, разумеется, Ильдар с факультета культурологии. Остальные мелькали как дни в календаре. Сегодня один — завтра другой. Но в тот год пришёл новый участник — первокурсник Арсений, тоже со станковой живописи. Он там не просто так появился, а был младшим братом Маргариты. Тогда меня было не разубедить, что этого несчастного туда затащила сестра. Итак, я знал их имена. Знал об их существовании. Возможно, изредка сталкивался с кем-то из них в ветвящихся институтских коридорах, видел издалека рядом с Анечкой. Они для меня ничего не значили, как и я для них. Анечка не пыталась нас познакомить. Мы с ней, в целом, чуждались любых компаний. Нам было достаточно друг друга. Мы любили быть вместе — только вдвоём. Все остальные казались нам лишними. Но у каждого из нас был свой круг общения за пределами нашей пары. Я общался с Денисом и другими парнями со своего направления. Она с ребятами из театрального. Вернее, с девочками оттуда. Эти люди, присутствующие в её рутине параллельно со мной совсем не мешали. До определённого момента. В начале октября Анечка вышла из актового зала после репетиции озадаченная и задумчивая. Я чмокнул её в щёку и ограничился обычным «как дела». Она промолчала. А когда мы вышли на крыльцо, Анечка остановилась, пристально взглянула на меня и спросила: — Максим, ты меня любишь? — Да… — стушевался я. Она нечасто задавала такой прямой вопрос в лоб. — Тогда ты просто обязан мне помочь. Мне и нашей театральной труппе. Тут-то моя жизнь и полетела в тартарары.